Текст книги "Заблуждающийся разум? Многообразие вненаучного знания"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 37 страниц)

В. Рабинович. Совершенно верно – до Нового времени, потому что потом возникает иная ситуация.

И. Касавин. Мой вопрос носит методологический характер. Следует ли в какую-либо эпоху выделять доминирующую и альтернативную (маргинальную) культуру? Или все же следует говорить о многообразии этих видов знаний и не выстраивать жестко определенных иерархических систем? В противном случае нам придется избрать ту позицию, о которой говорил Порус: одну культуру, один тип знания рассматривать как лучший, а другой – как худший. И здесь нам не помогут оправдания типа: «в одну эпоху он лучший, в другую – худший». Ваш ответ мне представляется таким, что алхимия была подлинной в средние века, а сейчас мы имеем дело с «извращенной» алхимией, сейчас доминирует наука.

В. Рабинович. Я прошу прощения, что дал основания понимать меня именно так. На самом деле, для меня смысл культурного творчества во все эпохи – это порождение культурного многообразия, возрожденческого varietas, пиршество красок вне оценок, вне иерархии. Однако исследование этого разнообразия все же предполагает некоторую неоценочную классификацию. Но в силу бедности языка, стереотипов мышления оценочный предрассудок просто неистребим. Он отсутствует только в момент вопроса. А когда начинается конкретное исследование, он появляется снова, как уши Мидаса…

В. Порус. Я хотел бы поделиться некоторыми сомнениями. Известно, что еще Платон на вершину своей пирамиды идей помещал не Истину, а Благо. Идея истины располагалась значительно ниже, потому что путь к благу– это не только путь истинного знания. Всякая культура ставит перед собой задачу достижения блага, но каждая культура ставит ее по-своему.

Но поскольку культура неоднородна, то различные фрагменты культуры эту задачу понимают, ставят и решают по-разному. В каждой культуре происходит спор между различными путями, пониманиями, решениями.

Новое время, с которого ведет свою историю современная наука, тоже занималось этим. Наука, как фрагмент культуры Нового времени, предложила свой вариант решения. Путь к благу был указан наукой через постижение объективной истины. Означает ли это, что наукой уже отменены все те пути, которые в Новое время были альтернативными, а в настоящее время являются, как мы выражаемся, девиантными, второстепенными? Существует ли один-единственный путь, а именно научный путь?

Здесь могут возникнуть серьезные сомнения. Широко распространено убеждение, что истина – синоним блага или, по крайней мере, абсолютный гарант его, и, соответственно, все прочие пути должны поверять себя путем истины, путем науки. Я не хочу сказать, что сама идея истины должна каким-то образом быть ассимилирована идеей блага или вытеснена из диалога культур. Наука прочно заняла свое место, научный разум является сейчас синонимом всех надежд человечества.

Но если мы все яйца положим в одну корзину, диалог культур превратим в диалог учителя с недорослем, с неофитом, будем постоянно указывать на те беды, которые нам несут оккультизм, мистицизм и астрология, то от этого проиграет и сама наука, и общество, и культура в целом. Полагаю, что пришло время не размежевываться, не разделять культуру на магистральные и второстепенные линии развития, а попытаться найти возможности равноправного диалога всех фрагментов культуры. Я, разумеется, различаю астрологию и поэзию, девиантные формы театрального искусства и месмеризм – это разные линии культуры. С каждым из них надо вести свой диалог, который в то же время будет частью общего диалога, – за столом должно найтись место для всех, даже если мы не согласны друг с другом.

Мы часто ошибаемся именно тогда, когда полагаем, что обладаем абсолютной истиной. Вот эксперимент, который недавно демонстрировался по телевидению. Телепат из Киева подавал телепатические команды, и в полном согласии с ними реципиент мог, не ощущая боли, держать в руках сосуд с кипятком, протыкать руку иглой. По команде пять людей, не состоявших ни в каком контакте с телепатом, одновременно падали. Рядом находился совершенно посторонний человек – репортер из телестудии. Все это можно объявить шарлатанством, искусным трюком и т. д. Но в этом случае просто не о чем разговаривать. Однако этот телепат утверждает, что может вылечить тяжелые невралгические боли не за семь лет, как традиционная медицина, а за одну минуту. Статистика это доказывает: приводится огромное число свидетельств очевидцев, таким образом излеченных от невралгических болей.

Непродуктивным является диалог, начинающийся с взаимного недоверия, взаимоотрицания. Установкой диалога должно быть взаимное понимание, взаимная общая цель, а именно – благо. Мы все должны стремиться к добру. Второстепенным является вопрос о том, каким именно путем идти: путем рационального рассуждения, дискурса, эксперимента или неизвестными нам путями, которые предлагает оккультизм и мистика. Нельзя заранее относиться к ним свысока.

В. Рабинович. Исходя из подобных рассуждений, что же нам остается делать: не отстаивать свою точку зрения, даже если считаешь ее истинной? И далее, откуда мы знаем, что есть общезначимое, для всех приемлемое коллективное добро?

И. Касавин. Когда мы говорим о совместимости различных форм деятельности, то мы не можем не задумываться о том, почему, собственно, возможна такая совместимость. Человек в приведенном В. Порусом примере противопоставляет себя традиционной медицине и говорит, что он может сделать то, чего не могут врачи. Последние, естественно, воспринимают это заявление с недоверием и даже со злостью. Они в свое время затратили много сил, чтобы приобрести определенные умения, и их интересы сформировались таким образом, что они в принципе не приемлют все, что их полностью отрицает. Поэтому следует не только призывать к формированию определенной экологии культуры, а и задаться вопросом: можно ли заниматься изучением ее реальных возможностей? Если каждый человек со своими интересами будет отстаивать свою точку зрения, то будет ли это диалог, а нс беспредметный спор?

В. Порус. Действительно, самая важная проблема состоит в том, чтобы выяснить возможности диалога. Конечно, позиции должны быть принципиальными и четкими, но они не должны быть догматическими, предвзятыми. Ценностные и моральные установки должны быть таковы, что если того потребует благо, то от ранее принятой позиции можно и отказаться.

Теперь о благе. Есть всечеловеческое благо, например, жизнь человечества. Есть ценности, которые нельзя отвергать, не перестав быть человеком вообще. Например, жизнь человечества – это абсолютная ценность.

В. Рабинович. Чтобы это было принято как благо, надо его по-своему пережить.

В. Порус. Переживание этой ценности должно осуществляться как переживание именно абсолютной ценности, а не как какой-то личной. Если мы всеобщую абсолютную ценность будем сначала трансформировать в свои личные интересы, затем их жестко и непримиримо отстаивать, то мы забудем об этой абсолютной ценности, она исчезнет.

В. Рабинович. Но только тогда она и станет абсолютной ценностью.

В. Порус. Это принципиальное разногласие. Я думаю, что абсолютная ценность существует до всякого нашего к ней отношения.

В. Рабинович. Я не могу с этим согласиться.

В. Порус. Если же мы встаем на позицию «различные планы – различные ценности», тогда мы, конечно, должны идти до конца, чего бы это нам ни стоило, и если мы при этом потопчем абсолютную ценность – не беда, ведь мы отстаивали то, что является абсолютом для нас (для индивида, для класса, для партии и т. д.),

В. Филатов. В своем основном материале я вел речь об альтернативных науках, т. е. о тех науках, которые не удовлетворяют жестким требованиям классической, «картезианской» науки Нового времени. Сейчас мне бы хотелось поговорить о более общих проблемах: о. природе ненаучного знания, о его роли в обществе с точки зрения «экологии культуры».

Почему имеет смысл серьезно говорить о ненаучном знании? В основе альтернативных наук, на мой взгляд, лежат не произвольные выдумки отдельных ученых, а интересные течения в русле ненаучного знания. Сама наука появляется как довольно позднее культурное образование, она возникает на основе переработки того опыта, который был накоплен в донаучных и ненаучных видах знания. Здесь уже говорилось о том, что наш язык априорно ценностно нагружен, т. е. какое-то знание мы называем донаучным, не-научным, ведя таким образом отсчет от науки.

Точка зрения, которую я обозначаю как точку зрения «экологии культуры», исходит из необходимости снятия ценностных коннотаций, хотя действительно трудно выдумать какой-то новый язык. На мой взгляд, донаучные и ненаучные формы знания играют определенную роль в культуре и не могут быть просто вытеснены наукой. Большинство сведений о мире, которыми располагают люди, все-таки черпается не из науки, а из других видов знания. Человеческое общество может жить и без науки, долгое время оно так и существовало, да и сейчас многие сообщества людей обходятся без нее.

Остановлюсь кратко на природе отличного от науки знания. Думаю, здесь можно выделить два основных типа знания.

Во-первых, это «живое» знание. Это знание порождается в процессе практической повседневной жизнедеятельности людей и духовно обеспечивает этот процесс. По словам Маркса, это знание, «встроенное в практически-духовное освоение мира». Когнитивная функция в этом освоении не является основной, но тем не менее здесь возникают достаточно обширные области знания, без которого мы просто не смогли бы жить. К этому знанию относится повседневное знание, знание, встроенное в естественный язык: иногда говорят о практическом знании, которое в отличие от повседневного рождается в сфере повседневных технологических операций. Чем отличаются эти виды знания от научного знания?

Прежде всего способом освоения. Они осваиваются не путем специализированного обучения, а в ходе самой жизни человека в обществе. Эти виды знания не артикулируются. Это своего рода естественное достояние человека, продолжение его телесных жизненных органов. Человек использует это знание, не замечая, как он это делает (подобно использованию глаз, ушей, рук и т. д.). В философии плохо проанализирован этот слой знания. Эти естественные, но ускользающие от внимания режимы работы сознания являются той основой, на которой рождаются более сложные искусственные специализированные виды знания, т. е. те, которые требуют определенных усилий, рефлексии, перестройки естественных режимов сознания.

Другая большая сфера ненаучного знания – специализированные виды ненаучного знания. Эта сфера очень многообразна, но в ней можно выделить также два основных типа, две линии: первое – знание, возникающее в определенных социально-значимых видах человеческой деятельности, от которых зависит существование определенных человеческих сообществ. Это традиционный вид системы специализированного знания, называемый иногда «этнонауками», иногда «народными науками».

Мне бы хотелось затронуть здесь один, на мой взгляд, важный вопрос. На каком типе опыта основываются «народные» науки, или мистика? В одной небольшой заметке М. М. Бахтин говорил о двух типах опыта: об опыте малом, специализированном, контролируемом, осуществляемом «здесь и теперь», и об опыте большом, опирающемся на опыт поколений, впитывающем опыт весьма различных практик и форм жизни. Мне кажется, мы явно недооцениваем права этого большого, широкого опыта, который не проходит через контроль нашего Я и действует на уровне подсознания, на уровне традиций, передается с помощью иных (по сравнению с передачей научного знания) механизмов.

Мы отдаем предпочтение опыту вторичному, рационализированному, хотя и точному, но в известной степени ограниченному. Например, если не пытаться с порога отвергать мистическое знание, то его можно понять как результат широкого, не укладывающегося в обычные эмпирицистские модели опыта. Этот опыт проявляется в экстраординарных состояниях сознания, когда возникает своего рода инверсия слоев сознания, когда верхние, рационализированные слои перемешиваются с более глубокими, архаическими и иначе организованными слоями.

Наука практически не изучает характер антропокосмических связей. Человек в научном мировоззрений Представляется как бы отгороженным от влияния космических сил и замкнутым в социальном мире. Можно говорить, что изучаемые альтернативными науками антропокосмические связи являются неглавными, фоновыми. Но, может быть, именно эти тонкие связи человека с космосом и находят отражение в мистическом знании, просто мы не владеем этим языком, который мог бы фиксировать опыт такого рода. Наука соответствующего языка не выработала, а вот в мистическом опыте такой язык есть, хотя он и не совсем для нас приемлем.

Теперь я хочу остановиться на вопросе о роли традиционного знания, «народной технологии» в современной культуре. Они также относятся к сфере упомянутого мною большого опыта. В народных науках спрессован, сконденсирован многовековой опыт успешного выживания в порой тяжелых жизненных условиях (северные районы нашей страны, зоны «рискованного земледелия»). Современная наука в принципе не способна адекватно воспроизвести те виды опыта, на которые опирались народные науки, «народная технология». Этот многовековой опыт не имеет, в отличие от науки, универсального характера: народные науки всегда этноцентричны, они «вписаны» в определенные формы жизни. Эту альтернативность опыта народных наук по отношению к научному опыту можно рассматривать и как недостаток, и как ценность. Народные науки, «народная технология» могут быть достаточно эффективными.

Методология изучения ненаучных форм знания во многом зависит от общекультурной и этической установки. Есть мнение о том, что пик культуросозидающих возможностей науки уже пройден. Мне кажется, что, действительно в каком-то смысле это так и есть. Наука играла решающую культуросозидающую роль в европейской культуре XVIII–XIX вв. Сейчас экспансия сциентистского, технократического сознания, действия, готового вытеснить и разрушить другие виды опыта и знания, конечно, уже не может вызвать особых симпатий.

Я согласен с тем, что необходимы более гармоничные отношения между различными культурными и когнитивными системами. Скажем, в свете все более угрожающих экологических проблем мы можем иначе посмотреть на «народные технологии», которые были более органично вписаны в природные циклы, не разрушали среду. На основе подобных соображений и должна быть принята экологическая установка в отношении различных видов культуры, в отношении ненаучных видов знания.

Дело в том, что подобные виды знания уже сами по себе являются реликтовыми в современной культуре. Научно-технический прогресс, все далее заходящее «онаучивание» общества отводит этим видам знания все более узкие ниши в нашей культуре. Поэтому, на мой взгляд, с одной стороны, стоит задача сохранения того культурного генофонда, который имеется в различных формах донаучного и ненаучного знания, а с другой стороны, мне кажется, что в каком-то очень отдаленном будущем постиндустриальные технологии будут больше походить на «народные технологии», а постиндустриальные науки (например, архитектура, медицина и т. д.) будут больше походить на народные науки, чем на те дисциплинарные знания, каковыми они являются сейчас.

В. Порус. Мне бы хотелось сделать следующее замечание. Я часто задаюсь вопросом, почему, несмотря на колоссальные усилия, затрачиваемые на пропаганду и распространение экологического мышления, оно так плохо распространяется в современном мире, так плохо входит в умы и сердца, в практические действия. Видимо, здесь много причин, и та причина, о которой я хочу сейчас сказать, может быть, и не главная, но все же она очень важна в свете нашей дискуссии. Когда мы говорим, что надо жалеть природу, надо позаботиться о том, чтобы наши потомки имели прекрасный солнечный мир, в котором бегали бы зайцы и паслись козы, не исчезали растения, не высыхали моря, – в этот момент в нас говорит чувство рачительного хозяина. Такие слова характерны для человека, заботящегося о сохранении и умножении своего благосостояния. Это рационализированный взгляд, который не ограничивает себя сиюминутной перспективой, пользой, выгодой, а разглядывает будущее с точки зрения своего долгосрочного участия в нем. «Мне сейчас не так уж плохо, и я бы хотел, чтобы моим потомкам было тоже неплохо».

Вот на такой установке основывается псевдоэкологический взгляд на природу и на место в ней человека. Мне кажется, что отношение рачительного хозяина является совершенно недостаточным, и это одна из причин того, что экологическое сознание не внедряется. Отношение к природе, экологическое сознание должно зиждиться на совершенно ином принципе (мать – дитя). Природа – это мать, я ее сохраняю не потому, что она мне будет нужна в будущем, не потому, что я могу ее доить, наслаждаться ею и т. д., а потому, что я являюсь ее частью, я равен ей в этом смысле, и потому, что она в этом смысле выше меня: она была до меня и останется после меня; я нахожусь в ней не для того, чтобы пользоваться ею, владеть ею, хозяйствовать в ней, а для того чтобы слиться с нею и в своей собственной жизни, и в жизни своих детей и потомков. Вот такая установка не характерна для нашего экологического сознания, исчезает из него.

Когда мы говорим об экологии культуры, то мы практически повторяем этот мыслительный ход. Так, отмечалось, что существует больший или меньший опыт, опыт, который хотелось бы сохранить, – скажем, опыт донаучной цивилизации, опыт нецивилизованных народов, опыт народной медицины и т. д. Но дело не только в том, чтобы его сохранять, а в том, что мы можем сохраниться только при том условии, что сохранится он.

Нужно осознать свою зависимость от экологии, а не использовать экологию в качестве инструмента для своих хозяйственных целей. Это так же верно по отношению к экологии природы, как и по отношению к экологии культуры. Вот почему я так активно допрашивал В. Л. Рабиновича, когда он, как мне показалось, выстраивал иерархию ценностей в экологических звеньях культуры. Мне кажется, что, когда мы рассуждаем о различных формах знаний и культуры, мы должны встать на точку зрения подлинной экологии, которая является жизненным условием нашего существования, а не той, которая есть следствие нашего гуманного, мягкосердечного отношения к этим звеньям культуры.

И. Касавин. Я во многом согласен с В. Порусом в том, что он говорил о нашем неверном понимании экологии (и экологии культуры в том числе). Но кое-что для меня остается непонятным. Я согласен с тем, что нельзя подходить к природе или к другим формам знания как к тому, что нужно только практически. Но, с другой стороны, когда он говорит, что нам необходимо понять, что мы без этого не существуем, то тем самым он просто переформулирует то, от чего хочет отказаться. Ведь в конце концов мы хотим сохранить природу для будущих поколений, потому что это нам нужно, потому что мы без этого не можем.

Мы призываем к экологии знания, так как и науку мы не можем развивать, не понимая того, что в ней есть ненаучные образования. Я не совсем понял конечную формулировку В. Поруса. Мне казалось логичным завершить критику неправильной экологии утверждением о том, что следует осознать самоценность, скажем, природы. Суть заключается не в том, что мы не можем без нее жить, а в том, что она без нас может.

Точно так же необходимо осознать и самоценность других форм знания по отношению к науке. Они нужны не потому, что мы науку хотим развивать, да и природа нам нужна не потому, что мы в ней хотим жить. Но зачем нам эта самоценность, зачем нам признавать ее? Здесь опять встает вопрос об основаниях диалога. Почему мы все-таки убеждены, что он все-таки возможен? Почему мы должны признавать самоценность чего-то, что нам не нужно, не выгодно? Ученым, например, выгоднее признавать, что природа служит нашим целям, а ненаучное знание только мешает науке.

В. Майков. Я бы хотел сделать добавление. Мне кажется совершенно справедливой утверждающаяся В. Порусом недостаточность призывов к экологической этике и неэффективность этих призывов (хотя неэффективны они преимущественно в РСФСР. Например, совершенно иная ситуация в Эстонии и в большинстве западных развитых стран, в которых есть то, что мы можем назвать экологическим сознанием, и чего нет у нас). Но мне кажется, что недостаточной является также и предложенная программа «материнской этики», если она будет сформулирована таким образом. На мой взгляд, она принадлежит к тому кругу мышления, который базируется на убеждении: поняв какой-то основополагающий принцип, мы тем самым изменим ситуацию. В том же русле движутся многочисленные программы гуманитаризации и гуманизации культуры, естествознания, воспитания, этики. Нечто уже свершилось, произошло, и мы это признали, приняли. А теперь мы пытаемся, исходя из уже случившегося и принятого, проделать какие-то спасительные процедуры.

Мне кажется, это неэффективно. Нужно искать другие пути. Надо глубже исследовать вопрос о природе ненаучного знания. На этот вопрос пытался ответить и не ответил В. Филатов. Он же предложил типологию ненаучного знания. Для того чтобы ответить на вопрос о природе ненаучного знания, необходимо заглянуть в историю европейской культуры, когда произошло институциальное размежевание этих форм знания. Я имею в виду декартовско-галилеевскую революцию.

В. Порус. Я, видимо, неосторожно употреблял термины и смешал понятия «польза» и «нужда». Конечно, есть разные уровни нужды и пользы. Есть всеобщая нужда человечества в том, чтобы жить. Эту нужду никак нельзя снять с повестки дня, она не может выйти из нашего языка. И природа нам нужна в этом смысле.

Я выступал против утилитаристского подхода к природе, когда наслаждение красотой природы или использование ее богатств понимается как практическое условие удовлетворения наших достаточно примитивных потребностей. Когда мы к зайчикам или к козочкам относимся как к только тому, что мы можем наблюдать или съесть.

Наверно, действительно, «материнская этика» является недостаточной, вероятно, есть что-то еще. Нужно искать, а сейчас, во всяком случае, ясно, от чего мы должны отказаться. Ясно, что недостаточно. Определить полный комплекс условий для того, чтобы экологическое сознание стало довлеющим, мы пока не готовы. Мы можем идти в этом направлении.

В. Майков. Это как стратегия поведения в критической ситуации.

В. Порус. Совершенно верно. Мы должны осознать задачу и цель. Когда я отвечал Рабиновичу, мне нужно было ответить иначе. Дело не только в том, что есть различные виды всеобщего блага: жизнь, свобода и т. д. Дело в том, что это благо осознается как всечеловеческое, всеобщее именно в пограничной ситуации. Когда ставится вопрос «жизнь или смерть», жизнь становится абсолютной ценностью. Пока нет этого вопроса, можно говорить: «Я бы пожертвовал жизнью ради…» А вот когда тебя ставят перед необходимостью жертвовать жизнью, она становится для тебя главной ценностью, и герой – тот, кто жертвует жизнью именно в критической ситуации, а не тот, кто разглагольствует о героических подвигах.

Сейчас человечество, культура стоит перед необходимостью подвига. Юрий Карякин как-то сказал, что все человечество уподобилось той матери, которая для спасения собственного ребенка в критической ситуации руками разогнула железные прутья, которые потом не могли разогнуть десяток взрослых мужчин. Вот в этом едином, единственном, последнем напряжении жизни она совершила то, что является парадигмой для человеческого деяния в настоящее время: или мы разогнем эти прутья, осознаем эту критическую ситуацию, научимся говорить друг с другом, научимся уважать чужую культуру и черпать из нее источники своего существования и развития, наслаждения, или же мы рискуем пойти по магистральной дороге, которая приведет нас к гибели. Вот так, может быть, очень обостренно я ставлю эту проблему.

Н. Автономова. Тема кровного отношения типа «мать – ребенок» к почве, к земле, к нашей автохтонности тесно связывается в моем представлении с политическими речами Хайдеггера во время его ректорства во Фрайбургском университете в 1933–1934 гг. Во Франции в последние годы чрезвычайно активно обсуждался вопрос о том, что такое собственно Хайдеггер и как связана его философия с его социально-политическими и культурными установками. Прочитав конкретные материалы, по поводу которых шла такая бурная дискуссия, я лишний раз убедилась в том, что идеал кровности, автохтонности, внерациональности сам по себе далеко не безопасен, он весьма страшен во многих смыслах.

Людям, которые писали о Хайдеггере, говорили: «Ах, вот вы вырываете куски из контекста…» Простите, но если «вырывать» фразы «Хайль Гитлер», которыми Хайдеггер заканчивал каждую речь перед студентами и некоторые речи перед рабочими, то такой «вырез», видимо, имеет основания и говорит о многом. Хайдеггер говорит студентам о том, как они должны учиться. Нужно покончить с классическими идеалами знания, идеал учителя и ученика уже не имеет смысла, мы не можем больше ориентироваться на прогресс в науке, но мы должны ориентироваться на университет в смысле социума, в смысле общности определенного типа.

И из этой идеи (которая сейчас бурно развивается в самых разных направлениях, связанных с исследованиями науки в социокультурных направлениях) вытекают очень важные выводы. Да, мы должны ориентироваться на науку как на общность, на то, что связано с определенной социокультурной ситуацией «здесь и теперь», с определенным типом государства, с определенным типом политической воли. Я вовсе не хочу сказать, что мы можем проводить далекие, глубоко идущие аналогии и сбрасывать Хайдеггера со счета. Ни в коей мере. Он действительно, может быть, как никто другой, выразил «неклассическую» суть современных познавательных процессов. Но некоторые страшные вещи (не думаю, что они так уж случайно возникают, скорее всего они вполне закономерны), связанные с забвением универсализма, тоже имеют место.

Второй пример, о котором я хочу рассказать. Все мы знаем, что многие процессы в современной социологии и философии науки вдохновляются тем наработанным этнологами и этнографами материалом, который был получен с конца XIX в. Там тоже не все однозначно в смысле значимости выводов этнологического типа. Существует такое наблюдение (и Леви-Стросс его фиксирует), что если мы проинтервьюируем этнолога или этнографа, который сам некогда был аборигеном, членом племени, а потом ему дали возможность учиться и стать профессиональным этнологом, то, как правило, возникает странное отторжение от той позиции, которую европейская наука считала единственно возможной.

Европейская наука утверждала равнозначимость этнологического объекта из-за соображений морального характера: чтобы поддержать туземца, чтобы у него не было чувства, что он младший брат белого человека. Когда же этому субъекту была дана возможность самому выбирать, что значимо, а что – нет, он, как правило, выражал обиду на то, что этот идеал равенства лишь способствовал тому, что люди на 20–30—40 лет оставались в диких условиях невозможности никакого выбора. Эти примеры, по крайней мере для меня, иллюстрируют мои собственные сомнения в том, что и тот путь, который сегодня проговаривался – идеал переосмысленного универсализма, – это экологически еще более rear bird (дрессированная птица), чем любая экзотика племени. Сейчас многим людям кажется, что они вдохнули свежего воздуха, когда услышали, что «наука плохая, она многого не может…». Но для того чтобы промыслить все возможные последствия отказа от универсализма, нужна более отточенная рефлексивная культура, и, может быть, не всем это дано.

Но для меня очевидно и другое: отказываясь от истины как универсального идеала в пользу блага как универсального идеала, мы тоже ничего не получим. На мой взгляд, все эти три идеала основаны на трех главных модальностях человеческого существа: чувстве, воле, разуме– на эстетическом, этическом и познавательном (в собственном смысле). Эти три идеала одновременно и социокультурны, и универсальны. Не видеть в них универсальности – значит обречь себя на весьма печальные последствия.

Каким же образом можем мы получить это универсальное, если в каждом случае у нас разное благо, разная истина, разная красота? С благом, может быть, труднее. Но что касается познания, то здесь существуют объективные закономерности. Для раскрытия логики познания потребовалось бы довольно много времени, однако некоторый прогресс на этом пути, по моему мнению, есть.

В. Майков. Я бы хотел поиграть противопоставлением «жесткой» науки и альтернативной науки на примере научной психологии и такой области традиционного знания, которую можно назвать «психотехникой». Известно, что в США почти в каждой семье есть свой хиллер[193]193
  От англ, to heal – врачевать; народный лекарь, знахарь.


[Закрыть] (ребенок, мать, бабушка, любой родственник). Вмешательство хиллера значительно увеличивает шансы на успех любой операции. Я напомню слова Э. Берне о том, что профессор психологии редко знает научно то, что знает и использует в своей жизни пятилетний ребенок. Известно также, что Декарт вообще не считал психологию наукой. Вслед за ним это же повторял Кант, говоря, что психология как наука либо невозможна, либо неинтересна.

Таким образом, мы видим, с одной стороны, незначительное и часто малосодержательное научное знание, а с другой стороны – громадную и наукой неосвоенную область практической психологии, практического умения, искусства, мастерства в психологической области. Мы можем условиться и часть этой области, поддающуюся упорядочению и эксплицированию, назвать психотехникой– как организованным, артикулированным и транслируемым умением управления психическими процессами.

Приводилось уже достаточно много примеров по действенности психотехники в разных областях практического знания. Я хотел бы, отталкиваясь от Декарта, напомнить об основаниях, разделяющих психологию и психотехнику. Они обстоятельно проговаривались на Западе, а у нас можно вспомнить книгу М. К. Мамардашвили «Классический и неклассический идеалы рациональности» (Тбилиси, 1984), в которой показывается, что в фундаменте классического мира, в предпосылках абсолютного пространства, абсолютного времени и непрерывности опыта уже заложена соответствующая предпосылка о сознании, и мы, имея те же предпосылки, уже не можем целиком повернуться к исследованию нашего духовного мира, адекватно воспринять его. Отсюда запрет на взаимопереводимость языков описания мыслящего тела и тела протяженного, взаимонепрозрачность.