Текст книги "Заблуждающийся разум? Многообразие вненаучного знания"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 37 страниц)

а) Опираясь на свой результат, философ переформулирует исходную проблему так, чтобы полученный результат оказался решением этой проблемы. Таким образом, сначала находится решение, а потом под это решение формулируется проблема. И это вовсе не какая-то неблаговидная уловка. Мы уже отмечали, что философское исследование чаще всего начинается с некоторой беспокоящей неясности. Когда вы находите понятия, утверждения, устраняющие беспокойство, вносящие ясность, только тогда вы получаете возможность четко осознать, что именно вас не удовлетворяло, и выразить это в виде ясно сформулированной проблемы. Поэтому не всегда следует верить философу, который пишет: «Передо мной встала проблема, я подумал и решил ее». Нет, часто он сначала находит некий результат, а затем изобретает задачу, решением которой будет этот результат.

б) Философ отыскивает также основания своего результата, т. е. какие-то общепринятые положения, факты, данные науки и т. п., из которых полученный результат следует. Некоторые из них действительно могли подтолкнуть его в определенном направлении, однако теперь он собирает даже тот материал, о котором он и не думал до того, как нашел решение. Это нужно ему для того, чтобы представить свой результат в качестве логического следствия подобранных оснований. Философы обычно избегают говорить: «Я принимаю это потому, что мне это нравится, что я так хочу, чувствую, верю». Вместо таких шокирующих заявлений они предпочитают создавать у читателя такое представление: стояла некая проблема, был собран такой-то материал, который логически привел именно к данному решению проблемы.

в) Развитие следствий полученного результата заключается, по сути дела, в разработке новой интерпретации известных понятий, утверждений, проблем. Хороший результат в идеале должен приводить к переинтерпретации всех философских понятий и к созданию нового взгляда на мир. Так возникают великие философские системы – Канта, Гегеля, Шопенгауэра, Маркса. Однако требуются чудовищные усилия для того, чтобы последовательно развить новое мировоззрение и справиться со всеми трудностями на этом пути. Например, Маркс в «Капитале» начинает с той идеи, что все богатство капиталистического общества представляет собой совокупность товаров. Последовательное проведение этой идеи потребовало показать, что и земля с ее лесами и водами, и произведения искусства, и даже сам человек являются товаром. А для этого нужна большая изобретательность и упорный труд. У нас на это, как правило, не хватает времени, поэтому мы обычно ограничиваемся переинтерпретацией узкого круга понятий и утверждений, достаточного для написания очередной статьи.

Да и найденный результат – исходный пункт нового воззрения – должен быть достаточно значителен и оригинален, чтобы его следствия охватили заметную сферу. Чем шире эта сфера, чем больший круг философских проблем и решений позволяет переосмыслить ваш результат, тем он значительнее. Ценность философского результата определяется не соответствием его фактам или научным данным, а его потенциальной способностью придавать новый смысл понятиям, вещам, явлениям и показывать их в новом, необычном свете. Очень значительный результат дает возможность по-новому взглянуть на все, на весь мир. Один из недавних примеров – философия К. Поппера, выросшая из идеи фальсифицируемости.

г) Отсюда вытекает, между прочим, что современная специализация в философии – свидетельство бедности получаемых результатов и, быть может, ограниченности умственных средств. В самом деле, если вы получили результат, способный послужить исходным пунктом для переосмысления значительной части философских понятий и проблем, и у вас есть силы для осуществления такого переосмысления, то вы смело перешагнете границы сложившихся специальностей и областей.

д) И последнее, психологическое, наблюдение. После того как решение найдено, философ перестает читать работы по той теме, которая еще недавно поглощала все его внимание. Теперь он читает литературу по смежным проблемам, по близким сферам философии, на которые стремится распространить найденную точку зрения.

Со временем философ, по-видимому, совсем перестает, читать философскую литературу. Зачем ему она? Он – гуру: он все знает, может дать ответ на любой философский вопрос, он только учит. С коллегами он почти не разговаривает на философские темы: что могут они сказать ему? Но охотно беседует с молодежью или с представителями других профессий. Пишет почти исключительно вторичные работы, повторяя, разъясняя, комментируя себя.

Восприятие результатов исследования. Итак, исследование завершено, результат получен и развит. Пора выносить его на суд публики.

Какую цель преследует философ, обнародуя результаты своих размышлений? Основная и, если судить по большому счету, единственная цель – навязать свое видение мира или решение отдельной проблемы другим людям. Однако в зависимости от темперамента и самооценки философ может ставить более скромные цели – привлечь интерес к своему подходу, ввести в оборот еще одно из множества альтернативных решений и т. д.

Для достижения этих целей у философа имеется лишь одно средство – красота, стройность, последовательность изложений. Поэтому он ссылается на данные науки, апеллирует к материальным интересам, прибегает к логике или к эмоциональному, приподнятому стилю изложения и т. п. История философии свидетельствует о том, что крупные мыслители обычно заботились о литературной форме своих сочинений. Современный упадок интереса к форме философских работ – еще одно свидетельство бедности получаемых результатов (если отвлечься от дурного влияния позитивизма в этом отношении). Если вы придумали что-то новое и искренне верите, что это новое нужно, полезно, прекрасно, то вы постараетесь преподнести свои идеи в хорошей упаковке, постараетесь изложить их так, чтобы читатель поверил вам. Если же вас интересует только выполнение плана, то что вам Гекуба?

Какого же приема может ждать философская работа, содержащая новый результат? Если иметь в виду философское сообщество, то можно высказать следующее общее утверждение: чем ближе философу тема вашей работы, тем более критичным будет его отношение к ней.

Из истории философии мы знаем, как резко и непримиримо относятся философы к своим непосредственным предшественникам, которым они больше всего обязаны. Те философы, интересы которых далеки от области вашего исследования, отнесутся к вашему результату более снисходительно, хотя эта снисходительность – чаще всего плод равнодушия. Таким образом, философ не может ждать признания со стороны коллег: тот, кто способен понять и оценить оригинальность и важность вашей работы, будет с пристрастием критиковать ее; тот же, кто отнесется к ней со снисходительной доброжелательностью, обычно просто не в состоянии понять и по достоинству оценить ее.

Из сказанного можно сделать вывод о том, что философ создает свои работы не для коллег-философов, а для широкого круга людей, питающих непрофессиональный интерес к философским проблемам. Именно такие люди способны согласиться с его решением проблемы, принять его видение мира. Оценка же философского сочинения со стороны коллег-философов для автора в значительном мере безразлична. В этом отношении философия гораздо больше похожа на искусство, чем на науку.

О специфике философии

Ну хорошо, скажет утомленный этими рассуждениями читатель, пусть философия не наука, что из этого? Не лучше ли нам, философам, быть ближе к науке, подражать ей в решениях проблем, набираться у нее ума-разума, а не бежать от нее в безвоздушную сферу ненаучных спекуляций?

Может быть, и лучше. Но сейчас, когда нам нужно вывести марксистскую философию из летаргического сна, поднять ее на уровень современных требований, важно осознать специфику этой особой сферы духовной деятельности. Слишком долго нам под видом единственно верного и подлинно научного учения преподносили определенную концепцию марксистской философии, восходящую к Г. В. Плеханову и канонизированную в «Кратком курсе истории ВКП(б)». Объявив марксистскую философию наукой, ее вырвали из живого, изменяющегося потока мировой философской мысли, оборвали ее связи с иными философскими течениями и с самой жизнью. Вместе с культом Сталина складывался и культ определенной, весьма упрощенной и прямолинейной системы марксистской философии.

Как раз в связи с этим в 30-е годы В. И. Вернадский писал: «Попытки создания единой философии, для всех обязательной, давно отошли в область прошлого. Попытки ее возрождения, которые делаются в нашем социалистическом государстве созданием официальной, всем обязательной диалектической философии материализма, учитывая быстрый и глубокий ход научного знания, обречены. Едва ли можно сомневаться сейчас после 20-летней давности, что сама жизнь без всякой борьбы ярко выявляет их эфемерное значение»[190]190
  Вернадский В. И. Философские мысли натуралиста. С. 108–109.


[Закрыть]. Увы, Владимир Иванович не мог себе представить, что во имя идеологических догм можно уничтожить саму жизнь, если она не хочет подчиниться этим догмам…

Философия – не наука, это – как все мы опять-таки признаем – мировоззрение, т. е. система взглядов на мир, на общество, на свое место в этом мире и обществе. Характерной же чертой мировоззрения является то, что наряду с некоторым представлением о мире оно включает в себя еще и отношение к этому миру, его оценку с позиции некоторых идеалов. Причем это оценочное отношение пронизывает все мировоззренческие представления и даже в значительной мере детерминирует их. Именно поэтому утверждения философии, даже если они имеют вид описаний, носят двойственный – дескриптивно-оценочный– характер. В научном знании нет оценочного элемента, оно представляет собой чистое описание. Мы утверждаем, что Луна – спутник Земли или что при нормальном давлении вода кипит при 100°Ц, не думая при этом, хорошо это или плохо, добро это или зло, нравится нам это или не нравится[191]191
  Строго говоря, это не совсем верно. В последнее время начинает выясняться, что оценки проникают даже в научные описания (см.: Ивин А. А. Ценности в научном познании//Логика научного познания. М., 1987). Однако ценности науки существенно отличаются от ценностей философии, поэтому их включенность в научное знание не затрагивает приведенных выше рассуждений.


[Закрыть]. Однако когда что-то говорит о мире философ, он всегда выражает свое отношение к миру, он всегда оценивает его.

Мировоззренческие отношения и оценки всегда субъективны – они определяются особенностями носителя мировоззрения, его местом в обществе, его интересами и т. п. Следовательно, философия всегда носит личностный характер. Научное знание безлично и интерсубъективно, философия – субъективна и личностна. Если два человека различаются чертами характера, местом в обществе, воспитанием, интересами, отношением к миру и обществу – они будут иметь разные мировоззрения, следовательно, окажутся сторонниками разных философских направлений, если попытаются выразить свое мировоззрение в систематической и явной форме.

В науке результат носит, в общем, безличный характер. В нем, как правило, не остается никаких следов личности того, кто получил результат. И хотя законы науки часто носят имена открывших их ученых, это – лишь дань уважения и признательности потомков. Но никто сейчас не будет изучать, скажем, оптику по трудам Гюйгенса, Ньютона, Френеля или Юнга, она гораздо лучше, полнее, точнее изложена в современном учебнике.

На философском же труде всегда лежит отпечаток личности философа, устраните этот отпечаток – и вы уничтожите сам труд, поэтому никакое переложение не заменит чтения оригинала. В этом отношении философия близка искусству. Например, очень многие писали у нас о Великой Отечественной войне, но Некрасов писал о ней не: так, как Бабаевский, а Симонов – не так, как Твардовский или Астафьев, и т. д. Многие художники писали обнаженную натуру, но уберите из мировой живописи «Купальщицу» Ренуара или «Венеру» Боттичелли – и никакие копии и описания не возместят потери. Так же обстоит дело и в философии. Никто не напишет второй раз «Диалогов» Платона, «Творческой эволюции» Бергсона, «Трех разговоров» Беркли или «Наука логики» Гегеля.

Отсюда следует, что каждый философ основную свою задачу должен видеть в том, чтобы ясно выразить свое личное мировоззрение, и организация философских исследований должна быть подчинена реализации именно этой цели. Не повторение известных тривиальностей, не поиск общезначимых истин, а формирование и выражение своего личного взгляда на мир, своего личного отношения к миру – вот высший долг философа. И отпечаток неповторимой личности на философском труде – тот отпечаток, который так легко и уже привычно стирают наши обсуждения и редакционные поправки, с тем чтобы сделать философское произведение наукообразным и, следовательно, безликим, именно он-то и представляет собой главную ценность философского труда.

Миллионы людей живут и работают, порабощенные суетой повседневности, и у них нет ни возможности, ни сил для того, чтобы осознать принципы своего мировоззрения и сформулировать их в ясном виде. Это иногда делают писатели, ученые, но это – профессиональное дело философа. Философ должен сознательно выработать и выразить свое видение мира, свое отношение к миру, свою оценку мира и общества.

Поскольку он живет в определенную эпоху и в определенном обществе, в своих философских воззрениях он неизбежно выразит мировоззрение определенных социальных слоев и групп – всех людей, которые близки ему по своему видению мира. И история нам показывает, что практически каждая значительная философская система отобразила в себе отдельные характерные особенности мировоззрения своей эпохи. Если же философ некритически принимает навязываемую ему философскую систему, то его деятельность не только бесполезна, но даже социально вредна. Уж лучше бы ему выращивать турнепс!

Множественность философских систем, идей, взглядов– не признак кризиса или разложения, как мы привыкли считать, а, напротив, свидетельство того, что философы хорошо делают свое профессиональное дело – создают системы мировоззрения, выражающие умонастроение и мировосприятие все большего числа различных социальных групп. Для нас же разнообразие идей и мнений особенно важно сейчас, когда общество нуждается в широком спектре разнообразных моделей и целей последующего развития, чтобы иметь возможность выбрать наилучшую и наиболее подходящую для нашей страны.

Вместе с тем отсюда следует, что нельзя ставить человеку в вину его философское мировоззрение. Оно определяется многими факторами, главными из которых являются индивидуальные особенности человека, его воспитание, место в обществе и т. п. Все это часто не зависит от человека, как не зависит от него его рост или цвет волос.

И как бессмысленно преследовать человека за то, что он брюнет, скажем, а не блондин, точно так же бессмысленно обвинять его в том, что он идеалист, а не материалист, позитивист, а не экзистенциалист, христианин, а не мусульманин. Это кажется вполне тривиальным, но как часто свое отвращение к каким-то идеям и взглядам мы переносим на сторонников этих взглядов! Понимание того, что философские системы дают не разные описания действительности, из которых лишь одно может быть истинным, а все остальные – ложны, но выражают разные отношения к миру разных людей, служит основой терпимости – той терпимости, которую мы так привыкли презирать и поносить.

И в заключение – вопрос, который давно уже просится на язык. Хорошо, могут мне сказать, пусть утверждения философии не истинны и не ложны, пусть они лежат вне науки. Но ведь это справедливо и для ваших собственных утверждений! Как же к ним тогда относиться, если они не освящены авторитетом научной истины? А как хотите. Как философ я не претендую на выражение научной истины. Нравятся вам те рассуждения, которые вы только что прочитали? Соответствуют ли они вашим представлениям о философии, о науке, об истине?

Если – да, если они убеждают вас, то вы можете верить в то, что они истинны. Если же прочитанные рассуждения вызывают в вас чувство протеста или даже отвращения, отбросьте их, не задумываясь о том, истинны они или ложны. Женщины на полотнах Модильяни – кирпично-красные и с перекошенными глазами. Но если человеку нравится живопись Модильяни, бессмысленно доказывать ему, что таких женщин в природе нет, что такого рода живопись искажает реальность. «При чем здесь реальность?» – спросит он.

В самом деле, при чем?

ОБЩАЯ ДИСКУССИЯ

Культурные
универсалии,
наука
и вненаучное знание[192]192
  «Круглый стол» по данной теме в основном авторов книги состоялся в Институте философии АН СССР (ноябрь 1988 г.).


[Закрыть]

И. Касавин. Мы собрались поговорить о той теме, которая, по-видимому, всем интересна, поскольку так или иначе все ее касаются в своих статьях. Эту тему я бы обозначил как «Природа знания, не укладывающегося в жесткие критерии научности». Я употребляю формулировку «критерии научности» и полагаю, что она понятна интуитивно. Мы сейчас будем обсуждать тему, которая существенным образом становится проблемой именно в наши дни, и тому есть целый ряд оснований.

Если задуматься об истории того, как эта тема становилась проблемой, то прежде всего мы вспомним исследования в рамках социальной и культурной антропологии, которые начали проводить в конце прошлого века и которые, в сущности, представляли собой анализ ненаучных форм культуры. Именно в рамках этих исследований, как мне представляется, и было показано, что наряду с европейской, так сказать, научной культурой существуют иные типы культуры, присущие примитивным народам, которые тем не менее обладают своими собственными стандартами организованности, своей собственной рациональностью, и поэтому до некоторой степени сравнимы с наукой и не могут быть просто отброшены.

Эти исследования в рамках социальной и культурной антропологии были важны потому, что к тому времени, по выражению Бронислава Малиновского, «социальная и культурная антропология была первой общественной наукой, которая имела в своем распоряжении экспериментальную лабораторию». Под последним он имел в виду полевые исследования. Никакие общественные науки, по-видимому, в то время такими методами исследования не обладали, да и сопоставимыми результатами тоже. Может быть, именно поэтому классики марксизма с таким интересом относились к достижениям этнографии в то время, когда они закладывали основания материалистического понимания истории.

Второй обсуждаемый вопрос связан с социологией знания Мангейма, который писал о существовании ненаучных форм общественного сознания. В своей критике идеологии он фактически задался вопросом о том, какими характеристиками эти формы обладают, как они соотносятся с наукой, как они могут быть отделены от науки.

Примерно в то же время аналогичным образом эта проблема была поставлена в рамках западной методологии науки, которая сформулировала проблему демаркации науки и метафизики – проблему того, каким образом, скажем, в научном знании могут существовать элементы, не имеющие отношения к этому знанию, т. е. метафизические (философские), религиозные или какие-то мифологические компоненты, как их отделить от научного знания, какова их природа.

В наши дни имеет место еще третья влиятельная тенденция, которая также связана с проблемой ненаучного знания. Эту тенденцию я бы условно назвал философией оккультизма. Это такого рода исследование, которое во многом осуществляется в рамках философии и показывает значение ненаучных форм знания и сознания в деятельности и в жизни современного человека и которое пытается показать, что они ничем не хуже научных форм освоения действительности. В рамках этого течения получают развитие такие тенденции, как, скажем, онаучивание мистики или мистизация науки, т. е., с одной стороны, интерпретация науки по образцу оккультных форм деятельности, а с другой – рациональная интерпретация ненаучных форм освоения действительности.

И наконец, в рамках западной когнитивной социологии, которая рассматривает в качестве своей основной проблемы проблему социальной обусловленности знания, также ставится эта проблема ненаучного знания, поскольку, когда мы рассматриваем детерминацию познавательного процесса, то естественным образом встает вопрос о связи научного и ненаучного знания.

Полагаю, что таким введением можно ограничиться и перейти к дальнейшему обсуждению.

В. Рабинович. Наиболее близки мне последние два момента, связанные с анализом оккультного материала и его соотношения с наукой, а также вопросы передачи функций от пласта оккультного материала к пласту материала собственно научного и наоборот.

Известно, что в каждый период истории имеются такого рода явления, которые выпадают из магистрального движения интеллектуальной мысли данной эпохи, а если быть точнее, то находятся на периферии, на окраине ее. Если говорить, например, о позднем эллинизме, то это, с одной стороны, технические изобретения Филона Александрийского, а в теоретической мысли – это комплекс гностических учений, который стоит на периферии основного движения мысли и неоплатонической, раннехристианской, поскольку гностические учения не являются ни тем и не другим.

Если мы возьмем европейское средневековье, то мы тоже можем выделить в нем такой пласт оккультного знания, оккультных наук. В рамках герметической философии средних веков это астрология, алхимия как заземленный парафраз астрологической идеи и каббала, имеющая иудаистское происхождение и представляющая собой способ тематизации этих тайных оккультных знаний. Все это составляет некий комплекс «тайноведения» средних веков.

Наконец, в Новое и особенно в Новейшее время (когда утрачивается традиция высокого рационализма, традиция разума) утверждаются всякого рода магнетические, месмерические учения, дошедшие до наших дней в тех или иных разновидностях. Я не хочу говорить, что это однопорядковые явления или что они играли примерно одинаковую и социальную, и социально-психологическую роль в разные эпохи. Это все, конечно, разноплановые явления, поэтому тут следует попросить прощения у гностицизма за то, что я сравниваю его с алхимией, у алхимии – за то, что я ее ставлю в тот же ряд, что и спиритизм, например, конца XIX века в России. Это все действительно разные вещи, но в них я усматриваю нечто общее, и для меня в данном случае важно то, что это сфера чего-то окраинного и пограничного по отношению к магистральной культуре.

Конечно, легче всего вынести эти вещи из сферы культуры и смотреть на них как на нечто попкультурное, паракультурное, относиться к этому примерно так, как относится, например, Станислав Куняев к массовой песне, перечеркивая феномен Высоцкого, или так, как многие пуристы относятся к театру Аллы Пугачевой, выбрасывая его за все мыслимые пределы культуры.

Думаю, что такое «вышвыривание» есть признак бескультурья особого рода. Точно так же как и безусловное принятие, усвоение всего иного как классического, элитарно-рафинированного, только в духе Ортеги-и-Гассета, например. Полагаю, что между этими пластами культурного материала существует определенное взаимоотношение, продуктивная творческая игра. Не видеть ее – значит отнестись к этому делу критически, но не конструктивно.

Считаю возможным выдвинуть гипотезу о том, что многие паракультурные явления, в частности средневековый корпус оккультного знания (алхимия, например), «выбалтывает» какие-то скрытые смыслы в магистральном течении культуры. Тем самым они обнажают трудности и парадоксы, способствуют их косвенному преодолению хотя бы тем, что впервые ставят те или иные предельные вопросы.

И. Касавин. Правильно ли я понял, что Вы рассматриваете все эти формы ненаучного знания не просто как альтернативные центральной культуре, но и как внутренне с ней связанные и, более того, даже выражающие ее основной смысл?

В. Рабинович. Вне всякого сомнения. Все, что находится в культуре (как бы мы это ни назвали – окраинным, паракультурным, лженаучным), принадлежит именно данной культуре и ее выражает. Выражает, разумеется, особым образом. Эвристичность данных культурных феноменов состоит в том, что они проявляют то, что порой еще стыдливо скрывается в самом магистральном движении культуры.

Например, одной из центральных проблем в средневековой теории познания является соотнесение духа и плоти, которое в средневековой философии анализировалось и мыслилось по-разному. Существует очень много вариантов выяснения этого соотношения. Алхимик же делает это живо и как бы не вдумываясь в суть дела: он сочленяет все в одном гипотетическом веществе (в философском камне, более того, в философском камне собственного мышления). Алхимику ничего не стоит сказать: «Возьмем 3 унции ртути и прибавим к ним 5 унций злости». В одном алхимическом тигле смешиваются слово о веществе и само вещество, хотя вещество тоже выражается в виде слова, т. е. одновременно существуют имя и вещь, понятие и вещь. Таким образом, проблема решается как бы в обещании немедленного практического результата (конечно, если повезет, если случится чудо и т. д.).

Спиритизм «выбалтывает» сокровенные чаяния академической психологии, как бы осуществляя их. В спиритизме выявляются сознание и материя, как то, что продуцирует сознание. Всю мыслительную коллизию между академической психологией и спиритизмом очень хорошо выявил диалог между Достоевским и Менделеевым, который при желании можно было бы реконструировать по их письменным и устным суждениям. Речь идет о спиритизме конца 70-х годов в России, когда произошло размежевание в самой науке в виде персонификации этих направлений: с одной стороны, спирит Бутлеров, с другой– антиспирит Менделеев. Им противостоит Достоевский, который оказался в гораздо большей степени антиоккультистом, чем ученый Менделеев. Последний отнюдь не защитил антиспиритизм, поскольку его критический пафос заключался в том, чтобы разоблачать неправомочность каждого отдельного факта. А у спиритов этих фактов много, и если вы все их сегодня разоблачили, то уже завтра-послезавтра они приведут их в два раза больше. Факты можно разоблачать бесконечно, а спириты будут бесконечно их защищать. Пафос критики Достоевским Менделеева как раз в том и состоял. Хотя спиритизм раздражал Достоевского еще больше, потому что последний, с одной стороны, притворяется новой религией и вместе с тем в той же мере притворяется наукой. Для Достоевского это были два разных жанра, два разных взгляда на мир, два разных жизнепереживания, жизнеотношения.

Точно так же периферийное, оккультное, паракультурное в алхимии XVIII в. в следующую эпоху вдруг становится главным в культуре (физика и химия Р. Бойля, а потом и Лавуазье). Это не значит, что Лавуазье и Бойль – алхимики, они как раз, может быть, антиалхимики, но та же самая мысленная процедура, которая проделывалась с веществом у алхимиков, в химии как бы возникла на ином уровне. В результате почти та же самая исследовательская установка привела, по сути, к полноценной и уважаемой науке.

Здесь мне хотелось бы поставить многоточие, потому что эта тема необъятна… Сейчас эта проблема становится в высшей степени нравственной проблемой: либо мы откажемся от высокого разума, идущего от Аристотеля, и впадем в облегчающий наши душевные страдания мистицизм, либо мы все-таки останемся на узкой, нелегкой тропе высокого рационализма.

В. Порус. Не являются ли наши рассуждения о магистральном пути культуры и о девиантных ее линиях, линиях паракультурного развития проявлениями некоторого научного шовинизма в культуре? Мы уже расчленили культуру на собственно культуру и на «якобы» культуру, на то, что является как бы младшим собратом разума, что не дошло до высочайшего уровня интеллектуального постижения мира. Это отношение, напоминающее отношение человека к животным: они наши меньшие братья, нужны нам, чтобы мы чувствовали себя людьми нравственными, поскольку мы с ними составляем единый живой мир и т. д. Но все-таки это живые существа второго сорта, на которых в случае надобности можно ставить эксперименты, использовать их в пищу или любоваться ими. Это представляет собой отношение высших существ по отношению к существам заведомо низшим.

В. Рабинович. Вопрос этот кажется мне весьма резонным и естественным. Я еще раз хочу подчеркнуть, что речь не идет об умалении чего бы то ни было. Когда я выделяю паракультуру, то делаю это только из-за недостаточного богатства своего словаря, чтобы хоть как-то различить… На самом деле она для меня тоже находится в русле высокого рационализма, но как бы «до поры до времени». Пока мы не говорим о том, чтобы жить в спиритизме, а относимся к нему как к явлению культуры – все в порядке. Но если мы сами начинаем заниматься столоверчением, то становится уже грустно.

В. Порус. Я задавал вопрос несколько иного рода. Очевидно, что, поскольку мы живем в культуре, то мы должны уважительно относиться ко всем ее частям. Проблема в том, на чем основывается наше уважение: на уважении сильного к слабому, высшего к низшему или же на уважении партнера, который видит возможность, полезность или даже необходимость диалога с этими типами культуры?

В. Филатов. Вы говорите, что маргинальные течения «выбалтывают» то, что есть в магистральных течениях. Но исторически дело складывалось так, что эти ныне Маргинальные течения более древние. Ранее они были как раз более укорененными в культуре, и лишь из них затем рождались сегодняшние магистральные течения.

В. Рабинович. Да, но уже в следующую эпоху. То есть, грубо говоря, то, что было маргинальным в прошлые эпохи, становится магистральным в новые времена.

В. Филатов. Нет, я имел в виду другой аспект; Ну, скажем, наука сама рождается из мифологии, химия из алхимии, психология из весьма ненаучных представлений о душе.

В. Рабинович. Через эпоху. Не квазиодновременно, а через эпоху… Хотя, конечно, алхимия намного древнее, чем ее средневековая жизнь. Но если мы говорим о том, что алхимия существовала в Древнем Египте, Китае, в эпоху позднего эллинизма, в средневековье, да и сейчас в Париже есть оккультная алхимическая Академия со своими правилами, – все равно нашей задачей остается понимание алхимии как феномена именно европейской средневековой культуры. Как раз в этот период алхимия проявляла свою европейско-средневековую особость, т. е. парадоксальным образом вся алхимия «стремилась» к тому, чтобы стать явлением именно средневековой культуры. Иначе мы будем заниматься историей врачевания, историей алхимии, историей ремесел и т. д., т. е. всеми видами деятельности, взятыми самостоятельно, вне культур. Такой подход тоже возможен, можно, например, рассматривать вырастание науки из мифологического массива. Я же предлагаю другой подход – привязанный к достаточно автономным, независимым культурам, культурологически определенный.

И. Касавин. Таким образом, Вы полагаете осуществлять деление не по предмету, объединяя, например, астрономию и астрологию, а синхронно?