Текст книги "Заблуждающийся разум? Многообразие вненаучного знания"
Автор книги: авторов Коллектив
Жанр:
Философия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 37 страниц)
Все мы или почти все признаем, что наука дает нам истину в классическом смысле этого слова, т. е. адекватное отображение действительности в форме научных законов и теорий. Но дает ли нам истину в этом смысле философия? Применимо ли классическое понятие истины к философским утверждениям и концепциям? Для ответа на этот вопрос попробуем выявить особенности тех научных предложений, к которым бесспорно применяется истинностная оценка, а затем посмотрим, обладают ли этими особенностями утверждения философии.
Начнем с общепризнанного: формальная логика говорит нам, что истинными или ложными могут быть только повествовательные предложения, но не вопросительные или побудительные. К этому следует добавить, что повествовательное предложение должно быть осмысленным, и, прежде чем ставить вопрос об истинности или ложности некоторого предложения, мы должны сначала решить, осмысленно ли оно. Осмысленные повествовательные предложения широко используются как в повседневной жизни, в которой они выражают опыт и знания нашего здравого смысла, так и в науке, в которой они воплощают научное знание. Вполне естественно предположить, что такого рода предложения обладают какими-то особенностями, которые и позволяют применять к ним предикат «истинно». По-видимому, к иным языковым выражениям этот предикат не может быть применен вследствие того, что они лишены этих особенностей. Так чем же отличаются истинные и ложные повествовательные предложения?
1. Совсем нетрудно заметить, что повествовательные предложения носят описательный характер, они описывают свой объект, какие-то его свойства или отношения. Высказывания «Волга впадает в Каспийское море», «На Марсе отсутствуют признаки жизни», «Фенотипические особенности организма детерминированы его генотипом» и т. п. говорят о некоторых внеязыковых объектах и их взаимоотношениях. Такие предложения, как «Поди сюда!» или «Когда же придет настоящий день?», также относятся к каким-то внешним объектам, однако они ничего не описывают и тем отличаются от первых.
Правда, для того чтобы предложению можно было приписать истинностную оценку, мало того, чтобы оно имело форму описания, требуется, чтобы оно было подлинным описанием, т. е. содержало в себе неявную (или даже явную) претензию на существование описываемого положения дел. Допустим, вы перевели с английского языка фразу, которая по-русски выглядит так: «Лондон расположен на Темзе». Даже если вы произнесли или написали ее, то хотя она и имеет вид повествовательного предложения, но тем не менее еще не является подлинным описанием: вы не утверждаете, что Лондон действительно расположен на Темзе, вас интересует не Лондон, не соответствие данного предложения реальному положению дел, а его соответствие английскому оригиналу.
Для того чтобы предложение было подлинным описанием, в нем должен присутствовать момент утверждения или отрицания, показывающий, что предложение претендует на воспроизведение реального положения дел. В свое время Г. Фреге предлагал выражать особым знаком утверждаемость повествовательного предложения, ибо только в этом случае оно становится подлинным описанием.
2. По-видимому, предложение, претендующее на истинностную оценку, обладает еще одной важной особенностью: оно должно быть разрешимо – в том смысле, что должен существовать интерсубъективный способ проверки этого предложения, позволяющий установить, истинно оно или ложно. В самом деле, если к некоторому предложению применима истинностная оценка в классическом ее истолковании, то это означает, что имеется какой-то способ установить, соответствует оно объекту или нет. Если такого способа – ни прямого, ни косвенного – не существует, то истинностная оценка просто теряет смысл.
Фундаментальной проблемой классической концепции истины всегда была проблема критерия: как соотнести наше знание с действительностью? Если мы не можем этого сделать, то зачем нам вообще нужно понятие истины? Поэтому к принципиально непроверяемым предложениям истинностная оценка неприменима[182]182
Некоторые с этим не согласятся и укажут на истины, открываемые Святым Писанием или личным мистическим опытом. Ясно, однако, что такого рода истины совершенно отличны от научных или повседневных истин, о которых здесь идет речь.
[Закрыть]. Метод проверки должен быть интерсубъективным, т. е. каждый желающий может проверить и убедиться, истинно некоторое предложение или ложно.
3. Наконец, интерсубъективная проверяемость предложений, допускающих истинностную оценку, делает их общезначимыми. Это следует понимать в том смысле, что если некоторое предложение признано истинным или ложным, то с этой оценкой вынужден согласиться каждый человек, независимо от своего национального происхождения, классовой принадлежности, идеологических, политических и прочих ориентаций. Такие истины, как «Свинец тяжелее железа», «Сила тока в цепи пропорциональна напряжению», «Кит – млекопитающее», вынужден принимать каждый человек, который понимает их смысл и способ проверки.
При этом совершенно неважно, кто первым высказал истинное предложение – итальянец или китаец, миллионер или пролетарий, Нильс Бор или папа римский; Поэтому истина бессубъектна: не имеет значения, кто высказал истину, она будет принята; не имеет значения, кто высказал ложь, она будет отвергнута.
На эту черту истины обращал внимание наш великий ученый и мыслитель В. И. Вернадский: «Идеал научной работы, – писал он, – безличная истина, в которой всякое проявление личности по возможности удалено и для установления и понимания которой безразлично, кем и при какой обстановке она найдена, ибо это научная истина, т. е. научный факт, эмпирическое научное обобщение, вновь непрерывно пересматривается и логическим анализом, и возвращением вновь к реальному явлению многократной проверкой новыми лицами»[183]183
Вернадский В. И. Философские мысли натуралиста, М., 1988. С. 308.
[Закрыть]. В общезначимости и бессубъектности истинных предложений проявляется объективность истины: поскольку соответствие мысли объекту зависит только от объекта, постольку субъект мысли здесь оказывается совершенно иррелевантным.
Поэтому, высказывая истинные утверждения, мы практически никогда не ссылаемся на авторитет или источник, т. е. не говорим: «Как считает Коперник, Земля вращается вокруг Солнца» или «По мнению Дарвина, лошади кушают овес и сено». Конечно, далеко не всякая истина сразу же принимается всеми. История науки показывает, что очень многие истины с трудом входили в общественное сознание. Однако интерсубъективная проверка в конечном итоге убеждает всех.
Таким образом, рассматривая предложения, которым обычно приписывается истинностная оценка, мы обнаруживаем, что эти предложения должны быть описательными, интерсубъективно проверяемыми и общезначимыми. Благодаря внутренней связи перечисленных свойств, отсутствие хотя бы одного из них делает сомнительным наличие двух других и разрушает основу, на которую опирается истинностная оценка предложения. Те же самые свойства присущи и системам рассматриваемых предложений– научной теории, рассказу очевидца о некотором событии, изложению историком хода событий прошлого и т. п.
Такие системы точно так же носят характер описаний, интерсубъективно проверяемы и общезначимы. Следователь проверяет показания свидетеля, обращаясь к показаниям других очевидцев события, изучая место происшествия, обращаясь к результатам экспертиз и т. д. И каждый, кто понимает способ проверки, соглашается с той картиной происшествия, которую в конечном итоге рисует следователь. Собственно, суд и решает, имеем ли мы дело с общезначимой истиной или с субъективным заблуждением. Интерсубъективной проверяемостью и общезначимостью истины объясняется интернациональность науки, признание учеными разных стран одних и тех же научных достижений.
Обладают ли философские утверждения теми свойствами, наличие которых^ является предпосылкой применимости истинностной оценки?
Мы отметили, что вопрос об истинности или ложности некоторого предложения можно обсуждать лишь после того, как мы решили, что данное предложение осмысленно. Если перед нами бессмысленное словосочетание, то смешно было бы спрашивать, истинно оно или ложно.
В одной из своих ранних статей, носившей название «Устранение метафизики посредством логического анализа языка»[184]184
Carnap R. Oberwindung der Meta-physik durch logisehe Analyse der Spracbe//Erkenntnis. 1931. Bd. 2.
[Закрыть], Р. Карнап пытался доказать, что предложения философии бессмысленны, поэтому понятие истины к ним неприменимо. Он указывает два источника бессмысленности. Предложение может оказаться бессмысленным вследствие того, что в нем нарушены грамматические, или синтаксические, правила, например, «Береза между завтра» или «Точка на лежать» и т. п. Это даже и не предложения в строгом смысле слова, и мы легко усматриваем их бессмысленность.
Однако предложение грамматически может быть построено правильно, но в нем нарушены семантические правила, и это делает его бессмысленным. Например, предложение «Дом быстро бежит» по грамматической структуре не отличается от предложения «Олень быстро бежит», но с точки зрения семантики первое предложение бессмысленно, ибо предикат «бежать» – согласно нормам языка – нельзя приписывать таким объектам, как дом. Бессмысленность второго рода обнаруживается лишь благодаря логическому анализу, поэтому в повседневной речи так много бессмысленных предложений.
Карнап был убежден, что предложения философии хотя и имеют вид грамматически правильно построенных предложений, однако семантически бессмысленны. Почему? Потому, отвечает он, что осмысленное предложение может быть сведено к предложениям, говорящим о чувственно воспринимаемых вещах и событиях, и мы можем убедиться в его истинности или ложности благодаря чувственному опыту. Можно наблюдать быстрый бег оленя. Но нельзя наблюдать быстрый или медленный бег дома. Предложения философии нельзя свести к предложениям, говорящим о чувственном опыте. Поэтому они бессмысленны.
Эти рассуждения сейчас кажутся наивными, однако в них тем не менее выражена одна мысль, с которой трудно спорить: действительно, философские утверждения нельзя верифицировать, т. е. подтвердить их эмпирически. И если на этом основании вряд ли можно объявлять и, х бессмысленными, как полагал в своей молодой запальчивости Карнап, тем не менее неверифицируемость отличает философские предложения от тех предложений повседневного и научного языка, которым мы даем истинностную оценку.
Это приводит нас к уже упоминавшемуся различию между утверждениями философии и науки: первые – непроверяемы, их нельзя ни подтвердить, ни опровергнуть опытом, фактами, они неразрешимы – в том смысле, что с помощью эмпирических методов нельзя установить их истинность или ложность. Это настолько общеизвестно, что неловко, право, об этом и говорить.
Однако в советской литературе иногда можно встретить рассуждения о том, что философские утверждения и концепции проверяются практикой, которая показывает, что одни философские концепции лучше и плодотворнее других. Если такие рассуждения вообще имеют какой-либо смысл, то его можно выразить приблизительно следующим образом. Руководствуясь теми или иными философскими представлениями, люди, группы людей действуют, и их деятельность служит пробным камнем их философских представлений. Если они добиваются успеха, то их философские представления истинны; если терпят поражение – это свидетельствует о ложности их философских взглядов.
Представленная в таком виде апелляция к практике сразу же обнаруживает свою несостоятельность. Во-первых, ложные идеи и теории часто приводят к плодотворным техническим и практическим приложениям, о чем свидетельствует история медицины, история создания паровой машины, история алхимии и т. д. Поэтому практический успех еще не может служить критерием истинностной оценки. Во-вторых, успех в социальной жизни часто определяется не философскими воззрениями, а социальной организацией, и как часто человек с глубоким пониманием движущих пружин социальной жизни терпит крушение там, где торжествует конформизм, ориентирующийся на внешние и сиюминутные факторы! Ссылка на практику неявно подменяет вопрос об истинности философских систем вопросом об их полезности, следовательно, означает переход от классической к прагматистской концепции истины.
Но если философские утверждения и концепции непроверяемы, то их нельзя признать и описаниями. К. Поппер в одной из своих работ[185]185
См.: Три точки зрения на человеческое Познаниtl/Поппер К. Р. Логика и рост научного знания. М., 1983. С. 320.
[Закрыть] замечает, что если наши утверждения описывают реальность, то они могут быть опровергнуты, ибо всегда существует возможность, что реальность не такова, как мы ее описываем. Если же философские утверждения не могут быть проверены, не могут быть опровергнуты, не могут прийти в столкновение с реальностью, то все это означает, что они и не претендуют на ее описание. Может показаться, что это неверно, ибо в философских системах наряду с нормативными, оценочными и тому подобными утверждениями встречаются и описательные утверждения, например: «Бытие есть ничто» или «Изменение качества осуществляется посредством скачка». Однако если мы более внимательно посмотрим на такого рода утверждения, то убедимся, что это вовсе не описания, а скорее определения, соглашения об употреблении терминов и следствия этих соглашений.
Раскроем, например, одно из типичных философских сочинений – «Этику» Спинозы, обладающую тем достоинством, что автор старается четко и ясно выразить все основания своей системы. Что мы обнаруживаем на ее первых страницах? Определения и аксиомы, выражающие тот смысл, в котором автор употребляет важнейшие термины своей философии – Бог, субстанция, атрибут, модус и т. п. Затем из этих исходных соглашений автор дедуцирует теоремы, которые, по сути дела, представляют собой раскрытие, развертывание первоначальных определений и аксиом. И так Спиноза поступает в каждой из пяти частей своего труда. Он не обращается к фактам, он ничего не проверяет, он только дедуцирует. Вся система, таким образом, представляет собой громадную совокупность конвенций о значении и смысле понятий, об употреблении терминов. И это – существенная черта каждой философской системы.
Можно возразить, конечно, что и естественнонаучные теории часто строятся точно таким же образом, что «Начала» Ньютона опираются на определения понятий механики и три закона динамики, что в основе классической электродинамики лежат уравнения Максвелла, которые также можно рассматривать как соглашения об употреблении фундаментальных терминов этой области, что теория относительности опирается на постулаты Эйнштейна и т. д. Все это верно: по своей структуре философская система может не отличаться от естественнонаучной теории. Однако исходные определения и принципы научной теории подвергаются эмпирической проверке, и в ходе этой проверки выясняется, что они представляют собой не просто лингвистические соглашения, а подлинные описания реального положения дел. Система же философских определений и соглашений не подвергается и не может быть подвергнута такой проверке, она всегда остается в плоскости языка, следовательно, не может рассматриваться как описание реальности.
Именно благодаря тому, что философские утверждения не представляют собой интерсубъективно проверяемых описаний, они и не являются общезначимыми – в том смысле, что каждый, кому понятно их значение, должен соглашаться с ними. «…В результате работы философии, – замечает по этому поводу В. И. Вернадский, – нет общеобязательных достижений – все может быть не только подвергнуто сомнению, но, что важнее всего, это сомнение может войти как равное в организацию философской мысли каждого времени. В отсутствии общеобязательных достижений заключается резкое отличие результатов философского творчества от построения Космоса научной мыслью…»[186]186
Вернадский В. И. Философские мысли натуралиста. С. 305. Редакторы сопроводили это высказывание В. И. Вернадского следующим любопытным комментарием: «Имеются в виду течения идеалистической и метафизической мысли, которые именно в силу ложности своих исходных положений не могут содержать общеобязательных истин». Но если исходные положения «идеалистической и метафизической мысли» признаются ложными, то «диалектико-материалистические мысли», по-видимому, нужно считать истинными. Вот так мы и приходим вновь к «единственно верному» учению.
[Закрыть]
Если некоторое утверждение непроверяемо и ничего не описывает, то нет никаких оснований, которые заставили бы нас согласиться с этим утверждением. Истину мы вынуждены принимать в силу объективных обстоятельств: мы не можем отвергнуть истину, принять ее заставляет нас внешняя необходимость. Но что заставляет нас принимать философские утверждения? Только субъективные, национальные, классовые и тому подобные предпочтения, а они различны у разных людей. Поэтому разные люди будут принимать разные философские утверждения и системы. «Всякая мыслящая личность Может выбирать любую из философских систем, создавать новую, отвергать все, не нарушая истину»[187]187
Вернадский В. И. Философские мысли натуралиста. С. 313.
[Закрыть].
Все это свидетельствует о том, что к философским утверждениям понятие истины неприменимо. Истинностная оценка имеет смысл лишь для интерсубъективно проверяемых и общезначимых описаний. Философские утверждения таковыми не являются. Следовательно, они не могут оцениваться как истинные или ложные.
В конце концов этот вывод является непосредственным следствием простого, очевидного, но, как мне представляется, решающего аргумента. Эмпирически констатируемый плюрализм философских систем, направлений, концепций неопровержимо свидетельствует о том, что философские утверждения не находятся в истинностном отношении к миру. Если бы в сфере философии речь могла идти об истине, то плюрализм был бы невозможен: давным-давно была бы выделена истинная система философии – философская парадигма, которая объединила бы вокруг себя подавляющее большинство философов всех стран, и развитие философии пошло бы точно так же, как происходило развитие конкретных наук. Но этого до сих пор не произошло.
Более того, именно в XX в. – веке громадных успехов науки и экспансии ее во все сферы человеческой деятельности – резко возросло и разнообразие философских систем и направлений. Более ста лет назад, в 1886 г., Ф. Энгельс писал: «…это понимание (Марксово понимание истории. – А. Н.) наносит философии смертельный удар в области истории точно так же, как диалектическое понимание природы делает ненужной и невозможной всякую натурфилософию. Теперь задача в той и в другой области заключается не в том, чтобы придумывать связи из головы, а в том, чтобы открывать их в самих фактах. За философией, изгнанной из природы и из истории, остается, таким образом, еще только царство чистой мысли, поскольку оно еще остается: ученее о законах самого процесса мышления, логика и диалектика»[188]188
Маркс К-, Энгельс Ф. Соч. Т. 21. С. 316. Любопытно, что к этому времени логика уже широко использовала математические методы и стремительно отрывалась от философии. Таким образом, знай об этом Энгельс, он ограничил бы сферу философии одной лишь диалектикой.
[Закрыть]. Здесь совершенно верно замечено, что, как только некоторая область исследования начинает пользоваться научными методами и оказывается способной устанавливать истину, философским спекуляциям в этой области приходит конец.
Однако в своих размышлениях о судьбах философии Энгельс, по-видимому, неявно принял позитивистскую точку зрения О. Конта – его закон трех стадий интеллектуального развития человечества: за теологической следует метафизическая стадия, которая, в свою очередь, сменяется позитивной, или научной, стадией. Вероятно, Энгельс полагал, что философия уже умирает, теснимая со всех сторон наукой, и создание материалистического понимания истории нанесло ей последний, «смертельный» удар. Но философия, как известно, не умерла, и, несмотря на громадные успехи науки и чудовищное давление идеологической и политической пропаганды, загнавшее философию в самый темный угол общественной культуры, наш век дал философии больше, чем любое из предшествующих столетий. А что будет в следующем, XXI веке, который, быть может, окажется более благоприятным для работы философов и для философии?!
Растущее разнообразие философских систем и концепций – решающий аргумент в пользу тезиса о том, что понятие истины к философии неприменимо. Мы можем говорить о приемлемости, о полезности, об убедительности философских утверждений, но не об их истинности. Добавив это соображение к тем, которые были высказаны в § 1, мы получаем достаточно серьезное основание для нашего главного вывода: философия принципиально отлична от науки.
Особенности философского творчестваЭтот вывод можно подкрепить анализом некоторых особенностей процесса философского творчества, которые существенно отличают его от творчества ученого. Вместе с тем, такой анализ может оказаться полезным и для самопознания философии.
Первичная и вторичная работа. По-видимому, многие из нас, посмотрев на длинный список работ, написанных и опубликованных за 10–20—30 лет деятельности в области философии, с огорчением обнаружат, как мало в этом списке статей, тем более – книг, которые были написаны на новую для нас тему, написаны под влиянием внутреннего интереса, в которые была вложена частичка ума и сердца, и как много статей, написанных на заказ, на давно известную и основательно надоевшую тему, на чужой вкус и стандарт. Работы первого рода можно назвать «первичными», или, если угодно, «творческими»; работы иного рода – «вторичными». Соотношение первичных и вторичных работ в деятельности разных философов будет, конечно, различным, однако лишь очень немногие из нар могут похвалиться тем, что никогда не писали вторичных работ.
С большой долей уверенности можно предположить, что философ любит свою профессию, ему нравится размышлять над мировоззренческими проблемами, сплетать логические сети абстракций. И когда его увлекает некоторый вопрос, над решением которого он бьется недели, месяцы, иногда – годы, то только устойчивый интерес, искреннее внутреннее побуждение способны заставить его неотступно – в учреждении и дома, днем и вечером, на улице и в метро, даже на рыбалке – думать, размышлять, искать решение. И в найденном, наконец, решении выражаются особенности его интеллекта, мировосприятия, его личности. Сам же этот процесс – поиски, разочарования, находки– доставляет ни с чем не сравнимое наслаждение (сродни тому восторгу, который испытал Пушкин, закончив «Бориса Годунова»), Таким образом, мы можем сказать: первичная, или творческая, работа есть работа, совершаемая свободно под влиянием внутреннего интереса над новой для автора темой или проблемой, результат которой выражает взгляды, идеи, вкусы автора, которая, наконец, доставляет удовольствие.
Вторичная работа побуждается не внутренним личным интересом, а внешними обстоятельствами. Действительно, часто мы пишем не потому, что нам интересно было размышлять над некоторой проблемой или овладевать новой для нас темой, не потому, что в душе выросло непреодолимое желание высказаться, а потому, что это требуется, скажем, планом, что есть надежда на получение гонорара, что нужно защитить диссертацию и необходимы какие-то публикации. Ясно, что такая работа над уже известной или неинтересной для нас темой не может доставить большого удовольствия и чаще всего оказывается утомительным, скучным занятием. Ясно также, что возможности творческого самовыражения здесь сильно ограничены как необходимостью сообразоваться с внешними требованиями, так и внутренним отвращением, да самовыражение и не является целью такой работы.
Легко заметить, что различие между первичной и вторичной работой в значительной мере субъективно: первичное для меня может быть вторичным для другого. Это различие, кроме того, не является четким: в любой статье могут быть элементы как первичной, так и вторичной работы; работа, начатая как вторичная, может вызвать искренний интерес и превратиться в первичную и т. п. Наконец, это различие почти ничего не говорит об общественной ценности работы: первичная для меня работа вполне может оказаться тривиальной пустышкой для философского сообщества. Зачем же в таком случае нам нужно это туманное различие?
С одной стороны, чтобы указать на засоренность нашей философской литературы ремесленными поделками, изготовление и чтение которых ничего не дает ни уму, ни сердцу как автора, так и читателя. С другой стороны, можно утверждать: только первичная, творческая работа вносит реальный вклад в философию, ибо только такая работа может оказаться новаторской не для одного автора, но и для философии в целом. У вторичной работы такой возможности заведомо нет.
Конечно, можно неплохо прожить, занимаясь всю жизнь только вторичной работой, т. е. переписывая, повторяя, комментируя то, что было придумано другими. Причем даже этот тяжелый труд имеет свои маленькие радости. Однако если вы – философ, если вас действительно интересуют философские проблемы, если вам есть что сказать, то вы хотя бы иногда будете испытывать почти непреодолимое желание написать первичную работу. Когда такое желание пропадает безвозвратно, это знак того, что философ в вас умер.
В дальнейшем мы будем говорить только о первичной работе.
Выбор темы или проблемы. Как обстоит дело в науке? Согласно представлениям большинства современных философов науки, здесь имеется круг общепризнанных проблем, вопросов, задач. Ученый выбирает для себя задачу, руководствуясь внутренним интересом, общественной значимостью проблемы, сознанием границ своих способностей и т. п. Как правило, ученые не ставят перед собой и не разрабатывают таких проблем, которые не признаны в качестве таковых научным сообществом.
Как мы уже отмечали, проблем в этом смысле в философии нет и отчасти это объясняется отсутствием единой парадигмы. Проблемы, волнующие одних, часто неинтересны и даже бессмысленны с точки зрения других. И даже в рамках одной философской системы, в частности, в нашей марксистской философии, на большую часть вопросов ответы уже имеются. Довольно трудно указать философский вопрос, на который все еще нет ни одного ответа. Поэтому философские сочинения часто начинаются довольно стандартно: «Иванов решает данную проблему так, Петров решает ее иначе, а я, Сидоров, предложу третье решение». Ответы есть, дело в том, что эти ответы не удовлетворяют тебя.
Таким образом, исходный пункт философского исследования – не вопрос, не проблема, с которых, по мнению Поппера, начинает наука, а субъективная неудовлетворенность существующими решениями и желание устранить эту неудовлетворенность. Часто она носит довольно-таки неопределенный характер: какая-то неясность, смутное подозрение, что здесь что-то не так.
Поскольку неудовлетворенность возникает в значительной мере стихийно и заранее весьма трудно предсказать, что именно вызовет у вас сомнение, постольку можно было бы даже сказать, что не философ выбирает тему своего исследования, а скорее тема выбирает, захватывает его, отвечая каким-то глубинным пластам его духа. Поэтому когда вы встречаете человека, спрашивающего, над чем бы ему поработать, поразмышлять, на какую бы тему ему написать статью, то можно предположить, что у него еще не проснулся интерес к философии или ему нужно сделать вторичную работу.
Поиск решения. Философ вступает в схватку с проблемой безоружным, и в этом заключается еще одна особенность философского исследования. У философа нет ни приборов, ни инструментов, он не может поставить эксперимент или провести наблюдения, ему не помогает математика и даже сама логика. В его распоряжении, как говорил Маркс, только сила абстракции. Философ изучает работы тех авторов, которые думали над интересующим его вопросом или близкими вопросами, и размышляет. Как возникает решение, мысль, нужное слово? По-видимому, процесс философского открытия напоминает тот, который описан А. Пуанкаре и Ж. Адамаром как характерный для математики[189]189
См.: Адамар Ж. Исследование психологии процесса изобретения в области математики. М., 1970.
[Закрыть]. Однако оставим в стороне вопросы психологии и допустим, что решение найдено, крик «Эврика!» прозвучал.
Простейшей ситуацией будет та, когда вам действительно удалось изобрести совершенно новую мысль, никогда ранее не встречавшуюся в литературе.
Увы, гораздо чаще встречается случай, когда, предложив некоторое решение, высказав некоторую мысль, вы (обычно с помощью «доброжелательных» коллег) обнаруживаете, что эта мысль, это решение или что-то весьма похожее уже давно кем-то высказаны и даже не один раз. По-видимому, в науке такое бывает гораздо реже. Встречаются, конечно, ситуации, когда одно открытие делается независимо разными людьми (известный пример: переоткрытие в 1900 г. законов наследственности Г. де Фризом, К. Корренсом и Э. Чермаком, сформулированных Г. Менделем в 1865 г.), но вряд ли найдется ученый, который всерьез будет переоткрывать дифференциальное исчисление или заново формулировать известные газовые законы. В философии же это случается на каждом шагу. Человек изобретает, строит концепцию, а потом вдруг осознает, что построенная им концепция весьма сильно напоминает построения И. Канта или А. Бергсона. Именно поэтому взаимная критика философов так часто начинается (а порой и заканчивается) с установления сходства идей критикуемого коллеги с идеями какого-либо известного философа.
И все-таки каждый философ знает, что здесь нет вульгарного плагиата. Близкие по душевному складу личности будут давать сходные ответы на стоящие перед ними вопросы. Это объясняет взаимное сходство даже вполне самостоятельных решений. Важно то, что если такие ответы даются в разных исторических обстоятельствах, то они каждый раз будут содержать в себе нечто новое, т. е. будут сходны, но не тождественны.
Но что же представляет собой решение? В науке это ответ на некоторый вопрос, решение задачи, доказательcтвo какого-то утверждения, формулировка закономерности, короче говоря, это – новое знание об исследуемой области явлений. Философ, как правило, не открывает новых фактов и законов, не выдвигает проверяемых гипотез, не строит теорий для объяснения фактов. Его задача – найти и в систематической форме выразить свое понимание мира и свое отношение к нему. Для этого философ изобретает новые понятия или переинтерпретирует известные, изобретает новые связи понятий, выявляет скрытое или придает новое содержание понятиям. Примером могут служить известные философские понятия материи, духа, добра, прекрасного и т. п„которые в каждой философской системе получают новое истолкование, новую интерпретацию. Оценивая философский результат в самом общем виде, можно сказать, что он всегда представляет собой создание нового смысла. Обсуждение понятия смысла здесь было бы неуместным. Отметим лишь, что если научное знание мы истолковываем как отражение действительности, то смысл выражает отношение человека к действительности.
Итак, найден новый смысл, новая интерпретация. Но это – лишь первый, хотя и принципиально важный, шаг долгого пути.
Разработка решения. Мало изобрести новый смысл, придать новую интерпретацию понятию или утверждению, увидеть новую связь понятий. На это способны многие люди, но, увы, многие на этом и останавливаются. Немало встречается остроумных людей, высказывающих в коридоре или за чашкой кофе блестящие идеи, но пишущих мало и тускло. От философа требуется умение и желание развить найденное решение. В общем, это развитие заключается в следующем: опираясь на найденный смысл, философ переосмысливает (переинтерпретирует) известные понятия и утверждения, находящиеся в связи с его результатом. Так формируется новый взгляд на мир. Чем более последовательно и широко способен философ развить следствия найденного решения, тем более значительным будет его достижение. Отметим некоторые моменты этого процесса.
