Текст книги "Ксеноугроза: Омнибус (ЛП)"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 55 страниц)

– Капитан? – спросила жрица. Глаз моргнул, не узнавая её. – Арманд?

– Он с тобой? – это был дребезжащий хрип человека, не спавшего несколько дней.

– Кто «он» со мной?

– Дедушка Смерть, – прошептал Узохи, словно боясь произносить имя вслух. – Я знаю, что ты его апостол, женщина. Ты раскрасила свое лицо по его образу и подобию.

– Я служу Отцу Терре и никому иному, – Омазет нахмурилась. – Арманд, ты пригласил сомнение в сердце свое…

Когда она потянулась к двери, глаз расширился от ярости.

– Я не буду договариваться с его прислугой! – прошипел капитан. – Передай ему, чтобы пришел сам, если хочет забрать мою душу.

– Арманд…

– Передай ему! – дверь захлопнулась у неё перед носом.

Адеола зарычала, сбрасывая напряжение этой примитивной реакцией. Жрица осознала, что пистолет скользнул ей в ладонь, словно требуя исполнить самый священный долг.

«Он больше не способен направлять нас, – рассудила лейтенант. – Это будет милостью».

И всё же какое-то неопределенное, несформированное чутье подсказало ей остановиться. Развернувшись, она зашагала прочь, желая поскорее покинуть этот теневой вагон.

Салон был выпотрошен и принесен в жертву за грехи его завсегдатаев, и всё же Призрачные Земли превратили безвкусные покои в нечто, обладающее почти неземной красотой. Шызик Реми стоял у входа, пораженный великолепием инеевого убранства. Казалось, что вагон застыл, замерз во времени.

«Будто отвердевший звездный свет», – благоговейно подумал Нгоро.

Он пришел в себя, тряхнув головой. За подобную дурость братья насмехались над Реми, но он собирался доказать, что они ошибались. Он вернулся сюда, чтобы поймать дождь. Последнее время мысли Нгоро напоминали раскрошенное месиво, но ивуджиец был вполне уверен, что в помещениях не бывает дождей.

Кивнув самому себе, худощавый гвардеец пробрался к месту, замеченному им раньше. Под сапогами бойца хрустела остекленевшая ткань ковра, выдыхаемый пар висел вокруг него, словно дым, указывая на холод, овладевший вагоном. Задержавшись здесь слишком долго, Реми превратился бы ещё в один заледеневший предмет обстановки.

Ивуджиец ухмыльнулся, разглядев подозрительную решетку в потолке, и обрадовался, что удержал её в памяти. Рыская взглядом по сторонам, он заметил перевернутый стол. Лед спаял его с ковром, и, когда Нгоро освободил мебель, раздался громкий треск. Солдат замер, но в вагоне никто не появлялся, так что он продолжил свое занятие. Кряхтя от напряжения, Реми подтащил стол под решетку и забрался на него. Винты, удерживающие панель, примерзли накрепко, и работать в перчатках было неудобно, но Шызик орудовал ножом, как отверткой, пока не вывернул все. Сдвинув решетку, он осторожно просунул голову в шахту и посветил фонариком сначала влево, затем вправо. Ничего.

Втянув воздух, боец учуял оставшийся здесь крепкий душок, напоминающий запах дикого зверя. Он помедлил, раздумывая, хватит ли этого доказательства остальным. Уходили минуты, пока Акула взвешивал варианты. Нет, грустно решил он, этого будет недостаточно. Никто ему не поверит. Нужно что-то большее.

Вздохнув, Реми подтянулся и залез в вентиляционную шахту.

Он выбрал направление наугад и пробирался по каналу, пока тот не уперся в стену вагона. «Что? Ага…» Сверху был ещё один люк. Извернувшись, Нгоро лег на спину, и, толкнув решетку, задохнулся от неожиданности, когда она подалась и солдата окутал яркий свет. Реми смотрел прямо в небо, и оно было полно звезд. Настоящих звезд, не мерцающих фальшивок, что теснились у него в голове подобно ложным бриллиантам. Ивуджиец упивался ими, восхищаясь тем, что метель стихла и подарила ему эти чистые небеса. Впрочем, тут стоял собачий холод, и боец знал, что должен двигаться, пока не замерз в шахте.

«Нужно вернуться», – подумал Нгоро, но звезды пели ему, призывая пробежаться с ними наперегонки по крыше мира. Нет… Нет, это были не звезды… Это всё ветер, студено шепчущий мистраль, вырванный из воздуха стремительным поездом. Реми сел и высунул голову из люка, чтобы посмотреть, как тундра уносится вдаль по обеим сторонам от него, будто мимолетное, но вместе с тем вечное воспоминание о белизне. Пар его дыхания замерзал, покрывая лицо солдата инеем, пока он пытался вспомнить, кем был до того, как трясучая лихорадка затуманила ему голову дымом.

«Мне действительно нужно вернуться», – решил Нгоро, но всё равно вылез на крышу вагона. Покрытый изморозью металл скользил под ногами, но Шызик не боялся, поскольку он был Акулой, и его чувство равновесия оставалось острым, даже если разум затупился. В любом случае, по крыше можно было пройти добрых десять шагов в обе стороны, прежде чем оказаться на краю. Да, резкий уклон начинался уже после первого шага, но всё будет в порядке, если держаться центральной оси.

Забыв про охоту, Реми начал осторожно пробираться по ребристому корпусу, наслаждаясь видом железных горгулий, которые сидели вдоль его пути. Статуи смотрели наружу, чтобы отвращать зло, поэтому ивуджиец не видел их лиц, но мог представить себе этих уродливых оркоподобных здоровяков, с острыми глазами и ещё более острыми клыками, разозленных необходимостью мерзнуть тут наверху. И они были правы, поскольку холод на крыше оказался по-настоящему жутким. Нгоро чувствовал, как мороз иссушает его кожу и вытягивает дыхание прямо из него, стремясь утащить душу бойца…

Поскользнувшись, он вскрикнул, почти соскользнув с ровного хребта вагона. Эти добрых десять шагов уже не казались такими добрыми. Одно неудачное движение, и Реми заскользил бы по крыше, как человек, угодивший в водопад. Ивуджиец замер, тяжело дыша и невольно вздрагивая, а по обеим сторонам от него уносились вдаль Призрачные Земли.

«Надо вернуться внутрь, – понял он, – прочь из этого убийственного холода».

Нгоро нахмурился, уставившись на цепочку вагонов впереди. На дальнем конце двигался какой-то темный силуэт, который даже с такого расстояния выглядел как-то неправильно. Пока Реми наблюдал за ним, объект понесся к Акуле, словно насекомое, стремительно перемещаясь на четырех лапах и огромными скачками перепрыгивая зазоры между вагонами, с каждым шагом становясь всё более человекоподобным. А затем он подобрался достаточно близко, чтобы боец увидел, что перед ним совсем не человек. Это была ожившая горгулья, и её лицо оказалось намного хуже тех, что представлял себе ивуджиец.

Сердце солдата забилось, как пойманный зверь, и он вспомнил, что пришел сюда охотиться. Кем бы ещё он был или не был, Реми Нгоро оставался Акулой.

Собравшись с духом, гвардеец потянулся за лазпистолетом. Его пальцы сомкнулись на пустоте – возможно, оружие выпало, когда он полз по шахте, или, быть может, Реми где-то забыл его. Нгоро надеялся, что случилось первое из двух. Вообще это уже не имело никакого значения, но больше ему ничего не оставалось.

Закрыв глаза, Шызик Реми отвернулся от кошмара и шагнул на скользкую, покатую поверхность справа от себя, доказывая, что на самом деле с головой у него всё в порядке.

– Сколько ещё, Ихо’нен? – требовательно спросил из окутанной тенями камеры путник, который стал узником.

– Недолго, но это уязвимый процесс, – ответил великан, носивший множество своих имен подобно савану из полуправд. – Я не рассчитывал, что его тело получит такие повреждения. Совершенная им последняя вылазка в улей оказалась несчастливой.

– Эта ошибка тоже в пределах твоих «допустимых параметров»? – уточнил заключенный.

– Нет, если он умрет, – признал Калавера.

Лёд

Обольстив, измучив и предав тебя, Истина окажется всего лишь очередной ложью.

Калавера

Четыре дня после Единения

«Пора», – распоряжение Пустого просочилось в череп Уджураха.

Спущенный с цепи, Горькая Кровь выскочил из своего логова в резервуаре из-под прометия и метнулся в вентиляционную систему. Его разум, наконец-то освобожденный от ненавистных оков смирения, пылал идеями уничтожения плосколицых. Это требовалось сделать быстро и незаметно, поскольку их было много, а схемы Пустого запрещали открытое столкновение. Уджурах не разбирался в них, но это не слишком беспокоило охотника, поскольку он и сам был запутанным созданием, которого привлекало скорее мастерство, чем жестокость резни. Голод понесся рядом с ним, пытаясь лишить формирователя подобного достоинства, – ведь голод думал только о пиршестве, – но Горькая Кровь посадил его на цепь и сделал своим оружием, а не господином.

«О, мы будем кормиться сытно и славно, высвобождая тайные семена-спирали их плоти, – пообещал Уджурах, – но сплетем нашу бойню с совершенством, легким как шепот!»

Он проскальзывал из вагона в вагон, то через вентиляцию, то по крышам, посматривая через окна или решетки на свою незрячую добычу, определяя численность и позиции, высчитывая перемещения и расстояния, собирая воедино разрозненные кусочки плана, разработанного за время сидения в тайнике.

И, наконец, охотник был готов.

– Целый день! – взревел дознаватель, ворвавшись в «императорское» купе. – Ты дал мне проспать целый день!

– Это было необходимо, Ганиил Мордайн, – возразил Калавера, который ждал в центре помещения, точно там же, где и в первый раз. – Не получив отдыха, твое тело могло бы катастрофически отключиться.

Космодесантник смотрел на него, как человек, изучающий насекомое со сломанным крылом.

– Даже сейчас, судя по твоим метаболическим показателям, ты в значительно ослабленном состоянии.

Мордайн осекся; его бушующая ярость присмирела, стоило дознавателю вновь оказаться лицом к лицу с этим таинственным существом. Как и всегда, логика Калаверы оказалась раздражающе неопровержимой. Ганиил заставил себя посмотреть в глаз циклопа, удивляясь, почему никогда прежде не интересовался происхождением ока. Несомненно, оно не могло быть стандартным…

– Это аугментация редкого и чудесного происхождения, – ответил Калавера.

– Что…?

– Твои глаза, в отличие от моего, выдают мысли хозяина, Ганиил Мордайн.

Какое-то время они молчали, пока дознаватель пытался набраться смелости для продолжения расспросов. «Действительно ли мне нужно знать эту правду именно сейчас?»

– Я хочу видеть узника, – потребовал он вместо этого.

– Как пожелаете, дознаватель, – великан отдал ему легчайший поклон.

– Ты согласен? – Ганиил не смог скрыть удивления.

– Да. Уже пора.

Андре «Железнопалый» Пава, доживший аж до тридцати одного года, был намного старше остальных бойцов роты, но зрелость лишь закрепила его статус изгоя. В среднем, очень немногие Акулы дотягивали до двадцати пяти, не говоря уже о четвертом десятке. Фактически, такая перезрелая старость считалась у ивуджийцев несколько постыдной, но им никак не удавалось уйти от простой истины: Пава был слишком полезен, чтобы его потерять. Поэтому каждый последующий командир оберегал Андре, даже Арманд Узохи, самый двинутый офицер на памяти гвардейца.

Хотя этот фаворитизм не прибавил Железнопалому симпатии товарищей, они не были слепы к его талантам. К кому бы ещё пошли бойцы с забарахлившими пушками или пикт-регистраторами? В рядах ивуджийских полков было немного приписанных техножрецов, так что человек с техническими способностями являлся драгоценным, пусть и нелюбимым ресурсом.

Тихо напевая, Пава наблюдал за панелью управления перед собой и наслаждался калейдоскопом рычагов, штурвалов и циферблатов, покрытых хитроумной резьбой. Хотя ему никогда бы не удалось раскрыть глубинные секреты механизмов Цепного Поезда, Андре уже понимал его очертания. Потребовалось немного поэкспериментировать, но в итоге ивуджиец разгадал правильные вводные мантры для пробуждения машинного духа и умолил состав понестись надо льдом. После этого он продолжил улучшать свои навыки управления, действуя методом проб и ошибок, рассчитывая, что врожденный дар поможет ему задобрить механизм. Этот процесс бодрил Железнопалого, и в какой-то момент он понял, что никогда в жизни не был так счастлив. Здесь, в кабине рулевого, боец находился бесконечно далеко от злобных взглядов и завуалированных оскорблений своих так называемых товарищей.

Что-то тяжелое ударило по крыше вагона. Озадаченный Пава выглянул в скошенную смотровую щель, пытаясь разобраться в белом шуме метели и темноты. Над головой гвардейца раздалось царапанье, а затем лязг, с которым незваный гость скользнул на наружную площадку для техобслуживания. Кто бы это ни был, теперь он оказался между Андре и остальным составом. Внезапно Железнопалый осознал, насколько он одинок здесь, в кабине рулевого.

Он ещё пытался вытащить лазпистолет, когда распахнулась торцевая дверь.

Сержант Хизоба пробирался через сборище молчаливых солдат, втиснутых в вагон-казарму, и, бдительно выискивая признаки расхлябанности, делал очередной подсчет по головам. Некоторые бойцы молились, стоя на коленях, остальные же искали мудрости в писаниях Отца Терры, с торжественно-хмурым видом читая духовные памятки. Те, кто был посвящен в практики Нефритовой Струны, сидели в скрюченных позах и, закрыв глаза, медитировали на свои проступки. После бесчинства в салон-вагоне все они осознали угрозу порчи, преследовавшую ивуджийцев с момента посадки на магнитоплан.

«Иногда я чувствую, что сам поезд наблюдает за нами, будто злобный дух, – мрачно подумал Тьерри, – испытывает и соблазняет нас тысячью блестящих ловушек. Серебряный змей…»

Сержант по-прежнему сгорал от стыда, вспоминая проявленную нерадивость, но его окружали коварные и плодовитые семена разложения – от сладострастных картин, украшавших пассажирские купе, до превосходного алкоголя и экзотических деликатесов, упакованных в грузовых вагонах. Но хуже всего было ослепительные богатства, накопленные здесь! В первые дни многие Акулы набили себе карманы награбленным добром и склонялись под его тяжестью, будто свиньи, разжиревшие на позолоченных помоях, но Хизоба положил этому конец. Он пронаблюдал за тем, как всё воры до последнего выкинули свои безделушки за борт.

«Змей ненавидит меня за это, – решил Тьерри, – но и боится тоже».

Он уже добрался до передней стенки вагона, насчитав всего шестьдесят три Акулы. За вычетом тех, кто занимал посты вдоль поезда, здесь должно было остаться шестьдесят четыре бойца. Реми так и не нашелся. Парень, наверное, где-то отсыпался после очередного приступа трясучки, но никто не мог вспомнить, когда видел его в последний раз, и Хизоба поневоле забеспокоился. Сержант помедлил, не желая отвлекать товарищей от молитв.

«Сам его отыщу, – решил Тьерри. – Всё равно уже пора делать обход».

Вздохнув, он потянулся за своей шинелью с меховой оторочкой.

Сгорбившись над забрызганным кровью пультом управления, Уджурах дернул за рычаг в конце шестого ряда и завершил последовательность, которую вложил ему в голову Пустой. Где-то в хвосте состава разомкнулись магнитные крепления, и последний вагон повис на волоске. Чтобы оборвать его, потребуется личное вмешательство.

«Вот так машины расплетены и беззащитно разложены, поскольку глупы они!»

Формирователь наслаждался саботажем, поскольку разъединение вещей, состоящих что из плоти, что из металла или мыслей, было его истинным призванием. Весело ухнув, он прыгнул ко входу в купе и задержался у порога, смакуя повисший в воздухе сладкий аромат освобожденного мяса. Горькая Кровь хорошо поработал здесь.

– Святой Трон! – прошептал кто-то позади него.

Резко развернувшись, Уджурах оказался лицом к плоскому лицу с добычей, стоявшей на внешней площадке. Охотник метнулся вперед прежде, чем дозорный успел схватиться за оружие; его зазубренный клюв оторвал созданию морду в промельке багрянца, а парные клинки вонзились зверю в плечи, приковав того к месту. Не обращая внимания на судорожные подергивания изуродованного существа, Горькая Кровь поднял пойманную жертву и, гневно каркнув, сбросил её с поезда.

Внезапное появление часового привело Уджураха в ярость. Он выбрал время для атаки, чтобы идеально проскользнуть между патрулями плосколицых, но этот придурок – этот осквернитель! – застал охотника врасплох, опорочив совершенство его плана! На волне неистовства внутри Горькой Крови пробудился голод, призывая его остаться и насытиться трупом рулевого. Формирователь плотно захлопнул люк, пока выплывающий оттуда запах не одолел его волю.

«Один господин уже постыдно владеет мной. Я не поддамся больше никому!»

Уджурах запрыгнул на крышу следующего вагона, прямо в зубы сильнейшего ветра. Гнев сделал его неосторожным, и метель подхватила приземлившегося охотника, отбросив его к краю стремительного поезда. Катясь кувырком, Горькая Кровь цеплялся когтями за оледеневшую крышу, а вихрь завывал вокруг и трепал его перья-иглы. В отчаянии формирователь присел и, скакнув вперед, рухнул по центру вагона, а затем прижался к нему, будто костлявая улитка.

«Кровью ослепленный дурак!» – обругал себя Уджурах. После этого он понесся дальше, припустив на всех четырех лапах к хвосту состава.

– Собираюсь сделать обход, – пояснил Хизоба часовому, стоявшему у выхода из вагона-казармы. – Возможно, я задержусь.

Тьерри распахнул дверь, и внутрь ворвался порывистый ветер, присыпавший тамбур снегом. Несколько часов назад стояла тихая ночь, но затем метель вернулась, неся воздаяние. Сержант насупился, осознав, что едва может рассмотреть передний вагон сквозь пургу. Внезапно ивуджийцу показалось, что покинуть сейчас это пристанище – худшая идея в его жизни. Но что, если Реми пострадал?

Неохотно шагнув на переходную площадку, Хизоба захлопнул за собой дверь, отрезав себя от живущих. Один в вихрящейся белой пустоте, Тьерри посмотрел вниз и увидел ещё больше белизны, проносящейся между планками платформы у него под ногами. Чувство нереальности подавляло сержанта. Хотя Цепной Поезд был настоящим исполином, он мчался через снежную бурю в почти абсолютной тишине. Ивуджиец знал, что состав удерживает над путями какая-то техномантия, но ощущения от него были неправильными. Дома гвардеец ездил на трясущихся штуковинах, которые, будто старые вздорные супруги, были неразрывно связаны с рельсами, но этот голиаф казался поездом-призраком.

«Адской машиной, созданной, чтобы увезти армию проклятых в варп…»

Хизоба дернул книзу рычаг на двери впереди. Тот не сдвинулся.

«Окованной серебром ловушкой для грешных и неосторожных…»

Страх, ледяной и легкий будто перышко, погладил Терри по хребту. Сержант представил, как оказывается в западне между вагонами, не в силах пойти вперед или вернуться назад, пока его кровь замерзает, а плоть кристаллизуется, образуя стеклянную скульптуру. Будут ли бойцы смеяться над его безрассудством? Хизоба снова потянул за рычаг.

Часовой, стоявший у камеры узника, был явно испуган. Он оказался самым юным из Акул, виденных Мордайном, очевидно не старше шестнадцати. Как долго парень оставался один в тюремном вагоне, наедине с чужаком за окованной железом дверью?

– С заключенным возникали проблемы? – спросил его Ганиил. Юноша покачал головой, не в силах произнести хоть слово.

«Он боится меня? – задумался дознаватель. – Или серого великана, стоящего рядом со мной?»

– Ксенос заперт надежно, – произнес космодесантник. – К счастью, Крули оборудовали свой транспорт внушительными средствами сдерживания. Можно сказать, прозорливо заглянули в будущее.

Нотка юмора, мелькнувшая в этом замогильном голосе, только прибавила ему бесчеловечности. В тот миг Мордайн осознал, что по-настоящему ненавидит это древнее создание.

– Тогда можешь оставить нас, – коротко произнес дознаватель.

Он ожидал каких-либо возражений, но Калавера просто наклонил голову и зашагал прочь. На мгновение завыл ветер, громко лязгнул металл, и космодесантник покинул вагон.

«Калавера хочет, чтобы я провел допрос, – осознал Ганиил. – Он всё время этого хотел».

Мордайн взглянул на юного ивуджийца, желая в последний момент ощутить связь с другим человеческим существом.

– Как тебя зовут, парень? – поинтересовался он.

– Мифунэ, сэр, – охранник не встречался с ним взглядом.

«Всё-таки он боится меня, – понял дознаватель. – Ганиила Мордайна, грозного инквизитора!»

Как ни странно, ужас юноши придал беглецу смелости.

– Проследи, чтобы меня не беспокоили, рядовой Мифунэ.

Мордайн отпер дверь камеры.

Упрямый рычаг подался с сердитым визгом и Хизоба ввалился в следующий вагон. Плотно закрыв за собой дверь, сержант услышал, как кто-то, словно отзываясь на стук, пробарабанил по крыше над ним. Тьерри затаил дыхание, и, прижимаясь спиной к косяку, попытался разобрать что-нибудь за приглушенным завыванием ветра.

– Я не позволю неупокоенным духам этой машины устрашить меня, – проговорил ивуджиец, бросая вызов мраку. Возможно, это было безумием, но иногда людям требовалось услышать человеческий голос, пусть даже их собственный. – Здесь нет ничего, что не смогла бы изгнать вера. На самом деле, здесь вообще ничего нет!

Устыдившись, что почти поддался ужасу, Тьерри двинулся дальше и оказался в узком проходе. Тот вел по лабиринту из запертых хранилищ, на дверях которых серебрились короны, символы Крулей. Аристократы разместили грузовой вагон впереди казарменного, ценя свое имущество превыше солдат. Олигархи не стали бы путешествовать без армии громил за спиной, но при этом не желали, чтобы наемники попадались им на глаза. К несчастью, из-за этого братья Хизобы вынуждены были расположиться в самом конце состава. Сержант не понимал, отчего ему так сильно это не нравится, но…

Сзади донесся металлический стон. Тьерри резко развернулся, выхватывая пистолет. Торцевая дверь, через которую он вошел, была распахнута, и внутрь лениво сыпался снег, закручиваясь спиралями. Хизоба пригнулся, наводя оружие на входной проем и глядя, как люк покачивается на ветру, будто манящая рука. Ивуджиец ждал, и волосы у него на загривке вставали дыбом от этого бесконечного поскрипывания.

«Ничего. Ничего нет».

– Тьерри, тебе мерещатся призраки в тенях! – укорил себя сержант. Звук собственного голоса вновь стал для него вспышкой здравого смысла во тьме. Очевидно, он просто не закрыл чертову дверь как следует.

– Мужчина ты или мальчик? – продекламировал Хизоба. – Хищник или жертва?

Это была первая мантра Детских Войн, и она подстегнула Тьерри к действию. Убрав пистолет в кобуру, он прошагал обратно к выходу и потянулся к ручке двери.

– Клинок ты или кровь?

Ветер полоснул сержанта по руке и отсек ему кисть. Застыв в суеверном ужасе, ивуджиец воззрился на хлещущий кровью обрубок. А затем буря ворвалась в купе, и Хизоба увидел, что это и есть хищник.

Как и обещал Калавера, узник был надежно заперт. Тау неподвижно сидел на полу, его спина на несколько сантиметров отстояла от внешней стены камеры, лишенной окон и обитой мягким материалом. Широкая роба скрывала очертания тела чужака, но Мордайн видел, что он сложил ноги в «позе лотоса» невозможным для человеческой физиологии образом. Его кисти – всего по четыре пальца на каждой, считая большие – были сомкнуты на бедрах, закованные в тяжелые кандалы. Они соединялись цепью с кольцом в стене, так что заключенный не мог сдвинуться дальше, чем на полметра. Это решение отличалось грубой эффективностью, однако Ганиил всё ещё медлил. Перед ним ведь был один из самых опасных ксеносов, известных Империуму.

«И я стану тем, кто приведет его к Суду Императора, – подумал дознаватель. – Несомненно, этого хватит, чтобы очистить мое имя. Если только это действительно он…»

Мордайн задержался в дверном проеме, изучая чужака. Он заметно отличался от эфирного, пойманного наставником Ганиила столько лет назад. Если то создание обладало неземной грацией, это оказалось мускулистым и широкоплечим, с осанкой воина. Впрочем, самые резкие отличия были заметны в лице – длинное и изящное у эфирного, у пленника Калаверы оно выделялось квадратной челюстью и строгими чертами. Кобальтовый оттенок кожи затемнялся до угольно-черного возле вертикальной носовой щели. Начертанный с правой стороны стилизованный белый круг геометрически точно окаймлял глаз тау. Дознаватель понятия не имел, сколько лет ксеносу, но чувствовал, что заключенный пребывает в расцвете сил.

«Неужели это и вправду Бич Дамокла? Несомненно, он должен быть старше…»

А затем узник открыл глаза, и Мордайн уже не был так в этом уверен.

– Ты можешь войти, – сказал чужак.

Пригибаясь на смежной площадке, Уджурах налег на рычаг, который управлял последней из сцепок, удерживавших казарменный блок. Зашипели сервоприводы, и тяжелый костыль поднялся, отделив задний вагон от состава. Кукарекнув от удовольствия, Горькая Кровь сел на корточки и проследил, как снежная буря поглощает уменьшающуюся коробочку. Отсеченный вагон, возможно, будет двигаться вдоль рельса по инерции ещё несколько часов или даже дней, пока трение не погасит его импульс. Это была растрата хорошего мяса, но ничего не поделаешь. Формирователь призадумался, будут ли застрявшие в тундре плосколицые пожирать друг друга перед гибелью.

– Ты – инквизитор, – произнес чужак, разыгрывая дебют, который всегда предпочитал Эшер: превратить вопрос в утверждение и захватить инициативу.

«Начинает игру без промедлений».

– Я бы встал поприветствовать тебя, – продолжил узник, – но это неосуществимо.

Для пояснения он поднял оковы, пока Ганиил закрывал дверь камеры.

– Ты понимаешь, что они удерживают меня лишь потому, что я не пытаюсь освободиться.

Ксенос говорил на готике с терпеливой, почти выстраданной точностью, словно приспосабливая к нему свои мысли, удерживая их в рамках менее развитой речи – но в его тоне звучала неоспоримая властность. Это был сплав противоречий: голос, пылающий страстью, но и скованный холодным расчетом. Голос настоящего мастера.

– У меня нет времени на игры, – грубо ответил Мордайн, пытаясь отбить плацдарм. – Ты ответишь на мои вопросы или будешь страдать.

– Я воин. Страдание струится в моих жилах, словно пламя, и я приветствую его, – пленник пристально рассматривал дознавателя. «Оценивал, насколько хорош его противник». – А ты не разделяешь подобную связь с болью, гуэ’ла?

«Ты не воин?»

– Значит, ксенос, ты веришь, что мучение – это добродетель?

– Я уверен, что покорение боли дарует силу.

– А я уверен, что зашел не в ту камеру, – издевательски произнес Ганиил. – Я ожидал встретить воина огня, а нашел эфирного.

Это был коварный удар, но заключенный не поддался на провокацию, так что Мордайн продолжил:

– Я думал, что твое ремесло – война, а не философия.

– Если ты считаешь, что эти дисциплины различны, то ты неумен, – ровно ответил чужак. – Или некомпетентен.

«Конечно, я был бы дураком, если бы считал тебя обычным разжигателем войны», – признал Ганиил. К собственному омерзению, дознаватель уже уставал, как будто одно присутствие тау лишало его сил. «Я не готов к поединку на истощение…»

– Подойди ближе, инквизитор, – произнес ксенос. – Сейчас я ничем не опасен для тебя.

«Чертово создание ещё насмехается надо мной!»

– Давай поговорим как равные.

Не зная, станет ли принятие вызова признаком силы или слабости, Мордайн шагнул вперед… но затем помедлил.

«Что, мать его, точно было слабостью!»

Разозлившись, он заставил себя подойти ближе и остановился в паре шагов от узника. Поза должна была подчеркнуть превосходство Ганиила, но из-за напряжения он выглядел приниженно, а спокойная уверенность тау, напротив, возвышала последнего. Знаток борьбы за верховенство, чужак даже не поднимал глаза, глядя в никуда сквозь собственную диафрагму.

– Мы не равны, – неуверенно сказал дознаватель. – Я служитель Бога-Императора Человечества, созданный по Его… священному… образу…

У Мордайна неконтролируемо тряслись руки, так что он сцепил их за спиной – крепко, словно держась за самого себя.

– Ты – ксенос-еретик, порабощенный безумием порченых технологий, которые предадут тебя. Ты ничто.

– Тогда почему же ты боишься меня, гуэ’ла?

Это утверждение оказалось так туго налито истиной, что застало дознавателя врасплох. Барахтаясь в поисках парирующей фразы, Ганиил почувствовал, как в голове разворачиваются щупальца, лишающие его сил. Тайный другой, погребенный внутри него, вновь пробуждался.

«Нет! – взъелся Мордайн на равнодушную бездну. – Не здесь… не сейчас».

– Я… – выдохнул дознаватель и не смог вдохнуть. Стены камеры раскрылись и уплыли вдаль, словно в поисках более пленительной конфигурации. Ноги Ганиила показались ему горячими проволочками, облепленными воском. В любой момент эта непостоянная плоть могла оплавиться, и остались бы только кости, неспособные в одиночку вынести груз тела. Теперь ксенос уже смотрел на Мордайна, бесстрастно впитывая его слабость черными глазами.

– Я… – прохрипел дознаватель, и тут у него подогнулись колени.

Горькая Кровь оторвал ещё одну багряную полосу от трупа плосколицего, которого звали Хии-зоба, и запихнул её в клюв, смакуя пикантные оттенки. После скверной пищи, привычной для этой планеты, такая плоть была опьяняющей! Каждый мир формировал вкус своего мяса, и этот зверь родился на незаурядной, полнокровной планете – не слишком отличающейся от родины самого Уджураха. Прожевывая куски, охотник улавливал ускользающие образы влажной зеленой жары и алой ярости. Он много сезонов не пробовал такого! Было время, когда Горькая Кровь всегда хорошо кормился, путешествуя вместе с сородичами от одного поля боя к другому, – за их мощь им платили деньгами и плотью, – но затем явился Пустой с нечестными сделками и запретным мясом…

«Плоть, поцелованная варпом, мягкая, мерзкая, обещающая отвращение, от которого нельзя отказаться!»

Уджурах содрогнулся, вспомнив пахучее коралловое мясо и утонченные смертоносные клешни. «Одержимый» – так Пустой назвал искаженного, пускающего слюни пленника, которого он предложил формирователю. Жертва верещала в экстазе, когда охотник вскрывал её, затем стонала в диссонансной гармонии, пока он насыщался добровольно отданной плотью, порабощенный голодом, равного которому не испытывал прежде. Эссенция пищи заполонила его рецепторы множеством соперничающих страстей, а сам Уджурах тем временем старался распустить её истины и внедрить их в собственное сплетение – но это было всё равно что пытаться ухватить молнию когтями или задуть солнце своим дыханием!

«Слишком много возможностей, запрятанных внутри бесконечно невероятных узлов…»

Пустой ждал, пока он не повалится наземь, сокрушенный какофонией ощущений. Затем он призвал род крутов и заклеймил формирователя, назвав его Горькой Кровью, вырожденцем, готовым испоганить их наследие ради утоления личных низменных желаний. Тогда сородичи пожелали забрать жизнь Уджураха, но Пустой выкупил его и сделал своим рабом, глубоко похоронив собственный голос в черепе охотника, привязав того к незримой цели, что впоследствии вела обоих через бессчетные миры. Сейчас, впервые за столь долгое время, Уджурах смог вкусить удовольствий прежнего бытия.