Текст книги "У рыбацкого костра"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 32 страниц)

– А, – сказал он. – За мной пришли или ко мне?

– За тобой, – сказал Василий Павлович коротко.

– Пойду переобуюсь, – ответил он и ушел в сени, ни о чем больше не спрашивая.

– Это и есть Мырь? – спросил я. – Кто он?

Василий Павлович помедлил с ответом.

– Хороший человек. Заслуженный. Первый рыбак по реке.

– А, – сказал я.

Из сеней на двор вышел уже обутый Мырь.

– Посидим, что ли? – спросил он. – Ночь, как в городском саду, теплая.

– Некогда, Федя, – сказал Василий Павлович. – Река ждет. Вздыхает под яром красная рыба.

Федор Мырь выпрямился.

– Сам слыхал? – спросил он и протянул руку к баграм.

– Сам, – сказал Василий Павлович. – Вот и он слышал.

– Кто такой? – спросил Мырь, всматриваясь.

– Городской житель, – сказал Василий Павлович. – По делам, из города. Охотник.

– Слыхал, говоришь?

– Да, – сказал я, совсем уже ничего не понимая.

– Ну, пойдем, посмотрим.

Мы пошли вместе. Под яром было все так же темно и пусто. Опершись на багор, Федор глядел напряженно. Месяц быстро падал за высокий лес, оставляя на воде узкую золотую дорожку. Вот он опрокинулся в реку, на мелкие сверкающие осколки разбил ее темное зеркало и словно прилег на самом краю неба.

В колхозной конюшне заржал жеребец. На песчаной Бухарской косе звонко пропела труба.

– Чапура, – сказал Василий Павлович. – Птица – хоть в горнисты.

И все снова стихло. Только сторож мырева перемета позванивал серебряными пуговицами, но мне показалось, что и от этого звона досадливо отмахнулся Мырь.

В русле пересохшей старицы, влево от нас, завыли волки. Первым подал голос прибылой щенок, по-шакальи пролаяв свою раннюю песню. Подвизгивая и плача, откликнулись ему переярки. Густо и грозно, как раненый бык, провыл матерый, и на высокой рыдающей ноте закончила песню волчица.

Внизу под яром чуть слышно бурлила вода в омутах. Еле уловимый звук, больше похожий на дуновение ветра, пронесся над ней и стих.

– Она, – прошептал Мырь, – она, – и он показал рукой вперед на лунную дорожку.

На самой середине реки, точно оправленный в золото слоновый бивень, высился желтый мраморный треугольник – голова рыбы.

– Пришла, – сказал Василий Павлович. – Ну!

Мырь молчал.

– Зайти неводами в четыре крыла – не уйдет. Ляжет здесь в нашей ятови. Эка прорва.

Мырь молчал.

– Говори!

Тихо, словно не он опускался, а к нему прибывала вода, желтый треугольник стал уходить вниз. Без плеска и шума поднялось на волну все тело рыбы, похожее на торпеду, и так же бесшумно скрылось. Только, смыкаясь, прожурчала вода.

– Не бьет, – сказал Мырь. – Икру бережет. Матерь.

– Икры одной будет десять пудов в такой белуге, – сказал волнуясь Василий Павлович. – Бери жеребца, Федор, гони за снастью!

– Сам ты жеребец, – ответил с презрением Федор. – А еще председатель. Есть тебе, что ли, нечего? Матерь, говорю. В реку зашла икру выметать. Хозяин!

– Так ты же сам, Федор!…

– Время времени стремя держит, – сказал Мырь непонятно.

Не разговаривая больше, мы пошли в поселок. Василий Павлович довел нас по тракту до самого дома Федора и простился.

– Ты не думай, брат, что от жадности я, – сказал он робко. – Охота взяла. Охота, она сам знаешь…

– Знаешь, – сухо ответил Мырь и пошел впереди меня к воротам.

– Погодишь? – спросил он и показал на тесовую скамью у плетня. – Надо мне по одному делу.

– Погожу, – сказал я, усаживаясь поудобней, – иди.

Мырь ушел. Месяца уже не было, стояла темная и глухая ночь.

Я долго сидел один. Сказывалась усталость, хотелось спать

и задремал бы, наверно, но на той стороне дороги в сотне шагов от меня вдруг засветились две большие точки. Впечатления сегодняшней ночи ожили заново, волчий вой, слышанный на яру, еще раздавался в ушах. Сидеть так просто и ждать, пока приблизятся к тебе горящие глаза, было невмоготу, и я решил пойти к ним навстречу.

На половине пути я услышал тихий разговор, а еще через десяток шагов разглядел, что у дома напротив сидят и курят два человека.

Я поздоровался.

– Чей будешь? – спросил меня седобородый высокий казак, поднимаясь со скамьи.

– Агроном городской, – ответил ему сидевший рядом молодой чубатый парень с перевязанной щекой. – Видел вечор в правлении.

– Чего не спите? – старик опять опустился на скамейку. – Мы сидим – у Василия зубы болят. А вам что – постоя не дали?

– Нет, я вот тут, у Мыря. Только Федор, не знаю, как его по отчеству, ушел куда-то. Жду.

– А, – совсем успокоенно сказал старик. – Отца Федора Климентом звали. Правильные были казаки Солодовниковы: еще отец его брус засовный прибил на ворота снаружи – всегда, мол, двор открыт для хороших людей. И Федор в отца пошел. Рыбак! Знают его с верха до низа.

– Почему его зовут по-чудному, – спросил я. – Известный человек и вдруг – Мырь? И ноги у него кренделями.

– Потому и Мырь, что известный, – сказал старик. – А ноги ему пулеметом прошили в шести местах. Это еще когда с Чапаевым был под Бударным.

– А все-таки, почему же Мырь?

– Дождь прошел по весне, – сказал старик, – в тридцатом году. А в поселке было, как говорили старики постарей меня, десять кулаков, пятьдесят казаков и двадцать два бедняка. И самым бедным был Мырь.

– Он тогда еще в Солодовниковых ходил. Рыбаком он стал после прозвища, – сказал чубатый парень.

– Верно, песни хорошо пел, тем только и был приметен, – сказал старик. – Только раз в город съездил с обозом и привез оттуда новую песню. Пели ее и с трубой и с гармонью. Ну и запала в сердце. Весь левый край станицы пел. С февраля того года начала беднота артель строить. Я тогда с казаками был и тоже, прости господи, за непутевых их считал. Казаки-середняки, конечно, остерегались. Петь – пели, а в артель не шли. И куда идти? Там четыре коня на всех было, семян собрали в обрез. Голодовали!

– Голодовали сильно, – сказал чубатый.

– Верно, – подтвердил старик. – Дед Митрий да Молотков Павел померли. Осталось к дождю – двадцать. Год был такой тяжелый: ни зверя, ни рыбы. Коров у бедноты было две. Зарезать мотели – Мырь не дал: хотел пахать на коровах. Смеху было и слез! f

Дед тронул пальцем свернувшегося в клубок на скамейке кота.

– Нос прячет – к дождю. Так вот, к тому весеннему дождю остались в артели двадцать человек. В поле ехать – сйл не было, и опять же – смутьянство. Из земли хлеб не вынешь, а ждать нового – долго. Пошел разговор: порешить семена на прокорм, а самим податься в батраки. Серьезный был разговор, до кольев доходило. Тут и объявился Мырь.

– Тут, тут, – подтвердил чубатый. – В это время.

– Бабы из артели, – продолжал старик, – сшили из трех бредешков невод – саженей на двенадцать. Чехонь ловили и че– баков. Настоящей рыбы не было. Жерех еще снизу не пришел. Сомы отстаивались – вода была большая. В престольный праздник гуляли мы на яру, а человек пять из артели тянули невод на низ. Матрена была Солодовникова, Пашка Шубин и другие, а на косе вся артель сидела, в стороне от нас. Слышим шум, Матрена кричит: – Ратуйте, казаки! – Что такое? – спрашиваем. Вд(›уг по середине тони белуга ударила, воду рассекла до песка. Невод вырвало, остались одни крылья. Федор с багром бросился да не успел подбагрить. Она еще раз ударила, и от косы прямо в омут пошла. Разве с ней справишься? А Федор не отпускает: мырь – и нет его! Матрена по песку бегает, волосы на себе рвет, ребята из рртели будары чалят.

Вышла рыба на стрежень – шапки у Федора нет, а держит. Опять мырь – и на дно! Две будары на стремя вышли, да здорова белуга, – не удержать, а в заводи, где Федор виден, четыре сажени глубины. – Бросай, – кричим мы ему, – бросай!

Но Федор не отступился, открыл нож зубами и опять: мырь!

До семи раз нырял, семь раз сердце у меня обрывалось. Ножом он все же распорол брюхо белуги, перевернулась она. Выволокли Федора, он уже не дышал, а за багор держался. Откачали.

– Ты что, – говорим, – очумел?

– Да как же я ее брошу, – говорит. – Сидим голодные, а гут еды на всю артель хватит!

Первым к нему подошел Захар Гряднов. Казак был справный.

– Пиши в артель! – сказал. – Трех коней, косилку и четырнадцать голов скота передаю.

Многие тут к Федору потянулись, потому что лицом показал он артельное дело. Шестнадцать пудов было в белуге! И один человек с таким чертом справился, жизнью рисковал за артель.

– Трактор потом прислали, – вспомнил парень.

– Трактор – это уж после, – сказал старик. – За трактором все пошли. Не об этом речь сейчас. Сила какая в человеке явилась. О себе не думал: десять лет на яру сидел, песни играл: – Ту-ту-ту! Ту-ту-ту! Будару у него в паводок унесло – посмотрел только и рукой махнул. – Плыви, говорит, челн. – Ту-ту-ту! – А как о людях стал заботу иметь, так и себя не пожалел.

– Партейный он! – сказал парень с гордостью.

– Партейным он стал через пять годов, – сказал старик…

Из темноты показался Федор Климентович Мырь. Под мышкой он держал корзину, в которой что-то булькало и переливалось. На руках у него висели круги колбасы.

– Где был,Федор? – спросил старый казак.

– Кооператора будил, – ответил Мырь. – Гость из города. Пойдемте, казаки, с нами…

‹№2, 15)

Михаил Заборский

«Двадцать два несчастья»

Некоторые называли его Епиходовым, по фамилии бессмертного персонажа «Вишневого сада», другие – «Двадцать два несчастья», третьи совсем лаконично – «Двадцать два».

Следует оговориться: преследовавшие его неудачи касались единственной стороны жизни нашего героя. Во всем остальном она была заполнена благодарной творческой работой, общественной деятельностью и, следовательно, массой тех хлопот – больших и малых, – которые осмысливают и красят существование каждого из нас.

У него была дружная веселая семья. И со здоровьем было не так уж плохо. Чего бы, казалось, еще надо человеку?

Но, оказалось, надо! На пятом десятке вмешалась страсть к рыбной ловле – прилипчивая, неуемная. Все дни досуга стали отдаваться любимому занятию. Но именно здесь и оказался зарыт корень всех бед. Дело в том, что с рыбалкой чертовски не везло.

Из описаний его неудач рождались бродячие рыбацкие анекдоты. Узнавая раньше всех о счастливом месте, он, как правило, попадал туда позже всех, когда уже заканчивался непостижимый рыбий «жор»; если его кусал комар, то обязательно под глазом, и, как на дрожжах, вздувалась обидная шишка; он приезжал домой с перевязанными пальцами – зубастые щуки сторицей платили ему за доставленные неприятности; летом он падал в воду с самой устойчивой лодки (плавал он, кстати, неважно); осенью прорезал жесткой болотной осокой резиновые сапоги, отчего часто страдал флюсами; даже зимой ухитрился провалиться под лед, шествуя в самом конце многолюдной компании рыболовов.

Рыбы, зацепившись за его снасти, обидно рвали их или срывались с крючков самым непостижимым образом. Спрятанную на берегу добычу безошибочно находили хори, коты или поросята. Был случай, когда под самым его носом какой-то неприлично бойкий петух выклевал глаза у пойманного им большого судака…

Всякие бывают рыболовы. Некоторые даже косились и с осторожностью делили с ним компанию, утверждая, что он несет неудачу не только себе, но и своим спутникам. Многие давно привыкли к этим неожиданностям и добродушно посмеивались, загадывая очередной «номер» и даже заключая пари о возможных приключениях нашего героя.

А вместе с тем это был истинный энтузиаст спорта. Наблюдательный, дотошный, он никогда не удовлетворялся уже найденным и всегда стремился вперед. Он рыскал в самых глухих затаенных углах водоемов и, пожалуй, за двести километров вокруг столицы не нашлось бы ни одной речки или ручья, которых он не обследовал бы самым тщательным образом. Его знания были подобны живой рыбацкой энциклопедии, которой многие бесцеремонно пользовались, бессовестно подтрунивая над его вдохновенным составителем…

Мы выехали на вокзал в теплый вечер мая. Так как среди нас был «Двадцать два», мы не нашли ничего незакономерного в том, что только вчера расписание поездов изменилось и час тому назад ушел поезд. Следующий был утром. Нам предстояло провести хотя и короткую, но свежую ночь в садике на вокзальной площади.

Плохой рыболов выезжает на ловлю без чувства уверенности в успехе. Мы не причисляли себя к плохим. Общее настроение поддерживалось тем, что совсем недавно приехал один наш общий друг и сообщил волнующие подробности о найденном месте. Правда, он прибыл без рыбы, но с поломанными снастями и буйным восторгом от пережитого. Около устья светлой Нерли, впадающей в Волгу, он наткнулся на один маленький островок. Рядом была яма, и в этой яме…

В общем, мы тогда слушали его как хорошего докладчика – не переводя дыхания.

Но когда он начал объяснять местонахождение этого Эльдорадо, выяснилось, что найти островок не так-то легко. Тогда по настоянию «Двадцать два» на клочке ватмана был вычерчен со всеми подробностями план, по виду очень напоминающий планы старинных искателей кладов.

На этом плане среди бесчисленных островков, островов и островищ, напоминавших по виду фигуры причудливых животных, среди извилистых подводных русел рек, речушек и ручьев, среди кустов травы и осоки надо было найти небольшой холмик. На южной оконечности этого островка были помечены пять сосенок, расположенных в виде фигуры, называемой любителями игры в городки письмом. Кружок на северном конце острова подразумевал большой черный плоский камень, хорошо видный под водой в тихую погоду.

Вот и все отличительные особенности, которые были изображены на плане. Мы условно назвали этот островок «Островом переживаний», решив увековечить, таким образом, взволнованный рассказ нашего друга, которому помешала разделить с нами поездку неожиданная командировка.

Но в общем мы остались удовлетворены. «Двадцать два» тщательно сложил чертеж и заботливо упрятал его в особое отделение своего толстого бумажника.

Теперь мы уже были твердо убеждены, что едем на «верное» место…

Итак, мы провели эту майскую ночь в привокзальном садике. «Чертовщина», по определению одного из наших спутников (назовем его «Неустойчивым»), продолжалась. Как оказывается, и над ним пронеслось темное крыло неудачи – он обнаружил, что забыл дома коробку с блеснами. «Неустойчивый» с ожесточением покосился в сторону «Двадцать два». Больших трудов стоило нам его успокоить. Мы ему собрали по блесне с «души». С миру по нитке. «Двадцать два» выдал даже две.

Перед рассветом пошел дождь, мелкий, частый. Все небо обложило плотными тучами. Мы покорно приняли и это – ведь с нами был «Двадцать два»! Наконец мы взяли билеты, стали в очередь у вагона и вошли в крайнее свободное купе. Как только поезд тронулся, выяснилось, что мы попали в служебное помещение. Мы сунулись назад и обнаружили, что вагон набит до отказа. Конечно, пришлось стоять. Когда вошел контроль и «Двадцать два» вынул свой знаменитый бумажник, мы вспомнили о плане. Тут он полез в заветное отделение – поискал там пальцами и как-то нехорошо сморщился. Мы поняли – плана нет. Все замолчали. Лишь «Неустойчивый» издал зубами звук, напоминающий хруст битого стекла. Терять нам больше уже было нечего.

Неласково встретила нас река. Май явно смотрел сентябрем, и ничто не предвещало улучшения погоды. «Неустойчивый» остался тут же, на станции, решив обратным поездом возвратиться в Москву. Но мы трое – неспавшие, измученные – все же пошли к лодкам.

Конечно, ветер оказался встречным. Мы разделись, «Двадцать два» сел в отдельную лодку. Против такой волны нельзя было добраться до места раньше чем к вечеру. Миновав широкое устье Нерли, мы поняли, что дальнейшего пути нам не осилить. Добравшись до небольшого лесного острова, мы оттащили лодку подальше от берега. Вскоре вслед за нами подъехал «Двадцать два».

Захотелось есть. Попытки разложить костер здесь же, на берегу, окончились неудачей – кругом было сыро, а сверху сеял дождь. Тогда мы решили уйти подальше в лес, за волнистые песчаные дюны. «Двадцать два» отказался сопровождать нас, он боялся простуды. Накинув на голову плащ-палатку, он решил позавтракать здесь же, в лодке. Пожевав немного, он вынес на берег все лишнее – корзину, бадейку, весла, подтянул ялик и сел на лавочку.

Дальше дюны поросли лесом. Мы зашли за них и замечательно устроились в затишье на песке, под густыми кронами сосен.

Какая сегодня ловля! Мы быстро и блаженно уснули под шум и свист «погоды».

Пробуждение не порадовало нас. Еще издали было слышно, как ревет взбушевавшаяся Волга. – Какая сегодня ловля! – уныло повторяли мы.

Посмотрев, нет ли поблизости нашего спутника, мы решили пойти проверить лодки. Взобравшись на песчаный пригорок, издали увидели темнеющий нос нашего ялика.

Однако, подойдя к берегу, мы не обнаружили второй лодки. Начинало заметно темнеть. С запада шла очередная низкая туча. Ветер продолжал рвать. – Наверно, отвел ялик куда-нибудь за ветер, – решили мы. – Не будет же он сидеть все время здесь, в этой «трубе»?

И вдруг мы увидели то, отчего холодная дрожь пробежала по каждому из нас. Рядом на песке лежали корзинка, бадейка, весла.

Все стало непреложно ясно – значит, лодку унесло ветром, а с ней и нашего злополучного спутника.

Мы стали совещаться: ехать искать его сейчас, в бурю, в темень, в ночь, по неизвестному направлению – было бесцельно. Мы начали кричать, но никакого ответного звука не услышали против ветра из этой, уже посиневшей, мглы. Даже бакенщики в такой шторм не выезжали зажигать фонари.

Мы опять провели тяжелую бессонную ночь. Ветер усилился еще больше, однако стал дуть уже порывами. Это было для нас хорошим предзнаменованием, предопределяющим изменение погоды. В полночь он вдруг сменил направление, перешел на южный и сразу стих. Еще не прочертилась первая полоска зари, как мы уже рассмотрели величавое, еще сонное зеркало Волги.

Мы с наслаждением вдыхали бодрящий воздух большой воды.

Но как мы могли наслаждаться этой красотой, когда на сердце у нас лежал тяжкий груз неведомого?

На отшибе горы стояла высокая кривая сосна, уходившая цепкими толстыми корнями в поросший мохом бугор. Это была высшая точка острова, на котором мы нашли свое убежище. Очень удобно залезть на дерево. Так мы и сделали.

Всюду была величавая спокойная вода, окаймленная синеющим лесом. Длинной извилистой цепью шла посреди Волги гряда островов, то высоких песчаных, то низких луговых, вокруг которых взлетали бесчисленные утиные стаи. В могучее русло реки были как бы вкраплены многочисленные бакены, то белые, как чайки, то нарядные, щеголеватые, красные. Сказочным дворцом двигался по реке большой теплоход. Нам был ясно слышен шум его машины.

Но тот, кого мы так тщательно искали напряженным взором, не находился.

И вдруг приятель, обладавший ястребиным зрением, закричал:

– Вижу, вижу! Дымок, дымок!

– Где? – перехваченным от волнения голосом спросил я.

– Вон, под дальним лесом! А вообще далеко, верных километра три!

Мы кубарем скатились с сосны, не сговариваясь, очутились в лодке и заработали веслами. Стоит ли говорить, как мы понеслись! За кормой ялика, шипя, быстро росла полоса взбудораженной воды. Мы гребли, гребли. Жалко, что не фиксируются такие рекорды – наверно, мы поставили мировой! Часто утки, не успевая спрятаться в траве, вырывались из-под самого носа лодки.

Дымок приближался – густой, молочным гейзером он вздымался вверх: видимо, в костер подкидывали свежую зелень. Наконец легкий запах гари ударил нам в нос. Еще минута – и мы с размаху врезались в песчаную отмель небольшого островка. На углу острова увидели белый бакен. Видимо, его сорвал этой ночью с якоря ветер и прибил к берегу. Мы быстро выскочили из лодки, пересекли лужайку, вышли на другую сторону острова и с облегчением вздохнули. У воды, на самом берегу, горел костер. Неподалеку, около лодки, спиной к нам стоял «Двадцать два» и… спиннинговал.

Услышав шаги, он обернулся, и мы увидели, как на его посеревшем лице вспыхнула глубокая радость. Он бросил удилище на траву. Мы подбежали к нему и крепко обнялись.

И тут же печать радости на его лице уступила место выражению высокого торжества. Не говоря ни слова, он взял нас обоих за руки, как маленьких ребят, и подвел к небольшой луже, метрах в двадцати от берега. Невысокая залитая водой трава в нескольких местах была раздвинута как бы длинными темными поленьями. «Двадцать два» приносил сюда пойманных хищников, желая сохранить их живыми – день обещал быть жарким. Пять щук насчитали мы в этой ямке. Но каких! Пожалуй, ни одна из них не весила меньше трех килограммов.

Наше любование продолжалось недолго. Через несколько мгновений мы уже стояли неподалеку друг от друга и бороздили блеснами дно небольшой каменистой ямы под самым берегом. Со второго заброса я почувствовал так хорошо знакомый тупой удар хищника и ощущение живой тяжести, пришедшей ко мне откуда-то из речной глубины.

А приятель рядом уже тащил хорошую щуку. Не отставал и «Двадцать два». Вот это была ловля!

И к тому времени, когда ослепительное майское солнце вошло в зенит, у нас уже было очень много рыбы. В полдень поклевки прекратились.

Теперь «Двадцать два» начал подробно рассказывать нам о злоключениях этой ночи. Начало событий мы угадали совершенно точно. Он прикорнул в лодке и не заметил, как коварные боковые волны, подмыв постепенно песок под яликом, повернули его и вынесли в широкую протоку между островами.

Он очнулся, когда уже был вдалеке от берега. Шторм был в самом разгаре. Ему как-то удалось отодрать одну из лавочек ялика и использовать ее в качестве кормового весла. С величайшим трудом он выправил нос отяжелевшей, полузалитой водой лодки поперек волны. Но это была еще только малая доля победы: ялик стремительно выносило из протоки в самый хаос бушующей Волги. Сопротивляться дальше он уже не мог. Сильный удар чуть не выбросил его из ялика. И этот удар принес ему спасение. Лодка налетела на небольшой травянистый «пятачок», случайно встретившийся на его пути. Как он рассмотрел потом, это была верхушка скрытого под водой холма, опоясанного глубокой пятиметровой ямой. Всю ночь провел он на этой крохотной площадке, заливаемой водой, придерживая лодку окоченевшим телом.

Как только стало светать, он дотащился до ближайшего острова. На счастье, у него сохранились спички, предусмотрительно завернутые в резиновый чехольчик: он разложил костер и начал сушиться. Но он не довел этого дела до конца – мощный всплеск хищника под самым берегом заставил его схватиться за спиннинг, оставленный в лодке. Через пять минут он уже тащил первую щуку. Он отрывался от ловли только за тем, чтобы подкинуть в костер веток свежей хвои и вызвать к себе нас. Он говорил нам, и, конечно, мы понимали всем сердцем, что он забыл в это время все переживания тяжкой ночи и даже благодарил судьбу за неожиданный конец этих приключений.

Наша беседа происходила теперь в обстановке, никак не похожей на обстановку вчерашнего вечера. Мы расположились на прогретом солнцем сухом месте, около небольшой тощей сосенки. Тихо потрескивал костер, на закопченных ухватиках был подвешен неизменный спутник охотников – котелок; в коричневой бурлящей воде кружились распаренные хлопья чая. Постепенно блаженная полудремота охватила нас. Наступила реакция после бурных переживаний. Попив чаю, мы решили часика два поспать. Все равно успевали к поезду.

Нас разбудил незнакомый голос. Облитый солнцем, перед нами стоял пожилой коренастый мужчина в синей выгоревшей косоворотке и в высоких резиновых сапогах.

– Рыбачки, помогите бакен снять, одному несподручно! – попросил он. – Ишь, куда его пригнало!

Мы охотно пошли за ним и дружно подналегли на белый дощаник. Однако он не поддавался.

– Погодите, его что-то держит внизу, – определил «Двадцать два».

Мы наклонились и обнаружили, что бакен плотно сидит на черном камне, который, как щупальцами спрута, был прихотливо обвит кустом толстой проволоки, которой якорится этот волжский буй.

– Гляди, нарочно так не угадаешь! – подивился бакенщик.

Через минуту, поблагодарив нас, он уехал, увозя на своей

длинной лодке белую громаду бакена.

И тут нас осенило. Камень! Черный камень! Теперь он был отчетливо виден под водой. Мы повернулись и поглядели в сторону сосны, где только что отдыхали. Сосен было пять.

– Друзья! Мы на «Острове переживаний», – хрипло воскликнул «Двадцать два»…

На обратном пути злая судьба, видимо, забыла о «Двадцать два». Впрочем, нет, пожалуй, немного и вспомнила: при посадке в поезд он выронил очки, а в поезде потерял билет. Больших трудов стоило нам убедить контролера в отсутствии злонамеренности у нашего друга. Потом, уже в Москве, в трамвае, у него лопнула лямка рюкзака, и он чуть не переломил своим тяжелым мешком ногу случайного соседа. Наудачу тот оказался тоже рыболовом, и скандал был своевременно погашен. Но все это были мелочи: из неудач вчерашнего дня родилось счастье.

На другой день к вечеру «Двадцать два» пришел к нам в новых очках и принес план, забытый им дома. Этот план имел для нас уже только архивную ценность, мы и без него безошибочно нашли бы теперь дорогу к «Острову переживаний».

Затянувшуюся дружескую беседу прервал резкий звонок. Это явился «Неустойчивый». Позорно возвратился он домой, не разделив с нами горестей и радостей этого не совсем обычного путешествия. Когда же он узнал о результатах, то изменился в лице, нервно заходил по комнате и, наконец, подойдя вплотную к нашему герою, каким-то чужим голосом отрывисто спросил:

– Опять поедешь? Я с тобой! Возьми! Очень прошу!

– Но ведь со мной всегда случается чертовщина, – усмехаясь через новые очки, ответил «Двадцать два».

Увидев молящий взгляд приятеля, он не стал мучить его долгим раздумьем и просто сказал:

– Еду в субботу. Приходи к поезду.

(№ 3, 1953)

Остап Вишня

Карп

Чудесный смешанный лес. Огромные дубы, ясени, вязы и сосны. В безветренную погоду в лесу ни шороха: тихо-тихо, только изредка флейтой заиграет иволга, застучит дятел, защелкает щегленок… И снова тихо.

Среди леса ставок, приукрашенный с одного берега камышом…

И как-то так уж вышло, что с одного берега в ставок сосны заглядывают, а с другого, противоположного, – дубы… Левее за ставком – плотинка, а правее простерлись луга с зелеными кустами, с вербами, с густой травой.

В том ставке карпы живут. Здоровенные! Каждый карп словно корыто!

И как же хочется поймать такое «корыто»! Да еще после того, как вам скажут:

– Да вы что?! Да там как схватит, как дернет, как поведет, так и не думайте подсекать! Старайтесь, наоборот, чтобы сорвался. Потому что и крючка не будет, и лески не будет, и удилища не будет и сами вы, если за дуб не ухватитесь, – в ставке будете! Наши карпы такие. Они у нас особенной породы: не карпы, а жеребцы.

Вот и хочется поймать такого «жеребца».

А председателя того колхоза, которому принадлежит чудесный ставок, мы нашли возле комбайна в степи. Комбайн как раз домолачивал большое поле озимой пшеницы.

– Дозвольте, Иван Павлович, карпика у вас половить, – сказал я безнадежно, ибо знал, что обычно Иван Павлович никого и за километр к ставку не подпускает.

Председатель усмехнулся и сказал на сей раз:

– Ловите, хлопцы, ловите, вижу, что рыболовы вы бедовые.

Тут мы со всех ног – к ставку. Дозволил-таки председатель,

потому что настроение у него отличное: озимая пшеница как лес стояла, жнивье он доканчивал до срока, хлебосдача уже выполнена.

А берут карпы на рассвете… И особенно тогда, когда первый неясный луч прорезает и золотит дубовые листья. Как солнечный луч дубовые листья позолотит, из дубовой чащобы вырвется и на ставок упадет, – тогда и ставок золотой, и камыш, и рогоз, и песок на берегу – все тогда золотое. Луч от воды отскакивает и летит вон на тот берег, а там сосны. Золотятся тогда сосны и ясени, и клены, а луч летит дальше, так что уж его и не видно… Только след его остается – веселый, сверкающий…

Солнце всходит левее от вас, за дубами, и, словно нарочно, именно там всходит, чтобы прежде всего дубы позолотить…

Солнце хочет, чтобы все, куда оно лучи свои кидает, горело и сверкало, бушевало и ликовало… Хочет – и делает! Ох, и хитрущее там, над ставком, солнце!

Вы когда-нибудь переживали такое мгновение, когда на ваш крючок «сел» карп? Переживали? Если нет, обязательно переживите, а тогда вам захочется это мгновение пережить еще раз. До боли, до ярости, до крика захочется.

Представьте себе такую картину. Чуть свет, а вы уже сидите над ставком. Слева от вас загорается небо. Солнце поднимается… Впрочем, об этом уже писано-переписано, не будем еще раз писать… В руках у вас удилище. Леска у вас – отличнейший «Сатурн» чуть ли не в миллиметр толщиной, крючок – двойной крепости, высшей закалки, кованый, с тонким острым жалом, а на крючке – кусочек картошки,-сваренной точно так, как любит карп: не мягко, не твердо, а как раз.

Вы смотрите на поплавок так, как даже не смотрели на свою невесту, когда еще были женихом: с таким вниманием… с таким ожиданием! И внезапно поплавок – дерг! А у вас сердце – скок! Еще раз – дерг! Еще раз – скок! И вот ваш поплавок поехал– поехал и исчез. Когда начинает поплавок ехать, у вас из-под сердца что-то холодное тоже едет куда-то вниз. И вы чувствуете, что это холодное ударяет в пятки. И вашим пяткам холодно.

Вы за удилище – ррраз! Подсекли! И чувствуете, что в руках у вас что-то трепещет! И видите, что ваша знаменитая леска натянута, как струна бандуры, а удилище выгнуто в дугу и дрожит. Есть! Ой, карп! Ходит на кругах! Вы его понемногу ведете к берегу… Удилище с леской ходит туда, ходит сюда.

Вот карп уже возле берега. Вот показалась его голова, вот уже видна спина. Он рвется, выгибается, бьет хвостом, скручивается бубликом, вырывается… Однако вы не даете ему потачки, ведете… Еще шаг, и он окажется в подсачеке… Еще секунда, и он будет на берегу. Сердце у вас колотится, дышите вы глубоко и часто. Вы уже видите этого карпа фаршированным или маринованным, или просто жареным, а из головы – уха… И вдруг – стоп! Хлоп! Вы – хвать!… Крючок пустой, а карп, на секунду оторопелый, еще стоит перед вами… Какое мгновение!!!

В общем, карпа в данном случае у вас как не бывало: сорвался.

Что делать?!

Были и такие случаи, что рыболов сигал в воду, чтобы схватить сошедшего с крючка карпа руками. Бултых! В одежде, в сапогах, с картошкой в мешочке, с пачкой папирос и с путевкой в Гагру в кармане… Куда там! Карп даже и на путевку в Гагру не берет, не берет он и на картошку в мешочке, а только тогда, когда та картошка на крючке!

Рыболовы в такой момент что-то выкрикивают в зависимости от темперамента и наживляют на крючок кусочек свежей картошки. Забрасывают снова и сердито сопят. Тут, случается, сосед вопросик задаст. А сосед ваш – передовик завода «Ленинская кузница», страстный рыболов, обязательно спросит:

– Здоровый сорвался?