Текст книги "У рыбацкого костра"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 32 страниц)

– Тут, знаешь, глубина какая! – Яшка округлил глаза. – Тут и дна нету…

Володя отодвинулся от воды, вздрогнул, когда у противоположного берега гулко ударила рыба.

– В этом бочаге у нас никто не купается…

– Почему? – слабым голосом спросил Володя.

– Засасывает… Как ноги опустил вниз, так все… Вода, как лед, и вниз утягивает. Мишка Каюненок говорил, там осьминоги на дне лежат.

– Осьминоги только в море, – неуверенно сказал Володя и еще отодвинулся.

– В море… Сам знаю! А Мишка видал! Пошел на рыбалку, идет мимо, глядь – из воды щуп, и вот по берегу шарит… Ну? Мишка аж до самой деревни бегом! Хотя, наверное, он врет, – несколько неожиданно заключил Яшка и стал разматывать удочки.

Володя приободрился, и Яшка, уже забыв про осьминогов, нетерпеливо поглядывал на воду, и каждый раз, когда с шумом всплескивала рыба, лицо его принимало напряженно-страдаль– ческое выражение.

Размотав удочки, он передал одну из них Володе, отсыпал ему червей в спичечную коробку и глазами показал место, где ловить.

Закинув насадку, Яшка, не выпуская из рук удилища, нетерпеливо уставился на поплавок. Почти сейчас же закинул свою насадку и Володя, но зацепил при этом удилищем за ветлу и громко шлепнул им по воде. Яшка странно взглянул на Володю, выругался шепотом, а когда перевел взгляд опять на поплавок, то вместо него увидел только легкие расходившиеся круги. Он тотчас с силой подсек, плавно повел рукой вправо, с наслаждением чувствуя, как в глубине упруго заходила рыба. Но напряжение лески вдруг ослабло, и из воды, чмокнув, выскочил пустой крючок. Яшка затрясся.

– Ушла… – пришепетывал он, надевая дрожащими мокрыми руками нового червяка на крючок.

Снова забросил насадку и опять, не выпуская из рук удилища, не отрываясь, стал смотреть на поплавок, ожидая поклевки. Но поклевки не было, даже всплесков не стало слышно. Рука у Яшки скоро устала, и он осторожно, боясь стронуть поплавок, воткнул удилище в мягкий берег. Володя посмотрел на Яшку и тоже воткнул свое удилище.

Солнце, поднимаясь все выше, заглянуло, наконец, и в этот мрачный омут. Вода сразу ослепительно засверкала, загорелись капли росы на листьях, на траве и на цветах.

Володя, жмурясь, посмотрел на свой поплавок, потом оглянулся, вздохнул и неуверенно спросил:

– А что, может рыба в другой бочаг уйти?

– Ясное дело! – злобно ответил Яшка. – Та сорвалась и всех напугала. А здоровая, верно, была… Я как подсек, так у меня аж руку вниз повело! Может, на кило потянула бы.

Яшке немного стыдно было, что он упустил рыбу, но, как часто бывает, вину свою он склонен был приписать Володе. «Тоже мне рыбак! – думал он. – Сидит раскорякой… Один ловишь или с настоящим рыбаком, только таскать успевай»… Он хотел чем– нибудь уколоть Володю, но вдруг схватился за удочку: поплавок чуть шевельнулся. Напрягаясь, будто дерево с корнем вырывая, он медленно вытащил удочку из земли и, держа ее на весу, чуть приподнял вверх. Поплавок снова качнулся, лег набок, подержался в таком положении и опять выпрямился. Яшка перевел дыхание, скосил глаза и увидел, что Володя, побледнев, медленно приподнимается. Яшке стало жарко, пот мелкими капельками выступил у него на носу и верхней губе. Поплавок опять вздрогнул, пошел в сторону, погрузился наполовину и наконец исчез, оставив после себя едва заметный завиток воды. Яшка, как и в прошлый раз, мягко подсек и сразу, ухнув, подался вперед, стараясь выпрямить удилище. Леска с дрожащим на ней поплавком прочертила по воде, Яшка привстал, перехватил удочку другой рукой и, чувствуя сильные и частые рывки, опять плавно повел руками вправо. Володя подскочил к Яшке и, шевеля руками, блестя отчаянными круглыми глазами, кричал тонким голосом.

– Тащи! Тащи скорей!

– Уйди! – шептал Яшка и пятился, часто переступая ногами.

На мгновение рыба вырвалась из воды, показала свой сверкающий широкий бок, туго ударила хвостом, подняла фонтан розовых брызг и опять ринулась в холодную глубину. Но Яшка не давал уйти ей глубоко; далеко откидывая назад руку, подвел рыбу к берегу, рывком выбросил на траву и сейчас же упал на нее животом. У Володи пересохло горло, сердце неистово колотилось…

– Что у тебя? – присев на корточки, спрашивал он. – Что у тебя?

– Ле-ещ! – с упоением выговорил Яшка. Он осторожно вытащил из-под живота большого холодного леща, повернул к Володе свое счастливое широкое лицо, сипло засмеялся было, но улыбка его внезапно пропала, глаза испуганно уставились на что-то за спиной Володи, он съежился, ахнул:

– Удочка-то… Глянь-ка!

Володя обернулся и увидел, что его удочка, отвалив ком земли, медленно сползает в воду. Он вскочил, споткнулся, уже на коленях подтянулся к удочке и успел схватить ее. Удилище сильно согнулось. Володя повернул к Яшке круглое бледное лицо…

– Держи! – крикнул Яшка.

Но в этот момент земля под ногами у Володи зашевелилась, подалась, он потерял равновесие, выпустил удочку, нелепо, будто ловя мяч. всплеснул руками, звонко крикнул: «Ааа»… – и упал в воду.

– Дурак! – сипло закричал Яшка, злобно и страдальчески искривив лицо. – Недотепа чертова!…

Он вскочил, схватил ком земли с травой, но, взглянув на воду, замер, и у него появилось то томительное чувство, которое испытываешь только во сне, когда дряблое тело не подчиняется воле: Володя в трех метрах от берега бил, шлепал по воде руками, запрокидывал к небу белое, как мел, лицо с выпученными глазами, захлебывался и, окунаясь в воду, все силился что-то крикнуть, но в горле у него клокотало и получалось: «Уаа… Уаа»…

«Тонет! – с ужасом подумал Яшка. – Утягивает!». Бросил комок земли, которым хотел ударить Володю и, вытирая липкую руку о штаны, попятился прочь от воды. Земля сыпалась у него из-под ног, он упирался трясущимися руками, совсем как во сне, неповоротливо и тяжело лез вверх. Он выбрался на луг и побежал было, но сейчас же вернулся и заглянул вниз, ожидая увидеть страшное и надеясь в то же время, что все как-то обошлось. Володя теперь уже не бился, он почти скрылся под водой, только макушка с торчащими волосами была еще видна. Она скрывалась и вновь показывалась, скрывалась и показывалась… Яшка, не отрывая взгляда от этой макушки, начал расстегивать штаны, потом вскрикнул и скатился вниз. Высвободившись из штанов, он, как был в рубашке и с сумкой через плечо, прыгнул в воду, в два взмаха подплыл к Володе, схватил его за руку.

Володя вцепился в Яшку, стал перебирать руками, цепляясь за рубашку и сумку, наваливаться на него.

Вода хлынула Яшке в рот, он попытался выставить из воды свое лицо, но Володя все наваливался на него, стараясь влезть ему на плечи. Яшка захлебнулся, закашлялся, задыхаясь, глотая воду; дикий, небывалый ужас охватил его, в глазах с ослепительной силой вспыхнули красные круги, завертелись поля, освещенные солнцем, деревья, какие-то люди, разлетелись веером искры. Он понял, что Володя утопит его, дернулся из последних сил, забарахтался, закричал так же нечеловечески страшно, как кричал Володя минуту назад, ударил Володю ногою в живот, вынырнул, сквозь бегущую с волос воду увидел яркий сплющенный шар солнца, замолотил по воде руками и ногами и, поднимая буруны пены, в ужасе бросился к берегу.

И только ухватясь рукой за прибрежную осоку, он опомнился и посмотрел назад. Взбаламученная вода в омуте успокаивалась, и никого уже не было на ее поверхности.

Из глубины весело выскочили несколько пузырьков воздуха, у Яшки застучали зубы. Он оглянулся: ярко светило солнце и листья кустов и ветлы блестели, радужно светилась паутина между цветами, и трясогузка сидела вверху, на бревне, покачивала хвостом и блестящим глазом смотрела на Яшку, и все было так же, как и всегда, все дышало покоем и тишиной, и стояло над землей тихое утро, а между тем вот сейчас только, совсем недавно случилось небывалое, утонул человек, и это он, Яшка, ударил, утопил его…

Яшка моргнул, отпустил ветку, повел плечами под мокрой рубашкой, глубоко с перерывами вдохнул воздух и нырнул. Открыв под водой глаза, он не мог сначала ничего разобрать: кругом дрожали неясные зеленоватые и желтоватые блики и какие-то тонкие травы, освещенные солнцем. Яшка опустился еще ниже, проплыл немного, задевая руками и лицом за травы, и увидел Володю. Володя держался на боку, одна нога его запуталась в траве, а сам он медленно поворачивался, покачиваясь, подставляя солнечному свету круглое бледное лицо с черным ртом и шевеля рукой, словно пробуя на ощупь воду. Яшке показалось, что Володя притворяется и нарочно покачивает рукой, что он следит за ним, чтобы схватить, как только он дотронется до него. Чувствуя, что сейчас задохнется, Яшка рванулся к Володе, схватил его за руку, зажмурился, дернул вверх и удивился тому, как легко и послушно Володя последовал за ним. Вынырнув, Яшка жадно задышал, и теперь ему ничего не нужно и не важно было, кроме как дышать, дышать и чувствовать, как грудь раз за разом наполняется удивительно чистым, сладким воздухом.

Не выпуская Володиной рубашки, он стал подталкивать его к берегу. Почувствовав дно под ногами, Яшка положил Володю грудью на берег, лицом в траву, тяжело вылез сам и вытащил Володю. Он вздрагивал, касаясь холодного тела, торопился и чувствовал себя таким усталым, таким несчастным…

Перевернув Володю на спину, Яшка стал разводить его руки, давить на ^ивот, дуть в нос. Он запыхался и ослабел, а Володя был все такой же белый и холодный. «Помер?» – с испугом подумал Яшка. Убежать бы куда-нибудь, спрятаться, чтобы только не видеть этого равнодушного, холодного лица!

Яшка всхлипнул от страха, вскочил, схватил Володю за ноги, вытянул, насколько хватало'сил вверх и, побагровев от натуги, начал трясти. Голова Володи билась по земле. И в тот самый момент, когда Яшка, окончательно обессилев и упав духом, хотел бросить тело Володи и, бежать куда глаза глядят, в этот момент изо рта Володи хлынула вода, он застонал, и судорога прошла по его телу. Яшка выпустил Володины ноги, закрыл глаза и сел.

Володя оперся слабыми руками, привстал, точно собирался немедленно куда-то бежать, но снова повалился, снова зашелся судорожным кашлем, брызгаясь водой и корчась на сырой траве. Яшка отполз в сторону и расслабленно смотрел на Володю. Никого на свете не любил он сейчас больше Володи, ничто не было ему милее этого бледного испуганного лица. Робкая, влюбленная улыбка светилась в глазах Яшки, с нежностью смотрел он на Володю и бессмысленно спрашивал:

– Ну как? А? Ну как?

Володя немного оправился, вытер рукой лицо, взгляну п на воду и незнакомым, хриплым голосом, с заметным усилием, заикаясь выговорил:

– Как я… то-нул…

Тогда Яшка вдруг сморщился, зажмурился, из глаз у него брызнули слезы, и он заревел, заревел горько, безутешно, сотрясаясь всем телом, задыхаясь и не стыдясь своих слез. Плакал он от страха, от того, что все хорошо кончилось, что Мишка Каю– ненок врал и никаких осьминогов в этом бочаге нет…

Глаза Володи потемнели, рот приоткрылся, с испугом и недоумением смотрел он на Яшку.

– Ты… что? – выдавил он из себя.

– Да-а… – выговорил Яшка, что есть силы стараясь не плакать и вытирая штанами глаза, – ты уто-о… утопа-ать, а мне тебя спа-а… спаса-ать…

И он заревел еще отчаянней и громче.

Володя заморгал, покривился, посмотрел опять на воду, сердце его дрогнуло, и он все вспомнил…

– Ка… как я тону-ул!… – будто удивляясь, сказал он и тоже заплакал, дергая худыми плечами, беспомощно опустив голову и отворачиваясь от своего спасителя.

Вода в омуте давно успокоилась, рыба с Володиной удочки сорвалась, удочка прибилась к берегу… Светило солнце, пылали кусты, обрызганные росой, и только вода в омуте оставалась все такой же черной.

(№ 8, 1958)

Константин Федин

Сазаны

Нас было три товарища: Коля, Саня и я. Мы жили в одном дворе и очень гордились, что всем троим нам было тридцать лет.

Саня любил подраться, но мы вдвоем с Колей были сильнее его, поэтому он нас не трогал. Ему дали прозвище «Санька Широкий нос». Он сердился, когда его так звали.

Один раз осенью мы сидели на лавочке у палисадника и разговаривали. День стоял ясный: желтобокая синица, насвистывая, винтом вилась по веткам ивы в палисаднике, и мы пристально следили за ней.

– Ни капельки не боится, – сказал я.

– Попробуй поймай, – сказал Коля.

– А что лучше ловить: птиц или рыбу? – спросил Саня.

– Рыбу, – ответил Коля.

– Как бы не так, – сказал Саня. – Птицу поймаешь, посадишь в клетку, она поет. А рыбу не успеешь поймать – она уснула, куда ее? Коту Ваське, обжоре.

– Да ты порядочной рыбы никогда не ловил. Наверно, только чехонь таскал, – засмеялся Коля.

– А ты что таскал? Баклашек? – рассердился Саня.

– И сазанов ловил, – строго проговорил Коля.

Тут я не выдержал:

– Зачем ты, Коля, врешь?

– И ничуть не вру. Нынче летом на Волге, в Беленьких, я ловил сазанов.

– А я прошлым летом с мамой жил в Беленьких, – сказал я, – там сазаны не ловятся.

– Ты в каком месте ловил?

– И с берега ловил и с дощаников.

– А надо с конторки. Там они здорово берут!

– Ты, поди, вот такого поймал? – спросил Саня и показал мизинец.

– Я в три ладони поймал, – опять строго сказал Коля и отмерил на руке три ладони, до локтя.

– Завирай! – тряхнул головой Саня. – Вот как дам тебе…

– Попробуй, – сказал Коля и подвинулся ко мне.

Я тоже подвинулся к нему, и Саня отвернулся от нас в сторону.

Синица в этот момент оторвалась от ветки и быстро полетела, ныряя в воздухе, а ивовая ветка долго раскачивалась, точно прощаясь. Я глядел вслед синице, пока она не исчезла, и мне вдруг стало грустно, что лето прошло и не возвратится, и я увидел, что и Саня с Колей тоже подумали о чем-то грустном, только Саня все еще сидел отвернувшись.

– Ты правду говоришь, что в три ладони? – спросил я.

– Знаешь, что, – сказал Коля вместо ответа, – давай с тобой поедем в Беленькие.

Он глядел на меня своими желтыми смелыми глазами, и я подумал: «Нет, Коля врать не может».

– Как же мы поедем?

– Очень просто, на пароходе. Утром поедем, после обеда – назад.

– А деньги?

– Пустяки какие! – сказал Коля, ткнулся подбородком в мое плечо и шепнул на ухо:

– У меня деньги есть, хватит.

Саня встал, сделал три шага, обернулся, сказал нам:

– Не больно надо, завиралы! – и ушел.

– Санька Широкий нос! – крикнул я ему вдогонку.

Он погрозил нам кулаком, а мы стали обсуждать, как поедем ловить сазанов.

Через день, как обычно, мы с Колей вышли поутру в школу, но на полдороге повернули в другую сторону и пошли тихо улицей на Волгу. Сначала мы не глядели друг на друга, чтобы кто-нибудь не догадался, что мы в сговоре. У нас в карманах были волосяные лески с крючками, а в школьных сумках – завтраки. Мы шли все быстрее и быстрее и, наконец, пустились бегом.

Когда мы прибежали на берег, раздался отчальный гудок парохода, на котором мы должны были ехать.

– Гу-гу, – прогудел он коротко, что на пароходном языке означало: прими сходни, я поехал.

Мы бросились со всех ног на пристань. Сходни были убраны, носовая чалка уже отдана, и капитан громко скомандовал с мостика:

– ОтДай кормовую!

Молодой парень бежал к кормовой чалке, а мы неслись следом за ним.

– Ну, давай прыгай! – крикнул он, протягивая нам руку, и мы прыгнули с конторки на корму парохода, а парень сбросил чалку в воду.

Это был небольшой пароход, из тех, какие ходили в ближние села и назывались «купцами». Вся его палуба, и корма, и нос были завалены пустыми корзинами из-под яблок, и весь он пахнул яблоками, точно шел не по воде, а по саду. На корму явился помощник капитана, и Коля важно купил у него билеты. Мы разлеглись между корзин и стали смотреть, как бурлит под винтом вода.

Пароход подходил ко всем маленьким пристаням, понемногу выгружая корзины. Мы с Колей проголодались, долго терпели, потом решили съесть один завтрак, но не удержались и съели оба: очень разыгрался аппетит от свежего ветра и яблочного духа.

Наконец мы приехали в Беленькие. Коля пошел на ручей в орешник вырезать удилища, а я отправился копать червей. Я хорошо помнил места, где водились черви, и очень обрадовался, когда все в деревне начал узнавать: там за целый год ничего не переменилось.

Мы вернулись с Колей на конторку, сели на самом носу, спустив ноги за борт, быстро смастерили и закинули удочки.

– Вот как раз тут и берутся сазаны, – сказал Коля.

Осеннее течение было тихо, поплавки относило вниз медленно,

и мы перекидывали удочки очень редко. Сверху приплывали золотисто-лиловые, сизые и зеленые разводы нефти, кружились около наших лесок и ленточками уплывали дальше. Мы сидели молча. Рыба не клевала.

– Надо погодить, – сказал Коля, – ведь сазаний клев начинается позже.

Мы посмотрели на солнце, оно немного опустилось.

Снизу пришел «купец», заставленный корзинами с яблоками, добавил с пристани еще яблок и ушел в город. А у нас ни разу не клюнуло.

– Может, ты все сочинил? – сказал я, когда надоело перекидывать удочку.

– Я тебе расскажу, как было, – быстро отозвался Коля, будто обрадованный, что я с ним заговорил. – Мы удили здесь с папой. У нас сперва тоже не клевало, и мы собрались уходить. Вдруг у папы стало тихонько клевать, долго, долго, потом сразу как поведет вбок! Он и подсек. И говорит: «Это, наверно, сазан. На, говорит, держи удочку, я хочу, чтобы ты вытащил». Я как взял, насилу удержал. А папа говорит: «Ты сильно не дергай, оборвешь леску, а дай ему поводить, он устанет, тогда ты его и вытягивай!» И правда, как стал он водить то в эту сторону, то вон в ту, я думал: «Оборвет все на свете». Потом он немножко присмирел, я его как выхвачу прямо вот сюда и схватил руками. Красивый!

– Ну, а какой? – спросил я.

– Ты бронзу видал? Ну, такую темно-золотую? Вот у него такие бока. А спинка черная, а животик белый. Башка толстенная, тупая, и ротик ма-аленький-маленький, и он все время чавкает. Так вот: чвак, чвак. Живучий!

Мне опять страшно захотелось поймать сазана, и я снова принялся перекидывать удочку. Но клева все не было.

Пришел еще один «купец», сверху, с пустыми корзинами. Коля решил купить что-нибудь поесть, потому что обеденное время уже миновало. Он принес из пароходного буфета булок с яблоками, и только мы принялись за еду, как поплавок на моей удочке – тюк-тюк, тюк-тюрю-рюк! – пустился тихонечко приседать.

– Сазан! – шепнул мне Коля.

У меня булка выскочила из рук и – плюх в воду. Коля – толк меня в бок и шепчет:

– Ты с ума сошел! Не подшумливай!

Поплавок опять заплясал: тюк-тюрю-рюк! Меня так и подмывало дернуть. А Коля учит:

– Погоди, не торопись.

Тогда поплавок остановился и замер. Я осторожно потянул удочку вверх и неожиданно вытащил из воды рыбу – узенькую, длинную, вроде селедки, и такую же серебристую, с чуть вогнутой спинкой. Когда я ее выкинул на конторку, она один раз дрогнула и сразу обмерла: глаза у нее помутнели, и чешуя стала терять блеск и синеть.

– Чехонь, – сказал я горько.

В этот момент Колин поплавок тоже заплясал. Коля схватил удилище и тоже вытащил чехонь. Так и пошло: то я вытянул рыбку, то он, не успеваем закидывать удочки. Скоро мы натаскали целую кучу рыбы, и она валялась на полу конторки, сухая, бледносиняя. Мы вымазались в чешуе, потому что чехонь линяла от одного прикосновения, но мы не обращали на это внимания, мы были рады, что начался такой веселый клев.

Внезапно позади нас раздался голос:

– Вы что тут нанавозили?

Мы обернулись. Над нами стоял старый усатый матрос.

– Кто вас сюда пустил? – закричал он.

– Мы, дяденька, сазанов ловим, – вежливо сказал Коля.

– Са-за-нов? – закричал он громко. – Вот я сейчас ваших сазанов!

Неизвестно, откуда взялась у него метла, и он начал изо всей силы сметать чехонь в воду.

– Убирайтесь с конторки, живо!

Мы наскоро забрали свое добро и сошли на берег.

Только тогда мы увидели, что Волга была огненно-красная, будто ее зажгли со всех концов: солнце наполовину опустилось за небосклон. Вниз по течению плыла наша чехонь худенькими животами вверх, а животы были розовые от заката. Мне стало жалко рыбу. И вдруг я подумал: «Что теперь с нами будет?»

– Влетит нам дома, что мы пропадали, – сказал я.

– Сейчас придет «купец», мы как-нибудь словчим, сядем, – ответил Коля.

– Зачем же ловчить? Купим билеты и поедем.

– А на что ты купишь?

– Как на что? Ты сказал, что у тебя денег хватит.

– А ты яблоки с булкой ел?

– Яблоки ел, а булка уплыла.

– Ну так что же, уплыла: все равно я за нее заплатил.

– И не осталось ни копейки?

– Ни копейки.

Коля был встревожен, но смело смотрел на меня своими желтыми глазами.

Мы больше не разговаривали. Мы выбросили удилища, смотали лески и стали дожидаться парохода. Изредка мы кидали камешки в темную воду и считали, сколько раз они подскочат на ее поверхности. Эта игра называлась «блинчиками».

«Купец» пришел уже в огнях. Мы хотели прыгнуть с конторки на нос парохода, но показалось слишком высоко. Тогда мы пробрались к корме. Только что мы спустили ноги за борт конторки, как вдруг появился усатый матрос – вешать фонарь на мачту. Свет фонаря упал прямо на нас, и матрос заорал так, будто поймал мошенников:

– A-а, вы опять тут? Зайцами ехать удумали?

Мы бросились прочь и не успели сбежать на берег, как пароход загудел и отчалил. Он уходил со своими светлыми окнами и фонарями, а вокруг нас становилось темнее, темнее, и мы с Колей поняли, что пришла ночь.

– Будет еще пароход? – спросил я.

– Из города.

– А в город?

– А в город утром, – грустно ответил Коля.

– Знаешь, – сказал я, – идем к бабушке Ниловне. Мы с мамой у нее прошлый год жили. Она нас пустит.

Изба Ниловны стояла недалеко, окнами на Волгу, и мы дошли скоро: я и в темноте хорошо различал дорогу. Ниловна не сразу меня узнала, а потом зажгла лампу и, пока я рассказывал, как мы очутились в Беленьких, все трясла головой и твердила:

– Ой, бедокуры, ой, бедокуры!

Она напоила нас парным молоком, постелила в передней горнице на полу овчинный тулуп и велела ложиться спать.

Мы с Колей подвернули под головы большущий воротник тулупа, прижались друг к другу спинами и быстро согрелись. Но сон ко мне не приходил, и я чувствовал, что Коля тоже не спит.

Очень ясно я увидел свою комнату с кроватью, покрытой синим мохнатым одеялом. На кровати сидела мама и плакала, а отец стоял у печки и сердито говорил:

– Вот твое воспитание: растет бессовестный балбес!

«Бессовестный балбес» – это отец говорил обо мне. Но он

ошибался, совесть меня мучила: мне было страшно жалко маму и стыдно, что она из-за меня плачет. Я сам чуть не заплакал в тулуп и опять ясно-ясно услышал мамин голос:

– Нет, он не такой плохой мальчик.

Голос был настолько отчетлив, что я приподнял голову. Дверь в горницу отворилась, и вошла Ниловна с лампой, а за нею – мама.

Я схватил Колю за руку, и мы вместе вскочили.

– Мама! – крикнул я.

– Ну что, рыболовы? – сказала мама негромко и так нежно, как не говорила никогда в жизни.

Я бросился к ней. Она обняла меня. Я шепнул ей тихонько, чтобы никто, кроме нее, не слышал:

– Ты меня простишь?

Она крепче прижала меня к себе.

– Как же ты нас нашла? – спросил я.

– Это – мое дело, как нашла, – ответила мама, взглянув на Колю, и покачала головой.

Вдруг она сказала:

– Тише, слушайте.

Мы притихли. Издалека доносились то короткие, то долгие гудки парохода, как будто он о чем-то просил.

– Пассажирский, лодку требует, – сказала Ниловна.

– Он идет в город? – спросила мама.

– Снизу, в город.

– Ну, живо, собирайтесь! – сказала мама. – Если поспеем на лодку, – может, пароход нас посадит.

Она поцеловалась с Ниловной и велела нам поблагодарить ее за приют.

– Спасибо, – сказал я.

– Спасибо, – сказал Коля.

Мы вышли в темноту. Богатый большой пароход, весь в огнях, приближался тихим ходом. Гудок опять заревел. В ответ на берегу, около конторки, замахали слабым желтым огоньком фонаря. Мы побежали на огонек. Человек в лодке, приладив фонарь к носу, подняв весло, чтобы оттолкнуться от берега.

– Подождите! – крикнула мама. – Возьмите, пожалуйста, нас. Может быть, пароход посадит нас. Нам нужно в город.

– Ладно, скорей! – раздался грубый голос.

Я сразу узнал по голосу матроса, который прогнал нас с конторки. Я толкнул Колю, а Коля – меня: он тоже узнал матроса.

Мы забрались в лодку, сели на боковые скамеечки: мама – с одного бока, я и Коля – против нее, для равновесия, а на поперечную скамью сел у весел матрос. Он греб сильно, отрывистыми, короткими ударами, и весла легко, как поплавки, выскакивали из воды, вспыхивая желтым отблеском фонаря.

– Вдруг он уйдет? – сказала мама испуганно.

– Кто это? – спросил матрос.

– Пароход.

– Он уйти не может, – гордо сказал матрос, – он на мой сигнал ответил.

– На какой сигнал? – спросил я тихо.

– Я ему огнем помигал, что, мол, ожидай, выходим.

Пароходные огни росли, росли, лодка вошла в их разноцветные

отражения, танцевавшие в воде, мамино лицо становилось попеременно розовым, зеленым, желтым. Шум и свист пара накатывались на лодку, уже слышны стали крики с парохода, и нас страшно быстро потащило к его борту.

– Ах! – вскрикнула мама.

Матрос бросил весла, прыгнул на нос лодки, поднял руки. Мы пронеслись мимо остановившегося колеса парохода. Оно было огромное, выше матроса в три раза, и с его красных плиц лилась и капала вода, забрызгав меня и маму. На нас пахнуло горячим, душным запахом машинного масла и нефти, потом вдруг – вкусных щей. Над нами, в узенькой ярко-красной дверке, показался повар и вытер полотенцем пот с лица. Опять пролетели мимо круглые огни, и мы обрушились в темноту и остановились.

Матрос держался обеими руками за нижнюю ступеньку железного трапа, почти повиснув на нем, и кричал, задрав голову:

– Есть пассажиры! Принимаешь?

– Сколько? – прокричали с кормы парохода. – Давай скорей!

Пароход немного сработал колесами, чтобы не уносило течение, лодка начала нырять на волнах, матрос то подтягивался на трапе, то опускался, выпрямляя руки.

– Ну, полезай, живо! – скомандовал он нам.

Он подсадил одной рукой сначала Колю, потом меня, и, когда я схватился изо всей силы за трап, он шутя хлопнул меня сзади широкой ладонью и прикрикнул:

– Эх вы, сазаны!

Забравшись на корму, я обернулся и глянул вниз. Матрос очень бережно подсаживал маму, и усатое лицо его, чуть видное глубоко в темноте, показалось мне очень добрым.

Быстро спустились по трапу пассажиры, для которых вызывалась лодка, и пароход пошел полным ходом. Я насилу отыскал позади, в черной ночи, крошечный желтый огонек, скоро исчезнувший бесследно: это поплыла к далекому берегу лодка, и я подумал, что нигде не было бы страшно с усатым матросом.

Мама нашла удобное место недалеко от машины, чтобы было теплее. Когда мы с Колей устроились, я спросил у него шепотом:

– Знаешь, кто, наверное, про нас все рассказал?

– Санька Широкий нос, – шепнул Коля.

– Давай ему ничего не скажем про чехонь.

– А про сазанов?

– А про сазанов скажем, что мы их съели.

– Ага, – согласился Коля.

Все было ясно. Я почувствовал, что мама положила мне на плечо руку и что теплым, шумным, как машина, приливом меня понес куда-то сон.

‹№ 13, 1959)

Николай Грибачев

Лещи ушли…

Если бы моего приятеля Федю Ершова разбудить среди ночи и сказать, что имеется возможность приобрести зеленую леску и необыкновенной прочности крючки, он потратил бы две минуты на одевание и прошел бы двадцать километров пешком. Погоду при этом можно было не принимать во внимание – он столько вылежал в пургу и мороз у лунок на подледном лове, столько гроз и дождей прошумело над его головой у перекатов и омутов, что все остальное до конца жизни никакого значения для него уже не имело. Днем Федя добросовестно редактировал сельскохозяйственные брошюры, а вечером бежал на реку, где и оставался до тех пор, пока омут доверху не засыпался звездами. По своему типу он принадлежал к бродяжьему племени поплавочников, и его обычное снаряжение состояло из трехколенной удочки, соломенной шляпы, клетчатой рубашки и резиновых сапог; в полях шляпы помещались три-четыре запасных крючка с поводками, в голенище торчал кухонный нож, который одновременно сходил за отвертку, штопор, шило и топор, на поясе в холщовом мешочке висели черви. Особенность его заключалась в том, что он презирал всякие рыболовецкие наставления и инструкции, не слушал ничьих советов и не обобщал своего опыта. Это был рыболов-импровизатор, всецело полагавшийся на собственное вдохновение.

Второй герой этой истории, молодой экономист Вася Кошелев, ловил рыбу несуетливо и расчетливо. Федя бегал по берегу, делая пробные забросы, и его принципиальные установки можно было бы короче всего выразить строкой известной песни «Кто ищет, тот всегда найдет». Вася выбирал место и сидел недвижимо, как памятник, – он руководствовался принципом, что рыба есть везде, надо только уметь ее поймать. Его донки были изящны по отделке и безукоризненны по оснастке; выходя на рыбалку, он учитывал показания барометра и термометра, направление ветра, движение облаков, конфигурацию берега, характер водной растительности, положение собственной тени и еще многое другое. У него были зеленые удилища, зеленые лески, зеленые с белыми хвостиками поплавки, зеленые рубашки и кепка и синие глаза – короче говоря, он был замаскирован настолько, что язи и лещи могли бы обнаружить его только с помощью радиолокации. В соответствии с наставлениями он непрерывно менял приманки, ловил на горох, на пшеницу, на картошку – на все полевые и огородные культуры, кроме редьки и хрена. С Федей его роднило только то, что они оба были белобрысы, молоды и не женаты.

Как-то во время отпуска мы компанией на недельку выехали половить рыбу. Оборудование нашего лагеря состояло из костра, на котором попеременно кипятились чай и уха, из куска брезента, натянутого между двумя ореховыми кустами, из дубовой рощи, синего неба с кучевыми облаками, ковра луговых трав, небрежно раскатанного вдоль всего берега, речного плеса и нескольких омутов. Два дня наша жизнь блаженно и тихо катилась под облаками и звездами, между хрупкими стенами закатов и рассветов, а на третий неподалеку от нас поселилась группа туристов из девяти человек – двух пап, двух мам, четырех курносых ребятишек в возрасте от восьми до одиннадцати лет и девятнадцатилетней девушки. Папы ловили рыбу самым примитивным способом – на переметы, валялись на солнцепеке и смазывали вазелином мозоли от весел, ребятишки гонялись за сойками и синими стрекозами, мамы гонялись за ребятишками, на ходу читая им полезные нравоучения. Были они, ребятишки эти, загорелые, здоровые, энергичные, неистощимые на забавы, и мамам приходилось трудно. С появлением новых поселенцев тишина в панике убежала из нашей рощи и возвращалась только ночью, и то украдкой и не надолго.

В полдень, отловив рыбу и пообедав, мы нанесли дружеский визит соседям. Церемония представления, как всегда в таких случаях, была простой и быстрой. Наше внимание привлекала большая семейная сковорода – на ней жарились сочные. куски крупной широкой рыбы. Мы тоже перед этим ели жареную рыбу, но она ни в какое сравнение с этой не шла.