Текст книги "У рыбацкого костра"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 32 страниц)

Я вытаскиваю его. Немного подергавшись, он бессильно повисает в воздухе, в несвойственной ему, непонятной и враждебной среде, и с него, как с хорьковой кисточки для акварельных красок, стекает вода. Куда девалось, во что превратилось его прекрасное, воистину самурайское оперение, его развееренный хвост! Только и осталось лобастая голова с судорожно дышащими жабрами, тонкий хрящик нижней челюсти, выпученные глаза и жалкая кисточка хвоста.

Я зажимаю в кулаке его осклизлое тело, в середине которого отчаянными, спазматическими толчками еще бьется сердечко. Я беспощадно выдираю из перламутровой щечки крючок и, проткнув насквозь обе кроваво-красные жабры палочкой, опускаю бычка на веревочку кукана, где уже висят несколько мелких бычков, уснувших, со слипшимися кисточками хвостов.

В этот жаркий предвечерний час отовсюду, возвращаясь с моря, шли по городу рыболовы с удочками и ведерками и несли в руках длинные куканы с нанизанными на них гроздьями бычков – светлых, так называемых «песчаных», и темно-пятнистых – «под– каменных».

Нес свой маленький кукан и я, всего каких-нибудь пять или шесть мелких бычков, вывалянных в малофонтанском песке и белой, как мука, шоссейной пыли Французского бульвара. Мне было жалко бычков, в особенности их повисшие, сузившиеся хвостики, с которых уже перестала капать вода.

«Господи, – думал я тогда (или, может быть, теперь?).– Неужели чья-то громадная рука держит и меня, как маленького, ничтожного бычка, сжимая так крепко в своем невидимом кулаке, что мое сердце трепещет, сжимается и каждый миг умирает?»

Настоящая большая рыбная ловля представляла из себя нечто совсем другое.

Громадная песчаная коса между лиманом и морем, за Аккерманом, за Шабо, за селом Будаки, недалеко от пограничного кордона – небольшой казармы с мачтой для сигнальных флагов и солдатами-пограничниками, которые вдруг появлялись с винтовками на плечах и шли – по двое, по трое – по краю высокого, крутого обрыва, по душистой полыни, по иммортелям, на фоне вечереющего моря и туманной полосы над горизонтом, откуда уже наполовину показался большой круг полной луны, еще совсем неяркой, розовато-пепельной, готовой каждую минуту стать багровой и нарисовать на пыльной тропинке длинные тени степных трав.

На песчаной косе виднелись сложенные из камыша рыбацкие курени и лежали на боку большие черные, сплошь просмоленные баркасы с одинаково приподнятыми носом и кормой, что делало их похожими на индейские пироги. Они ничего общего не имели с легкими одесскими шаландами – плоскодонками, а были настоящие, серьезные рыболовецкие посудины из дельты Дуная, или, как говорилось, «из гирла Дуная».

Может быть, на таких посудинах мои предки запорожцы, пересекая Черное море, совершали набеги на турецкие берега и доходили даже до Константинополя.

Рыбаки не без труда сталкивали свои тяжелые баркасы в воду, волоча их по песку, по ракушкам, по рядам засохшей вдоль полосы прибоя тины, по мокрой гальке, уже слегка поблескивающей лунным светом.

Черный баркас увозил сложенный кучей невод далеко от берега, только лунные огоньки вспыхивали под веслами, как будто бы где-то на горизонте высекали огонь из кресала и там сбрасывали его в воду. Сетчатая мотня тяжело шла ко дну, а на поверхности оставался плавать пустой засмоленный бочонок, гладко переваливаясь с волны на волну. Затем узкие крылья заброшенного невода заводили широким полукругом, а концы веревок, привязанные к крыльям с двух сторон, привозились на берег, и начиналось очень медленное, волнующее зрелище вытаскивания невода.

Мотня невода с бочонком над ней подвигалась к берегу столь же медленно, как луна к зениту, уменьшаясь и становясь все ярче и ярче, голубее и голубее.

Став гуськом с двух сторон, рыбаки вытаскивали сетчатую полосу невода, которая выносила из воды сначала тину, потом несколько крабов, несколько морских звезд, морских игл и морских коньков… Их становилось на движущейся полосе невода все больше и больше. Уже начинали попадаться отдельные рыбы, сверкающие в лунном свете.

Крылья невода сдвигались, широкая подкова превращалась в тесное кольцо. Из-под воды показывалась мотня, тесно набитая рыбой. Этот сетчатый мешок с усилиями подводили к самому берегу.

Очень яркая луна уже стыла в самом зените, заливая все вокруг голубым, серебряным светом холодного бенгальского огня.

Мотня кипела трепещущим серебром скумбрии и другой рыбы, в несметном количестве набившейся в сетчатый мешок. Лунный свет заливал все побережье – холодную песчаную косу, лиман, откуда доносился гнилостный, целебный запах его рапы и грязи, обрывы, поросшие полынью, дикой маслиной, и мне казалось, что я вижу в месячном сиянии Буджакские степи, башни старинной турецкой крепости, цыганские костры и телеги, и курчавого молодого Пушкина, и очи Земфиры с белками, отливающими лунным светом, и Алеко с ножом в руке, так же отливающим каленым лунным светом, и мне чудились мучительные сны, живущие где-то совсем рядом со мной «под изодранными шатрами», и «всюду страсти роковые и от судеб защиты нет», и все это – под маленькой, не больше новенького гривенника, луною, пробивавшейся над плетнями и виноградниками Будак, сквозь легкую летнюю тучку, как рыбий глаз.

‹№ 34, 1974)

Мирсай Амир

Рыбацкие байки

Главы из юмористической повести

Незваный гость

Званые гости не пожаловали. Выходной день обещал быть пустым и скучным. Впрочем, может быть, даже и лучше, что не приехали! Тем самым они освободили меня от обязанности описывать, как я их принимал и как развлекал! Вы заметили, наверное, что посидеть с приятелями за столом, поговорить, посмеяться, выпить – в меру, друзья, в меру! – приятно, но писать об этом и трудно и не очень-то интересно. Вряд ли читатели меня поблагодарили бы за такое описание. Тут есть какая-то странная закономерность: в жизни праздник – веселая вещь, а в литературе и в журналистике, как правило, нудная и скучная. Самый невеселый, самый неудобочитаемый номер газеты или журнала – праздничный. Почему? Кто в этом повинен? Писатели и журналисты? Или таково уж естество праздника? Надо будет поглубже обсудить эту тему с моим знакомым журналистом Фанилем. А пока…

А пока я начал с того, что хорошо выспался. Потом выкупался. После купания свежий, легкий и чистый, как ухоженный младенец, вернулся домой! А дома меня уже ждала на столе наша рыба, посланная нам своенравной и капризной рыбацкой судьбой. Ей не грозила опасность остаться несъеденной, хотя званые гости и не пожаловали. Гостей нет, есть соседи. Правда, Тази не отдал мне Махмута – увел к себе, к своим гостям, но у меня же имеются еще мои милые соседи слева – Андрошины. Да и своя семья тоже, слава богу, не из маленьких!

Я еще не успел пойти за Андрошиными, как перед нашим домом остановилась моторка. Я сначала не обратил на нее внимания: мало ли моторок подчаливает к нашему берегу! Но раздался стук калитки, я обернулся и увидел… черный берет на лысой голове. Дед Латып собственной своей персоной! Клетчатая рубашка с тремя карманами, спортивные брюки. Стоит и несмело улыбается. Если бы его тощие ноги не были для устойчивости расставлены так, что между ними свободно мог бы проскочить заяц, деда можно было бы издали принять за юношу спортсмена. В руке он держал садок со свернувшейся клубком щукой.

– Можно к вам?

Весь пафос моего гостеприимства, предназначавшийся гостям званым, обрушился теперь на этого незваного гостя.

– Милости просим, Латып-ага! Я очень рад! Проходите! Вы как нельзя кстати приехали!

Жена присоединила к моим и свои восторги.

Старик облегченно вздохнул. Но помня, что гостя украшает скромность, сказал:

– Но… ко времени гость?! Говорят, что незваный гость хуже татарина. А тут я и незваный, и татарин…

– Это отжившая поговорка, Латып-ага! Давайте лучше другую вспомним: у званого гостя имя громче, а у незваного права больше. Садитесь, пожалуйста, и будьте как дома!

Я посадил старика на почетное место за моим столом.

– Пока не забыл… хрчу тебе кое-что показать.

С этими словами он вытащил из кармана рубахи блесну с крючком. Это была шикарная, никелированная, блестящая, как фигурное зеркало, блесна. Она была не похожа ни на одну из известных мне блесен, лишь немногим напоминала «Байкал».

– Видел такую?

– Нет, кажется, не видел!

– Только что щуку на нее поймал. И щука и судак страсть как любят эту блесну! И язь, и окунь тоже любят.

– Как она называется?

– Я ее назвал… «Габдель Латып».

– Самоделка?

– Ну, это целая история…

– Интересная?

– Вроде бы интересная. Не лень послушать?

– На том стоим! Мы все тут любим слушать интересные истории. Рассказывайте!

Чистопольские часы и тульский самовар

– Хорошо, – сказал Латып, – но сначала посмотри вот это.

Он отстегнул ремень своих наручных золотых часов. На крышке была выгравирована надпись: «Нашему сверстнику Латыпу. Поздравляем с шестидесятилетием. Друзья».

Потом часы пошли по кругу.

– Отличный подарок!

– Ценный подарок!

– Прекрасный подарок!

– Наши, чистопольские! – с гордостью сказал старик и не спеша надел часы на руку. – Теперь можно начинать рассказ. Однажды я напал на богатое щучье место. Щук – полным полно! Но и коряг предостаточно. Что ни заброс – клюет: или щука, или коряга! Коряги, надо признаться, чаще клевали! Вытащил одну щуку, две сорвались. Пять блесен они, жадины, у меня оборвали! Но вот и совсем кончились блесны. А уходить не хочется. Что делать? Пришлось эти часы превратить в блесну! За одно ушко привязал жилку, к другому прицепил карабинчик с тройчаткой. Тяжесть хорошая, грузила не требуется. Однако далеко забрасывать боюсь: еще наткнутся на корягу и оставишь на дне дорогой подарок! Решил: опущу подле лодки в воду, тем более что глубина подходящая – все пять метров. Сижу. жду. И вдруг – хоп! Взяла! У меня – душа в пятки: коряга! Ан нет, рыба! И притом крупная! Вытащил доброго судака на кило шестьсот. Осмотрел часы – идут как миленькие! Вот что значит «противоударные, пылезащитные, влагонепроницаемые»! Делаю второй заброс. Снова опускаю, поднимаю, опускаю, поднимаю. И снова – хоп! На этот раз вытащил щуку на кило сто. Часы идут как ни в чем не бывало! Очень хотелось еще разок забросить, но благоразумие взяло верх над жадностью. Как наши братья-русские говорят, пора и честь знать!

Вернулся домой и не удержался, старый дурак, рассказал жене, как ловил рыбу на часы. И, конечно, получил от своей старухи крепкую проборцию: «Совести у тебя совсем не осталось! Как же ты посмел так издеваться над добрыми чувствами своих друзей и товарищей?! Ну, а если их подарок действительно остался бы на дне?! Как бы ты сам себя чувствовал тогда?!»

Ясно, что плохо бы себя тогда чувствовал, до конца жизни терзался бы от сожаления. Правда ведь, а?

Сидевшие за столом дружно закивали:

– Конечно, конечно, Латып-ага!

– Рыболовная страсть, она такая… Иногда и совсем разума лишает, правда ведь?

– Правда! – сказал я один.

– После этого случая жена отобрала у меня часы и спрятала их. «И не проси, и не ищи – и не дам, и не найдешь!» Так я и существовал некоторое время без часов. Смешно, а?

– Очень смешно! – сказал я. – Но ведь вы обещали нам рассказать историю блесны «Габдель Латып», а рассказали другое…

– Имей терпение! То, что я рассказал, – только вступление к главному рассказу. После того как я открыл щучье гнездо среди скопища коряг, проблема блесны стала меня мучить. За один выезд на две пойманные щуки у меня приходилось пять-шесть оборванных блесен. Слишком дорогое удовольствие! Как-то у одного рыболова, ловившего по соседству со мной, я увидел на конце лески странного вида желтую блесну. «Где взяли таку блесну?» – «Сам вырезал… из старого примуса». Тут меня и осенило! Был у нас дома хороший самовар… Вы меня извините… Когда я говорю о самоваре, я всегда очень волнуюсь, потому что вспоминается детство и такие далекие годы… Для нынешней молодежи самовар – это дымящий, угарный, бесполезный аппарат. А для нас в старое время в деревне самовар был символом благополучия и достатка. В нашей семье, например, самовар был единственным богатством. Утром, вечером, в любое время дня, кто бы ни зашел в дом, – на стол подавался кипящий самовар. Он урчал, как сытый кот, клубился паром, от него исходило золотое сияние. Он украшал весь дом, превращал в роскошный пир самую убогую трапезу. Я помню, что однажды к нам в дом ворвались с бранью длинноусые сборщики податей и один из них прямо со стола схватил и унес кипевший самовар. Мы все выскочили во двор с плачем, с криком… Я вижу, что вы слушаете и усмехаетесь. Зачем, дескать, дед затеял тут вечер воспоминаний о жизни бедного крестьянства в условиях царского режима?… Нет, я о другом,… Когда наш самовар унесли, мне показалось, что мир рухнул. Словно он стоял не на трех китах, а на одном нашем самоваре! Что теперь будет с нами? Как можно жить без самовара? И такое отчаяние меня охватило, что хоть ложись да помирай. Может быть, и умер бы, да к вечеру отец принес самовар обратно домой. Вот какая это вещь – самовар…

Ну ладно, пойдем дальше. Шагнем прямо в наше советское время. Первые пятилетки. Я уже женат, живу в городе. Квартира приличная, с дровяным отоплением. Воду берем на улице за полквартала от дома. Освещение – керосиновые лампы. В общем, все не хуже, чем у людей, но… какая-то червоточина в душе, чего-то не хватает. Чего? Ну конечно самовара! С большим трудом, через знакомых, с переплатой, достали наконец и самовар. Тульский красавец! Сверкающий никелем! Жена за ним ухаживала, как за малым ребенком. Никогда не оставляла с водой, каждый раз золу вытряхивала, не давала перекалить, чистила только детским зубным порошком «Мурзилка», протирала чистой ватой.

Когда мы уезжали в отпуск, она не оставляла его в пустой квартире, а, завернув во фланелевый халат и запихнув затем в холщовый мешок, относила к верным знакомым и сама прятала наше сокровище в надежное укромное место. Самовар жил да поживал и дожил до шестидесятых годов, оставаясь таким же новеньким и блестящим, как в год покупки. А надобность в нем-то уже пропала! В доме – газ, электричество. Кому нужен этот тульский красавец! Но все же мы его хранили как реликвию. А потом… Семья растет, а в доме тесно, вещи ведь плодятся не хуже, чем люди. Самовар стал нам мешать, и мы решили от него избавиться. Гостил у нас один мой родственник из Башкирии, вот я и подарил ему самовар. От подарка он не отказался, но и не очень-то обрадовался. Буркнул «спасибо» – и все. Тем не менее, уезжая, забыл взять с собой мой подарок. Самовар остался в доме. Ладно! Одолею тебя, думаю. Не мытьем возьму, так катаньем. В шестидесятые годы, как вы знаете, пошли густо новоселья. Каждую неделю кто-нибудь справляет въезд в новую квартиру. Без подарка в гости нельзя идти! На первое же новоселье принесли мы с женой наш самовар и подарили его новоселам. Слава богу, взяли! Год прошел, два – ничего. Я уже и забывать о нем стал. А тут мой сын получил отдельную квартиру. И можете себе представить, кто-то из его товарищей подарил ему на новоселье… наш самовар! Сын наутро принес его нам. Я думаю, что мой самовар не через одно новоселье прошел, пока вернулся на прежнее свое место. И все такой же – новехонький, блистающий. Я даже прослезился, когда его увидел. Ну, думаю, не может того быть, чтобы на такую прочную вещь не нашелся бы охотник. Наутро отнес самовар в комиссионный магазин. Взяли! Не очень охотно, но все же пошли мне навстречу, согласились взять. Стоял он у них год. Три раза цену снижали. Потом вернули мне самовар обратно. Дети хотели сдать его в утиль, но я не позволил. И вот когда я увидел в руках того рыболова блесну, вырезанную из примуса, я снова вспомнил о своем самоваре. По моему проекту в совхозной кузне мне сделали штамп, и мой тульский красавец нашел себе новое применение. Проблема блесны была решена. Жена вернула мне мои часы. У меня сохранились три из самоварных блесен. Одна – ваша. Прошу!

Я принял подарок.

– Я буду беречь вашу блесну, Латып-ага, – сказал я, – я буду брать ее на ловлю только для того, чтобы рассказывать товарищам ее историю в те часы, когда не будет клева. Спасибо вам большое и за блесну и за рассказ!

Щука с часами

Рано утром, чуть рассвело, мы втроем – Азат, Фаниль и я – выехали на рыбалку.

Азат, зная о том, как страстно мне хочется обратить Фаниля в нашу рыболовную веру, решил нам помочь. Обычно он не спрашивал, куда поедем, на какую рыбу будем забрасывать, – эти вопросы он решал сам. А тут обратился к Фанилю:

– Чем вы предпочитаете ловить рыбку – донками или спиннингом?

– Мне хотелось бы испытать свой спиннинг. Подарок все-та– ки! – смущенно сказал Фаниль.

– Прекрасно! – сказал Азат, взглянув на меня. – Тогда я повезу вас в щучью заводь.

Я кивнул головой – меня щучья заводь тоже устраивала.

За десять минут мы проскочили пять-шесть километров и остановились на ловлю между двумя островами в том месте, где Волга образует Большое озеро. Перед нами лежало водное зеркало с песчано-зелеными островками, возвышались прибрежные холмы, покрытые кудрявыми, веселыми лесами. Был виден Свияжск, сверкавший куполами своих исторических храмов. А позади, за нами, среди гибкого ивняка раскинулся табор рыболовов с его фанерными домиками и бело-зелеными палатками. Где-то тут обитает дед Латып. Интересно, что он сейчас поделывает? Наверное, выехал на рыбалку. Лодок, уткнувшихся носом в песок, мы видели мало: ясно, что рыболовы – на ловле. Однако поблизости местных островных рыболовов нет. Они, видимо, ушли далеко, на ту сторону Волги, в поисках злачных рыбных мест. Удивительная закономерность: любители рыбной ловли и сборщики ягод почему-то всегда ищут рыбные угодья и ягодные заповедники подальше от тех мест, где они живут. Впрочем, так же поступают и писатели с героями своих книг.

Возьмите казанских рыболовов. Они ловят рыбу подле наших дач. А мы от наших дач уезжаем к устью Большого озера. А озерские – к черту на кулички, только бы не ловить поблизости от своего жилья. Удивительно то, что и рыба больше любит попадаться на крючок пришельцев, а не аборигенов! Эту странную закономерность мы постигли в тот день. Пока здешние рыболовы искали рыбное Эльдорадо на том берегу Волги, мы подле их табора натешились вволю!

Особенно отличился Азат. Он работал – если только рыбную ловлю дозволено мне будет назвать работой! – вдохновенно, как подлинный ударник, с творческим огоньком. Он, можно сказать, обслуживал два станка – в буквальном смысле слова. Да, да! Мы, например, забросим, сидим и ждем, пока крючок не опустится на дно. А он долго, проклятый, опускается – иной раз не то что до тридцати, а и до семидесяти приходится считать в уме. И так каждый заброс! А забрасываем мы не меньше, чем тысячу раз. Вот и прикиньте: если на каждый заброс уходит полминуты, сколько наберется на тысячу?

Азат же работает одновременно двумя спиннингами. Одна блесна падает, а он уже крутит вторую катушку. У него ни минуты золотого времени зря не пропадает.

У нас, если крючок зацепится за корягу, пиши пропало! Поморщившись, мы его обрываем и, как говорится, концы в воду. Иногда бывает и так: не разобрав, корягу или большую рыбу ты поймал, дергаешь леску, и твой спиннинг с жалобным треском ломается у тебя на глазах! Твой красивый, дорогой спиннинг из магазина «Динамо». Азат же не покупает спиннинги, он их сам делает для себя. Из дуба или вяза. Ну-ка сломайте дубовую палку, попробуйте!

Дальше. У нас жилки толщиной 0,6, а порой и 0,7 миллиметра. Считается, что такие жилки легче забрасывать. Возможно. Но если эта жилка зацепилась за хорошую корягу, она рвется, как хилая бечевка. Азат берет жилки только толщиной один миллиметр. Такую жилку ни один дьявол не оборвет! Но допустим – крючок крепко впился в корягу, – у Азата он не оборвется, а разогнется и выйдет на волю сам: Азат специально подбирает такие эластичные тройники.

Мы еще не поймали ни одной рыбы, еще не имели дела ни с одной корягой, а наш ударник уже успел благополучно отцепиться от десятка коряг и вытащил килограммовую щуку. Эта щука подогрела наш азарт. Наши крючки стали мелькать в воздухе быстрее. Фаниль так разгорячился, что, забыв всякую осторожность, при одном из своих лихих забросов подцепил и сбросил в воду чеплашку Азата. Хорошо еще, что, лишив Азата его головного прикрытия, он оставил ему в целости и сохранности голову.

Без своей чеплашки Азат стал даже красивее. Чеплашка его – это тот странно-безобразный головной убор, получивший в последние годы большое распространение, который нельзя назвать ни кепкой, ни шляпой, ни беретом. Кое-кто называет его каскеткой. Вместо набивного рисунка на этом уроде красно-зеленой краской обозначены названия разных городов. Тряпица собрана на резинке. На одном конце – козырек из зеленой пленки. Поскольку каскетка собрана на резинке, как трусики, она годится и трехлетнему малышу и шестидесяти летнему Тази. Только малыш в каскетке мило забавен, а пожилой человек выглядит в ней форменным идиотом. И чем старше владелец каскетки, тем большим идиотом он кажется со стороны.

Азат вытащил из воды свою каскетку и с помощью перочинного ножичка освободил ее от крючка Фаниля.

Он хотел снова натянуть ее на голову, но мы бурно запротестовали:

– Никогда больше не надевай ее, Азат. Без чеплашки ты – умница, а в ней, извини…

Прошло немного времени, Фаниль оборвал крючок, впившийся в корягу. Запас блесен у нас был небогатым. Азат посоветовал Фанилю не бросать блесну далеко от лодки.

– Ты можешь даже не бросать, а опусти в воду возле лодки и поигрывай блесной, води ее вверх-вниз, вниз-вверх!

Фанилю этот совет не пришелся по душе. «Он меня утешает и поучает, словно маленького мальчика, которого взрослые дяди впервые взяли с собой на ловлю», – прочел я мысли Фаниля, глядя на его помрачневшее лицо.

– Спасибо за совет! – пробурчал Фаниль и лениво, с ясной неохотой стал водить блесну в воде вверх-вниз, вниз-вверх. Рыболов в Фаниле умирал от скуки. И судьба выбрала меня быть свидетелем его последних содроганий! И вдруг… глаза Фаниля загорелись. Он весь как-то напружился. Потом вскочил с места.

– Клюнуло! – вскричал Фаниль. – Клянусь, клюнуло! Ужас как клюнуло!!

Леска его, натягиваясь, уходила то вправо, то влево. Бросив свои удилища, мы с Азатом кинулись к нему на помощь.

– Подсекай!

– Подсек!

– Теперь отпусти немного!

– Отпустил!

– Теперь веди. Осторожно!

– Веду! Осторожно!

Можно сказать, втроем мы подвели рыбу к борту лодки и подцепили ее сачком. Оказалась щука. Небольшая, около килограмма. Но это была первая рыба Фаниля. Понимаете сами, что она значила для такого рыболова – его первая рыба! И что значила она для нас с Азатом!

Фаниль-рыболов, только что умиравший у меня на глазах, воскрес. Жизнь забурлила в нем кипятком. Какие там дальние забросы! Теперь он всегда будет водить блесной только возле лодки: вверх– вниз, вниз-вверх!

Азат поймал еще одну молодую щуку и пожилого окуня. Я был награжден детенышем судака. Фаниль не обращал на нас никакого внимания: сидит и водит блесной – вверх-вниз, вниз-вверх! Он был уже целиком во власти нахлынувшей рыболовной страсти.

Но что такое? Почему он замер? И в глазах – испуг. Что с тобой, Фаниль?

– Коряга! – выдохнул он наконец. – Черт бы ее побрал. И блесен нет!

Не успел я его утешить – найдем, мол, лишнюю блесну в загашнике, – как вдруг его катушка, поставленная на тормоз, громко затрещала. Фаниль вскочил – лодку сильно качнуло – и дурным, припадочным голосом закричал:

– Акула!!

Мы снова бросили на произвол судьбы свои снасти и стали помогать нашему товарищу совладать с акулой, попавшейся на его крючок.

Рыбина оказалась на этот раз таких размеров, что ее и впрямь можно было назвать акулой.

По нашей команде Фаниль то подтаскивал ее к лодке, то отпускал, водил на леске, как на поводке (мучил, говоря рыбьим языком), пока, наконец, минут через пятнадцать не вывел наверх из глубины. Это была щука. Длиной – в половину лодки. Вот когда пригодятся пролежавшие три года без дела сачок, в который можно упрятать теленка, и надежный железный крюк!

Тут уж я стал командовать.

– Не спешить! Теперь она от нас не уйдет! Сейчас мы ее под горло крюком! Хоп! Все!

И вот она уже нахально разлеглась во всю длину своего могучего тела на дне лодки. Стой! А почему у нее две блесны? Одна в пасти, а другая под нижней челюстью? Неужели эта та самая, с ка– расиком?

Такая нелепица может прийти в голову только рыболову!

Фаниль, совсем по-детски задохнувшись от радости, вскричал:

– Братцы, глядите, эта щука с часами!

– С часами?! – Я вспомнил рассказ деда Латыпа.

– Постой! Дай-ка посмотреть. «Нашему сверстнику Латыпу. Поздравляем с шестидесятилетием…»

Значит, старик, отвоевав у жены свои юбилейные часы, не раз еще превращал их в блесну, пока щука не сглотнула подарок его ровесников. А мы вытащили ее из Волги! Не кто-нибудь, а именно мы!…

Нам так повезло потому, что с нами поехал ловить Фаниль – новичок в ловле.

Удивительным было еще и то, что часы шли! Я сверил их со своими – минута в минуту. И календарик показывает сегодняшнее число. Вот они какие, наши чистопольские часы!

Мы еще ловили и еще много поймали рыбы, но писать об этом уже неинтересно – после того, как описано чрезвычайное происшествие – главное ЧП того дня.

(№ 34,1974)

Перевод с татарского Леонида Ленча

Виль Липатов

Стерлядь – рыба древняя

Из рассказов об Анискине

1.

Представитель английского языка, завуч средней школы Леонид Борисович на колхознице Наталье Казаковой женился, как говорится по-старинному, на покрова, а по-нашему – зимой, под ноябрьские праздники. Наталья из себя девка была видная и складная – рост имела высокий, стройная, длинненькая, колени носила маленькие, но круглые и гладкие, как бильярдные шары. Лицо у Натальи – не оторвешься, такое красивое. Брови черные, рот – словно роза, щеки – точно помидорным соком смазаны, кожа такая нежная и шелковая, как атлас, что в прошлом году деревенские женщины покупали у продавщицы Дуськи на стеганые одеяла. Одним словом, такой красавицы, как Наталья Казакова, ни в итальянском, ни во французском кино односельчане не видывали – все артисточки были поплоше.

Леонид Борисович, конечно, влюбился в Наташку без ума и памяти, но Наталья – не будь дурой! – сразу за него замуж не пошла. С полгодика она поманежила Леонида Борисовича на клубных танцах, месяц-другой прогуливалась с ним по обскому яру, и деревенские сплетницы утверждали, что Наталья завучу сказала: «Вы, Леонид Борисович, как человек образованный и по-английски разговаривающий, должны понятие иметь, что нам нужно свои чувства проверить… Ах, оставьте вашие ревности! Меня тракторист Петька Мурзин не завлекает… Во-первых, водочку употреблять начал, во– вторых, на колхозной работе плетется в хвосте…»

И вот, как только пали снега и над кедрачами завьюжило, Леонид Борисович и Наталья сыграли свадьбу, на которой гуляла вся деревня – два дня и две ночи.

На свадьбе Наташка Казакова повела себя гордо, не по-товарищески, как хором говорили ее подружки.

– Я вам больше не Наташка, – сказала она им, задирая нос. – Я, если хотите знать, Наталья Кузьминична… Я, конечно, книги на английском читать не буду, но английский разговор, если сгодится, вскорости начну понимать…

На колхозной работе Наташка Казакова после свадьбы с завучем тоже начала себя показывать с плохой стороны. И три дня после свадьбы не прошло, как Наташка Казакова самолично является в колхозную контору при мини-юбке, садится на диван, кладет ногу на ногу и при самом председателе Иване Ивановиче и бригадире дяде Аниките Гуляеве говорит:

– Пусть кто-нибудь другой вилами навоз от стаек отгребает, а я отказываюсь… Сто раз, товарищ председатель и товарищ бригадир, мы на колхозных собраниях голосовали за механизацию, деньги на это дело вырешивали, голосовали единогласно, а где она, спрошу вас, эта самая механизация? Не корова ли ее языком слизнула?

И хохочет при этом, и ямочки на щеки напускает, а бригадир Аникита Гуляев – человек нервный. Он такого разговора не стерпел, кулаком себя по колену стукнул:

– Ты мне, Наташка, лучше ответь, где ты обреталась, когда мы воскресник по усилению механизации проводили?

– А там была, где теперь нету! – тоже обозлилась Наталья Кузьминична. – Я по твоему же наряду, дядя Аникита, торфоперегнойные горшочки лепила… Прошу меня на другую работу пере– весть… Желаю состоять на молочно-товарной ферме учетчицей– контролером. Но ты не робей, дядя Аникита! Бидоны с молоком я сама таскать буду, это у меня не заржавеет…

Трех месяцев не прошло, как Наташка Казакова, то есть теперь Наталья Кузьминична Пылаева, набрала большую силу. На колхозных собраниях выступает среди первых, воду из графина при этом пьет открыто, разные непонятные словечки употребляет и на все наводит критику – это ей плохо, это ей не так, то ей не нравится. Дело дошло до того, что Пылаева добралась до дяди Анискина – участкового инспектора райотдела милиции. Это произошло на зеленой лужайке, когда колхозный народ готовился достойно встретить весну, а Наташка опять влезла на трибуну, то есть на пенек.

– Имеются серьезные недостатки и в работе милиционера товарища Анискина Федора Ивановича, то есть дяди Анискина, – сказала она. – Он, например, товарищи соотечественники, или, как говорится, сограждане, на охрану колхозного инвентаря обращает сугубо мало внимания…

Вот с этого, наверное, момента баба-сплетница Сузгиниха и другие плохие люди в деревне стали поговаривать, что дядя Анискин на Наташку за критику затаил зло. Понимающие люди – умные и добрые – этому не поверили, но так случилось, что Наталья Кузьминична Пылаева, то есть Наташка, от дяди Анискина на самом деле имела неприятность, хотя уголовной ответственности не понесла.

2.

Наталья Кузьминична Пылаева оказалась замешанной в дело о незаконной ловле стерляди гражданином Анипадистом Сопрыкиным – давним другом и фронтовым товарищем участкового Анискина. Неприятная произошла история, если правду сказать, и по этому поводу самый старый старик в деревне дед Крылов высказался откровенно:

– Если не знаешь, то почем знаешь? – сказал он философски, прижмуривая один глаз. – Ты иногда думаешь, что на человека силок поставил, а он, человек-то, глядишь, из силка самострел построил и на белку охотится… Ох, трудное это дело – все дело понимать. Трудно, хоть и пошел тебе девяносто какой год неизвестно…

Анипадист Сопрыкин, он запрещенной для ловли стерлядью баловался, и весь деревенский народ, бывало, такую картину наблюдал: сидит на высоком яру участковый дядя Анискин, от жары отдувается, зубом цыкает, а рыбак Анипадист Сопрыкин под яром обласишко к рыбалке готовит: сети капроновые в корыто укладывает, самоловы в лодчонку кладет, ружьишко, патронташ и прочее, и прочее. На участкового он вроде внимания не обращает, но все равно время от времени в его сторону глазами невольно поведет – сидит ли… Сидит, дьявол толстопузый! Лицо у Федора Ивановича грустное, глаза туманные, погоны с плеч валятся, китель расстегнут – такой он, что у Анипадиста Сопрыкина сердце кровью обливается. Ведь и воевали вместе, и в одном госпитале рядом лежали, и на одном пароходе в родную деревню после войны возвращались, и до сих пор ходят друг к другу чаи распивать.