Текст книги "У рыбацкого костра"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 32 страниц)

В свои восемь лет Вовка умеет стрелять из отцовского ружья, знает всякую рыбу, птицу, деревья, помогает на пасеке, знает, зачем отец к овцам барана из деревни приводит, и много других подобных вещей, которые знают обычно деревенские дети. Но в кино Вовка еще не был никогда, телефона не видел; я нарисовал ему военный корабль, он не мог сказать, что это. Вот мороженое он ел, знает, Луцков мороженое делает, все дети теперь его пробовали.

Мы шли вспаханным полем, уже подсохшим и пыльным.

– Посеяно небось, а мы топчем, – сказал Вовка. Он раскраснелся от жары, под мышкой нес охапку коневника и шел теперь позади, устал. Я рассказал ему, что поля нарочно притаптывают: если прикатано, то зерно теснее сойдется с землей, скорее набухнет и прорастет, а так может попасть между комочков в воздушную ямку и пролежать долго. Вовка подумал и согласился: – Похоже, верно говоришь.

Мы вышли на высокий и заросший берег Суры, пробирались долго сквозь высокую крапиву, пока сыскали спуск и песок внизу. Сура текла желтая, глинистая и полноводная. Стрижи носились над нею с пчелиной скоростью. Мы разделись, улеглись на песочке и ели опять коневник. Вовка чистил его ножом и угощал:

– Это тебе, тетя Лида, а это тебе.

Удить мы не стали.

Когда вернулись в Шевакалу, разомлевшие от солнца и воздуха, наша красная лодка насочила в себя столько воды, что минут двадцать вычерпывали, никак вычерпать не могли. Вовка сказал, что потонем, пожалуй, разделся до трусов и нам велел раздеться, но ничего – переехали.

Все-таки с тех пор мы на красной лодке не ездим, а берем маленькую. Это прелесть что за лодка! Она только на двоих: легка, как перо, рукой станешь грести – и то идет, слушается. А грести одним веслом ловко – и весло и руль сразу. Я научился и гоняю теперь, как на байдарке. Вовка глядит с одобрением и не говорит ничего, не поправляет – значит, все в порядке.

Приехал любезный Луцков, привез нам репудин от комаров (Шура говорит «кумары») и бадминтон. Все засуетилось, пришло в движение. Луцков со всеми поговорил, всех обласкал.

Дед Антон, загребая кривыми ногами, торопливо сбегал к озеру, и появились лини и щука на уху, Иван стал чистить рыбу, приговаривая:

– Сейчас, Анатолий Бенедиктович, сейчас, ушицу-то мы можем, что уж тут…

Луцков толст, весел, оживлен, на нем парусиновый пиджак и соломенная шляпа, на пальце крутит ключ от машины – у него «Москвич» на высоком шасси, с передней ведущей осью, бегает не хуже «козликов» райкомовских по любым дорогам. Отчество Луцкова Венедиктович, но никто его выговорить никак не может. Шура даже произносить не решается – не вышло бы как неприлично. Говорят, Луцков был еще много толще, чем теперь, да и сам он признается, что вот занялся спортом, легче стало. Каждое утро часовая зарядка, вечером два часа бадминтон, зимой лыжи, диета. Ему сорок пять лет, но выглядит он, несмотря на то что толст, лет на десять моложе. У него молодая жена, в старом своем, отцовском доме он поставил белую газовую плиту, сделал котельную, ванную (привез из Москвы плитку кафельную), гараж. Детей у него нет, он целиком погружен в бурную свою деятельность, он преуспевает, он доволен.

Заведует Луцков местным промкомбинатом, делает колбасу и мороженое, крепленое вино и конфеты, печет хлеб и пряники, шьет трусы и рукавицы. Все переходящие знамена, грамоты и премии – у Луцкова, причем премии делятся справедливо между всеми работниками: сторожам и уборщицам хоть по три рубля, но дадут тоже, когда все получают премии. Луцков уже двадцать лет на этой работе, на одном месте, его все знают, и он всех знает. Приглашали работать в область, в Москву, он отказался. О нем говорят и хорошее и плохое, называют его великим комбинатором, но все знают, что Луцков не жулик, не вор, не взяточник. Он построил новые и улучшил старые цехи, чистота – это его больное место; теперь он увлечен строительством винзавода. Рассказывают, что особенно охотно и много помогает он многосемейным. Из окрестных деревень на комбинат сдают свиней и телок, сливки и молоко, промкомбинатовские грузовики летают по деревням, и лихие луцковские эмиссары скупают яйца для мороженого. Между прочим, мороженое очень вкусное, желтенькое, крупитчатое, похоже на домашнее, как в детстве.

Пока Шура, Иван и дед Антон суетятся с ухой, варят ее в ведре на костре, мы, собрав вокруг всех ребят, играем в бадминтон. Луцков сбросил пиджак и шляпу, пузо вывалилось из рубахи, он летает по лужайке, лихо отбивает волан, игриво пикируется с Лидой. Ребята в восторге от игры, они никогда ее не видывали. Луцков тоже доволен, что опять ему все удается, опять он на высоте…

Уха готова. Снова мы садимся все вокруг одной миски. Луцков глядит на нас с Лидой чуть удивленно: мол, вот так и едите? Иван подкладывает Луцкову рыбку и потчует, уже чуть заплетаясь языком, но говоря все равно громко, с протестом:

– Да вот, линька-то, лёньку-то, Анатолий Бенедиктович, такой ведь рыбки, как у нас, нету нигде…

– Да что ж ловите мало? – спрашивает Луцков и глядит на Ильича.

Дед Антон суетливо головой машет, ухой поперхнулся, ложку отложил, усы обтирает.

– Да ведь это… Анатолий Бен… это… как, значит, сетя-то давеча того, уперли трактористы сетя-то, Анатолий… это… уперли, совсем уперли, вот Ванька знат…

– Забрали, Анатолий Бенедиктович, – гудит Иван, – начисто

все!

– Ну дам я вам сеть-то, выпишу! – говорит Луцков, хотя не очень, видно, верит старику. Начинается долгий разговор о том, кто бы это мог украсть да чьих рук дело.

Надо сказать еще, что Луцков – гроза всех рыбаков местных. Все окрестные водоемы и сама Сура взяты Луцковым в аренду. Хочешь рыбачить, промышлять рыбкой – иди к Луцкову, он разрешит, будешь ловить, а рыбу сдавать в промкомбинат. Вот так-то.

Луцков почти не пьет с нами, ест тоже мало, ему уже пора, сегодня концерт в клубе (клуб тоже он построил), областные артисты гастролируют, надо быть, надо встретить, принять, небольшой ужин организовать. Со всеми лучше быть в ладу, в хороших отношениях, так жить приятнее и легче. Пусть Луцкова добром вспоминают.

Мы тоже благодарим растроганно Луцкова за бадминтон, за репудин, за внимание. Иван просит потихоньку, нельзя ли, мол, дрожжец, Анатолий Бенедиктович, и Луцков говорит:

– Дам, конечно. Приезжай.

Деду Антону он пишет от руки бумажку размашистым красивым почерком, ставит дату, острую подпись с тысячью завитушек; дед Антон бормочет чуть не со слезой в голосе, прячет бумагу глубоко в недра своих рубах и фуфаек: завтра поедет за сетями.

Луцков садится в машину, машет нам рукой, мы тоже, стоя толпой, машем и прощаемся. Он уезжает, и мы остаемся взбудораженные, обласканные, довольные тем, что все так хорошо, славно, и еще долго говорим, что, мол, ай да Луцков, ай да человек! Ну бог, просто бог! Толстый, добрый, веселый Саваоф…

Счастье – это когда каждый день счастье… Плыть рано утром по озеру, лежать с травинкой в зубах на спине и глядеть на облака сквозь сосны, привыкнуть и почувствовать родство с людьми…

(№ 33, 1973)

Владимир Безносиков

Конец «добытчика»

Отрывки из повести

Обед.

Солнце в зените, и Никодим, отдыхая, сидит на чурбаке возле будки. Неделю назад сплавщики поставили запань в километре от перевоза, и теперь по Сысоле плывут только редкие бревна, вырвавшиеся из запани, да корье. Никодиму редко приходится отдыхать – дорога установилась, и машины, снующие между лесопунктом и совхозом, беспрестанно требуют паром. Недавно, когда моль еще шел по Сысоле, Никодим багром прибил к берегу четыре бревна, прикрутил их проволокой да заколотил между ними колья, чтоб не унесло течением. Потом взобрался на плот, попрыгал, прошелся несколько раз из конца в конец и остался доволен:

– Неплохой помост. Завтра и на том берегу сделаю.

Теперь, сидя на чурбаке, Никодим любуется сделанным пло-

тиком-пристанью.

– Здорово, капитан-ефрейтор, – раздался веселый голос.

Никодим обернулся: сзади стоял участковый с удилищем и

баночкой червей в руках.

– Здорово, коль не шутишь! – скупо улыбнулся Никодим: обида за штраф все-таки не совсем покинула его. – Или опять ругаться пришел?

Старшина курил и глядел, как легкие волны Сысолы лизали носки его яловых сапог.

– За что на тебя ругаться-то? Лодки у тебя просмолены, весла крепкие, сиденья, видать, новые. Вот и сходни вроде плота соорудил. Выходит, ты рабочий мужик, а не хвастун. Заботишься о вверенном тебе участке.

– Сам не позаботишься, дядя не придет и не сделает. Сенокос скоро начнется, потому и сходни сделал – косари на тот берег будут переправляться. Зачем мне от них плохие слова слышать?

– Что ж, молодец, Зизганов. Ты извини, если вначале что не так сказал. В людях сразу-то не разберешься. Как говорится, надо пуд соли съесть, а уж потом судить. Не серчай, пожалуйста!

– Мы что, мы понимаем, – растроганный извинением Коноплева, Никодим не мог подобрать слов и только жадно затянулся.

– Сам-то ходишь на рыбалку?

– Иногда посижу на зорьке… с удочкой!

– Ну, и хорошо ловится? На что ловишь?

– На червяка. Да разве у меня улов? Так, кошке на обед. Сетями-то я не занимаюсь, не промышляю рыбу. Это твой помощник Коскоков, вот у того, правда, ловится. Мешками волокет рыбку с реки.

– Завидуешь?

– На кой мне завидовать. Я не жадный!

– Но ведь Аксен Антонович ловит на основании договора. Он же промышляет не для себя – для сельпо, для людей.

Но в голосе Коноплева не было уверенности. Никодим, почувствовав это, резанул напрямик:

– Молод ты еще, старшина. Зеленый, как в тайге говорят. Будет тебе Аксен стараться для людей. Один хвост он, верно, и отдаст повару в чайной, а уж пяток себе оставит. А десяток бабам продаст. Кто их считал, его уловы-то? Кто его контролирует в сельпе твоем? Или на сетях спидометр нынче ставят? А тем более у него и красная повязка на рукаве…

– Но ведь в николин день действительно дежурил в чайной! И пьяниц выгонял, и за порядком следил…

– До того наследился, что у Мотри Кузькоковой в огороде свалился. А буфетчица всю магазинную водку по ресторанной цене продала. Следил!…

– Ты серьезно?

– С детства болтать не обучен.

– Нет, Зизганов, видать, между вами еще в детстве черная кошка пробежала.

– Ты ту кошку не трогай, старшина, она уже двадцать лет моей женой зовется. А правду про Аксена тебе не только я сказать могу… Да ты бери у меня лодку-то одновеслуху да гони на Черное озеро. Он непременно сейчас там – сети вытягивает… Аксен тебе подскажет, где рыбку ловить.

Коноплев кинул в воду папироску и прыгнул в лодку, на которую ему указал Никодим. Шея и лицо пылали: если этот Зизганов прав, выходит, он сам пустил волка в овечий загон? А может, Никодим все это по злобе? Сам же признался, что из-за жены они враждуют. Не поделили в молодости девчонку, а ненависть на всю жизнь друг к другу осталась.

Оттолкнувшись веслом, он спросил поднявшегося с чурбака Никодима:

– А на озере рыбка клюет?

– В протоках поклевывает. На уху, может, и натаскаешь.

– Если запоздаю, эту лодку на том берегу не тронь, оставь. Переправлюсь – сам привяжу к сходням. А на Черное озеро дорогу как отыскать?

– Найдешь. Как переправишься, шагай по проселку – он сейчас хорошо заметен, телеги разбили – и топай прямо. К озеру и выйдешь… – напутствовал его Никодим.

Черное озеро тянется на километр, изгибаясь подковой возле Сысолы. В начале озера три рукава – протоки с ключами, с лужами, а у лугов озеро кончается узкой протокой, переходящей в небольшой заливчик. Черное озеро от веку любимое место рыбы для нереста. Дно илистое, мягкое, словно пуховая перина, и над озером кисеей висят мошки, снуют мотыльки. А мотыль, известно, для рыбной молоди что молозиво для теленка-сосунка. Сытное место для рыбы это озеро, жирует она здесь на свободе. Поймаешь, приятно в руки взять. Озеро умелого рыбака круглый год может прокормить.

От перевоза проселочная дорога выбегает в светлый сосновый бор, а из него бросается на усыпанный желтыми лютиками луг, взбирается на холм и тут уж покорно подползает к дремотному озеру. С этой стороны на берегу озера комластые сосны, как часовые, стерегут покой водной глади, а с другой стороны говорливые ивы беспрестанно шепчутся с ветром, заглядываясь в воду. И по всему окружью, у самой воды, белые шапки черемухи. Коноплев просунул голову сквозь ветви и внимательно оглядел озеро. На рябой глади не было никого. Только возле затопленных пихт виднеются кончики кольев да среди кувшинок плещется молодь, охотясь на комаров.

Коноплев подошел к березе, отломил веточку с сережками и растер между пальцами клейкие листочки. Их запах напомнил ему березы под окном в родном селе, баню, отца, хлещущегося до исступления веником.

«А на березе листья уже с трехкопеечную монетку. Значит, лещи нерестятся вовсю. Прав Никодим: кто хочет разжиться лещами, должен быть на озере… А мы поудим – может, бог пошлет окунишко или подлещика».

Старшина наживил на крючок червяка, закинул удочку за кувшинки. Поплавок покачался на воде и застыл. Прошло около получаса, но никто не позарился на червяка.

«Ладно, им, видать, и букашек хватает, на мясную пищу не тянет. Пойдем в другое место, может, там окуньки поголоднее…»

Закинув удилище за плечо, старшина берегом направился к лесочку на возвышенности. Внимание его привлек дымок, подымающийся из зарослей ивняка. Старшина подошел поближе и сквозь заросли заметил Аксена – тот вытащил сети и подвешивал их на рогулины для просушки.

«Совсем ничего не опасается мужик. Ах да, у него ведь договор, он промысловик. Ладно, лишь бы запретного леща не промышлял, а сети мы не тронем. Переправлюсь к нему – должен же он указать место, где хороший клев».

Но переплавиться через протоку не простое дело. Вплавь можно, но север – это вам не Южный берег Крыма и даже не ласковый Днепр. Здесь и в июле вода такая, что окунешься и выскакиваешь как ошпаренный. Возле берега старшина обнаружил несколько бревен. Связав их ремнем, перебрался на ту сторону залива, оставил плотик возле сухой ивы и вышел на сухое место. Аксен, увидав старшину, выронил сеть и открыл рот, словно рыба, брошенная на берега

– Поклон труженику! – улыбаясь, сказал Коноплев. Он сел возле костра, не обращая внимания на остолбеневшего Аксена. «Видать, прав-то Никодим, с чистой совестью люди так не пугаются!» Повернувшись, старшина неловко ткнул сапогом в котелок. Угли зашипели, покрылись седым налетом.

– Эх, жаль, уху опрокинул… Да ты, видать, уж отобедал…

Но остатки ухи, пролитые на костер, не волновали Аксена.

«Зачем он пожаловал? – билась мысль в мозгу. – Может, нерестилище обнаружил? Тогда хана…»

Аксен улыбнулся через силу, бросился в шалаш и вынес из него сухие пихтовые чурки.

– Садись поудобнее, товарищ старшина, отдохни на свежем воздухе. А то ведь у тебя все дела да происшествия, так и организм можно раньше времени износить. Я сейчас ушицу сготовлю.

Уха на костре возле озера… Что может быть слаще? Но уж очень суетится вокруг него Аксен Коскоков.

– Спасибо, в другой раз, – тихо сказал старшина. – Я ведь сам за рыбкой пришел, а за час даже ерш не клюнул. Ну как, Аксен Антонович, дежурство провел без меня?

– Так себе, товарищ старшина, – не понимая куда клонит Коноплев, ответил Аксен. – Обыкновенно. Пьяниц маленько пошугал, шоферам мораль прочел. И – домой. Сюда на озеро подался. У меня ж план по сельпу. Выполнять надо. Однако вода светлая, на уху только и вылавливаю – рыба теперь сеть видит, обходит стороной. Думаю шабашить да в другие места податься.

Коноплев искоса посмотрел на сети, а потом на ведро – в мутной воде плавала чешуя крупной рыбы. Да на углях жарился хвост отнюдь не бросовой плотвички.

– Прибедняешься, Аксен Антонович. Эвон в ведре какая чешуя плавает. Что пуговицы на кителе.

– Так это вчера попалось маленько. А сегодня ни одной. Это вчера пара карасей запуталась в сети.

Аксен явно нервничал: старшина, выходит, не такой уж лопух. Глазаст – углядел-таки чешую. «Нет, – решил Аксен, – с ним ухо востро надо держать, парнишка только с виду прост».

– А когда дежурил, не замечал, чтобы в чайной буфетчица водкой торговала?…

– Нет, не было такого, я бы пресек. Ты ведь мне инструкцию дал, как можно. Не было, – божился Аксен, суетясь возле костра, подкладывая ветки, подгребал рассыпавшиеся угли.

«Врет!» – почувствовал Коноплев.

«Как бы не углядел в кустах мешок с утренним уловом!» – беспокоился Аксен, кидая вороватый взгляд на ивняк.

Сегодня на зорьке Аксен выбрал из сетей десяток лещей величиной с печную заслонку. «На полпуда потянет! – выбирая рыбу, радовался он. – И вот на тебе – сидит у костра старшина, а в кустах валяется мешок с уловом. И как его оттуда взять – уму непостижимо. А ведь это только утром, а сколько сейчас лещей болтается в сетях… Как же спровадить старшину подальше?» – потел от мыслей Аксен.

– А ты, старшина, в протоке возле Сысолы не пробовал? Знатное место, – залебезил он. – Сам, бывало, когда еще для сельпа не работал, сиживал там с удочкой. На кастрюлю подлещиков да окуньков, бывало, натаскивал.

– Ну? – заинтересованно поднялся старшина и взял удочку. – Значит, говоришь, у протоки, возле Сысолы? А может, у перевоза?

– У перевоза, у перевоза, – заторопился Аксен. «Пусть уйдет, а там я уж быстро обернусь с мешком и сетями».

«Спроваживает», – догадался Коноплев.

– Ин ладно, туда и направлюсь, – старшина закинул удочку на плечо и шагнул к кустам ивняка. – А это что?

– Да ведь говорил тебе: утром пара карасей… Ну может, больше…

Коноплев нагнулся и вытащил из мешка полуторакилограммового леща. Он давно уже не видел такой крупной рыбы с черной спиной. Разбухший ее живот был полон икры.

– А говоришь – карась. А ведь это лещ!

– Маленько и лещ был, – ответил побледневший Аксен.

– А разве ты не знаешь, что во время нереста леща промышлять не положено? Ты ведь должен сам соблюдать и других наставлять, а нарушаешь…

– Я-то что… Попалася в сеть, не выбрасывать же? Подумаешь, лещ… Их через месяц столько расплодится… Да ты возьми его себе…

– А ведь это ты мне взятку предлагаешь, Коскоков? – голос старшины налился гневом.

– Я по дружбе…

– Мне и по дружбе незаконно выловленная рыба не нужна.

Коноплев стал опорожнять мешок,

– Десять крупных лещей… Нет, это, Коскоков, не случайно. Случайно я тебе доверил удостоверение дружинника. Просчитался я, выходит. Ладно, разговоры в сторону, собирай рыбу в мешок и пойдем.

– Куда? Зачем? – сопротивлялся Аксен.

– Не прикидывайся, Коскоков, делай, что приказывают. Живо!

Аксен обреченно вздохнул, завязал мешок, вытащил из шалаша котомку с харчами, бросил в нее закопченный котелок и спросил:

– А сети куда?

– С собой бери. И вытащи те, что еще в озере стоят.

В аксеновской лодке тесновато: котомка, мешок с рыбой – не повернешься. На носу устроился хмурый Коноплев, на корме с веслом Аксен. У нерестилища возле пихт старшина ухватился за кол и скомандовал:

– Выбирай сети…

Коскоков неторопливо, оттягивая время, начал выбирать сеть. В первой, к счастью, не было ничего. Но во второй… Три леща и щука. Аксен, не выпутывая рыб, кинул сеть на дно лодки. Под тяжестью мокрых сетей лодка осела на корму, борта возвышались над водой с ладонь.

«Все, попался я на крючок. Теперь не выпустит, все припомнит. Штрафбм если отделаюсь – хорошо. А может и дело завести. Очень даже просто… А коль узнает, что в сельпо я щурят да плотву сдаю, – совсем пиши пропало!» – горестно размышлял, гребя веслами, Аксен.

– Товарищ старшина, прости, – как провинившийся первоклассник, Аксен пытался заглянуть в глаза Коноплеву. – Ну хочешь, всех лещей отдам в столовую. Или детишкам в детский сад? Хочешь?

– Греби без разговоров! – сквозь зубы сказал Коноплев. Он злился теперь уже на себя: какой-то проходимец, неграмотный, можно сказать, дядька обвел его, выпускника областной школы милиции, вокруг пальца. Да мало сказать – обвел… Еще и красную повязку ему доверил. Послал козла капусту стеречь.

«Нет, с лещами мне в сельсовет показываться не резон. Вызовет понятых, составит акт, а там уж прокурор разбираться будет», – размышлял Аксен.

Лодка вошла в залив. Течение стало сильнее, чувствовалось приближение реки. А вот и Сысола. Аксен правил на фарватер. Показался и перевоз. На берегу возле парома вышагивал Никодим.

И Аксен решился: «Лещей с сетями за борт! Пойди докажи потом!» Он бросил весла, схватил сеть с пойманной рыбой и кинул ее за борт. Лодка покачнулась и зачерпнула бортом воду.

– Ты что делаешь?

– Хватит! Ни тебе, ни мне… – и Аксен швырнул в воду мешок с лещами. Он пытался выбросить и последнюю сеть, но капроновая паутина зацепилась за пуговицу кителя старшины, рванувшегося с носа лодки к Аксену. Коскоков потянул к себе сеть, дернул и оборвал паутинку. От толчка Аксен не удержался в раскачавшейся лодке и шлепнулся в воду. Лодка накренилась, зачерпнула воды, но еще держалась на.плаву. Аксен вынырнул с выпученными от страха глазами, судорожно выплевывая воду. Он ухватился за борт, пытаясь выбраться, но лодка накренилась к нему и ушла под воду. Коноплев, как был в форме, оказался в ледяной воде. Только сверкнул на солнце алый околыш фуражки.

Вынырнув, старшина тряхнул стриженой головой и легкими саженками поплыл к берегу. Аксен скрылся под водой, но успел стащить сапоги и теперь, молотя, как вальками, босыми ступнями, подгребал, словно щенок, воду под себя. Но плавать Аксен был не мастер. Отяжелевшие телогрейка и брюки тащили его ко дну. И тогда он заорал истошным голосом:

– Тону! Тону!

От перевоза мчался Никодим с багром – он раньше всех услышал крики. Добежав до будки, он прыгнул в лодку и заработал веслами.

Течением несло к нему милицейскую фуражку. Никодим веслом подвел фуражку к борту, вытащил ее, положил на сиденье. «Уж не утопил ли этот гад участкового?»

– Спа-си-и-те! – совсем близко послышался охрипший голос, и лодка, выйдя из-за поворота, пошла по фарватеру. Никодим повернул голову и увидел: навстречу ему днищем вверх плывет лодка, а возле нее молотит ногами и руками по воде человек.

«Аксен! Точно, он! – узнал Никодим. – А почему фуражка плыла? Где же участковый?»

– Старшина! Ко-но-плев! – крикнул Никодим.

– Не ори, я здесь! – Под обрывом стоял старшина в трусах. Он выжимал галифе. Сапоги и китель валялись рядом с ним. – Захвати лучше рыбака в лодку. Он мне нужен…

Никодим подвел лодку к барахтающемуся Аксену:

– Лезь!

Аксен ухватился за днище своей лодки и дрожащим голосом повторил:

– Тону! Уто-пили!

Никодим ухватил Аксена за ворот телогрейки и втащил в лодку.

Пристав к обрывистому берегу, Зизганов сказал:

– Товарищ участковый, садитесь. У меня в будке печь топится и чайник стоит. Обогреетесь.

Коноплев натянул галифе, всунул ноги в сапоги и, взяв в руки намокший китель, влез в лодку. Усевшись на корме, он брезгливо глянул на дрожащего Аксена:

– Доигрался, рыбак! Теперь-то уж придется отвечать по всей строгости, дружинничек… Думал, дурачки вокруг тебя? Думал, не разгадают, отчего ты баб от своего погреба гонишь, когда милиционер идет. Деятель! – и Коноплев отвернулся от заскулившего Аксена.

Лодка шла к перевозу.

‹№ 33, 1973)

Перевод с языка коми В. Стерина

Валентин Катаев

Сезон бамбуковых удилищ

Рыбная ловля

Я бы назвал эту пору в нашем городе сезоном бамбуковых удилищ. Город раскален летним солнцем. Рыболовы в соломенных шляпах и чесучовых пиджаках везут свои бамбуковые удочки к морю. Удочки не помещаются внутри коночного или трамвайного вагона. Их везут на площадках, откуда они высовываются десятками, задевая своими тоненькими, но удивительно прочными и и гибкими верхушками сквозную листву отцветающих акаций.

Удочки уже оснащены всем необходимым: наполовину синие, наполовину красные узкие пробковые поплавки, в которые воткнуты стальные рыболовные крючки, и на тонком шпагате болтаются свинцовые грузила: тонкий шпагат привязан мертвым узлом к более толстому, обернутому вокруг конца удочки, раскаленного солнцем.

Хорошее бамбуковое удилище стоит довольно дорого; иметь настоящую бамбуковую удочку – лаково-канареечную, прочную, легкую, длинную – примерно такая же несбыточная мечта, как роликовые коньки, ружье «монтекристо» или подержанный велосипед (о новом, разумеется, не может быть и речи).

Ах, как я завидую всем счастливым обладателям больших, или громадных, или даже средних и маленьких бамбуковых удочек, которые упруго склоняются к зеленой морской волне со скал, с купальных мостов, со свай, вбитых в дно возле берега, с брекватера, с бетонных кубических кессонов, беспорядочно наваленных вдоль берега Ланжерона, с шаланд, качающихся «на якоре», который заменяет привязанный к веревке дырявый камень, некогда отбитый штормом от известняковой скалы!

Как волновал меня вид ровно наполовину погруженных в морскую воду сине-красных поплавков, которые так плавно, заманчиво покачивали над литой пологой волной голый кончик своего гусиного пера!

Но еще больше завидовал я тем несметно богатым рыболовам, которые имели возможности «самодурить», то есть ловить скумбрию на так называемый «самодур» с шаланды, летящей под парусом поперек нашей бухты.

«Самодур» представлял собой некое подобие искусственной металлической рыбки, усаженной по бокам рыболовными крючками и пестрыми перышками. Рыболов ловко орудовал своим гигантским удилищем, все время подергивая леску так, что бамбук гнулся в дугу, время от времени расправляясь и опять упруго сгибаясь, с головокружительной быстротой таща за собой по вспененным волнам свою опасную приманку, за которой охотилась хищная скумбрия, хватала ее почти на лету узким зубастым ртом и вдруг, блеснув на солнце серебристо-синей муаровой полосой, оказывалась поддетой на крючок.

При благоприятном ветре все море между Дофиновкой и портовым маяком было полно наполовину темных, наполовину белых, округло надутых парусов шаланд самодурщиков: из-под плоских, начерно просмоленных доньев, шлепающих изо всех сил по гребням тинистых волн, вылетали сверкающие брызги.

В эти дни базар был завален скумбрией. Ее жарили во всех домах и даже возле домов на керосинках, поставленных в тени акаций на табуретки. Вдоль улицы плыл чад скумбрии, жаренной на оливковом масле.

У меня не было ни бамбуковой удочки, ни красивого поплавка, ни покупного грузила, ни шаланды с наполовину темным парусом, округло вздутым утренним бризом. Мне приходилось ловить бычков на самолов, то есть без удочки, прямо с пальца, опуская со скалы в глубокую воду шпагат с самодельным грузилом и самым дешевым крючком на прозрачной леске. В тенистой воде, в зарослях разнообразных водорослей, темно-зеленых и коричневых, с небольшими песчаными просветами, полянками по дну осторожно ходили богато оперенные большие бычки, прячась при малейшем шуме в щели подводных камней.

Бычки на креветку

Прежде чем начать лов, надо было раздобыть креветок для наживки. Сняв штаны и задрав рубашку выше пупа, я хожу в теплой морской воде, высматривая креветок. Их трудно увидеть: они почти прозрачны и крайне пугливы. Как их поймать? Одному не справиться. Но помощник всегда найдется: позовешь какого– нибудь маленького купальщика с выцветшей на солнце русой стриженой головкой, с ног до головы коричневого от загара, только пятки розовые, с животом, туго перевязанным тряпочным жгутиком, что в некоторых семействах считалось выгодным: отбивает аппетит, не так много человек скушает, да и живот не отрастет.

Мы ходим вдвоем, держа за углы мой носовой платок, и стараемся незаметно подвести его под стайку креветок. Не дыша и не делая неосторожных движений, даже если нога наступит на скользкий камень, осколок мидии или кусочек бутылочного стекла, матово-отшлифованного вечным движением прибоя, мы охотимся на нервных креветок.

Наловив креветок, мы влезаем на скалу – ноздреватую, колючую, накаленную солнцем.

Креветки бьются в платке, с которого течет вода, тут же на глазах испаряясь с раскаленного камня. В судорожных движениях креветок, попавших в плен, в узелок, есть что-то гальваническое: они щелкают, как стальные; их усы прокалывают платок. Но мы беспощадны. Мы отрываем их шейки и наживляем ими крючок самолова.

Грузило осторожно закинуто в воду, тонкая бечевка, сползая по пальцу, наконец останавливается, давая понять, что грузило достигло дна и наживка на крючке плавает около. Теперь надо ждать, не отрывая глаз от подводного царства, которое так сказочно цветет и струится плетями водорослей, темными порослями тины, перламутровым блеском раковин и небольшими вихрями песка, поднятыми каким-нибудь крабом', продвигающимся боком, как бегущая по клавишам рука пианиста, к своему логовищу.

Наконец все стихает, вихрь песка улетучивается, подводное царство снова погружается в легкий, как бы колеблющийся сон, и тогда из щели, заросшей скользкой бархатной зеленью, выплывет большой, головастый бычок с хищно оскаленной мордой и выпуклыми купеческими глазами.

О, как он хорош в своем распустившемся, как веер, оперении! Верхний зубчатый гребень колышется, хвост развернут, и жабры жадно дышат. Его тень волнисто движется по неровному морскому дну, испещренному маленькими подробными изображениями водяной ряби, которая мерцает где-то вверху над бычком, серебряная и зеркальная от солнечных отражений.

Бычок видит шейку креветки, от которой так вкусно пахнет нежной плотью этого ракообразного. Бычок делает круг, со всех сторон осматривая наживку, он берет ее не сразу. Вероятно, он все-таки чувствует какой-то обман, опасность, но ничего не может поделать со своей грубой жадностью. Он подкрадывается к шейке креветки и сначала очень осторожно, почти неощутимо, трогает ее тупой – действительно похожей на бычью – мордой. Это движение, как по телеграфу, передается моему пальцу, и я ощущаю всем своим существом легкий импульс, как бы соединивший меня с другим живым существом, вздрогнувшим где-то глубоко внизу среди зеленых сумерек подводного мира.

Стоит больших усилий воли сдержать себя и не дернуть за бечевку.

Телеграфная связь между мною и головастой рыбкой продолжается по бечевке, теперь это уже почти азбука морзе:

…точка – тире…точка – тире…тире…тире…точка…

Бычок подозрителен; ему чудится непонятная, неосознанная опасность; он не получает сверху ответ на свои телеграфные запросы… В конце концов своим молчанием я усыпляю его бдительность; он успокаивается; он уверен, что меня вовсе не существует, что я лишь плод его религиозного воображения; опасности нет; бога нет; можно хватать лакомый кусочек хищным, зубастым ртом с выдвинутой вперед челюстью. Я чувствовал указательным пальцем упругое, упрямое натяжение бечевки.

Ага, теперь он мой!

Коротким рывком я подсекаю бычка и тащу наверх, чувствуя, как бьется и мечется в таинственной глубине его пестрое тело, так красиво оперенное пятнистыми веерами плавников. Я чувствую, как крючок – его коварно изогнутая в трех измерениях конструкция – пронзил его челюсть, его перламутровую щеку, как судорожно открываются и закрываются клапаны его жабр. Вот он появляется над водой. Он висит на крючке, сорваться с которого невозможно – так подло устроено его кривое острие с засечкой.