Текст книги "У рыбацкого костра"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 32 страниц)

По всему видно, что Покша взяла себе отдых. И надолго.

Но перед Воронкой, на быстринке, вода пела тем же бодрым, что и летом, голосом. Как я обрадовался ему! Стою, слушаю… Все вернется. Только нужен срок. Жди… И еще укор услышал я в этом голосе: нужно любить речку не только летом, но и тогда, когда она в белых берегах.

‹№ 39,1979›

Анатолий Приставкин

Дело о браконьерстве

К вечеру они заявились к нам опять. Директор совхоза и его молчаливый спутник. Но приехали они вместе с милицией.

Милиционер, молоденький белобрысый парнишка, был явно навеселе и держал для чего-то в руках – может, для большего устрашения – полосатый гаишный жезл.

– Эти? Браконьерствовали? – спросил он, выходя из машины и указывая жезлом на нас.

Мы, то есть я и моя жена, и сестра моей жены с мужем, все стояли у палаток и смотрели на прибывших.

– Они самые, – подтвердил директор. Прищурившись, он поглядел на нас и отвернулся.

– Ну что же, граждане-товарищи, – спросил милиционер, напуская на себя строгость, – будем предъявлять орудие браконьерства или будем сопротивляться?

– Вы о чем? – спросил Володя и невинно поглядел на милиционера.

– О том, – сказал милиционер, – что вы ловили недозволенным методом, то есть сетями, здесь рыбу… И свидетели подтверждают.

– Вот здесь ловили, у самого берега. – Директор ткнул пальцем на травяной пологий берег, где стояли наши палатки.

Поигрывая полосатой палочкой, милиционер прогулялся вдоль палаток, даже заглянул в одну из них, осмотрел «Жигули».

– Была у них сеть, мы сами видели, – повторил директор. – Мы стали их увещать, а они начали грубить!

– Вы сами грубили! – сказала Надя.

– Ах, это я грубил! – вспылил директор и сразу как-то побледнел. – Стыдно вам, товарищи. Приехали в чужое место на природу и стали хулиганить! Где ваша совесть?

– Не вам о совести говорить, – врезалась в спор моя жена. – Приезжаете по ночам, да еще пьяные, да еще грозитесь! Вы же детей напугали!

– Ну ладно, ладно, – произнес милиционер миролюбиво. – Так вы что же, отказываетесь отдать сеть?

– Нет у нас никакой сети! – сказал Володя.

– Есть у них сеть, они ее спрятали! – воскликнул директор.

Милиционеру стало скучно слушать нашу перепалку. После некоторого колебания он строго, хотя строгость никак не вязалась с его безмятежным, почти детским, лицом, заявил, что вынужден снять номера нашей машины, чтобы мы никуда не уехали, а завтра в милиции разберемся.

С помощью молчаливого спутника директора милиционер долго отвинчивал номера, но смог отвинтить только передний. Держа его, как держат при докладе папку, милиционер сел в директорский «газик», сел и сам директор. Полоснув узким пучком света по яркой, странно зеленой в лучах фар траве, они медленно проехали по лугу, оставляя за собой след, выехали на грейдер и укатили. Запахло пылью, стало сразу темно.

– Ну, доловился, да? – тем же тоном, как она разговаривала с директором, Надя спросила мужа. И так как он виновато молчал, она добавила, уходя спать: – Чтобы я твоего бредня больше не видела! Понял? Можешь сжечь его в костре или… В палатку я с ним не пущу!

Надя очень справедливый по характеру человек. Я сразу обратил внимание, что, ругаясь с директором, она ни словом не обмолвилась о том, ловили мы сетью или не ловили. Это было наше дело. Она протестовала против этого ночного набега и была по-своему права. Худенькая, невысокая, в очках, она вовсе не спорщица, но уж если заведется, тогда противнику несдобровать. И Володя, и я – мы оба это качество ее знали. Понял это, кажется, и директор. Во всяком случае, в какой-то момент конфликта он отмахнулся и отошел. Все-таки хоть он был наш противник, но он был настоящий мужчина и не унизился до мелкой склоки с бабами.

Так я размышлял, ворочаясь на кочковатом своем ложе в палатке, и вдруг подумал: нужно ли было вообще сюда приезжать?

Это произошло как-то стихийно. Вдруг в одночасье решили, забрав детишек, Аньку да Ваньку (первая дочка Нади, а сын – наш), поехать в Подмосковье, за грибами, а кто-то Наде говорил, что именно здесь, неподалеку от Дмитрова, сплошь грибные леса. Наскоро собрались, а Володя взял сумку с пресловутой теперь сетью. Хотя Надя сразу ему сказала, чтобы сеть он не брал. Но Володя упрямый человек: он снес сумку в машину, произнеся, что она не тянет…

А местечко мы нашли на диво живописное. Речка небольшая, но быстрая, дугой обтекала лужок, и стоило лишь свернуть с грейдера и проехать метров сто по траве, и мы оказались на берегу. А по ту сторону грейдера начинался большой сосновый лес, так что все удовольствия: и простор для детишек, и грибы, и даже речка.

Свободно, на приличном расстоянии друг от друга, мы поставили наши палатки. Соорудили костерок и даже нечто вроде кухоньки с полочками – все это Володя. Он вообще оказался мастером на все руки. Вырыл в откосе ямку-погребок, куда мы сложили скоропортящиеся продукты, сплел из ивняка крышечку для погребка. Из этого же ивняка поставил с подветренной стороны костра этакий заборчик, чтобы огонь не распыляло ветром.

А пока мы налаживали остальное хозяйство, он достал из сумки свой бредень. Бредень или сетку – я, честно говоря, ничего в них не понимаю. И тогда не понимал, и после этой истории тоже не понимал.

– Подзаведем? – спросил он. меня, подмигивая и ухмыляясь.

Я отвечал, что сетями сроду не ловил и не вижу в них интересу. На удочку я люблю ловить – там хоть азарт есть, а здесь что?

– А здесь рыба, – сказал Володя. – Но ты хоть помоги, а то одному мне не справиться…

– Да уж помогай себе сам, – отмахнулся я.

Он упрямо распутывал на сетях мотчю, замышляя как-то ловить в одиночку.

Мы же, оставив с Володей детей, взяли ведерки для грибов и, миновав излучину и грейдер, вошли в теплый, прогретый лес. Пахло хвоей. Грибы попадались не шибко, но мы проходили бы, наверное, долго, если бы не помешал дождь. Слава богу, мы еще были недалеко от лагеря. Тяжелая синяя туча углом выдвинулась откуда-то из глубины леса, зашумели, заметались верхушки сосен, и стало сразу сумрачно и неуютно.

Едва мы успели добежать до палаток, как в небе полоснула молния, грянул долгий с перекатами гром. С легким шорохом прокатилась первая полоса дождя и затихла. Все кругом замолкло и насторожилось. Опять ударил гром, ухнул, как из пушки, где– то под боком, рванул откуда-то ветер, хлопнула брезентовая дверка палатки, звякнула переворачиваемая у костра посуда. И вдруг хлынуло так, что и грома не стало слышно, – все загудело под напором воды.

Так продолжалось с четверть часа, не убавляясь, а потом, хоть дождь не затих, стало убывать в звуке: уже не гул, а шум, а потом дробящий, как крупой, прошел по палатке волнами, то возрастая, то сникая, и вдруг смолк совсем.

Мы несмело откинули влажный полог и ахнули. Прямо от нашей речки, от ближайшего круглого куста, окрашивая этот куст в желтый цвет, столбом, нет, фонтаном круто вверх взметнулась широкая радуга. Такая живая, густая, такая переливающаяся влажными соками земли, что смотреть на нее было больно. Наверное, никто из нас никогда не видывал, чтобы радуга вполко– леса, такой насыщенности, такой силы, без единого пробела в цвете, огненно полыхала в непосредственной близи. Казалось, что именно от нее, от ее дрожащей поверхности, исходил этот оглушительный зеленый аромат листьев, цветов и трав…

Наши дети – вот глупый народ! – побежали по мокрой траве к тому самому кусту, где извивалась, откуда истекала радуга, чтобы вблизи посмотреть чудо рождения. Но разве возможно наблюдать чудо, да еще вблизи?!

Мы-то, взрослые, уже знали, что если чудеса и бывают, то лишь на расстоянии, именно там, где никто не может видеть, как они происходят. Теперь в этом предстояло убедиться нашим детям.

Мы же занялись сырыми палатками, опрокинутой посудой, поглядывая в ту сторону, куда уходила, обнажив рваный аспидночерный бок, уже нестрашная, почти живописная туча. Все блестело, все сияло на солнце.

И вот в такой именно момент Володя решил закинуть свою сеть. Ему почему-то казалось, что в мутной от дождя реке сейчас особенно добычливо ловится рыба. Я не упомянул, хотя это надо непременно сделать, что Володя работает шофером – развозит на машине почту. То есть теперь, когда прошло достаточно времени, я говорю о его профессии в прошлом времени. Сейчас он вообще нигде не работает. У него с давней поры, еще с той, когда он работал в колхозе, оказалась застарелая болезнь ног, которая вызывает гангрену пальцев и которая в простонародье именуется «окопной болезнью». Гангрена грозила распространиться на голень, и ногу ему ампутировали.

Но это все потом. Через много лет. Я сейчас подумал, что, как и многие деревенские ребята, он потому и тяготел к сетке, а не к удочке, что на деревне Ьеть да острога не почитаются чем-то браконьерским. А удочка, с точки зрения мужика, – это скорей городская забава, времяпрепровождение, а не дело.

В общем, пока мы занимались хозяйством да обедом, Володя в одиночку закрепил один край сети на берегу, а другой потащил за собой в воду. Потащил да за что-то там зацепился. Подергал, подергал и заорал мне на берег:

– Эй, потяни другой конец!!!

Пока мы так тянули да перебрасывались словами, к нам подошли эти двое: директор совхоза и его помощник.

Мы видели их, но чуть раньше, в самом начале дождя, когда они подъехали на брезентовом «газике», в метрах ста от нас вышли из машины, прикрывшись плащ-палатками, и стояли там у воды. Но мы тогда никакого внимания на них не обратили. Теперь же Володя, стоя по пояс в реке, что-то мне кричал, вроде того, что дергай, да не так, а так, и не на себя, а в сторону, да не порви чего. Директор оказался за моей спиной и глуховатым голосом произнес:

– Это что же, сеть, да? А кто вам разрешил ловить здесь сетью?

Сказано, повторяю, это было довольно спокойно, но по-хозяйски. А так как сеть все не тянулась, Володя кричал, а человек за спиной говорил довольно властно, я, психанув, крикнул, не оборачиваясь:

– Вы-то кто такие?

– Я директор здешнего совхоза, – ровно сказал человек. – А это мой завхоз. А вы? Из Москвы? Как же не совестно вам, москвичам, заниматься браконьерством?…

– Да подите вы! – крикнул я в сердцах, повернувшись к говорившему. Меня разозлило, что здесь, в этой дурацкой ситуации, когда я не имею отношения к сети, меня стыдят и называют браконьером. Тем более что я всегда считал себя охранителем природы и никогда не позволял себе ветки лишней срубить, не то чтобы попирать законы. А Володя, главный зачинщик и виновник моего позора, спокойно наблюдает из воды за нашим диалогом и будто бы это его не касается.

Впрочем, нет, он не промолчал. Когда страсти стали накаляться, он крикнул из воды:

– А кто вы такие, чтобы нам указывать? А? – И уже как бы сам себе: – Много развелось тут всяких, кто начальников корчит…

И опять он закричал мне, чтобы я не тянул, а дернул, потому что он нащупал корягу и ее нужно поднять…

– Ах, вы хотите знать, кто мы такие! – вспылил директор, и лицо его худощавое стало очень бледным.

Я сразу подумал, что у него довольно-таки расшатаны нервы. Он решительно, кивнув завхозу, направился к своей машине, а его плащ-палатка в темных потеках от дождя волочилась за ним по траве.

– Я вам покажу! – произнес он с угрозой, хлопнул дверцей и уехал.

А мы остались распутывать эту проклятую сеть. Но, видать, я все-таки сильно разозлился. В сердцах я швырнул конец на берег и крикнул Володе:

– Ну тебя! Распутывай свою сеть сам! Какого черта она мне нужна!

Как там распутывался Володя с сетью, как доставал и куда прятал, я, честно говоря, не видел. А потом, уже в сумерках, часов, наверное, в десять приехали они снова, но уже с милицией, и вконец испортили нам настроение. Да еще и номер от машины забрали. Спали мы плохо.

Утром я залез в машину и поехал в районный центр. Искать управу на здешнее начальство можно было лишь у еще более высокого начальства – я это знал.

Воздух был чист и прозрачен. Роса лежала на избитом асфальте. Моя машина, хоть и с одним номером, бежала легко. Но я никак не мог забыть, что я как бы уже неполноценный водитель, и то, что так оскорбительно у меня забрали мой номер, горячило обиду и возбуждало меня на будущие поступки.

В другое бы время хватило меня, чтобы отвлечься от дороги и оценить прекрасные церкви, попадавшиеся на моем пути. Как и скромные, но по-особенному русские деревеньки, осененные голубым начинающимся днем. Но сейчас ничего, кроме своей конечной цели, я не видел. Зло – это темнота, идущая изнутри. Оно лишает возможности видеть мир таким, как он есть. Только сейчас, вспоминая, я думаю, что утро было замечательным, солнце, еще не жаркое, не залоснившееся, не заплывшее от собственного жира, поигрывало зайчиками на стекле, полосами наискось линовало в золото дорогу, и все светилось, и все хотело жить.

Только я, извлекая из темноты своего сознания все, что не давало затухать моему злу, всю память о вчерашнем, торопил машину и жаждал исполнить свою месть… А ведь день-то сгорел и ничего не оставил мне, кроме этой черной ненависти и зла. Впрочем, нет, неправда. Осталось что-то еще, иначе я не смог бы написать этот рассказ.

Но кто мог тогда удержать меня, когда я был уязвлен и уже разъедающая кислота раздражения проникла внутрь и подпекала где-то под сердцем! В таком состоянии, я думаю, и совершаются инфаркты, но машина рвалась вперед, и ее энергия была моим выходом и моей разрядкой.

Отделение милиции, хоть я и не бывал в этом городке никогда, разыскал сразу. Оно оказалось, как я ожидал, в самом центре, почти на площади, в цепи других зданий, занимаемых местной властью – исполкомом, горкомом, облпотребсоюзом, – и небольшими магазинчиками.

В милиции никого еще не было. Я переставил машину на более удобное место, в тенечек, и опять почувствовал, не увидев переднего номера, как неприятно, неправильно, незаконно выглядит она с пустым, ничем не прикрытым бампером…

Я прошел мимо разных палаток, мимо рекламы кино, все это видя и даже проглядывая, но ничего не принимая, ибо все мое зрение, слух, мое сердцебиение и мои вдох и выдох сейчас были целеустремленно заняты одним тем, что я должен сказать в милиции.

Я вернулся в прохладную приемную милиции и сел на деревянный, залоснившийся от множества седоков стул. Потолок в приемной был плохо покрашен, полы какие-то нечистые, а стол, стоявший прямо передо мной, почему-то был весь залит фиолетовыми чернилами.

Я следил глазами за чернильными разводами и узорами, вдруг находя в себе какие-то слова, какие-то веские факты, должные лечь в мой рассказ о вчерашнем дне.

Начальник милиции оказался невысоким плотным человеком с монгольским лицом и кривыми ногами. Кривизну ног еще больше подчеркивала его милицейская форма, особенно сапоги. Он прошел мимо меня, едва не зацепившись за мои ноги, своим ключом открыл дверь и, не прикрывая ее, крикнул из кабинета: «Эй, вы ко мне? Проходите!»

Все было как и бывает в провинции: помпезно и простовато. Впрочем, это две стороны одной и той же медали. Помпезность заключалась в том, что начальник встретил меня сидя за столом в кресле и во время разговора как бы и не слушал, а ворошил бумаги, переставлял с места на место чернильницу и вообще производил впечатление занятого человека. Простоватость сквозила в том, как он это все делал. Но, в общем, он был неплохой человек и выслушал мой рассказ не перебивая. Я же действовал по заранее продуманному плану и повествовал события с наиболее выгодной для себя стороны, отмечая в первую очередь грубость директора совхоза, ночной визит, пьяного гаишника, испуганных детей. В конце я почти вскользь упомянул свою профессию и будто бы для порядка небрежно положил на стол удостоверение журналиста. Я знал, что именно это в конце произведет должный эффект.

Начальник кивнул, взял в руки и внимательнейшим образом, вплоть до сверения фотографии, прочитал документ и отложил его. Ему было все ясно. Его монгольские глаза вприщур изучающе смотрели на меня.

– Так, так, – произнес он для начала и постучал пальцами по столу. – Так что же, я не понял, была у вас сеть или сети не было?

– Не было, конечно, – отвечал я твердо. Я и сам верил в эту минуту, что никакой сети у нас не было. Но для надежности я добавил: – Может, он какие-нибудь веревки принял за сеть?

– Что за веревки? – спросил начальник.

– Да веревки, которыми мы траву тащили.

– Траву? Из реки?

Начальник подумал, метнул в меня черный огонек глаз и наклонил голову в знак того, что он считает, что так возможно объяснять и говорить. Это похоже на правду.

Про траву придумал не я – моя жена придумала. Провожая утречком, в халатике и в резиновых сапожках, обрызганных росой, она довела меня до машины и произнесла, морщась как от боли:

– Ты уж не нервничай там… Черт с ними, пускай доказывают, если могут. Скажи, что траву тащили из реки, – мы и вправду потом доставали траву…

И я подумал, что про траву надо сказать, тем более что сети нет и доказать, что она была, уже невозможно.

– А что же директор? Он издалека смотрел или близко подошел? – спросил начальник, занявшись снова своим столом и не глядя на меня. Тем самым тоном, когда все ясно и нужны лишь некоторые детали, проясняющие эту ясность еще более. Я увидел, что искал он телефонную книгу.

– Он подошел, но в общем так, что был сзади… Как бы на расстоянии, – объяснил я и добавил: – А он сразу же начал грубить.

– Грубить? – спросил начальник, вдруг удивившись.

– Грубил… Вообще кричал!

Начальник милиции покачал головой:

– Что-то на него непохоже. Я его знаю. Это достойный человек, честный… Нет, не просто честный, он принципиально честный. Из-за его принципиальности у него даже неприятности были. Нет, нет, я не говорю ничего, у него трудный характер, но он бывший фронтовик и у нас в районе на хорошем счету…

И снова, в неуверенности покачав головой, он стал набирать номер. Набирал и говорил:

– Конечно, нервы и прочее. У него сейчас с урожаем нелады. Но вообще-то он серьезный товарищ, и жалко, конечно, что так все…

Тут телефон соединился, и начальник милиции, насколько я понял, стал разговаривать с коллегой из отделения поселочка, близ которого все и произошло.

Он выслушал все, что ему оттуда сказали, и тоном как бы не приказывающим, а советующим, произнес:

– Уладьте… Ведь это мелочь, в конце концов. Ну да. Ну и что? Ну показалось. Там веревки какие-то были, которыми они траву тащили из реки… Вот именно.

И опять, выслушав что-то довольно долгое и, видать, основательное, он, поморщившись, ответил:

– Да знаю, я его, какой у него характер! Ну поговорите, объясните. Стоит ли быть таким принципиальным во всяких дрязгах? А этот товарищ, – он метнул черным глазком на меня, – сейчас подъедет. И номер приверните. Что за мода действовать таким образом? Кстати, вот утверждают, что работник ГАИ еще и выпивши был. Да. Проверьте. Пока все.

Провожая меня, начальник милиции уже вовсе изменил форме: он вышел из-за стола и, проводив до дверей, пожал мне руку.

– Вы знаете… Вы там помягче. Постарайтесь добром уладить. Он неплохой человек. Его тоже понять можно, – и он вздохнул. – Если что, звоните мне. До свидания.

Обратная дорога по шоссе, уже нагретому, уже пыльному, показалась мне еще короче. Все-таки если наш скандал не закончился пока победой, то уж никак теперь не мог обернуться поражением. И боль, что подпекала изнутри, сошла, и уже не ныло противно под сердцем. Да и машина хоть была без номера, но уже катилась за номером и потому не казалась такой неприлично чужой. Так что доехали мы быстро.

В милиции поселка меня встретил начальник отделения – капитан, мужикастый, веселый и рябой мужчина. Он протянул мне крепкую руку, широко улыбнувшись, потом посадил за стол и велел писать объяснительную, в которой я бы не забыл упомянуть, что мы тащили веревками траву из реки. Так я и написал.

Пока я сидел за этой объяснительной, я увидел, как пришел директор совхоза, которого, видимо, успели за то время, пока я ехал, вызвать по телефону. Он не взглянул на меня, а лишь поздоровался с капитаном, но так, что было ясно, что они давно и хорошо знакомы. Они куда-то вышли и скоро вернулись. Капитан пригласил его садиться, потом забрал мое заявление, прочел его быстро и, как-то простодушно улыбнувшись и заглядывая в мои глаза, произнес:

– Тут у нас разногласие вышло… Понимаете, заявитель утверждает, что видел у вас сеть, а вы тут пишете, что это были веревки…

– Сеть! – тут же встал директор. – Я сам видел сеть. И не только я…

– У меня были веревки, – произнес я как можно спокойнее и тверже, вовсе не реагируя на директора. Я смотрел лишь на капитана.

– Что же вы меня за дурачка считаете?! – с обидой выкрикнул директор и сразу же побледнел. – Стыдно же вам так врать! Стыдно!

– Чего же мне стыдиться? Не я же к вам, а вы ко мне пристали… И угрожали, – добавил я, стараясь смотреть только на сидевшего передо мной капитана. Он и вправду мне нравился своей бесхитростной улыбкой, покладистым характером. Ему хотелось, чтобы все это уладилось добром. Но, странное дело, хоть произнес я все, что говорил лишь недавно начальнику милиции и написал в объяснительной, но никакого запала я в себе не почувствовал, и зла и даже раздражения во мне не было.

– Я вам не угрожал, вы не извращайте факты, – глуховатым голосом, который выдавал его возбуждение, тихо произнес директор. – И пусть вы какая-то там величина, как мне тут объяснили, но я своего мнения о том, что видел, не изменю. Я на фронте не отступал, а здесь уж тем более никто меня отступить не заставит!

– Ладно, ладно, – произнес веселый капитан. – Вот вы тут пока поговорите, а я сейчас вернусь.

И он вышел. А мы остались сидеть друг против друга. Впрочем, директор не смотрел на меня, он глядел в окно. Может, он думал об урожае, который не складывается, и о том, что влез ненароком в эту историю, которая ему вовсе не нужна, и приходится с каким-то прохвостом терять время и выяснять отношения.

Меня же, как я сказал, уже не язвило изнутри, и мстить и даже грубить мне не хотелось. Мне даже почему-то стало жалко директора, хотя пока что он, а не я находился в положении обвинителя. Впервые вблизи рассмотрев его лицо, крупное, волевое, но усталое, я увидел и его глаза, тоже усталые, и набрякшее под глазами, говорившее о нервной и тяжкой работе. Взгляд у него отсутствующий, даже когда во время разговора он смотрел на меня. Он не видел меня, я ему был безразличен. И лишь гордость, лишь характер, тот самый гордый, принципиальный, видно, не позволял ему наплевать на все и уйти.

– Как это неприлично, – начал он, нарушив пустое молчание, – как неприлично ехать на природу и считать себя безнаказанным лишь потому, что вы кем-то там являетесь… Что вас всегда прикроют, что вам все возможно…

– Ну почему же? – возразил я в том же тоне. – Это вы, наоборот, здесь хозяева и считаете, что можете делать с нами что хотите! Приехать ночью, попугать, снять номера… А когда вам это не удается…

– Ах бросьте! – воскликнул он искренне. Он не умел дипломатничать и скрывать свои чувства. – Разве я не подошел к вам по-хорошему, когда вы тянули свою сетку?

– Веревку, – перебил я.

– …когда вы тянули свою сетку, и я объяснил, что вы нарушаете…

– Вы не объясняли, вы качали права, – сказал я, впрочем не очень уверенно. Меня обезоружила такая его нервность. Он и сейчас говорил со мной в том же тоне, как тогда у реки. Но тогда я был зол и не мог услышать этих мягких, осуждающих интонаций, которые никак не были оскорбительны. Это мне, конечно, из-за моего тогдашнего чувства вины и уязвленности все слышалось не так…

– Я не умею качать права, не тот я человек! – воскликнул возбужденно он. – Я мог лишь в сердцах что-то не так сказать. Но ведь посудите: тут до вас приехали одни из Москвы и стали бросать в реку отраву, чтобы достать несколько лещей…

– Здесь есть лещи? – спросил я.

– Есть… И им ничего не скажи, они с такими машинами… А потом другие приехали, а на том самом месте, чуть дальше, чем вы, прямо на луговине единственную в этой излуке березку спилили! А я ее с детства помню! А им тоже не скажи! Они в форме! Ну как я могу после этого жить? Я тут родился, это мои родные места, я отсюда на фронт уходил, и речка, вот та самая речка, где вы озоровали, мне по ночам на фронте снилась… А вы сетью ее грести…

– Да не гребли мы там ничего… Зацепились за корягу, – зачем-то объяснил я.

– Но была же сеть! – взволнованно закричал он. – Но скажите, была она? Вот сейчас мне скажите. Я готов снять свои обвинения! Ну?

Он смотрел в мое лицо, но я думаю, что и теперь он видел не меня, а видел свою собственную боль от всего того, что он рассказал, но еще от многого, чего он не рассказал и что промелькнуло как намек в районном отделении милиции на всякие там неприятности на работе от его трудного характера. Может быть, он и за урожай, и за свои совхозные дела болел так же неприкрыто и отчаянно, как за эту речку.

И сейчас, вглядываясь в мое лицо с надеждой, он искал лишь крошечную возможность найти истину и справедливость хотя бы в моем признании…

А мне? Мне такое признание разве не было еще важней, чем ему?

Я выпалил, будто в прорубь головой нырнул:

– Ну была! Была! Сеть! – Это получилось с каким-то вызовом и даже надрывом. Но попробовал бы кто-нибудь сейчас побывать в моей шкуре! Как бы он повел себя на моем месте…

Ох, как было мне противно в эту минуту от самого себя! Как стыдно…

– Но почему же вы себя так ведете? И врете… – спросил он почти успокаиваясь, но с каким-то непроизвольным удивлением, а может, и усталостью. – Почему вы сейчас такие?

И, уже ничего не думая и не желая больше сдерживаться и скрывать свои чувства, я с каким-то отчаянным ожесточением, с отвращением к себе, к этому разговору, и ко всему, что недавно произошло и казалось почти нормальным, воскликнул:

– Но ведь стыдно же! Стыдно!

Он посмотрел на меня очень пристально, будто желая понять, правду ли я говорю, потом поднялся и вышел. Почти сразу же появился веселый капитан и, широко и дружески улыбнувшись, сказал:

– Вот и лады! Как хорошо, когда все по-хорошему! Вы только, пожалуйста, возьмите свои объяснения, ладно? Там про этого паренька, который номера… Он ведь не служит! Это он так, для форса, фуражку-то надел, а на самом деле он общественник. Ну, вытянули его с вечеринки, сами понимаете…

– А номер? – спросил я.

– Номер вам давно уже привинтили, – сказал капитан, улыбнувшись.

Мы попрощались, крепко пожав друг другу руки. Проходя через приемную, я увидел сбоку, на уголке стола прилепившегося директора совхоза – он переписывал свое заявление.

– До свидания, – сказал я громко, обращаясь прямо к нему. Он сделал вид, что не слышит меня.

Когда свернул с грейдера на луг, я увидел, что меня с нетерпением ждут. Женщины подошли и стали спрашивать, а Володя стоял в стороне, делал вид, что он занимается дровами.

– Все нормально, – бодро отвечал я. – Заявление аннулировали.

– Но ты объяснил, как они вели себя? – спросила Надя.

– Объяснил…

– Ну и что?

– Да ничего! – вдруг вспылил я. Даже не понял, что это я так заорал громко. – Все нормально, я же сказал, и дайте мне отдохнуть! Я с утра…

Я ушел в палатку и провалялся там до вечера. А вечером мы собрались и уехали домой. В машине мы почти не разговаривали, и даже дети вели себя тихо. Только раз, когда мы проезжали тот самый поселочек, а дорога проходила мимо милиции, Надя спросила вдруг, куда Володя дел свою сеть.

Он ответил, что утопил в речке.

– Что значит «утопил»? – поинтересовалась Надя.

– Камнем… на дне.

– И что же, она так и будет там лежать? Гнить?

– Вообще-то она не скоро сгниет, – коротко объяснил Володя.

Тогда Надя прикрикнула:

– И не мечтай, чтобы ты когда-нибудь ее оттуда достал! Понял?!

Волоця не ответил, но молчание было красноречивей слов.

С того памятного дня прошло больше десяти лет. Мы никогда не приезжали в эти места. Мы даже вслух, когда собираемся, не упоминаем про этот случай. Но, может, это мне кажется, что все помнят? Может, все давно забыли о нем? Может, это только я никак не могу отвязаться от того стыдного дня, который лежит во мне потаенно, как сеть на дне реки, придавленная тяжким камнем… Но лежит и не гниет. И напоминает, напоминает…

‹№ 41, 1981)

Александр Борщаговский

На плотине

Отрывки из повести «Была печаль»

С детства мечтал Алексей невидимкой прокрасться на плотину, обловиться и пройти по деревне с куканом, которого и не удержать на весу; нести его за спиной, как мешок, ощущая и тяжесть и живое, пригасающее шевеление матерых щук и судаков. И хотя с годами его отношение к плотине менялось – от почитания и младенческой гордости, что вот каков их край особенный, с караульщиками и запреткой, до глухой и тоскливой обиды под– ростка-рыболова, а потом и обдуманной юношеской ненависти, – во всякую пору жизни его дразнила мечта: случится, он наловит так, что хоть раздавай рыбу.

Как-то к вечеру на шлюз прикатил «Москвич», двигался он по ухабистому берегу напролом, со звоном и грохотом, и остановился резко перед стреноженным к ночи шлюзовским мерином. Алешу окликнул седой темнолицый мужчина в штормовке и белой тенниске над тесными джинсами. Смуглые, побитые оспой щеки мужчины серебрились на закатном солнце суточной щетиной. Он приподнял кукан, увешанный ершами густо, едва ли не торчком, и показал их женщине за рулем. «Никак ерш не угомонится, – сказал мальчик с недетской серьезностью. – Никому подойти не дает, любую наживку хватает. Удочку надо длинную, в три колена, на глубине лопырь берет, подлещик по-вашему…» – «И по-нашему – лопырь. – Мужчина надел очки и хозяйским, уверенным взглядом оглядел шлюз, контору, диспетчерскую, уже светившую на бугре сплошным в две стены окном, ворота шлюза, легкую, без бетона, плотину и дремотный в этот час пойменный берег. – Ты мне кузнечиков не раздобудешь?» – спросил тихо, чтобы не слышала женщина за рулем: она строго и недовольно смотрела перед собой, не снимая рук с баранки. «Чиликанов?» – переспросил Алеша. «Ну! Успеешь, пока солнце?» – Алеша кивнул. «Сюда натолкаешь». – Он протянул два порожних спичечных коробка и вынул из кармана детский, в радужные полоски носок. «Лягушат прихвати по дороге. Серые, знаешь? А подошел голавль?» Мальчик склонил ухо к худенькому плечу: о голавле пока не слыхать, хотя и пора, самое их время; в июле, чаще среди жаркой, безветренной ночи, голавль появлялся вдруг густо, косяками, и держался иной год до осенних холодов. Алешу смутили холодно-равнодушный взгляд женщины и мысль, что серые лягушата кричат, когда их распинают на тройнике. Приезжий взял у него кривую удочку и кукан. «Чиликанам головы придави, а то они друг дружку жрать начнут».