Текст книги "У рыбацкого костра"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 32 страниц)

Передаю мотор Гейну и вытаскиваю леску. Уже намотал примерно половину лески, как вдруг начала поскрипывать катушка удочки на противоположном борту, затем она завывает так оглушительно, что перекрывает шум мотора. Я бросаю леску и хватаю удочку: она рывками тянет вниз. Антон глушит мотор, я борюсь с отчаянно сопротивляющейся рыбой. Она сидит на блесне и совершенно не хочет вылезать наверх. Временами шнур резко уходит вниз.

Огромная рыбина бьется на другом конце шнура. Она никак не хочет сдаваться и не дает себя вытащить.

Постепенно мы оба устаем. Но рыба устает все-таки больше, чем я. Шнур идет вверх, я выигрываю. Рыба внезапно выныривает на поверхность; примерно в 30 м от лодки мы слышим шум ее прыжка, но увидеть ее не можем: туман за это время совершенно загустел.

Но вот моя рыба, перестав сопротивляться, сдается и наконец дает себя вытащить из воды, поднять в лодку. Рыба оказывается молодым тунцом в 5 фунтов. Ах, если бы нам попался настоящий огромный тунец! Мы же опускали леску на большую глубину, а когда мотор заглох, блесна затонула по меньшей мере на 50– 60 м, а может быть, и больше. Вот где сегодня рыба, вот почему так пусто наверху. Я сержусь на упущенную возможность. Утешают меня только лица Антона и Гейна, которые забыли о тумане и с восторгом разглядывают рыбу. Она, слегка вздрагивая, лежит на дне лодки.

Однако пора вернуться к суровой прозе жизни. Мы продолжаем плыть по молочно-белым Бискайям и не можем различить, где кончается вода и начинается воздух. Сидим, окоченевшие, мокрые, ведем лодку, все время заглушая мотор и прислушиваясь. Различаем на воде следы масла и решаем следовать по ним, хотя уверены, что как раз в этом направлении никак не может оказаться наш корабль, и вдруг до нас доносятся глухие звуки такой знакомой нам сирены.

И вот мы уже качаемся у борта корабля, шлюпбалки медленно втаскивают нашу лодку, мы стоим на палубе, видим озабоченные лица товарищей – и тут только до конца осознаем, какой опасности подвергались. Как чудесно, что мы снова дома, на корабле!

Вечером от тунца «старику» отрезали солидный кусок.

А туман еще двое суток стоял над морем…

‹№ 38, 1978)

Авторизованный перевод с немецкого Ю. Мадоры

Богдан Гамера

Хорошая вода

– Ты вот говоришь, что рыбалка с удочкой – это слишком мало для большого приключения. Смотря кто как к этому относится. Хемингуэя ты, конечно, читал, да? Я уж не говорю о повести «Старик и море», а имею в виду рассказы о ловле с удочкой. Читал ли ты их?

– Читал. И еще читал бы и перечитывал. Но, мой милый, то ведь Хемингуэй!

– Вот именно, что то Хемингуэй, то Америка, там все может приключиться, не так ли? Дескать, не то что в нашей северной стране, да? А вот со мной, знаешь, произошел такой небывалый случай, который может приключиться только в нашей стране.

– Ты поймал во-о-от такую рыбу!

– Нет.

– Огромная щука затянула тебя вглубь, а ты схватил ее за уши и выбросил на берег.

– Я поймал одну жалкую плотвичку.

– Ну и что из этого?

– Если хочешь послушать, я тебе расскажу.

– Слушаю, слушаю с большим напряжением.

– Можешь и без напряжения, это уж твое дело. Ну так вот, как тебе известно, наши воды из-за хищнического отношения к рыбному хозяйству, отравления сточными водами и браконьерства остались почти без рыбы. Правда, союз рыболовов взялся за дело, и в некоторых местах это уже чувствуется, но настоящих результатов придется ждать еще много лет. В таких условиях открытие какой-нибудь хорошей воды, где рыба еще клюет, – это сенсация. Один мой приятель открыл такую воду. Не буду подробно объяснять где, потому что тебе это незачем знать. Он мне порассказал о ней таких чудес, что я решил съездить туда. Материал для репортажа найдется в любом месте, а если вдобавок к этому еще удастся хоть раз по-человечески поудить рыбу…

– И пережить большое приключение.

– Да ну… На приключение я не рассчитывал. Хотя, впрочем, каждая рыбалка с удочкой – это приключение. Все дело лишь в том, кто как на это смотрит. До той местности я добрался без труда, но отыскать описанные озерца было не так просто. Какое-то там «кривое озерцо», какие-то «торфяные озерца» и «хорошая вода» – все эти названия, наверное, были придуманы моим приятелем или использовались лишь удильщиками, а для непосвященных людей это были обычные озерки. Наконец мне попался знающий человек. Поднявшись с ним на небольшой холмик, я смог подробно ознакомиться с топографией местности. Он показал, где торфяные озерца, где кривое озерцо, но меня больше всего интересовала хорошая вода.

– Вы видите вон те четыре ольхи, стоящие рядышком?

– Вижу.

– Это там. Только не идите туда прямо, потому что тут такая топь, что и резиновые сапоги не помогут. Вам нужно вернуться и потом пойти направо по тропинке.

Я поблагодарил его и нетерпеливо тронулся в путь. Все в основном соответствовало объяснениям приятеля, только вот он не сказал, что надо столько времени потратить, прежде чем дойдешь до места.

– Но вы там наверняка застанете деда, – добавил мне вдогонку мой любезный информатор. Из его тона явствовало, что эта дополнительная информация имеет какое-то особое значение.

– Какого деда? – спросил я ради приличия.

– Да есть тут у нас один дедушка, который в эту пору всегда сидит над той хорошей водой.

– Ну так я посижу вместе с ним.

– Хе! Это не так просто.

– Почему? – мое нетерпение быстро росло.

– Он вас сразу же спросит: «А членский билет у тебя есть, сынок?»

– Отвечу, что есть.

– «А правила знаешь, сынок?»

– Знаю.

– «Ну так мотай, сынок, на двадцать метров отсюда!» – он прокричал это голосом, изображающим непреклонность и начал смеяться. – А когда вы отойдете на двадцать метров, то там могут клевать только уклейки.

– Уклейка тоже рыба.

– Или ерши.

Я махнул рукой и пошел своей дорогой, хотя этот тип, конечно, сильно омрачил мои надежды. Ба! Только сейчас я вспомнил, что приятель тоже рассказывал об этом странном деде, но тогда мой интерес был сосредоточен на рыбе, а не на дедах, и это у меня выскочило из памяти. Ну, да что делать, раз уж приехал… А может, этого деда удастся уговорить… Я мысленно проверил, все ли у меня при себе, потому что это самая обидная оплошность, когда по рассеянности забудешь какую-нибудь вещь и спохватишься, лишь придя к месту рыбалки. Это все равно что прийти на свидание, а девушки нет, согласен?

Идя по мокрому заливному лугу, я желал деду насморка, спазм желудка, ломоты в костях, вообще чего-нибудь такого, что вынудило бы его остаться сегодня дома.

«Хорошая вода» действительно выглядела многообещающе. Камыш, водяной стрелолист, водяной перец, а самое главное – множество кувшинок, которые в обрывистых местах росли у самого берега. И среди этих зарослей – окна чистой воды, словно специально устроенные здесь.

Деда я увидел издалека. По его позе догадался, что рыба не очень-то клюет. Это, понимаешь ли, сразу можно определить. Так же, как в кинотеатре, глядя на зрителя, можно угадать, интересный это фильм или чепуха. День был, и правда, не особенно хороший, было слишком жарко, но до вечера еще много времени, на закате рыба может расшевелиться. Знаешь, терпение и оптимизм – это две основные черты, без которых настоящий рыболов немыслим. Дед сидел и даже ухом не повел, хотя я уже был в нескольких шагах от него, и он не мог не услышать моего приближения. Может быть, глухой? Да нет же, разве совместимы глухота и рыбалка… Я подошел еще ближе, а он – ни слова.

– Добрый день, – сказал я почти шепотом.

– Добрый день, – шепнул он в ответ.

– Как там рыбки?

Лишь тогда он повернул ко мне свое сморщенное и преисполненное спокойного достоинства лицо.

– А членский билет у тебя есть, сынок?

– Есть.

Он смерил меня пристальным оценивающим взглядом.

– Ну тогда садись и… пусть у тебя удочка от рыбы сломается.

Я вздохнул с таким облегчением, что мне даже неловко стало,

потому что он, очевидно, заметил это. Но здесь, прямо передо мной, среди зарослей кувшинок, было очень соблазнительное «окно», которое и впрямь словно кто-то старательно содержал в нужном для рыбалки состоянии. Уже без нетерпения я стал готовить снасть.

– Как рыба сегодня? – снова заговорил я уже немного посмелее.

– Слабо.

– А вообще-то как здесь?

– По-разному бывает. Иногда наловишь, а иногда только ка– кую-нибудь жалкую плотвичку поймаешь.

– Вы из Варшавы?

Он посмотрел на меня недоброжелательно, но в то же время с плохо скрываемым любопытством.

– Откуда ты это знаешь, сынок?

– Да так… угадываю… – я смутился: не мог ведь я признаться ему, что мне для этого достаточно было услышать «жалкую плот– вишку», возможно, это его задело бы.

– А ты, сынок, тоже из Варшавы?

– Тоже. Мне приятель по нарассказал, что тут такая хорошая вода, вот я и решил проверить, попытать счастья.

Он не шел на разговор. Я уже успел приготовить обе удочки, измерить глубину своего «окна», забросить одну удочку на самое дно, а вторую – на две трети глубины, как раз под ту самую «жалкую плотвишку», закурить сигарету, а он все ни слова. Только отрицательно покрутил головой, когда я хотел его угостить.

Где-то недалеко прогремел выстрел. Мальки, как искры, брызнули из воды, мутя ее зеркально-спокойную поверхность. Над нашими головами пролетела стая спугнутых уток. Какая же это красивая мелодия – свист их крыльев!

– Пугают рыбу, разбойники окаянные… – проворчал дед.

Я ничего не ответил на это, потому что я такой же заядлый охотник, как и удильщик. Употребленный стариком эпитет задел меня: пожалуй, я не столько обиделся, сколько сознавал бессмысленность этого ворчания, но спорить было некогда – поплавки уже не воде.

Уголком глаза я заметил, что дед проворно потянулся к удочке; я моментально перевел взгляд на его поплавок – поплавка не было. Натянутая леска стремительно рассекала воду, двигаясь в моем направлении. В сердце шевельнулась зависть. Не такая обыкновенная человеческая зависть, а… одни назвали бы ее маньяческой, другие – спортивной. Не могла уж эта тварь схватить мой крючок в знак приветствия и в оправдание всего того, что расписывал мой приятель… Дед держал удилище со спокойствием чемпиона и равномерно наматывал леску на катушку. По-видимому, все-таки это не такой экземпляр, который надо подтягивать по– особому, время от времени ослабляя леску, и брать измором. И действительно, разрезающая воду леска описала крутую дугу и начала приближаться к деду. Через пару секунд прямо около его ног на поверхность высунулась голова язя. Дед достал сачок и плавным безошибочным движением извлек рыбу из воды. Язь так, на глазок, не меньше чем килограммовый. Еще раз зашевелилось чувство зависти, а потом в сердце вселилась надежда – стало быть, что-то будет…

Я бросил короткий взгляд на свои поплавки – спокойствие и снова стал смотреть на деда. Этот человек как-то странно меня интересовал. Вот ведь не раз приходилось сидеть над водой рядом с незнакомым рыболовом, обменяешься несколькими фразами насчет рыбок – и конец. Ну уж от силы еще пару пустяковых слов добавишь. А тут мне все время казалось, что я должен ска– зат ему что-то интересное. Может, давало себя знать какое-то подсознательное чувство благодарности за то, что он меня не прогнал, правда?

Дед очень осторожно отцепил рыбу с крючка, вытащил из воды сетку, точнее говоря, лишь верхнюю ее часть. Что-то у него там сильно плескалось. Чудаку не нравится, что ему завидуют. Он ловко всунул новую добычу, опустил сетку и стал насаживать новую приманку.

– На что вы ловите? – спросил я опять-таки с полным спокойствием, чтобы он не почувствовал, что я все-таки ему завидую.

– На тесто.

– Картошка, булка, желток, да?

Он не ответил. Справившись с насадкой, он забросил ее точно в то же самое место. Уселся так же, как сидел и раньше. С ним не очень-то разболтаешься. Я почувствовал, что помимо этого несерьезного желания сказать ему что-то во мне пробудилось журналистское любопытство. Такие типы иногда могут многое знать, многое рассказать – потому он и неохотно разговаривает; но ничего не поделаешь, ведь не буду же я ему в самое нутро удочку закидывать. В конце концов в этой обстановке главным предметом моего интереса должны быть поплавки. Правда, они стоят и даже не шелохнутся, но ведь неисповедимы пути господни. Вот ушел бы этот старикан отсюда, я бы тогда перебрался на его место.

– Давно я был в Варшаве, – заговорил он неожиданно. – В сорок пятом.

– Ого! – воскликнул я наверняка слишком громко. – Значит, вы понятия не имеете, как выглядит Варшава. Где вы жили?

– На Воле.

– Я Волю знаю, как свои пять пальцев, ей-богу. Но сейчас уже не помню, что было на Воле в сорок пятом.

– Развалины… – буркнул он.

– Развалины-то развалины, всюду были развалины, и теперь уж только это и помнится, что кругом были развалины. А где что в свое время было, где и когда что выстроили – все это сейчас уже стерлось в памяти. Были развалины, а сейчас есть красивый город, и если захочется человеку что-нибудь вспомнить, то приходится лезть в альбомы, в хроники. Э-э! Знаете, какая теперь Воля: трасса Восток – Запад, универмаг большущий, жилые кварталы…

– Слишком много говоришь над водой, сынок, – прервал он меня жестко. – И слишком громко. Рыба пугается.

Его мрачность вызвала во мне дух упрямства.

– Ну, знаете ли, любезный! – закричал я. – Над водой не говори, потому что рыбу спугнешь, дома не говори, потому что жена говорит. Должен же человек когда-нибудь выговориться.

– Неужели это так плохо, когда жена дома разговаривает?

– А хорошо, что ли?

– Попробовал бы ты остаться без жены.

Он сказал это таким тоном, что моя веселость погасла, как светлячок.

– Э-эх, попробовал бы ты, сынок, остаться без жены, – повторил он. – У меня две было… точнее говоря, одна, но можно сказать, что и вторая была женой. А теперь у меня нет никого. Было у меня трое детей, а теперь никого нет. Та, первая, законная, погибла как раз на Воле, во время восстания. И дети тоже.

– Мой отец тоже погиб во время восстания.

– Вот видишь, сынок. Отец иной раз хоть и отлупит, а когда его нет… Жена болтает, дети озорничают, ну а когда их нет… Глядел бы на луну, да и выл бы. Ты слышал когда-нибудь, как человек воет? Нет. А я выл. Два раза. Первый раз там, на Воле, на развалинах. Такова уж была могила моей жены и моих детей. А второй раз пять лет спустя на пороге своего дома. Смотрел на луну и выл. Иногда человеку только это и остается…

Он вдруг замолчал, а я испугался: ведь после такого вступления нельзя человека за язык тянуть, а если же сам он ничего больше не скажет, то я упущу что-то важное.

Однако немного погодя он снова заговорил:

– И вдобавок ко всему я еще собаку убил.

При этом я почувствовал облегчение. Я уже понял, что он должен излить душу. На него нашло, а мне это только и нужно.

– Ну собака по сравнению со всем тем… – я произнес это нейтральным тоном, просто так, чтобы поддержать разговор и в то же время не испортить деду настроения.

– Не, сынок, не скажи. Собака собаке рознь, так же как и человек человеку рознь. Знаешь, сынок, после того как во время восстания погибли моя жена и мои дети, я и сам повыл на развалинах, под которыми они лежали, я старался лезть туда, где скорее всего можно было получить пулю в лоб. И хоть бы что. Кончилось тем, что после переговоров Комаровского с фон Желев– ским тех, кто не остался под развалинами, вывезли, гоняли, как крыс, ногтями давили, как вшей. А те, кто и это пекло выдержал, дождались солдат с красными звездами и снова смогли почувствовать себя людьми. Добрался я, сынок, до Варшавы, и что же? Была бы уж там хоть могила жены и детей. А то только развалины да смрад, а смрад от всех трупов одинаковый. Уехал я, потому как был никому не нужен и себе не нужен.

– Почему же? – прервал я осторожно. – Можно было остаться и взяться за работу.

– Только не там! – запротестовал он. – Я боялся, сынок, понимаешь, боялся. Потому что уж если б я решился взяться за расчистку развалин, то мне надо было бы делать это именно там, на Воле. А если бы я вдруг из-под развалин вытянул лоскут ее платья или же детский ботинок, что тогда? Что дальше-то? Боялся я, понимаешь? Ну, понимаешь?

– Понимаю.

– Вот видишь… Потому я и уехал оттуда. Но я еще не был стар, жизнь требовала своего. Жизнь – это паскудная сила, сынок… Встретил я женщину такую же одинокую, как и сам, которая тоже немножко в жизни повыла. Хорошая, добрая, порядочная. Правда, с той, первой, не сравнишь, но ведь той-то не было… Я уже и через Красный Крест разыскивал, и все, конечно, без толку… Со второй мы даже не вступали в брак, потому что она хотела венчаться в костеле, а я не хотел костельного брака, впрочем… разве венец людей связывает? Нашел я жилье, нашел работу, и так постепенно все как-то просветлело. Жизнь – это паскудная сила. Казалось бы, уже все исковеркано, а тут на тебе – срослось, как-то затянулось… Она мне понравилась. Друг другу мы полюбились, и притом очень. Правда, к той я даже на брюхе пополз бы, но ведь ничего не поделаешь: той не было. Приблудила к нам собака, великолепная немецкая овчарка. Жена назвала ее Блэком. Странно, но она не хотела сказать, почему так назвала. Потом жена принесла еще кота. В праздничные дни, а зачастую и после работы, я выбирался на рыбалку – тогда ведь, сынок, еще было что ловить, не то что нынче. И вот однажды, в сорок девятом, в августе, вот так, как сейчас, возвращаюсь я с уловом домой поздним вечером, при луне, стучусь в дверь – никакого ответа. А жили мы в небольшом домике с садиком. Блэк лает, а жена двери не открывает. Из дому никуда не вышла, потому что в комнате свет горит и ключ торчит в замке. Я стучу все сильней и сильней, думаю, может быть, уснула, но все без толку. Ни ответа, ни привета. Вышиб я тогда дверь. Блэк подскакивает ко мне, хвостом виляет, а вся морда у него в крови. Вхожу в комнату, а жена лежит под окном, горло у нее перегрызено. Уже холодная. Купила себе, сынок, материалу на пижаму, в полоску. В тот вечер закончила шитье и примерила. В той пижаме и лежала с перегрызенным горлом.

Я почувствовал себя так, словно и мне что-то перегрызает горло.

– А Блэк хвостом машет, смотрит мне в глаза и похвалы ждет. Наш любимый Блэк. И ты бы ведь, сынок, завыл?

Он помолчал с минуту, наверное, чтобы дать мне время для принятия решения – выть или не выть.

– И мне пришлось его убить… А знаешь, сынок, за что?

– Ну… так ясно же… – пробормотал я.

– Да, за жену убил, но можно ли было пса за это винить? Разве pro надо было винить? Люди его так обучили. Что ж, выходит, он должен был оказаться умнее людей и не доверять людям? Разве он мог знать, что и другие люди есть на свете? Ведь это всего-навсего собака. Так знаешь, за что?

– Ну… потому что это был эсэсовский пес.

– Да.

– Опасный.

– Да что там, опасный-опасный! – он сердито махнул рукой. – Из-за того, что опасный, так то милиционер хотел его застрелить. А я сказал: нет, я сам! Знаешь, за что? За то, что он мне в глаза заглядывал, хвостом вилял и похвалы ждал. За то, что он меня принимал за такого же, как те, кто его воспитал и обучил. За это сынок.

Он вытащил сетку с рыбами на берег. Я лишь теперь увидел, что улов у него богатый. Несколько отличных язей, лещ величиной со сковородку, плотва крупная. Он извлек из сетки леща. Внимательно посмотрел ему в глаза, а когда лещ изо всех сил стал бить хвостом, бросил его в воду. Вынул язя, и сцена повторилась. И еще раз, и еще раз.

– Что же вы делаете?! – я не мог удержаться от этого возгласа.

– То, что видишь, сынок, – ответил он спокойно.

– Наловили, а теперь выбрасываете?

– Рыба глупа. Пока не нарвалась на крючок, бросается на любую наживку. Если не она сама, не ее папа, не ее мама никогда не нарывались на крючок, то нет в ней осторожности. Ты, сынок, наверное, знаешь о наследственности. Поколение поколению передает свой опыт. И потомство таких родителей, которые попробовали крючок, уж на какую попало приманку не польстится. А люди придумывают все новые и новые приманки. Рыбу нужно учить, чтобы она сама набиралась опыта и передавала его потомству. Я себе оставляю лишь сильно покалеченных, которые иначе только мучились бы, а здоровые пусть себе уплывают и на ус наматывают. Вот так, сынок…

Чудак…

Тут я то ли краем глаза увидел, то ли шестым чувством почувствовал, что с одним из моих поплавков что-то происходит. Нужно было сосредоточить все внимание на этом главном предмете интереса. Тьфу… это будет всего-навсего плотва. «Жалкую плотвишку вытащу, – подумал я машинально. – Ну, да ладно, и она пригодится…»

– До свидания, – услышал я прямо над ухом.

Я повернулся, чтобы как можно сердечней ответить деду. Он протянул мне руку на прощание. Я поспешно пожал ее, буркнул свою фамилию – и снова к основному объекту…

– Как ты сказал, сынок? – услышал я из-за спины нетерпеливый голос.

– Ширковский.

– А как звать тебя?

– Хенрык.

– Есть у тебя брат Эдэк и сестра Зися?

– Есть, – ответил я нетерпеливо, потому что рыба клевала все азартнее и азартнее, нельзя было прозевать момент подсечки, а старик все сильнее повышал голос – еще спугнет мне рыбу. Но откуда он знает, что Зися, а не Зося?

– А мать, мать? – он дышал над моим ухом. – Хелена?

– Хелена.

– Жива?!

– Жива.

– Сынок!!

На этот раз он произнес это таким тоном, что меня охватило волнение. И лишь только тогда я заглянул в его глаза, озаренные последними лучами заходящего солнца.

‹№ 40, 1980)

Перевод с польского В. Честного

Уильям Хиллен

Радужная форель на озере Дивном

Автор книги «Черная река», из которой взят этот очерк, – сотрудник канадской Службы рыбы и дичи. У. Хиллен – опытный охотник и рыболов, хороший знаток географии края, жизни и быта индейцев.

Гроза, выкованная по всем правилам кузнечного ремесла, неотвратимо подкатывалась. Ливневые облака громоздились в виде наковальни, которая неслась на нас, гоня перед собой бурлящий облачный вал. Над пачками черных крыш высилась колоннада с обманчиво белыми капителями. Выпущенная на тихоокеанские просторы буря мчалась на восток. Сквозь налетевшие тучи послышался рокот далекого грома, и от склонов гор отразились раскаты взрывов. Все замерло в ожидании.

– Нас будут лечить электрошоком, – предсказал Слим.

– Может, остановимся? – предложил я. Добраться к Чайни– Фолз до темноты мы не успевали, но могли бы натянуть палатку, пока не начался ливень.

– Ручей Дивного озера здесь, – сказал Чарли. – Лошадям жратвы от пуза.

Небольшой, но до краев полный ручеек пересекал дорогу, тек вдоль поросшей тополями равнины, спускался по ерику на другую равнину и там впадал в окаймленное лугами озеро. В невысокой осиново-березовой рощице мы нашли хорошее место. Молнии раскалывали небо над головой. Дождь лил как из ведра. Град барабанил по брезенту с оглушительным грохотом. Из черного фундамента бури высунулась зазубренная вилка, и, потыкав в купу деревьев неподалеку, наполнила воздух озоном.

– Время засечь успел? – спросил я.

– Мы в самом безопасном месте.

– Может, попытать счастья на Дивном, когда немного утихнет? Минни тут сетью десятифунтовиков брала.

– А чего ждать? Плащи у нас есть.

– Плохое место при молнии, – предостерег Чарли. – Большая гроза!

– Ладно, обождем немного, – уступил Слим.

Чтобы не терять времени, мы решили пока что ознакомиться с обликом этой малоизвестной местности по топографической карте и аэрофотоснимкам, сделанным с шестикилометровой высоты. На обширном пространстве оледенение выдолбило углубления для сотен больших и малых озер, раскиданных по плоскогорьям Нечако и Фрейзера. Цепь озерков шла вдоль южного склона Тополиной горы.

– В них во всех должна быть форель, – сказал Слим. – Мы пошли на озеро. Чарли, пойдешь?

– Нет. Пока в палатке побуду. Минни говорит – плот на той стороне, у луга.

Гроза поутихла, и мы отправились в путь. Лошадиную тропу затопили бобры, и мы пошли по кромке леса. Километрах в трех под склонами, поросшими тополями, березами и редкими соснами, лежало озеро. Тишину нарушала только выпрыгивающая из воды форель. Мы приготовили поплавочные удочки с тяжелыми поводками.

Плот Минни оказался типичным индейским плотом – продолговатым, узким, легким в управлении. Я подвел его к месту, откуда уже можно было добраться до выныривающих рыб, – над отмелью, где форель пряталась в камышах. Не успел Слим закинуть леску, как из прозрачной воды выскочила огромная радужная форель, схватила муху с первого удара, сделала четыре быстрых прыжка и ушла под водой на простор.

– Она утащила мою наживку! – пожаловался Слим. Увидев, как забурлила вода от поднимающейся форели, я хлестнул удочкой, и муха повисла над водой в самое время. Рыба подскочила, прошлась на хвосте по воде, отряхнулась, снова подпрыгнула и бросилась в глубину позади плота. Я чуть не остался без пальца. Форель замедлила ход, утащив только половину запаса лески. Слим греб следом за рыбой, а я потихоньку подводил ее к краю плота, где Слим поймал ее сеткой.

– Фунтов девять-десять, – объявил он перед тем, как снять рыбу с крючка. – Здоровая и жирная.

Мы вернулись на отмель, но ветерок повернул на сто восемьдесят градусов, и прыгунов больше не было. Слим закидывал удочку снова и снова. Я наладил катушку с донной удочкой и протянул ему. Он забросил больше двадцати метров лески, дал ей погрузиться и стал медленно сматывать. Я удерживал плот неподвижным у края обрыва.

Наживка была уже почти у плота, когда вдруг ее схватила рыба. Сняв форель с крючка, мы прикинули, что в ней должно быть фунтов одиннадцать-дьснадцать. Как и первая, это была крепкая и сильная рыба.

Крупную форель мы со Слимом обычно берем сачком. Это лучше для рыбы, которую не приходится вконец изматывать, прежде чем снять с крючка. Даже действуя с предельной осторожностью, иной раз мы вынуждены помогать рыбе прийти в себя, пока она наберет кислорода и восстановит силы, чтобы уплыть. Если у нее нет кровотечения или ушиба внутренних органов, она все равно выживет. От потери крови рыба гибнет. Рыболовы на живца, особенно специалисты по кетовой икре, часто обнаруживают, что крючок вонзился в верхнюю часть желудка. Именно в этом случае рыба теряет много крови.

Ветер, который за всю грозу был не больше пяти узлов, опять повернул на сто восемьдесят градусов, и рыба снова начала искать корм на поверхности. Но черные полосы дождя молотили воду, молния била в вершину горы и целилась вилкой в гнездо скопы. На озере было небезопасно. Мы пристали к берегу и разожгли костер.

Сэк появился из-за сосен и присоединился к нам, отряхнувшись и окутав нас скунсовой атмосферой. На прошлой неделе, обследуя пенек, он напоролся на скунса, который тут же «надушил» его. Я окунул пса в томатный сок, выкупал его с мылом, а потом опрыскал дезодорантом, но в мокром виде он по-прежнему распространял запах скунса, висевший над ним, как облако.

– Фу, как от тебя несет, – сказал я Сэку. Тот серьезно оглядел себя и поднял на меня взгляд, говоривший: «Что поделаешь, я и сам себя едва выношу».

Гроза длилась полчаса. Потом мы удили ниже по озеру то с донной, то с поплавочной удочкой, и всякий раз успешно. Ни один вид спорта не заменит рыбной ловли! Ею можно заниматься в любое время, были бы только досуг и желание. Не надо ждать, пока устоится погода, пока потеплеет или похолодает или пока начальник уедет по делам. Стихии влияют на рыбную ловлю, но сидеть на привязи из-за того, что одна из них проявляется не в полном соответствии с нашими планами, – значит попусту тратить драгоценные часы.

Удочка с наживкой, катушка, леска составляют единую снасть, все части которой пригнаны друг к другу. Мне больше всего нравится удилище из расщепленного бамбука, но хорошее пластмассовое я предпочту плохому бамбуковому, хотя, ясное дело, пластмасса с бамбуком не идет ни в какое сравнение. Удилище должно быть прочным, с упругим концом, быстро возвращающимся в исходное положение. Движение должно почти равномерно передаваться по всей длине, от конца к черенку. Хорошая удочка закидывается без усилий. За хорошей удочкой, даже пластмассовой, надо ухаживать любовно. Большинство рыболовов скорее дадут взаймы свою невесту, чем удочку. Я никогда не укладываю влажную удочку в плотно закрывающийся чемодан: от сочетания жары и сырости удочка быстро «сварится» – потеряет упругость, расклеится, станет ломкой. Катушка должна быть легкой, но не хлипкой, и большой, чтобы кроме основной лески с приманкой на ней уместился хороший запас лески. Я ловлю на муху стальноголового лосося и форель; у меня две катушки «харди» разного размера, обе с запасным барабаном. Некоторые рыболовы берут по два комплекта снастей, но, как и у ружья, у каждой снасти свои особенности, так что все равно привыкнешь к какой– то одной, и она станет любимой. Из лесок я предпочитаю крученую и для поплавочной, и для донной удочки. На катушках у меня укреплены поплавки, на запасных катушках грузила, и, когда нужно, я быстро меняю катушки.

При таком снаряжении мои расходы минимальны. Поводки у меня трехметровые, и они недороги. На наживки некоторые тратят много денег, но это не обязательно. Лучше потратить эти деньги на крючки. Трудность насадки на самом деле преувеличена, даже новичок может привязать муху на хороший крючок.

Помимо снаряжения рыболову нужно знать насекомых. Хороший рыболов на муху умеет приспосабливаться к обстоятельствам. Он определяет, почему рыбу не трогают его ухищрения, и меняет подход. Он знает, между прочим, что в ручьях и озерах форель питается живущими в воде личинками крылатых насекомых, а также насекомыми, которые проводят под водой всю жизнь. Временами каких-то личинок становится особенно много, и тогда рыбе под водой раздолье. Еще он знает, что радужная форель, бывает, роет носом землю, выкапывая со дна озера всевозможный корм, особенно на мелководье с мергельным дном или таким дном, какое любят гагары. Личинки стрекоз, поденок, веснянок, ручейников, мелкие улитки и пиявки, а также креветки, зарывшиеся в донный хлам после любовных похождений, – все идет на корм рыбе.

Я стараюсь как можно больше узнать об озере, на котором ужу, и о его окрестностях, о том, что происходит в воде, что за твари ползут на берег, кто летает над водой, что в желудке у рыбы. Рыболов, не интересующийся этими мелочами, проторчат попусту у воды в самые благоприятные дни. Кое-что можно узнать ночью, просветив мощным фонарем трех-шестиметровую водную толщу до дна. Нужно только пошебуршить дно шестом – личинки и пиявки сразу же заползают, и тогда можно будет придумать, с какого бока подбираться к рыбе, у которой природного корма хоть отбавляй, – конечно, если озеро не изгажено промышленными отходами.

Летом на иных озерах бывают дни, когда рыба словно пропала. Может, у нее «разгрузочный день» и она сидит на одном планктоне? На самом деле рыба, конечно, есть, по крайней мере в наших озерах. Чем же кормятся эти скользкие твари? Не обращайте внимания на пессимистов, говорящих, что рыба ушла, что жарко, что рыбы нет. Подойдите к делу творчески: налаживайте удочку, поводите Муху, приспосабливайтесь к жизни как она есть. Например, подвяжите побольше грузил, чтобы дойти до термоклина, особенно в середине лета, когда озеро гладкое, как стекло.