Текст книги "У рыбацкого костра"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 32 страниц)

У стана пришлось причаливать и выгружаться на неудобном, топком месте – мысок заняли соседи. Эта толстозадая халда со своим обормотом вздумали рыбачить! Выбрали место и времечко! Прямо с берега забросили удочки в кромку камыша и бросили хлыст на воду, а сами босые топтались в грязи. Ничего глупее нельзя было придумать.

– Толя, а они карася поймали, – по секрету сообщила Наташа.

– Кто? – не поверил Анатолий.

– Она с сыном. Здоровенного…

– Какого карася? Я пол-утра просидел… Ветер все испортил.

– Правда-правда, я сама видела. Такая противная. Парень говорит: «А вдруг нельма попадется?»

– Какая еще нельма, господи? Идиоты… Нельма – редкая речная рыба.

– А я сначала не поняла. Она ему говорит: «Тише, а то услышит, – он ведь начальник какой-то, интеллигент в шляпе».

– Ха-ха-ха! Вот дуреха! В шляпе… Правда, в шляпе, которая ей ровесница. – Антипин больше не хотел шептаться, говорил полным голосом. – До чего же глупая баба! Пусть слушает.

– Она говорит, что легковые машины все жулики покупают. Государственные списывают и по себе разбирают…

– Идиотка…

– «Отец приедет, а мы уже с ухой!» А парень: «Дров-то нету!» – «Наберем» А парень: «Не хватит – у них возьмем».

– Что?! Я им покажу «у них». Пусть попробуют! – У Анатолия Степановича привычно заиграли желваки. – Хозяева нашлись! – Ему теперь даже хотелось, чтобы эти попробовали, хотя бы дотронулись до одной его хворостины, он им тогда!…

Но баба никаких агрессивных действий себе не позволяла. Конечно, она слыхала его громкие реплики и оценила их решительный тон, но виду не подавала, только молола и молола беспрестанно всякую невыносимую чепуху.

– Мамка, глянь, повело, повело! – вопил обормот.

– Чо ревешь? Тяни! Ха-ха-ха! Два налима прошло мимо, два язя – оглянуться нельзя! Самый жирный ушел, гладкий, сало с плавников так и капает. Не то что этот черт плешивый. А молодой еще. Ничо, щас другого зарыбачим. Где банка с бикарасиком? Давай другова насадим. Ну-ка плюнь, как папка всегда. А эта красотка на стульчике посиживает, книжку почитывает. Ха-ха-ха! Они с книжками-то своими на берегу с голоду окочурятся. То-то худобины оба, как воблы. Караси в озере воду на себе носят… Покойница жива была, все так говорила: рыба, мол, аж воду на себе носит. А он рыбачить не умеет. Подумаешь, шляпу напялил, чучела плешивая.

Разумеется, стыдно ему обращать внимание на вздорную бабу. «Красотка на стульчике», разумеется, его Натка; почему-то складной стульчик, на котором Наташка читает в тени, особенно раздражает это помело. А «плешивая чучела», стало быть, он сам. Анатолий Степанович на секунду как бы увидел себя со стороны. Да, сухощав, лицо грубовато высечено, поблескивают стальные зубы; редкие, выгоревшие до белесости соломенно-рыжеватые волосы просто приглаживает ладонью на лоб, не заводя никакой прически. Он все-таки казался себе подобранным, в некотором роде спортсменом в зрелых годах.

«Плешивый… Дура ты злонамеренная! – Он усмехнулся про себя. – Ия, умный, интеллигентный человек, обращаю внимание на ее ядовитый треп! Стыдно, Анатолий Степанович. Ну, вытащила глупая баба карася – дикая случайность, сегодня звезды сложились против меня. И какой-то бикарасик… Чего она еще там городила?»

Не зная, чем заняться, Антипин, чтобы не выдавать своего интереса, взял топорик и начал рубить хворост на короткие палочки повернувшись лицом к халде с парнем. «Чего она там снова вопит? Кажется, еще карася выволокли. У самого берега, прямо у нас под носом, словно нарочно старается. Впрочем, я тоже старался».

– Сыночек, вон отец наш шлепает, давай палатку разорять, скоро поедем.

«Убираются? – Антипин сперва не поверил такому счастью. – Впрочем, они же приехали только на выходные! Конечно, не из Красноярска, откуда-нибудь ближе. А сегодня? Да, сегодня воскресенье».

Те укладывались и увязывались, а Антипины в сторонке стояли и откровенно-торжествующе наблюдали. Поле сражения осталось за ними.

«Черногорец» все делал споро, привычно и, как всегда, молча. Только редкими, отрывистыми командами управлял всей работой. Анатолий Степанович еще раз опытным глазом оценил его рыбацкий профессионализм: ничего лишнего, все уместно, все уложено ловко и компактно, словно и не было тут только что лагеря на три человека. Деловой, злодей… И халда все время в работе, некогда лишнего слова проронить или косо взглянуть в сторону «победителей». И отроку досталось занятие – что-то старательно увязывал, придавив коленом и отвесив нижнюю губу. Раз, было, она начала какую-то тираду по обыкновению с покойницы, которая все еще была жива, но «сам» лишь коротко рыкнул:

– Не базлай!

Сразу язык прикусила.

Все сложено, увязано, отрок втиснулся в люльку, забитую багажом, халда взгромоздилась на заднее сиденье – мотоцикл так и присел натужно. «Черногорец» по-хозяйски обошел опустевшее становище, все осмотрел. У мотоцикла стояла только пол– литровая банка, в которой он привез насадку. Она давно торчала на виду, и Антипин удивился, почему тот ее не прибирает. Мужик поднял банку и спокойно направился к Антипиным. С каждым его шагом Анатолий Степанович внутренне сжимался, как пружина… Тот, как будто не замечая Наташи, протянул Антипину банку.

– Насадку надо? А то осталось.

От неожиданности Анатолий Степанович раза два хлебнул нижней губой, не мог выговорить.

– У меня есть – черви. Полно на берегу.

«Черногорец» угольно-жгучим взором из-под бровей глянул

в глаза Антипину, щеки заросли цыганской щетиной – бармалей! А на лице – удивление.

– Черви?! Не берет сейчас на червя. Первый раз тут? Спросил бы.

– А это что? – растерянно показал на банку Антипин.

– Козявка. Бикарасик называем. Бери, не пожалеешь.

– Спасибо. Большое спасибо… дорогой! А я думал… – Анатолий Степанович неопределенно перебирал пальцами пустоту. – Что же вы вчера – и без чаю… Взяли бы у нас дров! – Он испытывал ужасную неловкость, бормотал совсем растерянно.

– А, не пью. Примус вон – уху варить.

– А я думал…

«Черногорец» вдруг усмехнулся. Вовсе не злодейски, как можно было ожидать от сурового его облика, даже дружелюбно, словно начал что-то понимать.

– Что, бабы, поди? – весело покачал головой. – Ежели на них обращать… Пропадешь. Вставай на мои колья, там подальше. – Махнул рукой в сторону камышей. – Ну, будь…

И пошел к сдержанно рокочущему, прогревающемуся мотоциклу. Уверенно уселся в седло, клацкнула врубленная скорость, мотоцикл сытно взревел и грузно тронулся.

К закату вновь на озеро Ашпан снизошла тишина. Румяные лучи окрасили потемневшую заводь. Пряно пахло теплой водой, сырой зеленью. Вокруг смачно чмокали, будто взасос целовались жирующие караси. В садке, привязанном к уключине, они так солидно толкались в ячеистые стенки, что от увесистых тычков лодка вздрагивала, как лошадь. На козявку рыбины брали уверенно, хотя поклевки были непривычные – пробка вдруг оживала и начинала плавно уходить в сторону… «Черт возьми! А ведь у него и не было никакого комплекса, и не думал вовсе о нас! Две семьи – два мира, ну и что? Они чаю не пьют!… С марсианами встретились… Он рыбачил себе, а я двое суток провел на войне, извелся. С кем воевал-то? Ну, правда, баба вздорная, и отрок этот их еще дурковат, но ты-то где был, умник? Из ничего – подозрительность, вражда, злоба… Отдохнул, называется. Звереешь, Анатолий Степанович, на своей сумасшедшей работе дичаешь, раз от людей начал уставать. А бикарасик этот – чудо. Давно такого клева судьба не дарила! И все – крупняк. Да, запомню я нынешний денек…»

(№ 46, 1986)

Анатолий Онегов

Пять лесных озер

Лемчево озеро

В эту зиму навестить свое озеро мне не удалось. Без меня пришел на Пелусозеро первый лед, без меня этот лед загустел, закалился на первом морозе, а там и затяжелел под языками метели. Не встретил я в этот раз над озером и первое весеннее солнце, не слышал над голубыми от весны снегами апрельской переклички снегирей, что вернулись домой, на север, после долгого зимнего кочевья. Озеро встретило меня уже открытой водой, и только серые, раскисшие от воды остатки озерного льда, выброшенного ветром-ледоломом на прибрежные камни, напоминали о недавней зиме.

Над озером жарко плавилось дождавшееся наконец весны солнце: от этого неуемного солнца на глазах исчезал последний лед по берегам, а по лесным дорогам почти так же быстро высыхали оставшиеся от весны лужи. Весенние ручьи уже не бежали, не звенели по ложбинкам, от них оставались лишь темные серые следы, – это смятая недавним вешним потоком прошлогодняя трава еще не успела до конца расстаться с напитавшей ее водой.

К полудню солнце начинало палить так неудержимо, что могло показаться, будто сейчас и не середина северного мая, а уже июнь, а то и знойный июль, если бы не ветер с озера…

Ветер в эту весну был таким же резким, бескомпромиссным, как и жгучее солнце. Но если солнце изводило тебя сухой жарой, то языки ветра, срывавшиеся с озера, что помнило еще недавнюю зиму, жгли ледяным холодом.

От ледяного ветра и палящего солнца было беспокойно, тревожно на берегу нашего озера, будто зима и лето, один на один, без весны, вели здесь свой жестокий спор, забывая обо всем на свете. Неуверенность, неопределенность оттого, что эти майские дни на берегу Пелусозера не походили ни на зиму, ни на лето, ни на весну, исподволь заставляли меня вспоминать все новые и новые лесные тропы, уходить по ним дальше и дальше от места схватки стихий и искать ту тишину просыпающейся жизни, которая и должна была быть сейчас повсюду, когда земля, простившаяся со снегом, начинала жить, дышать полной грудью.

Но весенней тишины пробуждения не было и в седых борах, куда приводили меня все лесные дорожки, начинающиеся на берегу Пелусозера. Сосновые боры стояли на песках, песок, как всегда, сразу же принял в себя весеннюю воду, а не по времени лихая жара успела иссушить мох и брусничник под соснами так, что они сухо потрескивали при каждом твоем шаге. И этот неживой голос в весеннем бору тревожно вызывал из памяти ту летнюю сушь, когда залитые огнем солнца июльские боры порохом вспыхивали в огне лесного пожара. От памяти лесного пожара делалось еще неуютней, и я торопился покинуть белые мхи, брусничник и сосны и снова и снова перебирал в памяти имена таежных озер, куда, по моим расчетам, не добралась еще тревожная весенняя сушь.

Тут и пришло ко мне небольшое, небогатое на сегодня таежное озерко по имени Лемчево…

Возможно, где-то на картах это озерко и писалось как-то иначе. Может быть, «Лемчево» было грамматически неточным производным от подлинного названия скромного таежного водоема, но у нас было оно только Лемчевом – и все тут.

Лемчево я знал давно, бывал там по летнему времени, отбиваясь от наседавших комариных полчищ, потягивал на червя разную мелочишку, за все время выловил там на спиннинг одно– го-единственного щуренка и считал это озерко уже успевшим раздарить все-все, что можно было отдать людям, хотя и помнил рассказы о том, что рыба в Лемчеве вроде бы еще есть, что вроде бы и по сей день вёсной на живца («на маниху») можно наманить ношу щук, а в начале зимы на узенькую беленькую блесенку можно достать из-под первого льда бойких лемчев– ских окуней.

И будто в подтверждение этих щедрых рассказов кто-то из рыболовов хранил на озерке небольшую лодочку-челночок. К этой лодчонке, судя по свежему кострищу на берегу озерка, нет-нет да и наведывались рыболовы… Что ловили они здесь? Не знаю. Знаю только, что посещавшие это озеро вели себя здесь вполне достойно – от них никогда не оставалось на берегу грязи, мусора, бутылочного стекла. Судя по всему, это озеро посещали люди трезвые, тихие, что в наших лесорубных местах было большой редкостью.

Что вело сюда этих справных людей, что держало их на берегу захудалого таежного водоема, что мешало им остановиться на берегу других наших озер, возле богатой воды?

Все эти вопросы возникали у меня только тогда, когда я вновь встречался с Лемчевом, и снова оставались неотвеченными на берегу этого озера, когда я покидал его…

Лемчево, как и большинство других небольших таежных озер– ламбушек, лежало в низинке, и эта низинка, как островок, защищенный коралловыми рифами от океанских волн, была скрыта от всех бушующих стихий еловой стеной. Ели стояли над озером высоко и стройно и останавливали своими густыми ветвями-лапами любые ветры, а потому вода была здесь тиха и покойна в любую погоду. Высокая стена елей принимала на себя и зной палящего солнца. Солнце появлялось тут, над таежной водой, лишь пополудни и, побывав над самим озерком час-другой, снова опускалось за лес.

Казалось, черная еловая стена должна была принести Лемчеву озеру вечный сумрак, но природа позаботилась о том, чтобы у людей, посетивших этот таежный уголок, не оставалось гнетущего чувства, – она раздвинула в двух местах тайгу, развела в стороны черные ели, и теперь с одной стороны по веселому светлому лужку петлял к озеру лесной ручей, а с другой стороны точно такой же светлый лужок провожал ручей, убегавший из озера к другой таежной воде. Эти две веселые светлые полянки-лужка с бегущими по ним ручьями и светили тебе как окна прочного, надежного и приветливого дома…

Под елями, среди моховых кочек, куда не заглядывало солнце, белым весенним светом расходились цветы морошки, пряно пахло багульником, черемуха вовсю гнала вверх столбики будущих цветов, а березы, еще не одетые по-летнему, не убранные до конца, прозрачно стояли над водой в легких весенних накидках. Вода была еще изумрудно-прозрачной от недавней зимы и талых весенних потоков, пришедших сюда из елового лога, где еще, очень может быть, расплывались последние седые языки ледяных сугробов.

Я стоял у самой воды рядом с весенней березой и аккуратно опускал свою снасть к давно затонувшей еловой вершине. Из-под вершины нет-нет да и вырывались небольшие окуньки и, как зимой мормышку с мотылем, отважно били моего червя.

Окуньки были совсем маленькими, ловить их не хотелось, и вовсе не потому, что такая мелочь не доставляла, мол, удовольствия рыболову, просто было неловко изводить этих маломерных рыбок, как бывает неловко совестливому человеку срывать на поляне последние цветы.

Я оставил окуньков и наблюдал за кукушками… Кукушка уселась на сухую елку почти у меня над головой и оповестила о себе громким, настойчивым, «ку-ку, ку-ку»… Это был самец. Он разыскивал себе подругу и раз за разом объявлял об этом всему лесу. Вокруг было тихо, ветер, оставшийся где-то там, на подступах к озеру, не мешал различать даже шорохи мышей в опавшей листве, и «ку-ку, ку-ку» моей кукушки расходилось далеко и ясно.

«Ку-ку, ку-ку»… Но вот что-то изменилось в лесу, и упорный кавалер вдруг выговорил громче и настойчивей: «Ку-ку-кук, ку-ку– кук». И тут же с другой стороны озера ответила ему подруга: «Кликликликли…» Так всегда отвечает кукушка-самка на призыв самца.

«Кликликликли…» И вот разгорячившийся кавалер срывается с дерева, падает вниз и почти над самой водой несется к противоположному берегу… Как похож он сейчас в своем бреющем полете на ястреба-перепелятника – ну точь-в-точь проворный лесной разбойник.

Кукушка перелетает озеро и так же низко, почти касаясь прошлогодней травы, по дуге летит туда, где только что подала голос самка… И тут же из кустов выскакивают две небольшие птички и бросаются за кукушкой, как бросаются обычно за пернатыми разбойниками защитники своих гнезд.

До противоположного берега далеко, я не м0гу точно определить, что за птички преследуют кукушку-самца, гонят его от своего гнезда прочь… Птички увлечены, скрываются вместе с кукушкой за деревьями, а я вспоминаю старую сельскую сказку-поверье о том, что к осени будто бы у кукушки отрастают острые когти, крючком загибается клюв и она превращается в хищного ястреба…

Конечно, кукушка в ястреба не превращается, хотя и походит на него и одеждой и полетом. Нет, сказка не до конца права. Но за что же так упорно преследуют эту птицу ее собратья помельче? Может быть, не правы и они, как и сказка?… Конечно, я знаю, что происходит сейчас на поляне по ту сторону озера. Хозяева гнезд все-таки чувствуют в кукушке своего врага, но, увы, они кидаются не за главным врагом. Кукушка-самец уводит за собой преследователей,, а самка, только что отозвавшаяся самцу, но так и не показавшаяся ему, сейчас из своего тайного укрытия незаметно шмыгнет туда, откуда появились эти две крошечные птички, отважные бойцы, – смелой атакой они выдали свое гнездо, и кукушка-самка сейчас, в эту минуту, подбросит им в гнездо свое яйцо.

Совсем скоро хозяева гнезда вернулись обратно, гордые, счастливые от добытой победы, и, не умея считать, примут целым и невредимым свое гнездо, где на одно яйцо стало больше. А потом из подброшенного яйца появится кукушонок, он вытолкнет из гнезда своих сводных братьев и сестер, останется один, и приемные родители будут без устали кормить и кормить это прожорливое создание, так и не догадываясь, кто, откуда и когда явился к ним…

Но это будет позже, а сейчас над озером снова тишина весеннего пробуждения, снова бойкие окуньки то и дело выскакивают из-под коряги к червю, насаженному на крючок, – теперь этих окуньков ловит мой сын. Он еще мал, он еще просто охотник, наука уважения жизни пока еще только приходит к нему от меня, от Лемчева озера, от кукушек и вот от этих окуньков…

Тишина стоит над озером недолго, ее снова будит «ку-ку, ку-ку» кукушки-самца. На этот раз кавалер не успевает дождаться призывного ответа своей дамы – вместо «кликликликли» кукушки– самки громким и частым плеском оживает молчавшая до этого вода – это кувыркается, бьется у берега какая-то большая рыба. Я не успеваю спросить, задать сыну вопрос, как плеск стихает и над озером победным кличем звенит голос мальчишки: «Папа! Лещ!»

Алешка пробирается ко мне через кусты, держа перед собой приличную рыбину, и уже тихо, почти шепотом, будто извиняясь за свой недавний крик, восторженно извещает: «Лещ! Здоровый!»

Мне кажется, что я разочаровываю маленького рыболова – ему, видимо, очень хочется поймать здесь именно леща, ведь настоящего леща он еще ни разу не ловил, но правда есть правда – в руках Алешка держит красавца язя… Это победа куда большая, чем лещ, наша с ним победа, потому что язя в этих краях мы вообще еще не ловили…

Уже потом мы установим точно, что язи по нашим озерам кое-где водились; они поднимались в эти озера по ручьям, а в ручьи попадали из речки, которая теперь, потеряв свои мельницы, зарастает и гибнет на глазах. Но вот он, свидетель былой вольной и полной воды! Вот он язь! Первый язь моего сына!

Мы успокаиваемся и снова уступаем место кукушке. «Ку-ку, ку-ку» снова раздается над нами, правда, на этот раз чуть в стороне, и снова в ответ на это «ку-ку, ку-ку» несется с противоположного берега «кликликликли», но теперь кукушка-самка сменила свое тайное убежище – теперь она отзывается слева, значит, и там подыскала она чужое гнездо… Кукушка-самец опять срывается со своего дерева и дугой несется через озеро к светлому лужку, долине ручья, и опять за ним кидаются в отважную атаку какие-то маленькие птички…

Эти кукушки еще долго будут вместе с нами, пока мы не покинем Лемчево, не расстанемся с ним до следующего свидания. Мы покинем на время уютное, доброе озерко, подарившее нам весеннюю тишину, первую мудрую тишину этого года, подарившее нам кукушек, бойких окуньков и красавца язя. Правда, и мы не остались в долгу – мы оставили озеру чудесный «золотой» крючок, привезенный из какой-то заморской страны, где издавна делают такие чудесные крючки. Я берег этот подарок, эту память о мастеровых людях, не забывших и в наше скоропалительное время, с каким старанием выделывали их предки простую рыболовную снасть, как выплавляли металл на древесном угле, как калили-отпускали сталь-иголку. Я очень берег этот крючок, но на этот раз вот не уберег. Щука бросилась к моему червю и, не останавливаясь, вместе с крючком и ушла в свою глубину.

Для щуки это небольшая беда – совсем скоро крючок будет отторгнут, не причинив рыбе особого вреда. Но и до этого зубастая рыбина будет продолжать свои охоты так же, как и прежде. Это я знаю очень точно, потому что самому приходилось ловить щук с крючками в пасти и желудке. Но об этом как-нибудь в другой раз.

Изерко

Изерко, Изерко, засветись, как искорка.

Принимай по-царски нас, ну хотя бы

изредка…

Этот короткий стишок-песенку мы вспоминаем всякий раз, когда собираемся на Изерко. И небольшое лесное озерко-тайна действительно часто встречает нас своим удивительным ярким светом воды и нарядных березовых берегов и действительно нередко приносит нам царские дары…

Так, самую большую щуку мы поймали здесь, на Изерке. Чтобы взвесить ее, нам не хватило пружинного безмена-динамо– метра, рассчитанного на десять килограммов, и добычу пришлось взвешивать по частям уже после того, как она была почищена и выпотрошена. От этой щуки, подарка Изерка, у нас дома хранятся две косточки от нижней челюсти и фотография, на которой старший сын с трудом приподнимает рыбину над землей, а сыну тогда было уже тринадцать лет.

Та щука-гигант досталась нам просто и нелегко. Просто оттого, что ловить что-то необычное в Изерке мы в тот раз не собирались – в самом начале июня, когда с озерка убирались наконец разбойные рыбаки, промышлявшие там по весне щук и плотву, мы нанесли первый в тот год визит-приветствие таежной воде. У нас с собой был спиннинг, металлический, девятирублевый, с «Невской» инерционной катушкой, с леской 0,6 миллиметра и блесной «Шторлек» белого металла без поводка. И с первого заброса вдоль берега блесну кто-то решительно остановил.

Зацеп?… Нет!… Этот «кто-то» шевельнулся и пошел от берега на глубину, пошел прямо, неостановимо, увлекая за собой и нас в нашей тщедушной лодчонке-челночке. Долго и тревожно трещал тормоз катушки. Не раз я старался поднять рыбу со дна. Так и катались мы вслед за щукой по Изерку, пока она сама вдруг не всплыла у самой лодки. Сын держал в воде наготове подсачек, и рыба как-то согласно сама вошла в него. Но в подсачек вошла лишь голова и часть туловища…

В конце концов все обошлось благополучно – щуку мы успели перевалить через борт лодчонки. И только тут подвели итог неожиданной встрече. Во-первых, согнут металлический спиннинг, во– вторых, напрочь изорвана щучьими зубами сетка подсачека, и в-третьих, Сережка только тут заметил, что руки у него в кровь изрезаны осокой, за которую он в отчаянии хотел ухватиться, когда щука потащила за собой от,берега нашу лодку…

Были на нашей памяти и другие «царские» подношения Изерка. Например, самого крупного окуня мы поймали здесь, а не на нашем Пелусозере, где находится трон окуневого царства. Самую большую плотву-сорогу тоже подарило нам небольшое озерко, огородившееся от разных бурь-стихий высокими красивыми берегами, украшенными рядами плакучих берез и статными сосенками на выданье, вставшими вокруг земляничной поляны…

Вот и теперь, в начале этого лета, мы снова ждем встречи с Изерком…

Изерко от нас совсем недалеко, надо пересечь на лодке плесо нашего озера, а там удобный причал с темной отметиной старого кострища – здесь мы оставляем свою лодку, и через сто с небольшим шагов перед нами Изерко.

По правде, наше Изерко вовсе и не Изерко. Изерко – наше изобретение, как и тот простенький стишок-припевка про это светлое таежное озерко. На самом деле это небольшое тихое озерко– ламбушка именуется Ижезером по аналогии с Пял-, Кив-, Чебусо– зерами, что тоже недалеко от нас. Но называть Ижезером приветливое, уютное озерко местные жители как-то отказывались и стали именовать его помягче, поласковей, подобрей – Ижезерко… Казалось бы, и быть Ижезеру Ижезерком и дальше, и для нас, но так получилось, что согласную «ж» в названии озера я сразу не расслышал, а когда расслышал, то было уже поздно… Изерко было для нас только Изерком и никак иначе называть наше милое, доброе озерко мы уже не могли…

Вот и снова пришло время навестить Изерко, поклониться его щедрой воде, но мы все же ждем, все откладываем дорогу туда. А ждем мы, чтобы с озера убрался печник.

Печник – это не прозвище, а профессия человека, который вот уже несколько лет подряд появляется ранней весной в нашей деревушке, подправляет старые печи и ловит рыбу. Это он доставил на Изерко ту лодчонку-челночок, в которой летом мы путешествуем по озерку. Спасибо ему за лодку. Но за все остальное спасибо сказать не можем. Печник не аккуратен даже в своей печной работе – печи делает плохо, кое-как, но главное, почти, не знает самих печей. Я думал вначале, что он нарочно ремонтирует печки кое– как, чтобы у него в нашей деревушке был постоянный приработок. Но вот взялся вместе с печником переделывать у себя старую лежанку и горько отметил, что наш печник – мастер липовый. Пришлось мне после него подправлять работу, как приходится в конце каждой весны приводить в порядок и наше Изерко после этого печника-рыболова.

На Изерке печник ловит щук, плотву, окуней. На щук втыкает он по берегам колья и привязывает к этим кольям жерлицы-ро– гульки, зовущиеся здесь крючками. Крючков у печника много, больше, чем положено. Но хозяином на Изерке по весне только он – у него и лодка, и попробуй повоюй с ним, да еще без особых прав не такую войну.

На плотву и окуней печник ставит сети. Эти сети старые, драные. Каждую весну он откуда-то привозит их заново и каждую весну оставляет эту рвань в озере. Оставляет в озере и свои крючки. Вот и приходится нам всякий раз выкидывать на берег оставленные печником сети и сматывать распущеные крючки. Занятие это неприятное, делаем мы такую работу со злостью на печника. Уж сколько раз говорили, напоминали, предупреждали человека, а ему все равно – как с гуся вода – портит озеро, переводит рыбу.

Но вот наконец печник вроде бы уехал совсем, и мы с Лешкой едем на озеро… Лодочка-челночок на берегу. Лодочка еле жива, кое-как заткнуты дырки. Сбей случайно ногой такую тряпочку– затычку – ив утлое суденышко фонтаном ворвется вода. Так плыть нельзя, и поэтому сначала мы подправляем старую посудину.'

И вот наш флот на воде! Здравствуй, Изерко! Прости, что и в этот раз обидели тебя люди.

Конечно, сети снова оставлены в воде. Правда, одну сетку вытащил на берег лось. Молодец, зверюга! Лось зачем-то подходил к озерку и даже спускался в воду. И тут и зацепил ногой снасть. Так сеть и оказалась почти вся на берегу.

А вот эта сетка в воде. Я поднимаю веслом край снасти и вижу в сети рыбу, давно погибшую, закутанную плесенью-гнилью. «Вот подлец!» – вырывается у меня. Рыбы в сети много. Кто это? Окуни? Плотва-сорога? Установить уже трудно – все гниет. Тут же над берегом, куда я выкидываю эту сеть с погибшей рыбой, раздается крик сизой чайки. Следом за первой птицей появляются другие. Спасибо чайкам – сейчас они соберут загубленную рыбу, не оставят на берегу озера гнили-заразы…

Дальше мы сматываем крючки, оставленные печником. На крючках, кое-где еще держатся живцы-плотвицы, тоже давно уснувшие, покрытые белой гнилью-плесенью. А эта леска тянется и тянется из глубины. Вслед за леской появляется мертвая щука. Вряд ли она погибла оттого, что попалась на крючок, – так и есть: ее резала, мяла щука побольше. Раны по бокам рыбины широкие, глубокие. И этот труп мы извлекаем из воды, чтобы не портить озеро… «Ну, печник! Ну, погоди! – произносим мы зло и решительно. – Мы все равно что-нибудь придумаем, чтобы научить тебя уму-разуму!…» А пока все! Мы еще раз извиняемся перед нашим Изерком за непорядочных людей…

Ловить рыбу сейчас не хочется, не хочется мне, не хочется и Лешке, моему младшему сыну, впервые выехавшему на воду со спиннингом. Мы просто сидим в лодчонке и молчим вместе с тайгой. Я время от времени отливаю из лодки скопившуюся воду, а Лешка что-то рассматривает за бортом. Чайки завершают свою санитарную работу и медленно улетают. Трогаемся и мы.

– Ну как, Лешка, будем ловить рыбу?

– Если только совсем немного…

Работать с безынерционной снастью сын умеет. Заброс вдоль берега – недалекий, но точный. Проводка. Еще заброс. У Лешки небольшая вращающаяся блесенка, наша самоделка из латунной полоски. Точно таких же блесен у других рыболовов я еще не встречал, а потому мои сыновья-рыболовы и позволили себе выбрать для этой блесны имя. Почему-то им понравилось «Анюта». «Анюта» и «Анюта». Она хорошо идет за леской, достаточно быстро вращается в стоячей воде, крючок у нее под красной шерстинкой. И конечно, такую блесну у Лешки хватает окунь. Пока не окунище, но и не просто окунек, а окунь, увесистый, плотный. Лешка все делает сам. Я только подвожу подсачек. Окунь в лодке. Лешка празднует первую удачу! Радость успокаивается.

– Ну что – продолжим?

– А-га.

Я осторожно подвожу лодку к темному заливчику, где всегда водятся щурята. И совсем скоро такая щука-щуренок, весом чуть больше полкилограмма, оказывается у нас в лодке. Еще одна удача сына.

– Все, Лешка! Ты теперь спиннингист! По этому случаю тебе награда!

– Какая? – У мальчишки горят глаза.

– Увидишь. Она дома.

Домой мы, конечно, торопимся – за наградой. А награда для сына у меня припасена давно – вращающаяся блесенка финского производства. Эта блесенка досталась мне вместе с несколькими отличными французскими мепсами, и рядом с вращающимися лепестками, придуманными во Франции, показалась сначала золуш– кой-замарашкой. Так и лежала она у меня без дела, сразу определенная в награду Лешке, когда тот освоит спиннинг.

Конечно, о том, что эта финская блесенка не произвела на меня особого впечатления, я молчу. Мне стыдно признаться в этом, но на какой грех не пойдешь ради хорошей снасти…

На следующий день с утра мы снова поем нашу песенку про Изерко, мы снова на Изерке. На этот раз у Лешки на спиннинге финская блесна – награда начинающему спиннйнгисту. Я хочу доставить мальчишке удовольствие и отдаю рыбную ловлю ему. Лодчонка у нас мала, и ловить можно кому-то одному. Лешка стоит в лодчонке, а я осторожно веду ее мимо самых щучьих мест. Финская блесенка работает отлично, задиристо. Вот она легко улетает вперед, негромко ложится на воду, тонет. Лешка считает: «Раз, два, три, четыре», – а затем начинает подматывать… И вдруг крик– испуг:

– Папа!!!

Теперь я вижу дугу пластикового удилища, простенького, короткого, черного, с красными обмотками и шершавой ручкой – такое удилище есть повсюду среди прочих ходовых рыболовных товаров. Надрывно трещит тормоз катушки! Рыбина на дне.

– Лешка! Лешка! Только не опускай удилище! Держи так! Пусть устанет! И се время вращай ручку!

Снова визг катушки, затем тишина – это рыба идет к лодке. И снова голос катушки.