Текст книги "У рыбацкого костра"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 32 страниц)

– Анипадист, Анипадист, – зовет старого приятеля Анискин. – Ты посидел бы со мной на яру минуточку… Все одно всю рыбу не выловишь, всю дичь не возьмешь. Так что дай себе передых, парниша, посиди со мной рядом…

Анипадист Сопрыкин поднялся на верхотинку яра по земляным ступенькам, вырубленным женщинами, чтобы носить ведра с водой, присел рядом с участковым – не близко, не далеко, а так себе, посередочке.

– Здорово тебе, Федор! – вежливо произнес Анипадист. – Как живешь-можешь?

– Здорово и тебе, Анипадист! – ответил Анискин. – Живу я, грех жаловаться, терпимо, все у меня вроде есть, дочку Зинку замуж наконец определил за городского волосатика. В общем, неплохо живу, Анипадист, да вот есть у меня одна беда…

– Какая же это беда-то, Федюк?

– А вот та беда, Анипадист, что в моей, то есть нашей деревне браконьер завелся… Промышляет он запрещенную для ловли стерлядь, да и осетра не гнушается, если тот в плавежну сеть угодит… Вот какая у меня большая беда, Анипадист!

Рыбак Анипадист Сопрыкин – сразу хохотать и от хохота себя железными ладонями по брезентовым коленкам колотит.

– Это какой же такой лиходей в нашей деревне завелся? – спрашивает он, прохохотавшись. – Ты чего же его к ногтю-то, Федор, не возьмешь?…

После этих слов Федор Иванович Анискин вздохнул совсем тяжело.

– Как ты его к ногтю возьмешь, Анипадист, если он меня хитрее? – мрачно сказал он. – Стерлядишку он, к примеру, под простую рыбу прячет, а осетров продает в соседние деревни… Вот и не могу я поймать браконьеришку, хотя знаю его не хуже, чем самого себя…

Анипадист еще раз себя по коленям хлопнул.

– Да кто же это, Феденька? – спросил он. – Как по имени прозывается?

– Анипадист Сопрыкин – вот кто это, – серьезно и грустно ответил участковый. – Ты это, Анипадистушка, хвороба тебе в поясницу, браконьерство производишь…

От такого сообщения Анипадист Сопрыкин – второго такого нахала белый свет не видел – вторично впадает в хохот. Ну так сильно хохочет, что грудью на землю валится, ногами по сырой земле колотит и рот у него – до ушей. До того браконьер дохохо– тался, что и слова вымолвить не может, а только икает…

А Федор Иванович Анискин от его хохота еще в большую тоску ушел – сидел на своем пенечке, смотрел в ту самую далекую даль, за которой, наверное, самая последняя даль-дальняя хоронится, если, конечно, за ней, этой далью, еще одной дальней дали не имеется…

– Эх, Анипадист, Анипадист! – чуть слышно сказал участковый Анискин. – Не понимаешь ты, полчек, какая это есть рыба – стерлядь. Я вот в одном журнале читал, что ей, стерляди, миллион миллионов лет. Не то чтобы обезьяны или человека на земле не было, а вот этих самых… Как их?… Эх-ти-азавров еще не видывали, а она, стерлядь-голубушка, уже в морях, океанах и реках обреталась…

Обь катилась плавно на север, три старых осокоря пошумливали над головами Анискина и Сопрыкина, в бане стариков Ожиговых кто-то ухал по-совйному: парился, наверное, сам дед Ожигов, любитель этого дела и до того крепкий, что не было во всей округе молодого мужика, который мог бы деда перепарить… Поднималась уж над Заобьем молодая мордастая луна, похожая на самого рыбака Сопрыкина, который за последние годы здорово потолстел; и синий бор за деревней стоял темной стеной, как крепостной вал. Тихо было, дремно, собаки лаяли, конечно, но ни Анискин, ни Сопрыкин их не слышали.

– Не узнаю я тебя, Анипадист! – тихо и горько сказал Анискин. – Погляжу сбоку – это вроде ты штурмовал Курск, гляну прямо – нет, не ты, не ты… – Он совсем тяжело вздохнул. – Я тебя завтра-послезавтра, Анипадист, за браконьерство возьму, – неохотно сказал участковый. – Мне ведь, парень, доподлинно известно, кто у тебя рыбу покупает.

Участковый встал с пенька, застегнул китель на все пуговицы, подтянул голенища сапог, фуражку надел по полной милицейской форме.

– Я тебя завтра возьму за браконьерство, Анипадист! – жестко и грозно сказал он. -… А теперь прощевай! Мне надо идти посты проверять возле колхозного инвентаря, который теперь благодаря критике усиленно охраняется… Прощевай!

– Бывай здоров, Федюк! – ответил Анипадист Сопрыкин и непонятно улыбнулся.

3.

Наталья Кузьминична и Леонид Борисович Пылаевы доживали в браке девятый или десятый месяц, а сильная их любовь все не проходила да не проходила… По улицам ходят рядышком, под ручку, в кино как с первого кадра обнимутся, да так и не разнимутся до самого конца сеанса, купаются вместе где-нибудь на отшибе, а если завуч-англичанин, скажем, на недельку в командировку уедет, то почтальонша Зина в адрес Натальи Кузьминичны Пылаевой сразу три письма в один день тащит, и на каждом конверте картинка – два голубка сидят и воркуют…

Как-то участковый Анискин в дом завуча Пылаева пришел под вечер, когда по расчетам участкового завуча дома в этот час быть не могло.

– Здравствуйте-бывали! – вежливо поздоровался Анискин, войдя в дом и снимая форменную фуражку. – Как ваше ничего, Наталья Кузьминична? Ух, какой фонарь, то есть… торшер! Поди, из областного центра привезли? Ух ты, а это что же такое будет, что не разбери-поймешь?

– Это декоративный камин! – гордо ответила Наташка Казакова и мгновенно всунула вилку в электроштепсель. – Ты глянь, дядя Анискин, как он пылает, как светит, как всеми цветами переливается!

– Ох, ох, ох! – по-бабьи заохал участковый, приседая и вертя головой на все четыре стороны. – А это, надо понимать, что об трех дверях, шифоньер, а это, я так разумею, сервантес, а посуда – сплошной хрусталь… У! А это что за молотилка?

Наташка снисходительно улыбнулась:

– Это не молотилка, дядя Анискин, а кофеварка… Вот сюда я воду заливаю, сюда – кофью сыплю, а здесь – огонь. Пять минут – и готово! Несу Леониду Борисовичу в постелю, а вторую чашку сама пью… На весь дом аромат, словно ты не в избе, а в каком московском ресторане…

И пошла хвастаться напропалую и до тех пор хвасталась, пока участковый не остановил ее.

– Нддаааа-а! – сказал он как бы с завистью. – У продавщицы Дуськи товаров в магазине, наверное, и того меньше, чем у тебя в наличии имеется. Богатая ты женщина, Наталья Кузьминична, но вот с Веркой Косой, которая теперь по мужу Голикова, ты, поди, сравниться не можешь. У нее, например, джерсовых костюмов четыре, а нейлоновых кофточек – так тех просто шесть штук… А еще у нее есть…

– Что? – прошептала Наташка.

– Сам не знаю, что… – тоже шепотом ответил Анискин. – Тут вот так, здесь наперекосяк, с другой стороны навыворот, а изнутри шерсть.

– Ха-ха-ха! – раскатилась на весь дом Наташка. – Так это же у нее дубленка – шуба такая… Дубленка, говорю, шуба такая.

– Во! Во! – обрадовался участковый. – Шибко здорово на фронтовой полушубок сходит, только все наперекосяк да боком.

Он пыхтя сел на стул, что располагался посередь комнаты.

За стенами добротного дома пошумливала вечерняя улица, на реке шипел паром и колотил о воду плицами какой-то небольшой пароход, поселковая электростанция на базе локомобиля тоненько свистнула, что означало – половина десятого. С тяжелым гулом и гусеничным звяком прошел по улице трактор и вдруг заглох, отчего наступила такая тишина, что в ушах зазвенело.

– Да-да! – негромко и грустно произнес Анискин, опуская голову. – Хорошо живете, Наталья Кузьминична, а вот здоровье не бережете… Нет, нет, не бережете! – Анискин поцыкал зубом и укоризненно покачал головой: – Сегодня утром встречаю на улке вашего Леонида Борисовича, гляжу на него, а у самого сердце кровью обливается… Это чего же, думаю, с мужчиной-то произошло, что с ним, соображаю, такое подеялось, что он сам не в себе…

– Как это сам не в себе? – всполошилась Наташка Казакова. – Ты о чем это, дядя Анискин? Ой, не пугай меня, у меня сердце сильно слабое… Ну, не томи, говори, чего ты у Леонида Борисовича приметил!

Однако участковый не сразу дал ответ Наташке Казаковой. Он еще несколько раз тяжело вздохнул, еще разочек цыкнул зубом, вытер пот с широкого лба.

– Шибко похудел Леонид Борисович, – сказал наконец Анискин. – С лица здорово спали, и я так думаю, что это он оттого, что…

– Отчего? Дядя Анискин, отчего это? Ну, скажи, ну, ответь!

Участковый в последний раз тяжело вздохнул.

– Я по киномеханику Голикову, который Верки Косой муж, суждение имею, – неохотно сказал он. – Киномеханик такой худущий, да такой с лица бледный, что страсть. А отчего? Да оттого, что Верка Косая его одной картошкой да капустой кормит… Ни тебе масла, ни тебе сала, ни тебе мяса. Все у нее на тряпки уходит, а муж бегает по деревне тонкий да звонкий, ровно гончая собака.

Наташка Казакова сердито поджала красивые, вырезанные сердечком губы.

– А к Леониду Борисычу како это прикосновенье имет? – на местном наречии спросила она. – Какой такой есть у тебя, товарищ Анискин, замет или факт, что Леонид Борисович на одной картошке да капусте сидят? Ты, может, фактом располагаешь, а, товарищ Анискин?

– Да, – ответил участковый. – Ты почему четыре дня мясо в сельпо не брала? А тот килограмм, который ты пять дней назад покупала, он ведь давно, поди, съеден… Леонид-то Борисович – мужчина крупный, видный, красивый… Вот ты мне ответь, почему ты его на одной картошке и капусте держишь? Ну, отвечай!

Наташка Казакова от злости прямо задохнулась. Красивая она была женщина, даже очень красивая, а вот сейчас красивой быть перестала – постарела, глаза похудели, рот не сердечком сделался, а начал походить на замочную скважину, и ростом она, казалось, стала меньше, и стройности лишилась, и ноги вроде по– кривели. Вот до чего человека злость доводит!

– Ты у меня, товарищ Анискин, много горя натерпишься! – тихим от ярости голосом произнесла Наталья Кузьминична Пы– лаева. – Говоришь, я Леонида Борисовича на одной картошке да капусте держу! Так говоришь! Ну, Анискин, за это сама не знаю, что с тобой надо произвесть… Да я Леонида Борисовича так питаю, что ни в одном московском ресторане того не поешь… Да я его, любимого, так кормлю, что твоя толстозадая и во сне не видела, хотя в тебе весу сто пудов. Да я… А ну, пошли на кухню, Анискин! Посмотришь, как я своего любимого Леонида Борисовича питаю… Пошли, пошли, раз клевету на меня наводишь и хочешь меня с мужем развести…

В кухне Наташка Казакова подтолкнула участкового к столу, потом, махом открыв заслонку русской печки, чуть не затолкала его голову в топку.

– Я Леонида Борисовича плохо питаю? – кричала на весь дом Наташка Казакова. – Я его на одной картошке и капусте держу? А это что, Анискин? Это пироги с осердием или нет? Я тебя спрашиваю: это пироги с осердием или нет?

– Они! – признался участковый.

– А это что? – вопила жена завуча. – Это твердокопченая колбаса или капуста? Я тебя еще раз спрашиваю: колбаса твердокопченая или капуста?

– Колбаса. Твердокопченая.

– Ладно! Хорошо! А это что? Это картошка или чебак горячего копчения?

– Чебак.

– Еще ладнее прежнего! – завыла Наташка Казакова. – А вот это что? Это стерлядь вареная или обратно капуста? Я в последний, остатний, сто пятый раз спрашиваю: это вареная стерлядь или капуста?

– Стерлядь это, – сказал Анискин и подошел поближе. – Это, Наталья Кузьминична, самая что ни на есть стерлядь и самая, скажу я тебе, свежая стерлядь… Мало того, добавлю еще: хорошая стерлядь. Крупная, жирная, нагульная… И дорогая, наверное, а, Наталья Кузьминична? Ты, поди, за нее три рубля за килограмм платила? А? Три?

Наташка Казакова так и ахнула.

– Три! – всплеснула она руками. – Да ты и своем уме, дядя Анискин? Где ты такую стерлядь по три рубля возьмешь? По четыре с полтиной – вот сколько я за нее платила и не копеюш– кой меньше… – И даже захохотала от анискинской глупости: – Ха-ха-ха! По три рубля он хочет купить такую стерлядь1 Ну, насмешил…

Однако Анискин даже не улыбнулся, а только серьезно сказал:

– А ведь ты., Наталья Кузьминична Пылаева, зазря веселишься. Конечно, у тебя с мужем завучем при английском денег куры не клевали, но за стерлядь ты переплачиваешь… Да, да, переплачиваешь.

– А ты дешевле возьми! – опять засмеялась Наташка.

– И возьму! – спокойно ответил участковый. – К примеру сказать, за такую же вон стерлядь Анипадист Сопрыкин берет по три рубля… Сам покупал, и другие по три рубля брали… Да чего там далеко ходить: та же Верка Косая, которая теперь по фамилии Голикова, у него по три рубля такую стерлядь берет…

От этих слов Наташка Казакова так и шмякнулась задом на кухонную табуретку. На этот раз она не разозлилась, а, наоборот, сделалась печальной и от этого красивой, какой не бывала в нормальном состоянии.

– Эх, Анипадист, Анипадист! – проговорила она. – Он ведь мне, дядя Анискин, сродственником приходится, он моей матери двоюродный брат, а вот берет с меня по четыре с полтиной за килограмм. Это разве по-родственному, дядя Анискин, это разве по совести, Фёдор Иванович?! Эх, Анипадист, Анипадист, бессовестный ты человек!

Теперь обратное произошло: не Наташка взяла за руку участкового, а он ее; и, взявши, осторожно вывел из кухни в горницу. Здесь Анискин – опять осторожно и бережно – посадил Наташку на гнутый венский стул, сам садиться не стал, а, наоборот, выпрямился во весь свой высокий рост, но заговорил мягко.

– Я, Наталья, – сказал Анискин, – за тобой с той самой секунды сильно внимательно слежу, как ты замуж за Леонида Борисовича вышла… Я тебе в отцы гожусь, Наталья, ты с моей Зинкой почти одногодок, так что не обессудь за то, что тебе разбор делаю, твое поведение обсуждаю, а если что лишнее сказал, ты меня, Наталья, прости…

– Да чего ты, дядя Анискин, – смущенно прошептала Наташка. – Чего ты извиняешься, ты ведь мне тоже не чужой, а дальний сродственник… Да и не в этом дело, а в том, что я тебя, дядя Анискин, здорово уважаю…

– За это спасибо, Наталья, – ласково сказал Анискин, – но я тебя о трудном деле просить буду… – На этих словах участковый замялся и только через несколько секунд продолжал: – Тебе, может быть, придется показания на Анипадиста насчет стерляди давать… Да, нет, нет! Я так думаю, что он сам во всем признается, но если… Если его, Наталья, рубль совсем по рукам-ногам спутал, тогда тебе придется дать показания… Ведь это надо придумать – со сродственников по четыре с полтиной за килограмм брать, а с Верки – я тебе, конечно, про три рубля врал – он по пятерке берет.

4.

Медленно-медленно, еле взмахивая веслом, усталый, как медведь после длинной зимней спячки и голодухи, возвращался к родному деревенскому берегу рыбак Анипадист Сопрыкин: нагруженный до отказа рыбой обласок сидел в воде низко, был готов на любой некрупной волне зачерпнуть бортом воду, но Анипадиста это не смущало – был он человеком смелым, рыбаком опытным, лодочным умельцем. Сидящего на берегу участкового Сопрыкин заметил издалека, но вида не показывал, а, наоборот, старался держаться так, точно Анискина поблизости нет.

Пристав к берегу, Анипадист Сопрыкин из последних силенок начал выгружать обласок, что было делом сложным – много было напихано всякого добра в немудреную и маленькую на вид долбленую лодчонку. Ружьишко с патронташем, корыто с острогой и сетью, тулуп для ночного сна, простые и резиновые сапоги с голенищами до паха, огромный берестяной туес, который носится на манер рюкзака за плечами, телогрейка и армячишко, огромной длины самоловы с опасно острыми крючками, две-три удочки, взятые для отвода глаз, да три сети-частуШки для ловли разрешенных ельцов, чебаков, окунишек и прочей рыбьей мелочи. Все это добро надо было поднять на крутой яр, снести домой, развесить для сушки, разложить по полочкам и разместить по местам – ох, мороки, ох, дел, с ума сойти можно!

Анискин сидел неподвижно, глядел на реку, жарко ему в эту пору не было, и участковый наслаждался жизнью – улыбался чему-то втихомолку, поглаживал лапищей волосатую грудь под расстегнутым кителем, дышал полной грудью с таким видом, словно не воздух заглатывал, а пил нектар из райских рос.

Анипадист Сопрыкин еще на середине Оби понял, что Анискин поджидает его и не уйдет до тех пор, пока он, Сопрыкин, весь лодочный скарб не вытащит на высокий яр, и был теперь ко всему готов, и ничего, конечно, не боялся, так как обыскивать его участковый инспектор Федор Иванович Анискин права не им$л. На обыск ордер иметь надо, основания, факты, свидетельские показания, а у Феденьки, посмеивался про себя Анипадист Сопрыкин, были в наличности одни лишь догадки, сплетни да сны…

Вытаскивать скарб на верхотину яра Сопрыкин, естественно, начал с сетей-частушек, удочек, ружьишки с патронташем, тулупа, телогрейки и прочего.

Когда рыбак в последний раз поднялся на яр, Анискин негромко окликнул его:

– Анипадист, а Анипадист!

– Федюк! – шибко удивился Сопрыкин, играя плохо и неумело удивление. – Это ты, Феденька, а я тебя, голубь ты мой, и не заметил… Здоров, парнишша!

– Здорово, здорово, Анипадист! А ты бы, парнишша, присел, а то ведь до того упарился, что на тебя водой брызни – зашипит! Сядь, полчек, посиди, охлонись…

– Это можно, Федор, это у нас запросто, товарищ! Отчего бы и не посидеть с хорошим человеком да не побалакать о том да и сем…

Курил Анипадист Сопрыкин до сих пор махорку, что выпускает Бийская фабрика, и как только припалил он цигарку, участковый Анискин выпрямился и даже едва приметно вздрогнул. Боже мой! Боже! Не махоркой запахло, а войной потянуло со стороны рыбака Анипадиста Сопрыкина!… Исчез сразу высокий обский яр, перестали шелестеть над головой три старых осокоря, замолкли живые человеческие голоса… Открылась перед мысленным взором Анискина крохотная по сравнению с Обью река Снежка, что в Брянской области, потянуло запахом танкового дыма, повисли в голубом небе, похожие на хризантемы, разрывы зенитных снарядов.

Анискин сам себе удивился, когда услышал свой собственный голос; он, участковый, и не предполагал, что говорит, а вот, оказывается, лились из его рта тихие, больные слова…

– Что ты сделал с самим собой, Анипадист! – говорил Анискин тихо и болезненно. – Во что ты себя превратил… Ну, вспомни, вспомни, дружище, как лежали мы с тобой на берегу тонюсенькой речушки Снежки и что ты мне тогда говорил… Ты ведь вот что говорил, Анипадист: «Эх, увидеть бы в остатный раз Обишку – и тогда помирать можно! Эх, говорил ты, сесть бы в последний раз в обласок да взмахнуть веслишком – вот и помирать не жалко!» А потом ты и такое сказал, Анипадист: «Жила бы Обишка, а все остальное – тлен, ерунда, чепуха на постном масле!» Ты так говорил, Анипадист? Я тебя, друг, спрашиваю, ты так говорил? «Жила бы, дескать, лишь Обишка, а мы и в сырой земле полежать можем»… Ты это говорил на той самой Снежке?

– Говорил! – ответил рыбак Анипадист Сопрыкин и встал с земли. – Говорил я так, Федор, в точности так и говорил…

Он поднял с земли туес, перевернул его и стал вываливать на землю рыбу. Сначала падали чебаки, ельцы, окуни, а потом серебром заструилась царь-рыба, сама стерлядь, сама она – рыба древняя… Стерлядь сыпалась да сыпалась, гора ее все росла да росла.

– Эх ты, – сказал Анискин. – Что теперь делать прикажешь? А?

‹№ 35, 1975)

Федор Абрамов

Жила-была Семужка

История одной жизни

I.

Ее звали Красавкой.

Это была маленькая пестрая рыбка, очень похожая своей золотисто-палевой, в красных пятнышках, расцветкой на гольянов – самую нарядную рыбешку северных рек. Вот только голова у Красавки была большая, непомерно толстая, и, наверно, поэтому те же самые гольяны – их семейка жила рядом, в тихой заводи у берега, – никогда не заглядывали к ней на быстринку.

Быстринка – маленькая веточка-протока, оторвавшаяся от пенистого порога. От главной речной дороги, по которой гуляют большие рыбы, ее отделяет серый ноздреватый валун. Сверху валун густо забрызган белыми пятнами _;– на нем постоянно вертятся промоины с холодной ключевой водой. Жарко – ныряй в промоины, разразилась буря-непогодь – и опять выручают промоины. А главное – где бы она укрывалась от врагов?

Врагов много. Враги со всех сторон. Зубастые щуки, рыскающие в прибрежной осоке, огнеперые разбойники окуни, налимы-притворщики, наподобие серых палок залегшие у камней, и даже ерши. Ужасные нахалы! Подойдут скопом к быстринке, развернутся, как для нападения, и стоят – неприступные, ощетинившиеся, выпучив большие синие глазищи.

Поэтому Красавка – ни на шаг от своей быстринки. С утра она ловила букашек и пауков, которых приносило течение, а затем, если было солнечно, играла: то подталкивала носиком искрометные камушки на дне, то прыгала за изумрудными стрекозами, снующими над самой водой, а иногда, ради забавы, даже кидалась на какого-нибудь зазевавшегося малька.

Но особенно она любила наблюдать за большими рыбами. Она часами могла смотреть на пляску проворных хариусов в шумном пороге, на стремительный бег красавцев сигов, которые, подобно серебряной молнии, прорезали темные глубины плеса – огромной ямины, начинающейся сразу за валуном.

В общем, ей нравилось житье на весенней быстринке.

Но вот наступили темные, хмурые дни, с дождями, туманами, и Красавка затосковала.

Солнце теперь показывалось редко, сверху все время сыпались листья, лохматые, разбухшие, и на быстринке было неуютно и сиротливо. А по ночам к валуну стал наведываться обжора налим. Скользкий, безобразно голый, морда с усищами. Он подолгу шарил под валуном, принюхивался, тяжело сопел. Красавка еще глубже забивалась в промоины и до самого рассвета дрожала от страха. И так ночь за ночью.

Что делать? Куда податься?

Однажды утром, в который раз размышляя над своей судьбой, она вдруг увидела слева от валуна, на плесе, там, где пролегала главная дорога в реке, огромную незнакомую ей рыбу. Рыба неторопливо плыла вниз по течению, и, когда она изредка взмахивала хвостом, от нее расходились волны. А как она красива была, эта рыба! Тело длинное, сильное, в розовых и золотистых пятнах, могучие темные плавники с оранжевой каймой.

Едва проплыла эта удивительная рыба, как вслед за нею показалась стайка пестряков – таких же цветастых рыбок, как сама Красавка, но только побольше ростом. И что поразительно: пест– рятки бежали весело и беззаботно, словно по меньшей мере они находились под покровительством этой рыбы.

Недолго раздумывая, Красавка поплыла им наперерез.

– Скажите, пожалуйста, – очень вежливо обратилась она к ним, – что это за рыба прошла мимо?

– Как? – удивились пестрятки. – Ты не знаешь свою родственницу семгу?

– Родственницу? – пролепетала изумленная Красавка. – Значит, и я буду такой же сильной рыбой?

– Ну а как же… Вот еще дуреха! – расхохотались пестрятки. – Да откуда ты взялась?

– Я… я тут, с быстринки…

– Да она сеголеток, – разочарованно сказали пестрятки, – и ни черта еще в жизни не видела. Хочешь с нами на порог?

– А что вы там собираетесь делать?

– Спрашиваешь! Когда семга икру мечет, что делают?

Грубость и высокомерная развязность пестряток покоробили

Красавку. Но почему бы ей не присоединиться к ним?

На древесном приплаве у грохочущего порога творились странные вещи. Большая семга, работая плавниками, разрывала мелкую гальку, а рядом с ней хлопалась еще одна семга, поменьше – розоватая, с длинной костлявой головой и уродливым хрящеватым отростком на кончике нижней челюсти. Это, как сказали Красавке, был самец, которого называли крюком.

– А что они делают? – тихо спросила Красавка, с любопытством присматриваясь к семгам.

– Они роют коп – яму, куда откладывается икра.

Пестрятки обошли стороной большую семгу и начали спускаться в шумный, пенистый порог.

– Ой, я боюсь, меня унесет! – закричала Красавка, отчаянно работая хвостиком.

– Да не бойся ты, глупая! Разве такие бывают пороги!

Впрочем, Красавку напугал не столько сам порог, сколько то,

что она увидела за горловиной порога. Там, под густыми шапками пены, толпилась крупная рыба: темноспинные хариусы с оранжевыми плавниками, крутолобые, поблескивающие слизью налимы. Зачем же она полезет к ним в пасть?

Красавка прибилась к стайке пестряток, задержавшихся у небольшого валуна, сбоку стремнины, и стала ждать, что будет дальше.

Тускло мерцало оловянное солнце. В горловину порога со стуком скатывались камешки, выворачиваемые плавниками.

Вдруг вода вокруг – семги уже наполовину зарылись в яму – забурлила, закипела ключом. Семги неистово били хвостами, извивались, с яростью терлись брюхом о дресву.

Пестрятки насторожились.

– Что они делают? – шепотом спросила Красавка, кивая на коп.

– Ну и бестолочь! Милуются…

– А зачем?

– Зачем, зачем…

Из-под хвоста большой семги выскользнули веселые оранжевые горошинки, и тотчас же от брюха самца отделилось белое мутное облачко…

Пестрятки стремительно бросились на эти горошины. Красавке тоже удалось схватить несколько штук.

– Ну как, хороша семужья икра? – спросила ее одна из пестряток.

– Вкусна. Очень вкусна. – Красавка от удовольствия даже помахала хвостиком. – Я еще ничего подобного не ела.

– То-то же!

Между тем икринки все выкатывались и выкатывались из-под хвоста семги, янтарной цепочкой растекались по течению. Их хватали пестрятки, заглатывали налимы, за ними охотились хариусы. И так продолжалось день и ночь.

Красавка наелась до отвала.

Она была очень благодарна большой семге и решила хоть на словах выразить ей свою признательность.

– У вас очень вкусная икра, – сказала она, осторожно приближаясь к ней сбоку.

– Ты пожирательница своего рода, – прохрипела семга. Глаза у нее были мутные, осовелые, она с трудом ворочала плавниками, и по всему чувствовалось, что она страшно устала.

– Что это значит?

– Я мечу икру, и из каждой икринки должна вырасти семужка. А ты пожираешь своих сестер и братьев!

– Боже мой! Неужели? Простите, пожалуйста. Я не знала.

Несколько секунд Красавка растерянно смотрела по сторонам, затем бросилась усовещивать пестряток:

– Стойте! Остановитесь! Знаете ли вы, что делаете? Вы поедаете своих сестер и братьев.

Пестрятки рассмеялись:

– Чистоплюйка! Вздумала мораль читать. Сама нажралась…

Красавка, опечаленная, вернулась к семге:

– Они меня не послушали.

Семга ничего не ответила. Она выбиралась из ямы.

Крюка уже не было.

Красавка, влекомая любопытством, подплыла к кромке ямы, заглянула в нее. Там, на дресвяном дне, кое-где посеребренном чешуей, лежала горка веселых оранжевых икринок. И казалось, они улыбались, точно радуясь своему появлению на свет. Неужели это правда, что из этаких вот крохотулек вылупятся рыбки?

Вдруг в яму посыпались камешки, песок. Красавка с испугом отпрянула в сторону. Большая семга, работая хвостом и плавниками, засыпала коп.

– Послушайте, – вне себя закричала Красавка, – что вы делаете?! Ведь икринки погибнут под дресвой!

– Не погибнут, – ответила семга. – Вот если бы я их не засыпала, тогда бы они погибли. Их пожрали бы рыбы. А так икринки будут лежать до весны. Большой водой размоет яму, и из них к тому времени вылупятся маленькие рыбки. Поняла?

– Но почему, – допытывалась Красавка, – вы позволили рыбам поедать икру? Почему вы не отогнали их? Ведь вы такая большая и сильная!

– Ах, ты еще ребенок и ничего не понимаешь. Вот когда ты станешь матерью, ты узнаешь, каково рожать детей. Я измучена, у меня нет сил. Я с трудом двигаю плавниками. А мне еще надо идти в море.

– В море? А что это такое?

– Море… – У семги на мгновение блеснули глаза. – Море – это далеко, очень далеко. И ты еще узнаешь его в свое время.

Выгибая хвост, семга начала разворачиваться. На нее было больно смотреть. Тело ее похудело, высохло и стало плоским, как доска. На брюхе появились кровоточащие ссадины.

Быстрая стремнина подхватила семгу и понесла в пенистую горловину порога.

– Счастливого пути! – крикнула вдогонку Красавка.

Ей никто не ответил. Ревел порог. На месте недавней ямы, где лежала семга, бугрился маленький холмик, омываемый струйками воды. Пестрятки, отяжелевшие от еды, медленно поднимались вверх по течению.

«Как странно и непонятно устроена жизнь… – думала Красавка. – Зачем пошла семга в море? И что такое море?»

2.

С этим вопросом Красавка обращалась ко многим рыбам. Но никто из них: ни ельцы, ни сиги, ни хариусы, ни тем более такая глупая и нахальная рыбешка, как ерши, – никто из них ничего не слыхал про море. Может быть, о нем знают щуки и окуни? Но как подступиться к этим живоглотам? Ни одна рыба не может без страха пройти мимо их урочищ, а тут добровольно плыть на верную гибель…

Ночи стали еще длиннее и тоскливее. Сверху целыми днями сыпались белые хлопья. На реке выросла мохнатая ледяная шуга. Куда девалось солнце?

Вокруг поговаривали, что так бывает каждый раз, когда от них уходит семга.

Неужели она унесла с собой солнце? О, это было бы жестоко, слишком жестоко!

Рыбы присмирели, притихли, стали вялыми и неподвижными. Многие из них перекочевали к порогу – там еще играла вода и было легче дышать.

Но вот и порог заковало льдом. В реке воцарилась сплошная ночь.

– Что же это такое? – со страхом спрашивала у рыб Красавка.

– Это пришла пора большой духоты – самое тяжелое для нас время.

На яме – зимней стоянке рыб – великая теснота. Сюда перебрались все обитатели реки, большие и малые. Душно. Темно. В нижних слоях день и ночь разбойничает налим, и оттуда часто доносятся вскрики очередной жертвы.

Красавка, стоявшая у какого-то камня на выхрде к порогу, была ни жива ни мертва. Она задыхалась. Ей не хотелось ни есть, ни двигаться. Только бы глоток свежей воды! Один-единствен– ный глоток! А потом ей стало все безразлично. На нее напала спячка, длинная и тягучая…

Избавление, как это ни странно, пришло от щуки, так по крайней мере говорили в реке. Будто разозлилась однажды щука, ударила хвостом по ледяному панцирю, и тот распался.

Ах, какое это счастье – снова вволю дышать, двигаться, ловить личинок, вдоволь есть!

По всему плесу, празднуя свое освобождение, рыбы водили брачные игры. Целыми днями в берегах клокотали щуки, бесновались в курьях окуни, распуская серую кисею икры, весело рассекали мутную воду косяки хариусов, и даже голубоглазые ерши, воинственно ощетинив перья, без передышки пировали в тихих заводях. Потом заговорили, запенились пороги, зазеленели подводные луга – излюбленные пастбища рыб летом, а потом… потом в реку спустилось солнце и золотыми искрами рассыпалось по каменистому дну.

Ура, к нам идет семга!

Красавка лишилась сна и покоя. Она постоянно прислушивалась ко всем звукам и всплескам, выплывала на плес и часто, хотя и украдкой, смотрелась в блестящие камешки – очень уж ей хотелось быть посолиднее да покрасивее! Что ж, кажется, она подросла немножко, а платье ее стало еще цветастее. Наконец, не выдержав, она перебралась поближе к порогу. Ведь оттуда, из этой кипящей пучины, должна прийти семга. И кто же, как не она, Красавка, должна встретить ее?

Был ранний час. Рыбы еще только-только просыпались. И вдруг по всему плесу прокатился невероятной силы грохот. Пошли волны. Это царь-рыба извещала плес о своем возвращении.