Текст книги "Избранные произведения писателей Юго-Восточной Азии"
Автор книги: авторов Коллектив
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 37 страниц)
Трисноювоно (род. в 1929 г. в Джокьякарте), подобно Туру, пишет о войне и революции, опираясь на личный опыт. Он участвовал в вооруженной борьбе против голландцев как студент-ополченец, затем как солдат национальной армии. Трисноювоно получил известность как писатель-новеллист в 50-е годы; сборник «Мужчины и порох» (1960) принес ему литературную премию и широкое признание.
Рассказ «Герой» привлекает не только достоверностью батальных сцен и изображением солдатской дружбы. Писатель размышляет о природе героизма на войне, о том, что самые будни освободительной войны овеяны героизмом, хотя проявления его порой неярки. В новелле автор с большим художественным мастерством и тактом касается темы любви и верности.
В. Цыганов
Герой
Огонь противника был таким ожесточенным, что порой казалось невозможным перевести дух. Телу, прилипшему к земле, хотелось слиться с нею. Я чувствовал, как пот скатывается с меня на пыльную землю.
Голландцы хорошо знали, что мы прижаты, – стрельба с их стороны не ослабевала. Командиру отряда удалось укрыться за деревом, затем последовал приказ выходить из зоны огня неприятеля. Мы поползли один за другим, и секунды эти тянулись медленно, как часы. Только с наступлением темноты мы смогли вырваться из вражеского окружения. За все время сражений на переднем крае наши потери составили семь человек. В этом последнем бою мы потеряли троих. А три дня назад погиб мой друг Герман.
С Германом я познакомился еще в средней школе, и на фронте мы были неразлучны. Он никогда не был трусом и, пожалуй, убил врагов даже больше, чем я. Но погиб нелепо. Надо же было такому случиться! Ей-ей, не хотелось бы мне так умереть!
И вот теперь предо мной стояла трудная задача: я должен был повидаться с его женой и рассказать ей, как погиб Герман. Командир отряда лично поручил это дело мне. Я его, конечно, понимал: ему уже не раз приходилось являться то в тот, то в другой дом с печальной вестью. Это всякому было бы тяжело.
Примерно через неделю после того жестокого боя под Амбаравой мы отошли в тыл. Первые несколько дней я никак не мог заставить себя навестить жену Германа. Года еще не прошло, как они поженились. Мне довелось видеть их при расставании. Жена плакала, ей было горько оставаться без мужа, уходившего на войну. Однако у Германа хватило духу не откладывать свой отъезд. Помню, прощаясь, я все смущенно бормотал:
– Не бойся, лучше погляди на ладонь Германа, вон у него какая длинная линия жизни, не бойся!
– Вы уж не давайте ему там щеголять своей храбростью, ладно, мас? – попросила она.
Я согласно кивнул, а Герман только усмехнулся…
И вот наконец я пришел к ней. Явиться с такой вестью – все равно что зайти на кладбище. Погребальный запах ладана и лепестков роз преследовал меня, хотя здесь не было ни роз, ни ладана. Вот сейчас я войду, спокойно сяду и подробно расскажу обо всем случившемся, как можно осторожней, чтобы не слишком ранить ее сердце…
Я вошел в дом. Жена Германа вышла из комнаты мне навстречу. Так и есть, ей уже известно о смерти мужа. У меня по рукам прошла мелкая дрожь и рот свело – не разомкнуть. А она вдруг разразилась рыданиями. Подбежала ко мне, обхватила и так стиснула, словно что-то хотела выжать из меня. В горле сделалось жарко и сухо, а на глаза навернулись слезы. В эту первую встречу так и не вышло у нас разговора.
Много времени спустя (я побывал у нее уж не один раз, она вроде бы оправилась и даже стала следить за своей прической) зашла у нас об этом речь. Наступил-таки момент, которого я ждал с таким ужасом.
– Как он погиб, мас? – Глаза ее, как будто из глубины освещенные сухим блеском, вызывали меня на откровенность. Я немного помолчал, а в душе уже приготовился отвечать. С этим некуда было деться. Однако я чувствовал, что нужно как-то утешить ее в горе.
– Первые несколько дней на переднем крае Герман был не таким, как всегда… Все больше молчал, и шутки мои его не смешили. Мне даже казалось, что он болен. Но он уверял, что совершенно здоров… – Все это я проговорил напряженно, с трудом подбирая слова.
Жена его, под глазами которой еще была заметна синева, прислонилась спиной к стене, руками ухватившись за спинку стула. Она старалась держаться спокойно, хотя глаза ее начали влажнеть. Я-то знал, как она любила Германа.
– Первый бой, который нам пришлось выдержать, был не очень жесток, но двое наших погибли. Это было во время ночной атаки. Один из голландских укрепленных пунктов мы уничтожили, нам даже удалось захватить ручной пулемет. Правда, нашей отчаянной смелости оказалось мало. Пришлось заплатить жизнью двоих. Герман тогда, как ни странно, повеселел. «Мне нравится в бою», – объяснял он нам. В той атаке именно Герман повел всех за собой. Первым прорвался за колючую проволоку и сам подорвал пулеметное гнездо. Он ведь был отчаянным храбрецом.
После этого боя Герман мог даже смеяться, а потом принялся за письмо. «Ничего не поделаешь, раз у тебя дома жена…» – сказал он мне тогда. Не скрою, той ночью он говорил мне, что в душе сожалеет о поспешной женитьбе. Не потому, что он тебя не любил, нет. Но очень уж он жалел тебя. И все огорчался, что причинил тебе столько горя.
«В такое время, – сказал он мне в ту ночь, – лучше подождать с женитьбой». Он ведь понимал, как тебе тяжело: вечная тревога за мужа, страх потерять его. А на передовой смерть подстерегает всюду. «Тогда почему же ты все-таки женился на ней, Гер?» – спросил я его. «Боялся, что, если не сделаю этого, она не станет ждать меня и выйдет замуж за другого», – признался он.
А еще он рассказал мне о том, как был счастлив в супружеской жизни с тобой. Как он рвался на войну и как в то же время ему не хотелось уходить от тебя. Но на все воля господня: и на жизнь, и на смерть. Мы с Германом в это твердо верили, и эта вера помогала нам сохранять присутствие духа. Да что говорить, ты ведь лучше знаешь своего мужа (она кивнула, смахнув слезу). Признаться, я не очень верил, что мы погибнем в бою. И Герман говорил, что хотел бы умереть, положив голову к тебе на колени.
В те дни с голландской стороны часто слышался рев моторов, а потом мы получили сведения, подтверждающие, что голландцы готовят крупное наступление. С Германом мы все перешучивались по этому поводу. Как-то раз он сказал: «Смотри-ка, пройдет еще несколько дней – и мы сможем отличиться, героями станем! Как бы мне хотелось подбить вражеский танк! Хотя бы один». У нас было принято биться об заклад во время боя. Бывало, кто подстрелит больше голландцев, тут и выигрыш наготове: два подсумка патронов…
Все приготовления были уже закончены. Днем нам предстояло совершить внезапную атаку. Местность была на редкость выгодной для нападения. Выполнять задание поручили только одному отделению добровольцев. Герман говорил, что он мечтает вернуться с трофеями: пулеметом и комплектом маскировочной одежды.
Со всеми предосторожностями спустились мы в заросшее лесом ущелье и через час добрались до вершины одного из холмов неподалеку от линии обороны голландцев. Наша атака была дерзкой. Противник настолько растерялся, что не смог даже организовать ответный огонь. Мы забросали его гранатами. Голландская солдатня выскакивала в одном нижнем белье, и потом я сам видел, как много их валялось на земле в лужах крови. Однако и из наших не все вернулись обратно. Когда мы отходили, спускались в глубокое ущелье, покрытое густыми зарослями, враг опомнился и накрыл нас своим огнем. Только было хотел я перекинуться шуткой с Германом, как он рухнул на землю. Пули прямо-таки изрешетили его. Противник уже перешел в контратаку, и мы даже не смогли подобрать тело Германа.
Жена Германа съежилась, дыхание ее стало прерывистым. Я встал и погладил ее по плечу.
– Твой муж настоящий герой, – сказал я.
И вот в этом я не солгал.
В душе я чувствовал, что согрешил, да простит меня бог за это. Герман, конечно, не был трусом. Просто не повезло ему. Однако об этом я не смог бы рассказать его жене.
Герман погиб, когда мы были в боевом дозоре. Мы пробирались вдоль глубокого ущелья. Тропа была всего в шаг шириной. Неожиданно раздавшиеся выстрелы нас ошеломили. Перестрелка длилась недолго. В самый разгар перестрелки Герман вдруг поскользнулся, граната, готовая к броску, выскользнула из его руки и взорвалась. Германа сразу же убило наповал, и тело его рухнуло в пропасть. Мы бросились наутек.
Все, кто был у нас в боевом охранении, считали, что в Германа попало из вражеского гранатомета. Только я знал, что произошло, потому что видел это своими глазами. Но не мог же я сказать об этом его жене.
Несколько недель спустя труп Германа нашли, и в один из ясных солнечных дней уже разложившиеся останки со всеми почестями повезли на Кладбище павших героев. Я шел рядом с его женой за гробом, стоявшим в кузове грузовика и утопавшим в венках живых цветов.
Перевод с индонезийского О. Матвеева
Утуй Татанг Сонтани
Утуй Татанг Сонтани (1920–1979) родился в г. Чианджур на Западной Яве. Писать он начал в 30-е годы на родном языке сунда, но затем перешел на индонезийский. Сонтани получил известность как поэт, драматург и автор антиколониального исторического романа «Тамбера» (переведен на русский язык). Его творчество всегда носило прогрессивный характер, шло в ногу со временем, служило интересам общественных сил, отстаивающих интересы трудящихся. Сонтани получил в 50-е годы несколько крупнейших литературных премий страны.
Лейтмотивом многих произведений писателя является неудовлетворенность народных масс социальной ограниченностью завоеваний национально-освободительной революции 1945 года. Угнетение, эксплуатация, нищета по-прежнему остаются уделом простых людей.
Рассказ Сонтани «Ночная стража» как раз посвящен резкому диссонансу между пробуждающимся политическим самосознанием простого человека и нищетой, голодом, остающимися его уделом. Писатель явно сочувствует выплескивающемуся наружу возмущению героя новеллы Сипана цинизмом и эгоизмом сытых, их пренебрежением к общественным делам. Совсем в ином, саркастическом ключе решен рассказ «Шут». Писатель разоблачает в нем неизжитые, кстати, и доныне пороки чиновного мира Индонезии, протекционизм и кумовство, бытующие в основе формирования высшего эшелона государственного аппарата. Сонтани едко высмеивает «рыцарей слова» с их напускной активностью, краснобайством и выспренностью, под которыми скрываются лень, апатия, своекорыстие. Всякое – даже пассивное – неприятие этой словесной трескотни и псевдоактивности оборачивается для подчиненных крупными неприятностями. Хорош язык рассказа, его злая ирония, неожиданные и меткие сравнения.
В. Цыганов
Ночная стражаДвадцать седьмое декабря 1949 года[113]113
27 декабря 1949 г. состоялась официальная передача суверенитета правительству Индонезии голландской администрацией. 28 декабря 1949 г. в Джакарту из временной столицы Республики в Джокьякарте прибыл президент Сукарно.
[Закрыть]. В пыльные фолианты истории этот день вклеил свежую страницу с короткой записью: «Рождение Индонезии». Но для жителей Джакарты второе утро новорожденной оказалось куда более памятным.
Проснувшись на своей циновке, Сипан с облегчением вспомнил, что сегодня не надо спешить на базар, бесконечно таскать кладь. Чудно, как быстро уходит сон, когда выпадает свободный денек. В восемь часов он был уже на шоссе, и фигура его сразу смешалась с массой людей, торопившихся в город. Все они встали пораньше, чтоб успеть ко дворцу в Гамбире[114]114
Гамбир – центральный район Джакарты.
[Закрыть] и встретить там президента.
Сипан никого не взял с собой. Плач сына, просившегося в город, перестал действовать на Сипана, едва он прикинул, сколько придется платить за автобус. А пешком десять километров не шутка, если на плечах пятилетний ездок. Сам же он без труда доберется на своих двоих.
Видно, и обратно он тащился пешком, потому что только к четырем жена услышала во дворе его шаги. Разомлевший от жары и усталости, Сипан еле передвигал ноги. Он посмотрел на жену, и на его блестящем от пота лице появилась широкая улыбка.
– Если б ты была там! Я стоял совсем близко, понимаешь! Видел его, как тебя. Он совсем не состарился. Такой же молодой, как прежде! – Передохнув, он продолжал: – Да, видно, уж так устроены большие люди – годы для них не в тягость. А что мы?! – добавил он сокрушенно.
Сипан смолк, а когда заговорил снова, голос его был слабым, усталым:
– Рис есть?
Жена не спешила с ответом.
– Откуда? Разве ты принес сегодня на рис?
– Совсем нет?
– Можешь, конечно, съесть, что осталось… если хочешь слушать, как плачет голодный ребенок!
Сипан только вздохнул. Жена сказала, что утром заходил староста.
– Чего еще ему понадобилось? – вяло осведомился муж.
– Говорил, что ночью ты должен дежурить. Выдумал тоже…
– Дежурить? – Сипан рассмеялся и снисходительно разъяснил: – Дуреха! Поскольку Индонезия теперь суверенное государство и мы управляем им сами вместе с президентом, мы должны гордиться, понимаешь? – Просветлев, он решил: – Конечно, я буду дежурить. Раз мы теперь самостоятельное государство, надо делать все, что требуется.
Передохнув, Сипан отправился к старосте. Тот объявил, что в кампунге можно ожидать всяких неприятностей.
– Не каждому придется по вкусу суверенитет, глядишь, устроят налет… Потому и ввели дежурства. Сегодня твоя очередь и еще шести человек, твоих соседей.
– Конечно, – заметил Сипан, – поможем государству. – И добавил: – Мы должны гордиться!
К восьми часам он пришел к сторожке. Такое же, как собственный его дом, хилое строение казалось только еще более запущенным и угрюмым, чем его хибара. Соседей не было, и Сипан опустился на лежанку. Он одиноко сидел в темноте. Ждал. Только к девяти показалось трое юнцов. Парни, пересмеиваясь, жевали земляные орешки.
– Ты давно? – спросил один.
Сипан отозвался не сразу, неприязненно следя за работой молодых челюстей.
– Где ваша совесть? – наконец обронил он. – Куда ходили?
– Завернули купить орешки.
– А остальные?
– Дядюшка Сумарджа только сел ужинать.
Сипан скривил губы:
– Этот тип только и знает, что набивать брюхо.
– Ну и что, человеку поесть нельзя?
– Ради исполнения долга можно и не поесть! – обозлился Сипан.
Подростки, пошептавшись, замолкли. Медленно тянулись минуты. Наконец собрались все.
В помещении было темно, и никто не замечал мрачности Сипана. Беззаботно болтая, караульные коротали час за часом. Разговор шел о трамвайной аварии, карманниках на рынке… Пока они точили лясы про то, про се, Сипан не ввязывался в беседу, только белки его глаз остро поблескивали в темноте. Но когда зашла речь о встрече президента, Сипан придвинулся к говорящим ближе. Чем больше он вслушивался, тем тяжелее становилось его дыхание. Не выдержав, он оборвал рассказчика.
– Вот что, приятель, – сказал он дрожащим от гнева голосом, – раз ты на дежурство явился последним, про свой долг забыл – нечего тебе и президента расписывать. Ты теперь все равно что предатель!
– Как предатель? – оторопел говоривший.
– Точно, предатель! Ведь ты суверенитет не уважаешь. А как такого назовешь?
– Эй, Сипан, говори, да не заговаривайся!
– А что, нет? Не видно разве, что вам на все наплевать? Как же, прямо горите. Вредители!
Оскорбленный рванулся было навстречу обидчику, но несколько рук схватили его, и он опять шлепнулся на лежанку. Подростки что-то наперебой зашептали ему на ухо. Через минуту прерванная беседа снова потекла неспешно и обстоятельно.
Приглушенными голосами соседи лениво перебирали привычные темы, судачили о знакомых. Неторопливо тянулось время. Когда часы пробили двенадцать, они все еще болтали, но прежнее оживление спало. Каждый искал уголок поудобнее, чтобы прислонить усталую спину. Еще через час только трое продолжали перебрасываться словами. Дремота одолела их, и душное дыхание спящих людей словно сделало тьму в сторожке плотнее.
Но Сипан не опускал век, его глаза напряженно всматривались в очертания спящих, и, по мере того как фигуры склонялись ниже, усмешка, кривившая его губы, становилась язвительней.
Вдруг один из дремавших поднялся и растолкал соседей:
– Пошли лучше по кампунгу, чтобы не заснуть.
Двое поднялись, зевая.
– Пошли, – согласились они, и все трое удалились.
Сипан провожал их взглядом, пока они не растворились во мгле. Голоса ушедших гулко катились по дороге. Только теперь Сипан заметил, какая темень и тишь вокруг. Месяц давно закатился, а звезды, усеявшие небо, то и дело ныряли в темную копну облаков. Свежий ветер порывами словно задувал яркие точки.
Сырость пробрала Сипана до костей. «Что плохого подремать немного?» – подумал он и закрыл глаза. Но сон не шел. Вместо него на память лезла обжорка мамаши Миот, где продавались рис с желтой густой приправой, острое варево из овощей, сочившаяся маслом рыба и наперченная курятина. Он даже ощутил горячий пряный пар, поднявшийся над едой.
Сипан глубоко вздохнул. Почему это просо манит его из глубины неба, притягивает взгляд, а резкие трели сверчков кажутся такими значительными? Раньше он не замечал их.
«У-а-ах…» – вздохнул один из спящих. Сипан вздрогнул и оглянулся: мерное похрапывание наполняло сторожку. Пальцы Сипана сжались в кулаки, ему хотелось барабанить по стене, пока все не повскакивают. «Хм, – пронеслось у него в голове, – похоже, я пришел их сторожить!»
Не размышляя больше, он встал и вышел.
– Эй, Ана, открой! – постучал он в окно своего дома. Не дождавшись ответа, Сипан бешено затряс дверь: – Открывай! Или ты тоже хочешь стать президентом?
– Что, уже пять часов? – спросонья не поняла жена.
– Фу! Можно подумать, я подрядился быть вьючным скотом!
– С чего это ты взъелся?
– Хорош староста. Не припас нам ни крупинки риса! Все еще бранясь, он повалился на циновку. В голове стучало, сбившаяся солома давила на спину, но не было сил повернуться. Казалось, он теперь не встанет никогда.
Перевод с индонезийского Е. Владимировой и В. Сикорского
ШутЧто-то не наблюдал я у зверей иронии. И самому замечательному дрессировщику не привить им чувство юмора. Или возьмем людей: переройте хоть все старинные песенники – не заметите у отсталых племен улыбки над собственной незадачей. А потому я уверен: коль скоро мы научились посмеиваться над разными превратностями жизни, – значит, взобрались на высшую ступень развития. Верна моя теория или нет – как знать! Я счастлив уже тем, что могу смотреть на мир, щурясь от смеха. Впрочем, возможно, эта жизнерадостность – результат полезных наблюдений над моим начальником.
Я работал клерком в одном из правительственных учреждений Джакарты, когда к нам вдруг прислали нового шефа с презабавной манерой держаться. До этого начальником был человек в почтенном возрасте и молчаливый, как ластик. С той минуты, как он входил в контору, прижимая к сердцу портфель, и до конца рабочего дня он строчил, не разгибаясь, траурные ленты цифр, и лицо у него было при этом скорбно-внимательное, точно на похоронах. Когда голландцы передали нам суверенитет и революция добралась до чиновников, его перевели в другое учреждение. Опустевшее место занял довольно молодой человек. Он сразу же собрал нас, чтобы^познакомиться.
Представившись подчиненным, новый шеф заявил, что прибыл из Джокьякарты – должно быть, вместе с президентом, тот ведь тоже приехал из Джокьи![115]115
Джокья – сокращенное название города Джокьякарта в повседневном обиходе.
[Закрыть] Разница лишь в том, что один явился возглавить правительство, а другой – счетную контору. Потом наш начальник поведал, что прежде руководил профсоюзом служащих одного предприятия, а во время голландской оккупации помогал партизанам освобождать город. Как выяснилось, во имя справедливости этот народный защитник был готов на любые жертвы.
Не знаю, долго ли он жил в горах, испытывая всяческие лишения, но если столько же, сколько времени тянулось его выступление, то миру действительно был подарен подвиг. Говорил он еще долго, долго! И мои сослуживцы слушали разинув рот, словно стояли перед фокусником, превращавшим паутину в мышь! Но я, глядевший на жизнь сквозь радужные очки, внутренне улыбался: мы были едва знакомы, и явная улыбка могла бы смутить его.
Вскоре он внес предложение создать в конторе профсоюз. О его значении он говорил столь пламенно, что огнедышащий дракон околел бы от зависти. Вот что он сказал:
– В сердце своем храним мы слова великого поэта Мультатули[116]116
Мультатули (Многострадальный) – псевдоним голландского писателя-гуманиста Эдуарда Дауэса Деккера (1820–1887), обличавшего колониальный режим голландцев в Индонезии.
[Закрыть], который называл индонезийцев властелинами жемчужного ожерелья экватора. В нас живет дух господ, а не рабов. Нашу революцию называли анархической, но она сумела покончить с буржуазно-капиталистическим строем и феодальными пережитками. На смену пришел строй демократический. Но, хотя мы живем уже в новом обществе, не следует думать, что задача выполнена до конца.
И он стал сыпать звучными словами, какими набиты политические словари, поминать имена, от которых дух захватило у скромных машинисток, только и умевших выстукивать: Хасан, Али, Хусейн. В заключение он воскликнул:
– Друзья! Давайте объединяться. Пусть наш маленький профсоюз будет первым шагом по этому славному пути. – Голос его был подобен реву тигра.
Многие мои сослуживцы закивали в знак согласия, другие же так и остались сидеть с широко распахнутыми ртами, словно поджидая, когда их навестит муха.
А меня, привыкшего ко всему подходить иронически, меня все подмывало посоветовать шефу дополнить речь высказыванием белого медведя или ритуальным кличем африканских жрецов. Но авторское самолюбие у начальников так уязвимо! И я молчал, наблюдая за оратором. Ведь я всего-навсего клерк. И когда он свалил мне на конторку свои деловые бумаги, тоже вряд ли имело смысл возражать. Все свои ответственные силы шеф вкладывал в профсоюз, а всякой «рабочей чепухой», по его словам, мог заниматься любой, вроде меня.
Несколько дней он метался по кабинетам, как собака с опаленным хвостом: здесь убеждал, там разъяснял. В конце концов профсоюз был создан. На общем собрании моему начальнику пожаловали пост председателя.
По какой причине осенил его чело успех, затрудняюсь сказать. То ли беготня показалась иным энергией, то ли закружили эффектные фразы, которыми он пользовался не реже, чем носовым платком при насморке. А может, толстые книги, вроде «Социальной теории», всегда распиравшие его пиджак, оказали услугу моему руководству. Коллеги, избежавшие его поучений, взирали на эти увесистые фолианты, как на белый тюрбан мусульманина, побывавшего в Мекке. А меня, который обладал юмором и к тому же приметил, что книги оставались нераскрытыми, меня тянуло предложить ему взамен увесистый гроссбух или «Бухгалтерский учет» Буке.
Однако стоит ли подчиненному поддаваться подобным порывам и изливать душу? Я выполнял все его указания. Однажды он проронил, что придет на работу позже из-за профсоюзных забот. Я хотел оправдать его доверие и постарался запомнить это, чтобы передать директору.
И в последующие дни шеф опаздывал на службу. Странно, почему директор никогда не делал ему предупреждения? Между делом я спросил об этом друга, близко знавшего мое начальство.
– Чему тут удивляться? Разве ты не знаешь, что его жена Ньи М.? – ответил друг.
– А кто такая Ньи М.? – по-прежнему недоумевал я.
– Да ведь Ньи М. – дочь господина X.
– Ну и что же? Кто же такой этот господин X?
– Господин X – младший брат госпожи С, – ответил он с раздражением.
Но в этот день мой мозг работал вяло.
– А кто же эта госпожа С? – спросил я опять.
Мой приятель наконец снизошел к обуревавшей меня жажде знаний.
– Она жена министра вашего ведомства, – разъяснил он.
Улыбка спасла меня от нервного потрясения, и я подумал: почему бы мне, отправляясь на службу, не вешать на спину портрет госпожи С со скромной рекламой: «Будущая теща моего нерожденного сына». Вдруг ради воспитания зятя для госпожи С мне позволят являться попозже?
Коллега, как и я, щедро одаренный правом трудиться за шефа, морщил нос при виде нового начальника, как муэдзин[117]117
Муэдзин – служитель мечети, громким и протяжным зовом собирающий мусульман на молитву.
[Закрыть] на коровьи лепешки у дверей мечети.
– Пусть нас лучше поучит, как дольше спать, – говорил он, кривясь. – Ну погоди, завтра я тоже опоздаю.
Он был человеком слова, с высоким понятием о чести. А потому стал то и дело опаздывать, а порой и совсем не заглядывал в контору. Но так как книги, порученные ему, следовало заполнять ежедневно, правдолюбец получил выговор. Самое смешное – когда начальник спрашивал его: «С чего это вы стали лениться?» – он только глотал воздух и таращил глаза.
– Похоже, здесь все сумасшедшие, – процедил он, оставшись со мной.
Но я, который не терял чувства юмора, ответил ему:
– Нет. Здесь ярмарочный балаган, а все вы – шуты.
– А к кому ты себя причисляешь?
– О, – разъяснил я, – мне выпала радость зрителя, проникшего в зал без билета.
…Под конец они все-таки втащили меня за канат, отделявший место фарса от зала. В этот день шеф вступил в контору, подобно злому року, преследующему смертных. Его брови были сдвинуты, а взгляд метал в меня огненные стрелы. Мой образ бурлил у него в сердце, точной английская соль в животе. Ах, как я ликовал!
Когда он подозвал меня к своему столу, у него на лице появилась брезгливая гримаса, как у супруга, которому жена подала прокисший ужин.
– Я давно хотел поговорить с вами, – заявил шеф. – По вашей улыбке я замечаю, что вы питаете ко мне отвращение. Это прискорбно. Мы дети свободной нации, и в нашу демократическую эпоху с ее динамически интеллектуальным мировоззрением подобные пережитки нетерпимы.
До чего же забавно было все это слышать!
– Давайте же поговорим друг с другом как мыслящие существа! – снова воззвал начальник. – Я сказал, как мыслящие существа, а не как бечаки[118]118
Бечак – велорикша.
[Закрыть] в трактире!
и тоном сыщика он обратился ко мне будто к воришке:
– Что же заставляет вас ненавидеть меня?
Отроду я так не веселился! Я ведь клерк, существо подначальное, а потому я вынужден был ответить:
– Это недоразумение! – А чтоб не остаться непонятым, добавил на его языке: – Вероятно, нам, поклонникам индивидуализма, все еще не хватает критицизма, совершенно так же, как нашему философскому индетерминизму – синтетического динамизма.
Он сдвинул брови, словно Бах при звуках собственной фуги.
– Каких философских взглядов вы придерживаетесь? Идеализма? Материализма?
Я скромно ответил, стараясь попасть ему в тон:
– Моя философия – юморизм.
Шеф вдруг усмехнулся надменно и презрительно, напомнив мне важную чиновницу, вставившую вчера коронку назло гостье с золотой челюстью.
– Где можно приобрести книги об этой философской системе?
– Ах, право, такой книги еще нет! – вырвалось у меня со смехом, который уже не вмещался в моем животе.
Вздрогнув, он уставился на меня.
– Коли так, – прогремел он голосом святого, обличающего порок, – для меня вы – пустышка! Мы не можем продолжать обмен мнениями. Я не желаю спорить с простейшим организмом. Ступайте! – и начальственным жестом указал на мой угол, совсем как полицейский – на обочину проштрафившемуся шоферу.
С тех пор он наливался зеленью при виде моей физиономии, не меньше чем обжора при виде касторки. Какой это был подарок! Этак с неделю он даже не здоровался со мной, а в понедельник я узнал, что начальнику пришлось срочно взять отпуск, чтобы поправить здоровье.
«Не иначе, мне поручат заменить шефа», – думал я, отправляясь по вызову в директорский кабинет.
Вы никогда не догадаетесь, что я услышал!
– Господин Састра, с завтрашнего дня вы работаете в другой конторе, – обратился ко мне директор. – Перевод я оформлю позже.
– Почему? В чем дело? – воскликнул я.
– По причине вашего шутовского поведения. Вы здесь всем порядком надоели!..
Перевод с индонезийского Е. Владимировой и В. Сикорского
