Текст книги "Избранные произведения писателей Юго-Восточной Азии"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 37 страниц)

– Встретишь в Татяе канбо Нонга, скажи – пусть заглянет.

Дом председателя Ши стоял в центре деревни. Низенький домик с провисшей крышей, которую хозяин все собирался поправить. Во дворе перед домом был свален строительный бамбук, одно бревно лежало на козлах, рядом стоял стол, весь заваленный стружкой.

Председатель Ши, крупный, громкоголосый, как раз разговаривал с Нонгом:

– Нонг, вы много деревень фула обошли. Люди фула очень благодарны за заботу о них. Не только род их продолжается, но и язык родной им возвращают.

– В том, что язык был утрачен, вина старого строя. Сам народ сознает необходимость хранить язык отцов и дедов. Возьмите Тян Кху. Я видел, как он внучку учил своему языку. Нам нужно возродить и записать все слова. Жаль, что старики, которые свой язык помнят, уже все беззубые. Боюсь, произношение из-за этого будет неточным. Хотелось бы послушать, как молодые говорят, но так, чтоб не путали с местным наречием. И песню хотелось бы…

– Последние дни я ходил по деревням, с людьми беседовал. Говорили о том, что вы пришли к нам в поисках нашего языка, и еще говорили о гибели Тян Хо. Народ фула – маленький народ, говорил я, а забота о нем большая, и потому мы должны помогать братьям и сестрам всей страны. Мы гордимся тем, что у нас есть герой Тян Хо. Тян Хо – воля, решимость людей фула. Фула должны следовать его примеру. Народ фула живет на этой земле, высоко в горах, уже несколько веков. Здесь рис только в один сезон родится, а потом земля умирает. Надо сажать сюен-кхунг. Эта земля уже дала стране Тян Хо, теперь она должна отдать ей все, чем богата.

– Я слышал в уезде, что здесь решено отвести больше двух гектаров под лекарственные растения, – поднял голову Нонг.

– Да, я было согласился, но боюсь, не смогу людей на это дело поднять. В холода у нас привыкли дома сидеть, у очага греться да всякие безделки из дерева мастерить. Нелегко будет заставить выйти в поле.

Нонг хотел что-то сказать, но, обернувшись, заметил в пелене предвечернего тумана человеческую фигурку, склонившуюся под тяжелой ношей.

– Тин!

Тин откинула зеленую пластиковую накидку, покрывавшую пояс-кошель. Запахло клубнями сюен-кхунга.

– Где взяла? – подошел, тяжело ступая, Ши и стал рукой ворошить клубни.

Тин, прислонив свою ношу к ступеньке у двери, отдышалась и устало сказала:

– Дочку в уезд отводила, там заглянула в комитет, товарищи спрашивают, решатся ли наши в Тунгшенгшуе сеять лекарственные травы. Я говорю: давайте снесу, попробуем. А они говорят: пробовать нечего, специалисты уже все проверили, ваши земли прохладные, больше всего подходят. Я и взяла.

– Да… Так, значит. Ну, что ж, выходит, Тунгшенгшуй всех обгонит.

В Тунгшенгшуе холода держатся долго. Зима тянется с октября до апреля, и все это время изо дня в день с трех часов дня до десяти утра густой туман, только потом проглядывает ненадолго кусочек ослепительно ясного, холодного неба.

Надев непромокаемую накидку, Тин пошла по домам. В каждом ярко горел огонь, вокруг очага сидели и взрослые и дети.

Помощник бригадира тоже сидел у огня, рядом стояла бутыль с вином.

– Куда собралась, Тин? В такое время даже звери в норы прячутся.

– А человеку нельзя, – засмеялась Тин. – Нам поручили сажать сюен-кхунг.

– Не будем!

– Я уже дала согласие.

– О господи! В такой холод людей гнать в поле? Вот если б меня позвали помочь кому свинью зарезать да вина выпить, я бы пошел!

– Эх вы, помощник бригадира, а так говорите!

– Разве помощник бригадира не человек? Он тоже у очага сядет – согреется, вина выпьет – веселым сделается!

Тин побледнела:

– В других кооперативах все лучше и лучше дела идут, мы же в год только шесть месяцев работаем, а потом у государства рис просим. Стыдно!

– Почему стыдно? Ведь мы не крадем!

– Лодырничать тоже стыдно!

– А кто лодырничает? Это я-то лодырь? За один сезон двести трудодней набрал, только тебе и уступаю! Пойди, пойди по домам, оторвешь кого-нибудь от огня – тогда и я ничего не скажу, сам своего буйвола запрягу.

Только к вечеру, когда молочно-белый туман плотно окутал деревню, Тин вернулась домой. Опустилась у очага, устало протянула руки к потрескивающим желтоватым языкам пламени.

Старый Тян Кху, обстругивавший доску, крикнул:

– Одежда горит!

Тин отдернула руки. Старик опустил нож, вздохнул и заботливо спросил:

– Ну как, всем сказала?

– Да что там, люди точно на перепутье, не знают, как поступить…

– Холода…

– Одни холода боятся, другие спрашивают, откуда сюен-кхунг взялся, и когда отвечаешь, что издалека, утверждают, что на нашей земле не привьется. Признают только то, к чему привыкли.

О посадках лекарственных растений говорили уже больше года. Поначалу все вроде этим загорелись. Но зимой все разговоры затихли, а потом за всякими неотложными делами о них и вовсе забыли. И вот теперь все начинается сызнова.

Мысль о том, что нужно сажать сюен-кхунг, родилась у Тин в тот вечер, когда к ним заглянул председатель Ши и откровенно рассказал, как стыдно ему было на совещании в уезде. Постепенно она утверждалась в своем решении. Тунгшенгшуй – уже не обособленная далекая деревня. Эта деревня дала своего сына армии, послала своих детей в школу. Невидимые нити связывали Тунгшенгшуй со всей страной, такой большой, что «у птицы крылья устанут, и то всю не облетит». Когда Тян Хо был жив, она во всем следовала за ним. Теперь, когда он погиб, она должна продолжать идти его путем. Потому она и взялась за сюен-кхунг. Уездный председатель спросил: «Но людей-то ты сможешь на это дело поднять?» А она ответила: «Не согласятся – сама посажу».

Наверное, так и придется – одной сажать. «Ну и что, ведь научилась же я пахать, когда Тян Хо ушел. А как люди сначала смеялись», – подумала Тин и уснула.

Утром старый Тян Кху встал поздно и долго сидел сгорбившись, потом возился на кухне и вдруг увидел, что Тин входит в дом со стороны огорода.

– Откуда это ты так рано? – удивился он.

– Делала лунки, высаживала клубни сюен-кхунга.

– Его сначала высаживают?

– Да, а когда подымутся ростки, переносят на поле.

Тин вышла, и через минуту старик услышал, как она выводит буйвола, а буйвол скребет рогом о стенку хлева, бьет копытом о мерзлую землю.

Туман еще держался, хотя было уже совсем светло. Маленькое поле, отлого лежавшее на берегу Лунгса, казалось молочно-белым, кое-где сквозь прорехи в тумане проглядывали черные, точно обгоревшие, стволы деревьев.

Тин поставила плуг, впрягла буйвола и легонько дернула за веревку. Буйвол, послушный хозяйке, неторопливо двинулся с места. По-другому было, когда Тин только училась пахать. Буйвол совсем не хотел слушаться. Тин, по совету Тян Кху, ударила его кнутом, он рванул и сломал лемех плуга о камень. Сейчас лемех плавно резал землю, поднимая и укладывая ее за собою волнистыми бороздами.

Поворачивая плуг, Тин услышала шаги за спиной и, обернувшись, увидела высокую фигуру председателя Ши.

Ши нагнулся, набрал в горсть холодной земли и удивленно спросил:

– Почему ты одна?

Тин только улыбнулась и повела плуг дальше.

– Нужно всех поднять! – нахмурился Ши.

– Трудно людям объяснить. Сначала сделаю, а разговоры потом буду вести.

– И все же можно! Я всем бригадам сказал в других деревнях, все пошли. Сейчас мой сын в армию запросился, а я говорю: «Организуй молодежь на посадки сюен-кхунга, управимся с урожаем, тогда и пойдешь». Если хочешь, скажу их бригаде, пусть тебе помогут.

– Не нужно. Сама все сделаю.

– Ну, это ты слишком!

«Хватит слушать их со стариком, нужно будет всей деревней помянуть Тян Хо, а потом развернуть кампанию за посадки сюен-кхунга», – решил он и пошел в Тунгшенгшуй.

В доме помощника бригадира гудели голоса. Ши остановился за дверью, прислушался. Говорил старый Тян Кху, невнятно, чуть раздраженно.

– Вы на фула говорите, мы вас не понимаем, – остановили его.

– Ну что ж, скажу еще раз. Праздник Атхатинд прошел, теперь можно работать. Что дома сидеть сложа руки? Тин одна в поле пашет, а должна вся деревня пойти… Я ее не защищаю, но она женщина, мне ее жалко…

Ши улыбнулся и, толкнув дверь, вошел в дом.

К тому времени, когда кончили пахать поле, клубни, высаженные в огороде у Тин, дали побеги. Каждый саженец бережно выкопали и перенесли в удобные борозды.

Прошло три месяца. Вдоль ручья Лунгса и еще кое-где зазеленел сюен-кхунг. Испещренные черными крапинками листья и ствол цвета спелого апельсина источали крепкий, особенный свой запах.

Нонг шел в Тунгшенгшуй. Трава ман-чау, что росла вдоль дороги, выбросила метелки с цветами. Брюки Нонга до колена намокли от росы.

Много уже лет работал Нонг в горном крае. Он стал добрым другом людей разных народностей. Пел песни мео, са, таи и нунгов. Знал обычаи и обряды этих людей, знал их историю и культуру. С фула он встречался впервые. И как раз именно это время оказалось для них переломным. Нонг видел, как чтили память Тян Хо во всех деревнях фула – чтили память любимого сына. Видел, как фула пошли в поле сажать сюен-кхунг «для всей страны». Много перемен произошло в те дни. Нонг побывал во всех селах фула, какие были на плато. Расспрашивал, записывал, запоминал. Его записная книжка разбухла от слов и характерных для языка фула грамматических конструкций. Сейчас заканчивался первый этап его работы.

Нонг свернул к дому Тин. День клонился к вечеру, становилось прохладно. Ветерок доносил запах сюен-кхунга даже в деревню. Послышались ритмичные удары топора, и Нонг увидел старого Тян Кху, склонившегося над остатками того самого соснового бревна, на котором он некогда сиживал. Нонг окликнул старика. Тот поднял голову, и на его морщинистом лице появилась широкая улыбка.

– Канбо Нонг, почему так долго не показывался?

– Я был в Татяе, Пашу, Вышане… А что это вы делаете?

Старик вытер пот со лба и с довольным видом сказал:

– Сундучок мастерю, канбо! У нас в кооперативе это теперь подсобный промысел. Да я сам его и предложил. Дети наши бьют врага, нечего нам дома без дела сидеть.

– Как здоровье ваше и Тин?

– Здоровы мы, здоровы. После того как Атхатинд справили, беды-болезни к нам и показываться боятся. А без Атхатинда было бы плохо. Вот Тин уж как трудно пришлось, днем и ночью работала, постель, бывало, согреть не успеет, поесть забудет, все в поле да в поле, а все ж здорова! У нас в деревне все здоровы.

Старик повел Нонга в дом. И когда начали есть – опять перец, ставший такой привычной едой, – старик заговорил о сыне:

– Канбо Нонг, к нам специалист приезжал, наставлял, как с сюен-кхунгом обращаться. Сказал, когда сюен-кхунг распустит цветы, их надо оборвать, чтобы клубни были крепкими. Если посмотреть, то и жизнь Тян Хо такова. Он погиб, даря жизнь другим.

– А как Тин известие о его смерти приняла?

– Поплакала, а потом работать пошла. Сейчас одна только Шео Тинь не знает. Да я и не хочу, чтобы она знала.

Старик поставил пиалу с рисом, встал и подошел к алтарю предков. Нонг заметил, что на алтаре перемены – фотография Тян Хо в небольшой рамке. Засунув руку за рамку, старик вытащил конверт и, сдувая с него пыль, вернулся к Нонгу.

– Шео Тинь прислала. Сама Тин уже прочитала, а я еще не слышал. Почитай-ка.

Нонг взял письмо. Ровные, прямые буквы, яркие фиолетовые чернила. Письмо еще без точек и запятых, в нем немало грамматических ошибок, но все было очень понятно:

«Мамочка раньше письма за меня писала учительница а сейчас я пишу сама мамочка я уже могу читать газету учительница говорит что я послушная аккуратная и хорошо учусь мамочка мне дали кожаный портфель который нам прислали в подарок из советского союза мамочка ты больше меня не обманывай папа погиб я знаю ты боялась что я буду плакать но я знала что папа погиб еще в тот день когда ты повела меня в школу мамочка дедушке говорить нельзя дедушка старенький он будет горевать и от печали долго не проживет часто ли приходит к нам дядя нонг когда я провожала его в татяй он сказал что хочет послушать лунную песню фула но у дедушки нет зубов я сказала что я спою он сказал что если бы папа был дома тогда он эту песню бы услышал…»

Нонг вложил письмо в конверт. Подняв глаза, увидел, что старый Тян Кху сидит неподвижно, как каменное изваяние, и по его лицу бегут слезы.

Вернулась Тин. Принесла семенной рис. Начинался сев, и она была очень занята.

Промывая семена у водостока, она взглянула на небо и увидела, что встает луна. Свет ее был пока еще бледным, но небо – чистое, без тумана, и лунный свет рассылал повсюду свои светло-золотые лучи. Среди шума равномерно бегущей в деревянную колоду воды Тин вдруг услышала голос старого Тян Кху, поднимавшийся медленно и плавно:

 
Кхаа почечуча.
Ники пала тхисиса немаса…
 

Длинные, многосложные слова языка фула стлались в неторопливой, спокойной мелодии. Старый Тян Кху пел для Нонга. На мгновение он замолчал, и тогда Нонг услышал подпевающий ему женский голос. Сначала Нонг решил, что ему показалось, но прислушался и узнал голос Тин. Тин пела, промывая семена, а «Лунная песня», старинная песня фула, казалось, становилась шире и нежнее. Тин пела, и в памяти ее вставали давние, забытые картины детства…

Перевод с вьетнамского И. Зимониной

Зыонг Тхи Минь Хыонг

Рассказ вьетнамской писательницы Зыонг Тхи Минь Хыонг, родившейся в 1941 году, взят из сборника под таким же названием, вышедшего в Ханое. Она не успела создать многого: живя и сражаясь в освобожденных районах страны, Зыонг Тхи Минь Хыонг погибла смертью храбрых в одном из ожесточенных сражений. Героическая дочь героического Вьетнама, она создавала свои трепетные произведения во время кратких перерывов в боях, на привалах, при вынужденной остановке в лесу, в землянках и блиндажах. Она спешила перенести на чистый лист бумаги этот великий дух непобедимого народа, составной, неотделимой частицей которого была и сама.

Рассказы, очерки, дневниковые заметки, опубликованные уже после смерти писательницы-воина, воспоминания ее боевых друзей рисуют светлый образ вьетнамской коммунистки, бесстрашной и чистой, твердой и нежной одновременно. В мужестве она не уступала самым отчаянным смельчакам, слава о подвигах которых гремела по фронту, по всей стране. Зыонг Тхи Минь Хыонг смогла в напряженнейшей обстановке, казалось бы столь далекой от так называемой творческой, создать незабываемые образы вьетнамских женщин, вьетнамских девушек, вьетнамских школьниц, которых война вовлекла в свою жестокую орбиту и которые полностью разделяли с мужчинами неженское бремя кровавых сражений.

Можно утверждать, что писательница наделила персонажи своих рассказов чертами, присущими ей самой. Она пишет об исхоженной ею земле, обугленной напалмом. «Хрупкая фигурка Фыок» из публикуемого ниже рассказа «Цветок джунглей» представляется автобиографичной: сколько раз ей самой приходилось, превозмогая смертельную усталость, вести отряд по горным тропам, хорошо известным только ей! Женщина, извечная хранительница домашнего очага, создательница мирного уюта, сохранила свои привлекательные, высокие душевные качества и в годину военных бурь. Зыонг Тхи Минь Хыонг светло и впечатляюще подтвердила эту истину и на поле брани, и в созданных ею образах своих соотечественниц.

Н. Хохлов

Цветок джунглей

Тропа вверх была скользкой от раскисшей глины, и каждый шаг давался с усилием. Шли плотной цепочкой, но тем не менее отряд растянулся по всему склону. Казалось, из долины на гору ползет огромная змея. Рюкзаки беспорядочно колыхались на согнутых спинах в такт шагам, наклоненные к земле лица побагровели от напряжения.

– Шире шаг, – передали по цепи команду, – входим в опасную зону…

Движение ускорилось. Участок пути, по которому они теперь шагали, носил следы недавней бомбежки. Деревья справа и слева от тропы стояли мертвые, с голыми, лишенными листьев, ветками – вражеская авиация сбрасывала здесь химические вещества для уничтожения леса. Еще дальше шли участки, выжженные напалмом, где у деревьев не осталось даже веток, одни лишь обуглившиеся стволы, вершины которых тянулись к мглистому небу. По лицам бойцов градом катился пот. Они совершали марш с полной боевой выкладкой. У каждого за спиной, кроме рюкзака, было оружие – трофейная американская винтовка, автомат или ручной пулемет. Сверху к рюкзаку были привязаны мешочки с сухим рисом. На поясе висели подсумок, саперная лопатка, гранаты и фляжка с водой. Все это раскачивалось на ходу и позвякивало в такт шагам.

Командир отряда Тханг уже несколько раз посматривал на часы, а затем переводил взгляд на хрупкую фигурку Фыок – девушки-проводника, которая неутомимо шагала во главе отряда. Никаких признаков усталости. Волосы откинуты со лба и перевязаны на затылке, чтобы не мешали при ходьбе. Корзинка с документами и письмами подскакивает всякий раз, когда девушке приходится перепрыгивать через ручеек или выступающий корень дерева, она у нее пристроена за спиной, как рюкзак солдата.

– Отдохнуть бы, ведь с самого утра идем, – слышен негромкий голос сзади.

– Давно пора сделать привал, – вторит ему другой.

– А помедленнее нельзя?

– Товарищ проводник, у нас впереди немалый путь…

Взгляды с надеждой устремляются на проводника. Молчит… Значит, надо идти. Кажется, никогда не будет конца этим горным склонам. Подъемы такие долгие, что уже ноги подкашиваются, а глянешь вверх – тропа по-прежнему упирается в небо.

– Зачем торопимся, – сердито бормочет под нос командир, хмуря брови. – Проводнику, конечно, положено определять скорость на маршруте и назначать время привала. Только надо бы понимать, как трудно бойцам. С полной выкладкой, и путь неблизкий. Ей же все равно, бежит – не угонишься. А ведь в отряде и больные, и раненые…

Он прибавил шагу и догнал Фыок.

– Товарищ проводник, предлагаю сделать привал.

Девушка обернулась:

– Товарищ командир, на этом участке опасно, в любую минуту могут начаться бомбежка или обстрел, – чуть помедлив, негромко ответила она, – идти надо форсированным маршем. А места привалов нам определены, и проводник не имеет права останавливаться, где ему вздумается.

– Знаю! – Голос командира звучит резко. – Не всегда же цепляться за инструкцию. Ведь идти еще долго!

– Нельзя!

В цепи снова послышался ропот.

– Тяготы нам не страшны, – донесся чей-то голос, – не в первый раз переходим с одной позиции на другую. Но надо разбираться, когда действительно нужно с себя семь потов согнать, а когда и не стоит…

Кто-то по-детски захныкал:

– Ой, мамочки, мочи моей нету…

Лицо Фыок по-прежнему невозмутимо, даже губы не дрогнули, и она продолжает двигаться ровным шагом.

На некоторое время разговоры прекратились. Слышно только тяжелое дыхание бойцов. Командир одолевал склон в стороне от цепи, хватаясь за выступавшие из земли корни деревьев, но, несмотря на это, поминутно соскальзывал вниз. Да, такой трудной дороги они еще не видели. Даже молодые солдаты, которые в любой обстановке смеялись и подшучивали друг над другом, сегодня молчали. Уже одно это говорило о многом.

Отряд вышел к горной речке. Громадные, причудливой формы валуны выступали из прозрачной холодной воды. Тханг бросил на Фыок взгляд, полный надежды.

– Может быть, здесь отдохнем? Пусть ребята пообедают, и вода рядом.

– Товарищ командир, мы еще не вышли из опасной зоны, нужно отойти дальше. – Негромкий голос девушки был почти заглушен шумом воды.

Командир натянуто улыбнулся и, сдерживая раздражение, вполголоса сказал:

– А где это на фронте бывает вполне безопасно? Столько времени без отдыха! А как завтра идти, если сегодня люди совсем выбьются из сил? Вы знаете только свой участок пути, а у нас он весь впереди!

Последние слова глубоко задели Фыок. Она быстро опустила ресницы, скрывая подступившие слезы, но ничего не сказала и продолжала идти.

На крутом повороте тропы, увидев лицо девушки, Тханг окинул ее неприязненным взглядом. Его прищуренные глаза, казалось, говорили: «Ну, это уже слишком. Что ни говори – как об стенку горох, такую, видно, ничем не проймешь. Обязанности свои выучила, а о людях не думает». По лицу командира стекал пот, рюкзак и тяжелое снаряжение пригибали к земле. Пистолет и фляга натерли бок. Плечи ломило от усталости, и он поминутно поправлял лямки рюкзака. Колени были как ватные, а ступни горели. Не в силах более сдерживаться, он снова нагнал Фыок и нервным жестом указал на свое колено.

– Я был ранен еще в первую войну Сопротивления, поэтому не могу щеголять выносливостью, как вы. И таких, как я, в отряде немало! Это вы понимаете?!

– Товарищ командир, – голос девушки вздрагивал от обиды и волнения, – я уже докладывала. Этот участок очень опасен, я работаю здесь давно и знаю. Подолгу здесь тихо не бывает. Самое большее несколько часов. Они налетают внезапно, ни дня, ни ночи не проходит без бомбежки. Поэтому…

– Знаю, – оборвал Тханг, – без опасности войны не бывает, и надо уметь относиться к опасности спокойно. А вы ее преувеличиваете, ни о чем, кроме опасности, и думать не можете!

Он сразу почувствовал, что сказал лишнее. Не следует вступать с ней в пререкания в присутствии бойцов. Но таков у него характер, если уж рассердится – сразу выкладывает все напрямик.

Фыок сжала губы и стиснула зубы, стараясь сдержать себя. На глазах у нее заблестели слезы, но она по-прежнему внимательно смотрела вперед.

В два часа пополудни отряд подошел наконец к пункту отдыха и смены проводников. Один за другим рюкзаки шлепались на кучи старых листьев. Промокшая от пота одежда липла к телам. Слышно было натужное дыхание, короткие оклики и ответы, изредка усталые шутки.

– Ничего себе махнули! Только воспоминания о наших героических предках, про которых рассказывают в школе, помогли мне закончить этот переход!

– И двужильная же эта Фыок, сколько заставила идти. Устал до чертиков!

– У меня чуть ноги не отвалились. А нашей девице хоть бы что, хотя корзинка у нее тоже не легкая.

Вдруг на разгоряченных лицах отразилось удивление.

– Гляньте-ка, а ведь она вроде обратно отправилась. Передала нас начальнику пункта и сразу в дорогу. Какова!

– Не может быть! Ведь сколько ей обратно шагать! Даже если напрямик, раньше восьми вечера не. доберется, здесь ходу не меньше шести часов. Да и разве можно девчонке одной через джунгли!

Солдаты смотрели на высокую и стройную фигурку Фыок, быстро удалявшуюся по глинистой тропе в заросли.

– Похоже, уходит. Чего ей не сидится? И завтра могла бы вернуться.

– И куда только торопится? Ведь задание на сегодня у нее выполнено.

– А может быть, свидание назначила, – съязвил кто-то, – годы-то молодые. Потому и нас гнала всю дорогу.

На лицах у некоторых появились насмешливые улыбки. Будто почувствовав взгляды солдат, девушка внезапно обернулась, на ее лице светилась добрая улыбка.

Наступили сумерки. Под густыми кронами деревьев стемнело особенно быстро. К тому же надвигался дождь, и вершины гор окутались тучами. Бойцы отдыхали в гамаках, покачивавшихся под большим навесом. Ветер усилился, и джунгли зашумели. Скоро в сгустившейся мгле уже ничего нельзя было различить. Порывы ветра и дождя обрушивались на навес, как будто желая его сорвать. Сквозь потоки ливня сверху донесся какой-то гул. Похоже было, что в небе над тучами – «летающие крепости». Звук был тяжелым и угрожающим. Затем в отдалении загрохотали бомбы. Никто не спал. Люди сидели в гамаках и прислушивались, готовые в любой момент прыгнуть в траншею. В промежутках между разрывами бомб слышались звуки артиллерийской канонады. Снаряды ложились один за другим, и их разрывы сливались в протяжный грохот. Начальник пункта с наброшенным на плечи куском прозрачной пленки вынырнул из темноты и дождя.

– Товарищи, держитесь подальше от больших деревьев и особенно следите, чтобы деревья не оказались с наветренной стороны. Главное – не зевайте, чуть услышите треск – сразу же в сторону! Сегодня ветер так и рвет…

– Где бомбят? – спросил командир отряда, стараясь перекричать шум бури.

– Бомбят участок, по которому вы только что прошли, и обстрел там же. Утром вы удачно проскочили.

Разрывы бомб и снарядов к утру стихли, но буря продолжалась. Ветер налетал порывами, и ветви деревьев бешено метались под его натиском. Дождь шел упорно, не переставая. Свинцовые, набухшие водой тучи висели над самой головой. Дневальный посмотрел на часы: 5.30, а в лесу еще темно. Он стер с лица дождевые капли и дал сигнал подъема. Бойцы начали вылезать из гамаков.

Послышался топот ног, шорох дождевых накидок и раз двигаемой листвы. На поляну выходил еще один отряд. Насквозь промокшие, потерявшие форму головные уборы. Лица, на которых капли пота смешивались с каплями дождя. Ноги, до колена облепленные глиной. Руки, побелевшие от дождевой воды.

Раздались взаимные приветствия:

– Здравствуйте, товарищи! Когда же вы выступили?

– Уф! Всю ночь отшагали!

– А это кто? Неужели Фыок?! – Молодой солдат, стоявший рядом с командиром, чуть не подпрыгнул от удивления. – И впрямь она!

Все головы повернулись к новоприбывшим. Глаза солдат неотступно следили за знакомой фигуркой, которая уверенно шагала правее колонны. Промокшая черная кофта и штаны облепили тело, и от этого девушка казалась еще более хрупкой. Фыок вся была забрызгана глиной, засохшие комки виднелись даже в густых черных волосах. В руке она держала букетик лесных цветов. Контрастное сочетание красок – розовые лепестки и ярко-красные тычинки, усыпанные желтой пыльцой, – придавало их красоте что-то неживое. Лицо девушки осунулось от усталости, но глаза неукротимо сверкали, как и прежде. Когда Фыок встретилась взглядом с бойцами, которых она привела вчера, на ее губах появилась улыбка.

– Фыок!

– Товарищ Фыок!

Несколько мгновений все молчали. Затем, оправившись от удивления, солдаты, которые отдыхали, сидя на корточках, в ожидании команды выступать, дружно поднялись на ноги и заговорили наперебой:

– Фыок, вы что, летаете, как птица?

Девушка смутилась и покраснела. Политрук нового отряда пришел к ней на помощь.

– Она и в самом деле как птица. – Он положил рюкзак на ствол громадного дерева, перегородившего тропу, перевел дух и с чувством заговорил, обращаясь к группе бойцов, стоявших вокруг Тханга: – Пришли мы на тот пункт и только улеглись – приказ выступать. А на пункте один проводник, и тот больной. Остальные кто за рисом пошел, кто раненых сопровождает. Начальник хотел. вести нас сам, но некого было оставить на дежурстве. И в это время вдруг вернулась наша Фыок. – Слово «наша» политрук произнес с особенной теплотой. – Вид у нее – будто нарочно в грязи вывалялась. Лицо, руки, одежда – все в глине. Одни зубы остались белыми! Начальник спросил ее: «Опять тебя «крепости» утюжили? Ишь землей-то как закидало, в воронке, наверное, отсиживалась? Из орудий сегодня тоже жару давали. Повезло тебе, что проскочила… А почему у соседей не заночевала? Вернулась бы завтра утром». Фыок ему отвечает: «Так ведь у вас никого нет, вдруг понадоблюсь. И еще я хотела диких овощей к обеду набрать…» А как увидела, что мы укладываем рюкзаки и готовимся выступать, забеспокоилась. «Эти товарищи… Кто их поведет? Дайте отряд мне!» Начальник уговаривал ее остаться за него дежурить, напомнил, что скоро месяц, как она не отдыхала, но Фыок настаивала на своем, говорила, что никто лучше ее не знает дорогу, да и повадки врага ей известны, а начальник пункта со своего поста отлучаться не должен. Вдруг прибудет транспорт с ранеными. И, не слушая больше возражений, она побежала сварить себе в дорогу немного маниоки, а начальник с гордостью сказал нам: «Когда проводником идет Фыок, можно ни о чем не беспокоиться, она чутка и проворна, как белка. Проходит свой участок за сутки два раза, и хоть бы что. Рядом бомбы рвутся, деревья падают, а ей все нипочем. Ест маниоку и рис пополам с кукурузой, водит отряды в любую погоду и знай себе улыбается. Это только с виду она нежная и хрупкая, а на самом деле – кремень!» И он не преувеличивал, – закончил политрук, – когда мы ночью попали под обстрел, она действовала решительно и быстро, прямо как кадровый командир.

– Спасибо, товарищ Фыок, – смущаясь, проговорил молодой боец, как только политрук умолк, – если бы вы не взяли у меня рюкзак, я бы отстал от товарищей. Нога подвела, из-за нее и вам беспокойство…

– Да что там, – негромко сказала Фыок, передавая солдату рюкзак, из которого торчала саперная лопатка и кирка, – помогать солдатам наше дело, а ходить налегке как-то даже непривычно.

Стоявшие бойцы рассмеялись. Раздался сигнальный свисток, и они начали натягивать гамаки, готовясь отдыхать.

Фыок тоже присела на большой камень. Неторопливыми движениями она развернула сверток с маниокой и пакетик соли и начала есть, отламывая маленькие кусочки. Не переставая жевать, она подбирала вокруг себя сухие листья и наклеивала их на кровоточащие ранки у себя на ногах – в дождливую пору в джунглях всегда полно пиявок.

Командир отряда Тханг все это время молчал и не сводил глаз с нежного лица девушки. Несколько раз он запускал руку в волосы и с досадой дергал. Весь его вид выражал крайнее недовольство собой. Решившись наконец, он встал и подошел к Фыок. Девушка с улыбкой протянула ему навстречу белый рассыпчатый клубень маниоки.

– Не хотите ли попробовать?

Тханг на мгновенье смешался, опустил глаза и посмотрел на цветы, которые Фыок положила рядом с собой на камень. Овладев собой, он заговорил:

– Успеваете еще и цветы собирать?

– Сегодня вечером у нас прием в Союз молодежи, цветы возле нашего пункта не растут, а здесь их много.

Тханг не ожидал от девушки приветливого тона. Значит, она на него вовсе и не сердится? Но все же он заговорил о том, что его мучило:

– Нехорошо вчера получилось, Фыок, ведь вы, конечно, были правы, не позволяя нам останавливаться, а я этого не понимал и нагрубил… Вы рассердились, наверное? – Он понизил голос, будто разговаривая сам с собой. – Что ты будешь делать… Иной раз и не такое приходится терпеть – и ничего, держишь себя в руках. А бывает, из-за безделицы сорвешься. Забудьте об этом, Фыок!

Девушка с удивлением посмотрела на командира.

– Стоит ли об этом говорить? Вы бьете врага, как можно на вас сердиться, ведь я не ребенок.

Появился новый проводник, и отряд двинулся в путь. Тханг крепко пожал руку девушки.

– Прекрасный вы человек, Фыок!

Если бы у него было время, он сказал бы ей, что она сама похожа на цветок, один из тех диких цветов, которые ему случалось видеть во время переходов через джунгли. Обычно они прячутся в расселинах скал или среди корней деревьев. Эти хрупкие и нежные на вид цветы умеют, однако, сопротивляться любому урагану, и никакая сила не оторвет их от родной почвы…

Но было уже поздно, его отряд уходил.

Перевод с вьетнамского И. Быстрова