Текст книги "Избранные произведения писателей Юго-Восточной Азии"
Автор книги: авторов Коллектив
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 37 страниц)
РЕСПУБЛИКА ИНДОНЕЗИЯ
Прамудья Ананта Тур
Прамудья Ананта Тур (род. в 1925 г. в семье школьного учителя) – крупнейший писатель-реалист современной Индонезии. В юные годы он с оружием в руках сражался за независимость своей страны. Большой вклад Тура в дело обновления национальной литературы отмечен рядом литературных премий Индонезии. Главным героем его художественного творчества является простой люд страны, ее трудовой народ. Творчество писателя пронизано идеями свободолюбия, гуманизма; лучшим его произведениям присуща высокая гражданственность. Тур известен как превосходный переводчик, открывший индонезийскому читателю М. Горького (роман «Мать»), Л. Толстого, А. Куприна, М. Шолохова, Б. Полевого. На русский язык переведены повесть Тура «Это было в Южном Бантене», роман «На берегу реки Бекаси» и сборник рассказов «О том, что прошло», многие из которых построены на воспоминаниях детства писателя, прошедшего близ г. Блора – в одном из беднейших районов страны. «Это печальный край, – писал видный индонезийский литературовед Х.-Б. Яссин, – где нищета толкала человека на преступления, где он за десять рупий мог пойти на убийство… где выдавали замуж шести-восьмилетних девочек, лишь бы избавиться от лишних ртов, где женщины продавали себя, чтобы как-нибудь прокормиться». Публикуемые здесь первые три рассказа взяты из этого сборника. «Продавшие себя» и «Инем» поднимают тему порожденной голландским колониальным господством нищеты и безысходности, растлевающих бедняков духовно и физически, способствующих консервации самых диких патриархальных пережитков. Тема пауперизации крестьянства Явы полностью сохраняет свою злободневность и в наши дни.
Новелла «Жизнь без надежд» обнаруживает в Туре незаурядного сатирика. Автор беспощаден к эгоистам и приспособленцам, увидевшим в глубинных общественно-политических сдвигах середины XX века лишь возможность проложить себе «путь наверх». В трактовке писателя беспринципность, бездуховность Каджана есть болезнь, закономерно развивающаяся в распад личности и завершающаяся безумием. Интуиция большого художника подсказала Туру тему, остающуюся чрезвычайно актуальной и в сегодняшней Индонезии.
Трагедия личности, растоптанной оккупацией и империалистической интервенцией, положена Туром в основу рассказа «Улица Курантил, 28». Врасплох застает японское вторжение героя рассказа Махмуда. Не одушевленный высокими общественными идеалами, он живет в маленьком замкнутом мирке, и потому крах его личной жизни воспринимается им как крах мироздания. Махмуд озлоблен, опустошен. И все же бедствия и страдания не вытравили в нем человека. В сложившейся драматической ситуации он, оказывается, способен на акт самопожертвования, хотя и своеобразно понятого им.
Тематика всех помещенных ниже рассказов лежит в магистральном русле творчества писателя.
В. Цыганов
Продавшие себяДа, да, я все помню, хотя мне было тогда четыре года… Я хорошо знал эту семью: деда и бабушку Леман, их сыновей – Мана, Ньямидина, Сидина и дочь Сиях.
Ежедневно я появлялся у них в девять часов утра, когда все были дома. Вбегая, я сразу забирался на колени к дедушке Леману. Он понимающе похлопывал меня по плечу и предлагал кофе. Я смеялся. И бабушка Леман смеялась. А если я спрашивал: «Где Сиях?» – он всегда отвечал: «Еще спит».
– Спит? А я уже. встал! – восклицал я хвастливо.
Он улыбался, но, щадя мое самолюбие, говорил:
– Сиях – ленивая девочка.
– А где Ман?
– На реке… купается.
– А Ньямидин, дедушка?
– Еще не приходил домой. Ночью сторожил в гарду…[32]32
Гарду – сторожевая будка. В индонезийских селениях жители поочередно несут ночной караул.
[Закрыть] Он сейчас спит там.
– Еще спит?
– А как же?.. Устал, всю ночь ходил с колотушкой.
Иногда меня угощали вареным уби[33]33
Уби – батат, или сладкий картофель.
[Закрыть].
Обо всем виденном и слышанном в доме Леманов я имел обыкновение тотчас же рассказывать матери. Она пристально вглядывалась в меня своими узкими глазами и, предостерегающе поднося к моему носу указательный палец, говорила:
– Мать тебе все время твердит: нельзя туда так часто ходить. Им нужно заниматься делом.
– Но они ведь не работают…
– Потому что ты им мешаешь.
– А Сиях еще спит…
– Вот видишь!.. – Голос матери, который еще минуту назад был суровым, становился ласковым. – Лень – это заразная болезнь. Она, как трахома, передается от одного к другому. Если ты часто будешь туда ходить, и сам обленишься.
Как-то я передал дедушке Леману слова матери о лени, которой можно заразиться. Он добродушно проговорил:
– Что правда, то правда… Я человек ленивый. Но не будь я таким, что изменилось бы?.. – И он усмехнулся. – Своего рисового поля у меня ведь нет. Клочка земли и того нет… Голок[34]34
Голок – большой яванский нож.
[Закрыть] – вот все мое богатство. Каждый день точу его, поглаживаю. – Он бросил взгляд на гладкий и почти блестящий точильный камень с глубокой выемкой посередине. – Покараулю вместо кого-нибудь ночь – вот и два с половиной цента в кармане. Не будь тебя у Лемана, дружок голок, прощай гарду!..
У дедушки Лемана был приятный, певучий голос; слова он произносил как-то по-особенному, в нос. Мне нравилось его слушать.
Однажды, когда я заговорил о Леманах, мать обронила:
– И что тебе дались эти лентяи!.. Уважения заслуживают только те, кто работает. Запомни это!
На следующее утро я уже не, пошел к своим друзьям.
Прошло много дней… Как-то я опять очутился у Леманов и, по обыкновению, спросил:
– А где Сиях?
Дедушка Леман опустил голову. Бабушка кашлянула. Почему же вопрос, с которым я обращался к Леманам каждое утро, сейчас так их озадачил?.. Наконец старик ответил:
– Сиях уехала… В Палембанг[35]35
Палембанг – крупный город на Южной Суматре.
[Закрыть].
– А это далеко?
– Далеко. За морем.
– Зачем она туда поехала, бабушка?
– За деньгами. Вернется с золотом… – И лицо бабушки исказилось в горькой усмешке.
– Теперь тяжелые времена, – ни к кому не обращаясь, сказал старый Леман. – Даже прияи[36]36
Прияи – яванская чиновная прослойка феодального происхождения, использовавшаяся голландскими колонизаторами на низших звеньях госаппарата.
[Закрыть] приходится туго!.. Сколько их теряет свои места!..
Я постарался запомнить эти слова, чтобы потом узнать, что они означают. Вечером, когда отец, как обычно, вышел посидеть возле дома на скамейке, я подбежал к нему со своим вопросом, но он опередил меня:
– Ты все расспрашивал меня о школе. Так вот, пора и тебе учиться.
Это была приятная новость; я даже подпрыгнул от радости.
– Я пойду в школу? Когда, папа?
– Завтра!
И я сразу забыл все, о чем говорил дедушка Леман. Завтра в школу! Я был счастлив, хотя в глубине души и сожалел о том, что уже не придется по утрам пить кофе у Леманов. Так оно и получилось: с тех пор я стал приходить к ним только во время каникул или по воскресеньям.
Как-то, возвращаясь из школы, я встретил возле нашего дома дедушку Лемана. Он протянул мне нового бумажного змея. Помню, я никак не мог запустить его и с завистью смотрел, как ловко это делают другие мальчики. Змей стал жертвой моего отчаяния – я разорвал его на мелкие клочки.
Однажды – тогда у меня были каникулы – я играл с товарищами на улице. Неожиданно против дома Леманов остановился докар[37]37
Докар – двухколесная повозка с крытым верхом.
[Закрыть]. Как по команде, все мы бросили игру и побежали к Леманам, во-первых, из любопытства, а во-вторых – и это главное – рассчитывая на угощенье.
И я увидел… Сиях. Она сидела на топчане рядом с каким-то немолодым мужчиной в черной баджу[38]38
Баджу – куртка; иногда – рубашка, сорочка.
[Закрыть]. Сиях улыбнулась, поднялась и подошла ко мне.
– А, вот и ты!.. Давно, давно не виделись… – И она засмеялась, обнажив два золотых зуба[39]39
Золотые зубы в Индонезии считаются украшением.
[Закрыть].
На шее Сиях поблескивало золотое ожерелье из семи монет, соединенных цепочкой.
– Ты теперь богатая? – спросил я.
Вместо ответа она поцеловала меня.
– Дай мне золотую монетку, – попросил я.
Она покачала головой и, сунув мне в руку какие-то сладости, сказала: «Вырастешь – сам богатым будешь». Тем временем дедушка Леман, почтительно склонившись, беседовал с незнакомцем, у которого, как и у Сиях, поблескивали во рту золотые зубы. Бабушка хлопотала у печки, грея воду.
После возвращения Сиях я снова стал часто забегать к Леманам. Ее рассказы о слонах и тиграх, о сокровищах пленяли мое детское воображение. Помню, я пересказывал все слышанное домашним или товарищам и, только выговорившись, чувствовал облегчение.
Как-то раз, придя к Леманам, я вспомнил, что уже давно не встречал в их доме человека с золотыми зубами.
– Где он, дедушка? – спросил я.
– Уехал, – нехотя обронил старик.
– Куда?
– Кто его знает!..
– А Сиях еще спит?..
– Нет ее…
– Она тоже уехала? – воскликнул я, едва не заплакав.
Старый Леман тяжело вздохнул.
– Она вернется, дедушка?
Из кухни вышла бабушка Леман.
– Незачем ей возвращаться. Будь она проклята!.. Лучше бы ей там утонуть!..
Я подумал, что Сиях снова отправилась за море, в Палембанг, но, видя хмурые лица стариков, не стал об этом расспрашивать.
– А где Ман, дедушка?
Старик только махнул рукой.
– Тяжелые сейчас времена… Да!.. Даже чиновникам и тем не сладко. Раньше, бывало, Ман у них подрабатывал – то забор поправит, то уборную вычистит… А теперь им не до этого!.. Вот Ман и ушел искать удачи в других местах.
– Куда же он ушел, дедушка?
– В Чимахи[40]40
Чимахи – город на Западной Яве.
[Закрыть]. Записался в солдаты.
– Вернется сюда с ружьем? Да, дедушка?
– Вернется? Не знаю… Может, и совсем не вернется…
– Что ты, старый!.. Это раньше так было – не возвращались из армии, – перебила его бабушка. – Пенсионер[41]41
Пенсионеры – здесь: индонезийцы, служившие в голландских колониальных войсках. После увольнения им назначалась небольшая пенсия.
[Закрыть] Спандри говорит, что война в Аче[42]42
Народная война против голландских колонизаторов на Северной Суматре, продолжавшаяся с 1873 г. по 1913 г.
[Закрыть] уже кончилась… теперь солдаты только и делают, что маршируют и учатся стрелять…
Очевидно, так оно и было: я сам часто видел, как солдаты-кавалеристы – рослые и бравые, настоящие храбрецы – палили из карабинов по целям через реку.
– А где Ньямидин, дедушка?
– О!.. Он, брат, теперь хозяин… У него своя земля… Вот только мало ее, мало. Много работает Ньямидин… Трудно теперь жить. Ох трудно! А помнишь, какие он для тебя красивые игрушки делал?
– Разве ему было плохо здесь?
– Если у человека есть деньги, ему везде хорошо. Другое дело, когда их нет и не знаешь, где взять… – Старик закашлялся и долго не мог говорить. – Ох, лучше не спрашивай…
Голова дедушки Лемана опускалась все ниже и ниже. Мне показалось, что он засыпает…
Когда я, придя домой, начал рассказывать о том, что слышал у Леманов, отец строго прервал меня:
– Иди лучше умойся.
Без лишних слов я отправился в ванную. И, помню, подумал: «Почему наша ванная богаче всего дома дедушки Лемана?» Умывшись, я спросил об этом отца. Он задумался, затем неожиданно усмехнулся и начал насвистывать какой-то веселый мотив. Я обратился с этим же вопросом к матери.
Она нахмурилась:
– Уроки ты выучил? – и, решительно взяв меня за руку, повела на террасу. – Садись за книгу!
И в тот же миг я почувствовал острую боль, будто мое ухо опустили в кипящую воду.
– Больше ты туда не пойдешь! Слышишь?
С тех пор я у Леманов не появлялся.
Прошел год. Я все еще учился в первом классе. Сверстники считали меня малышом и только изредка принимали в свои игры. Как-то около дома Леманов мы играли в прятки. Я спрятался у стены. Неожиданно до моего слуха донесся незнакомый мужской голос.
– Значит, не хочешь? – сердито спросил кто-то.
– Нет, ндоро[43]43
Ндоро – господин, госпожа.
[Закрыть]. Мы бедные люди. Что правда, то правда… но честные…
– Пять рупий!
– Нет, ндоро.
– Шесть!
Молчание.
– Семь! – набавлял дену незнакомец. – Ударишь разок – вот и вся твоя работа.
Снова молчание.
– Семь с половиной! – В голосе незнакомца прозвучала угроза. – Ну вот что: мое последнее слово – десять рупий! Не хочешь – пеняй на себя!..
Я был так увлечен игрой, что не стал слушать дальше, а когда выбежал из своего укрытия, увидел чиновника в сарунге[44]44
Сарунг – яванский национальный костюм в виде длинной юбки. Сарунг носят и мужчины и женщины.
[Закрыть] и баджу с серебряными пуговицами. Он выходил из дома дедушки Лемана.
Спустя два-три дня я опять встретил этого человека, но, помню, он не вызвал у меня особого интереса.
Но вот наступила та страшная ночь – ночь, которая запомнилась мне на всю жизнь.
Мать, отец, я и мой младший брат сидели на скамейке у террасы. Неожиданно на месяц, который, как мне казалось, светил ярче, чем обычно, надвинулась мрачная, похожая на какое-то таинственное чудовище туча. Все вокруг погрузилось во тьму. Зашумели деревья, потом словно что-то огромное покатилось на нас, блеснула молния, и над самой головой раздался страшный удар грома.
Мы поспешили в дом.
Вдруг совсем близко прозвучал кентонг[45]45
Кентонг – полый ствол дерева, подвешиваемый вблизи гарду. Используется для сигнализации при пожарах и других бедствиях.
[Закрыть]. И сразу же бойко заговорили кентонги соседних гарду.
– Это с нашего гарду!.. Несчастье какое-то случилось, – проговорил отец, вставая. – Не выходите из дому. Сейчас я все узнаю.
Как теперь помню встревоженное лицо матери. Она не отвечала на мои вопросы и только испуганно вглядывалась в темные углы комнаты.
Через четверть часа вернулся отец.
– Что? – бросилась к нему мать.
– Ах, этот старый Леман! Чуть не убил человека… дубинкой! Дрогнула, видно, рука у него. Помиловал аллах!..
– Старый Леман? Не может быть.
Отец только развел руками.
– Ну и что с ним теперь?
– Избили.
– Но раз он решился на преступление, почему – дубинка? Ведь при нем всегда был голок!
– Говорит, что голок – его кормилец…
– Как ты сказал, папа? – спросил я, сразу вспомнив то, что слышал когда-то в доме Леманов.
Но мой вопрос остался без ответа.
– Просто нельзя поверить!.. Такой славный старик – и на тебе! – воскликнула мать.
– Все бывает в жизни… – вздохнул отец.
Ужин прошел в полном молчании. Ни отец, ни мать не обмолвились больше ни словом, но чувствовалось, что они продолжают думать о случившемся. И мои мысли были заняты дедушкой Леманом…
Наутро жители нашего города только и говорили о ночном происшествии. А дедушка Леман как в воду канул. Вскоре до нас дошли слухи, что его приговорили к семи месяцам принудительных работ.
Отец как-то сказал матери:
– А старый Леман действительно не такой уж плохой старик… Его просто заставили. И. обещали десять рупий.
Мне сразу же припомнился случайно подслушанный разговор между дедушкой Леманом и незнакомцем в са-рунге. Когда я, задыхаясь от волнения, рассказал обо всем отцу и матери, они, вероятно не поверив, строго-настрого наказали мне молчать.
И мне не оставалось ничего другого, как хранить свою тайну глубоко в сердце. Как это было трудно и мучительно! Хотелось поведать ее кому-нибудь, кто бы понял меня и помог моему старому другу.
Вскоре произошло еще одно событие.
Смеркалось. Я с мальчишками играл в мяч на середине дороги. Вдруг ко мне приблизилась, опираясь на палку, закутанная во все черное женщина. Я увидел изнуренное болезнью лицо.
– Ты не узнал меня?.. – Ее губы разомкнулись в едва заметной улыбке.
«Золотые зубы! Сиях!..» Я испуганно вскрикнул и побежал к дому, оглядываясь назад. Сиях смотрела мне вслед.
Заниматься в тот день я уже не мог.
– Ума не приложу, что делается с мальчишкой!.. – рассердилась, помню, мать. Но тут же пожалела меня и ласково спросила: – Ну, что с тобой, глупенький?..
– Я боюсь, мама.
– Чего?
– Я видел Сиях с палкой… Она теперь старая-старая! Подошла ко мне и говорит: «Ты не узнал меня?..»
– Я с тобой… не бойся! – И мать погладила меня по голове…
– А почему Сидин теперь никогда не приходит к бабушке Леман? – спросил я как-то мать.
– Сидин – человек трудолюбивый. Что ему делать у лентяев?.. Вот будешь лениться – и от тебя отвернутся хорошие люди…
А дни шли… В обеденное время теперь часто можно было увидеть на чужих дворах бабушку Леман. Она просила подаяние.
Через некоторое время вернулся старый Леман. Первые дни он совсем не выходил из дому. Потом стал изредка появляться на сламетанах[46]46
Сламетан – празднество с угощением, устраиваемое для односельчан поочередно каждым членом деревенской общины.
[Закрыть], но оставался недолго и уходил первым, ни с кем не прощаясь. Раз в неделю дедушка Леман отправлялся на базар с корзинами из тростника. Бабушка Леман уже не собирала милостыню.
Прошло еще несколько недель… Теперь дедушка Леман работал на улице, возле своего дома. Когда мимо проходил я, он почему-то опускал голову. И я видел, что волосы у него совсем седые.
Перевод с индонезийского Р. Семауна
ИнемИне?м! Так звали подругу моего детства, соседскую девочку. Ей тогда уже исполнилось восемь лет. Инем была старше меня на два года.
При встрече с Инем люди радостно улыбались. У нее было такое свежее, миловидное детское личико! И во многих семьях, где подрастали женихи, подумывали: «А ведь неплохо бы ввести в дом такую невестку, как Инем…»
Женщины нашего городка в свободные от работы на рисовом поле дни, а их было не много, занимались разрисовкой уденгов[47]47
Уденг – национальный мужской головной убор из батика.
[Закрыть] и сарунгов. Мори[48]48
Мори – хлопчатобумажная белая ткань.
[Закрыть] и воск они получали у лавочника Ичжо. Мать Инем разрисовывала уденги. За каждые два уденга ей платили полтора цента. В день она успевала изготовить восемь – одиннадцать уденгов.
Об отце Инем ходила дурная слава. Мать рассказывала мне, что когда-то он грабил людей на лесных дорогах. Все знали, что он продолжает заниматься темными делами. Но прямых улик не было, и никто не смел донести на него. К тому же некоторые его родственники служили в полиции, а один из них даже пребывал в звании агента первого класса. Да и сам отец Инем еще недавно был полицейским; его уволили за взятки.
Разбойник и полицейский в одном лице! Этого я никак не мог понять. И мать объяснила мне, что этого человека взяли на службу в полицию, чтобы с его помощью выловить бандитов.
Отец Инем был страстным любителем петушиных боев. И нередко оказывался в проигрыше; тогда его петух переходил в другие руки и, кроме того, приходилось еще платить от трех таленов до ринггита[49]49
Тален – серебряная монета, равная 25 центам; ринггит – 2,5 рупии.
[Закрыть], в зависимости от ставки. А когда петушиные бои не устраивались, отец Инем садился играть в карты, что было не лучше… Довольно часто он где-то пропадал по неделе, а то и по целому месяцу. Но возвращался всегда с деньгами.
Мои родители уже давно взяли Инем на свое попечение; она помогала матери по хозяйству и играла со мной и младшим братом.
Однажды, когда я был на кухне, Инем, ставя на огонь котелок с водой, сказала мне:
– Красавчик Мук, а я невеста!..
– Невеста?.. – удивился я.
– Да!.. Скоро моя свадьба.
– Хорошо быть невестой?..
– Еще бы! Мне купят красивую кабайю и кайн[50]50
Кабайя (кебайя) – кофточка в талию с длинными рукавами. Кайн – подобие длинной узкой женской юбки.
[Закрыть]. А свадебный наряд! Меня украсят цветами… Глаза подведут сурьмой… И какую прическу сделают! Я так рада! Так рада!
Инем говорила правду.
– Госпожа, – сказала как-то ее мать, придя к моей, – подходит время свадеб… А моей дочери давно пора замуж.
– Что?.. Замуж?..
– Да, госпожа. Ведь ей уже восемь лет!
Моя мать рассмеялась:
– Восемь лет! Да ведь она еще совсем ребенок!
– Мы не прияи, госпожа. Это дочери прияи могут долго не выходить замуж. Нам так нельзя. Свадьбу надо было справить еще в прошлом году. Дочь Асих уже замужем, а ведь Инем на два года старше ее. Хвала аллаху, что наконец нашелся человек, который берет ее в жены. А пристроим Инем – и нам жить станет легче. Отец жениха – богатый человек, и сам Маркабон уже начал скотом торговать. Единственный наследник!..
Взрослые жевали бетель[51]51
Бетель – растение, обладающее тонизирующим свойством, листья которого вместе с семенами арековой пальмы и специями употребляются для жеванья.
[Закрыть], время от времени сплевывая красную слюну в медный пайдон[52]52
Пайдон – плевательница.
[Закрыть].
– Мбок[53]53
Мбок – мать, матушка, почтительное обращение к пожилой женщине.
[Закрыть], – снова начала моя мать, – но ведь ей еще только восемь лет!..
Гостья вскинула брови:
– И я и моя мать тоже вышли замуж восьми лет…
– Ранний брак – нехорошее дело! Дети перестают расти, болеют…
– Вам лучше знать, госпожа. Только в нашей семье, хвала аллаху, нет хворых и все живут по многу лет. Моей матери уже скоро шестьдесят, и ничего. А посмотрите на нашу бабушку; как она работает на огороде! А ведь ей за семьдесят!
Но моя мать продолжала стоять на своем:
– Тем более что жених тоже еще мальчик…
– Маркабону уже семнадцать лет, госпожа.
– Семнадцать лет? Отец Мука женился в тридцать!..
Мать Инем промолчала, эти слова ее явно ни в чем не убедили.
– Ну, если уж дело у вас решено, – сказала моя мать, по-видимому, исчерпав все доводы, – то мне остается только пожелать ей счастья…
– Бедная, бедная девочка!.. – задумчиво продолжала она, когда мы остались одни, – но ведь они так нуждаются! Так бедны!.. Это их последняя надежда…
Через две недели мать Инем пришла за дочерью. Инем не могла скрыть своей радости. Бедняжка! Она и не подозревала, что уходит из нашего дома навсегда.
И вот наступил торжественный день.
В веселой гурьбе ребятишек, сбежавшихся посмотреть на свадьбу, был и я. Инем нельзя было узнать: челка ее была аккуратно подстрижена, брови и волосы на висках густо насурьмлены, пучок волос украшен маленьким букетиком бумажных цветов на пружинке. А сверкающие украшения, шелковая кофточка и дорогой солоский кайн!.. Правда… все это было взято на время свадьбы у богатого китайца…
Дом и двор были убраны молодыми листьями кокосовых пальм и длинными ветвями берингина[54]54
Берингин (варингин) – баньян, вечнозеленое дерево с большой развесистой кроной.
[Закрыть].
Свадьбы в нашей местности справляются обычно, когда урожай уже собран и рис дешевеет, и всегда с вайянгом[55]55
Вайянг – кукольный театр, популярное народное зрелище в Индонезии.
[Закрыть]. А что за веселье без этого представления? Отец и мать Инем сделали все, чтобы был вайянг. Но, увы, их хлопоты не увенчались успехом. И они в конце концов решили пригласить танцовщиц и гамелан[56]56
Гамелан – национальный яванский оркестр, состоящий преимущественно из ударных инструментов.
[Закрыть].
Музыка не стихала два дня и две ночи. Нам, детям, было занятно смотреть в это время на взрослых. Они кружились в танце, целовались, торопливо чокались и, пьяные, вразнобой кричали:
– Ура!
Все, особенно женщины, с умилением смотрели на свадебную церемонию.
Подойдя к жениху, Инем, как того требует ритуал, присела на корточки, сложила ладони лодочкой и поднесла их к лицу так, что ногти больших пальцев коснулись кончика ее носа. Затем принесли медный тазик с ароматной водой, и, перед тем как Маркабон ступил на порог дома, Инем омыла ему ноги. Родственники окружили молодых, соединили их руки и повели к циновке для новобрачных.
И сразу же раздались дружно скандируемые слова:
– Был один – стало двое! Был один – стало двое! Был один – стало двое!..
Но тут я заметил, что Инем плачет; слезы, смешиваясь с пудрой и сурьмой, оставляли темные полосы на ее красивом детском личике.
Я побежал домой и спросил у матери:
– Почему Инем плачет, ма?
– Невесты плачут потому, что вспоминают своих прадедушек и прабабушек, которых уже давно-давно нет на свете…
На другой день я узнал действительную причину слез Инем: она хотела выйти по маленькому делу, но боялась об этом сказать.
Сыграли свадьбу, утих шум, гости разъехались. И словно ничего и не было. Как только появились первые заимодавцы, отец Инем куда-то исчез из города. Но долги оставались долгами, их надо было платить. Мать Инем засела за разрисовку уденгов. День для нее слился с ночью…
Однажды к утру меня разбудил жалобный крик и душераздирающие стоны, доносившиеся из большого дома Маркабона:
– Пусти! Пусти!..
– Ма, ты слышишь? Инем кричит! Ма!.. – позвал я мать.
– Спи, спи… Это они… дерутся. Бедная Инем!..
– А почему они дерутся, ма?
Но мой вопрос остался без ответа. Потом все стихло, и я уснул.
Этот страшный крик и стоны стали повторяться почти каждую ночь. И всякий раз я будил мать, а она только вздыхала:
– Бедная, бедная девочка!.. Еще совсем ребенок. Подумать только!..
Но вот к нам пришла Инем… Как сейчас помню ее бледное личико. Казалось, в нем не осталось ни кровинки. Инем хотела что-то сказать, но не могла: слезы душили ее.
– Почему ты плачешь, Инем? Что-нибудь неладно? – спросила мать.
– Госпожа, – всхлипывая, ответила Инем, – возьмите меня опять к себе… Возьмите!..
– Но ведь у тебя теперь муж, Инем…
– Возьмите меня к себе!..
– Почему, Инем? Тебя обижает Маркабон? – спросила мать.
– Госпожа, пожалейте меня… Каждую ночь он борется со мной, делает мне больно… Я не хочу быть замужем! Не хочу!
– Ну, ну, Инем, – утешала ее мать. – Вот увидишь, все будет хорошо! И разве ты сама не хотела выйти замуж?
– Да, госпожа… но… но….
– Помни: жена всегда и во всем должна слушаться мужа. Иначе предки проклянут тебя.
Инем молчала, слезы по-прежнему текли по ее щекам.
– Ну, а теперь иди домой. И слушайся мужа! Каким бы он ни был, пусть даже плохим, ты должна быть покорной, потому что он твой господин.
Инем не уходила.
– Ну, Инем, иди же! Увидишь, все будет хорошо! Аллах милостив!..
Инем медленно направилась к выходу.
– Бедная, бедная девочка! – снова прошептала мать, когда Инем ушла.
Помню, я тогда спросил ее:
– А папа тоже с тобой боролся?
Мать настороженно взглянула на меня, а потом улыбнулась.
– Нет, – сказала она. – Твой отец… самый лучший человек на свете, Мук!
И мы, захватив кетмень, отправились на огород.
Я и не заметил, как прошел год. И вот Инем снова пришла к нам. Она очень изменилась и теперь казалась мне взрослой.
– Госпожа, – сказала она матери, низко склонив голову, – у меня больше нет мужа…
– Как, разве ты стала вдовой?
Инем молчала.
– Что же случилось? Ну?
– Он бил меня, госпожа…
– Бил? Значит, ты его не слушалась?..
– Нет, госпожа, я делала все, как вы говорили… Все!..
– Я тебе не верю… Никогда муж не поднимет руку на жену, если она послушна ему.
– Госпожа, дорогая госпожа, возьмите меня опять к себе! – с мольбой в голосе проговорила Инем.
Мать ответила:
– Инем, ты теперь не живешь с мужем, а у нас в доме большие мальчики…
– Разве мальчики будут меня бить?
– Не в этом дело, Инем. Ну пойми же ты… Тебе нельзя теперь оставаться у нас в доме. Что подумают люди?..
В глазах девочки заблестели слезы.
– Прощайте… – сказала она, и голос ее дрогнул.
Дома Инем была обузой. Кто только не ругал и не бил ее: и отец, и мать, и младший брат, и дядя, и тетка. К нам она больше никогда не приходила. Редко ее можно было увидеть и на улице.
Иногда до нашего дома доносился крик Инем, исступленный и жалобный крик. Заслышав его, я зажимал ладонями уши.
Перевод с индонезийского Р. Семауна
