Текст книги "Избранные произведения писателей Юго-Восточной Азии"
Автор книги: авторов Коллектив
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 37 страниц)
Ма Ван Кханг
Ма Ван Кханг, родившийся в 1936 году, широко известен советскому читателю, как и другие вьетнамские писатели, представленные в этой книге.
По выбору материала, на основе которого вырастает художественное произведение, Ма Ван Кханг очень близок к своему товарищу по перу Нгуен Нгоку, также представленному в настоящем сборнике. И тот и другой уделяют большое внимание процессу становления новой жизни в ранее отсталых районах – в основном горных, населенных национальными меньшинствами. Писатель рисует перед читателем картину: две-три горы, на склонах которых – хижины лишь одной народности, насчитывающей две-три тысячи человек, а порой и меньше, и все внимание приковано именно к этой людской горстке. Теме становления принципиально новых взаимоотношений между представителями всех без исключения национальностей в социалистическом Вьетнаме посвящены книги Ма Ван Кханга «Сезон поздних слив», «Парень из рода Ханг», «Подкова», «Са Фу», «Лунная песня», роман «Ветер в джунглях».
Все эти и другие произведения Ма Ван Кханга играют важную роль в идейном воспитании гражданина обновленного Вьетнама, а также в той острой идеологической борьбе, которая ведется в настоящее время и которая вызвана активизацией пекинских гегемонистов. Как хорошо известно, нынешние китайские руководители отказывают многим народам Азии, в том числе и вьетнамскому, в способности к самостоятельному развитию, рассматривая их культуру и искусство как некую разновидность китайского начала. Идеал пекинских националистов – китаизация азиатского населения, насильственное насаждение языка, обычаев и, само собой разумеется, откровенно реваншистской идеологии современных китайских богдыханов. Пекин бредит «китайской» Азией…
Вопреки такому откровенному расистскому подходу, страны Азии развиваются по своим национальным законам, сохраняя свой язык, специфику каждого народа. Традиции каждой национальности, пусть самой малой, являются достоянием всей страны, и они должны влиться в общий поток вьетнамской истории, вьетнамской литературы и искусства. Вот это внимательное, заботливое отношение к малым национальностям проходит через все гуманистическое по своему содержанию творчество Ма Ван Кханга. В его новеллах мы встречаем записанные им самим легенды и сказания, песни и поговорки горных жителей.
Новеллы Ма Ван Кханга всегда овеяны поэзией и романтикой, в них заложена большая внутренняя динамика. Писатель популярен и среди вьетнамской детворы: его повесть «Соловушко» – одна из самых любимых в среде вьетнамских школьников.
Н. Хохлов
Лунная песняОб этой маленькой деревушке с труднопроизносимым названием – Тунгшенгшуй – никто и не вспоминал. Мала больно – всего восемь дворов, да и далека. Затерялась она под самым небом, на вершине плато Пакха. В местной газете или, к примеру, в разговорах руководящих работников о ней и речи не было. Как в многодетной семье – бывает, ребенка и хвалить не за что, и пожаловаться не на что. Жили в этой деревушке люди фула[25]25
Фула – народность численностью около 1300 чел., одно из национальных меньшинств, населяющих горный северо-восточный край Вьетнама; язык фула относится к тибето-бирманской семье языков.
[Закрыть], жили обособленно. Далеко ото всех, да и обычаи свои, уклад свой, особый.
Только-только отшумел здесь праздник. В феврале, в день овцы[26]26
Время у фула – годы, месяцы, дни – делится на двенадцатиричные циклы; каждый циклический знак носит название какого-нибудь животного.
[Закрыть], выходили фула на праздник Атхатинд. Еще пряталась в тумане сосна, стоявшая на самой вершине горы, а Тян Кху, старейшина и вершитель обрядов, уже вел по деревне своего рыжего лохматого пса. Пес, натягивая веревку, рвался вперед, но старик, тряся головой и сжимая в руке бамбуковую палку, не торопился. Хлоп-хлоп, хлоп-хлоп – ударяла палка по стенам домов, старик бормотал что-то себе под нос, а потом неожиданно опускал палку на спину пса. И напрасно пес жалобно взвизгивал и, поджимая хвост, приседал на задние лапы. Старик знай себе колотил – то по стенам домов, то по спине пса.
Так в праздник начала года, Атхатинд, изгоняли злых духов. Вон! Изо всех домов убирайся вон, лихо, – гнала бамбуковая палка. И духи убирались, невидимые, не различимые глазом, один только жалобный стон стоял, по этому стону и догадывались люди, что злые духи удирают в лес.
Когда старик с собакой обошли все восемь домов, деревня уже не спала. В слабом, тающем тумане двое парней пронесли на плечах к высокому дереву в центре деревни зеленое бамбуковое бревно. И потянулись сразу сюда мужчины, женщины, дети – все с одеялами, циновками, с узлами одежды в руках. Старый Тян Кху, тоже с линялым шерстяным одеялом, протолкался на середину и, тряся ношей так, точно выбивал пыль, запричитал нараспев:
– Эй, беды-болезни, уплывайте от нас подальше вместе с этим бамбуком! Убирайтесь и не смейте никогда возвращаться! Убирайтесь…
Бревно снова подняли на плечи. Показалось парням, что оно теперь тяжелее, только четверо осилить смогли. Покачиваясь, двинулось оно На плечах к деревенским воротам, неторопливо миновало их, упало в ручей Лунгса и поплыло, навсегда покидая Тунгшенгшуй. Уплывайте, уплывайте все беды! Пусть отныне оброненное в землю рисовое зерно обернется тысячей зерен, пусть здоровы и счастливы будут фула: и сам старый Тян Кху, и все уважаемые старики, и невестка Тян Кху – Зянг Ко Тин, и внучка его – Шео Тинь, да и все остальные. Пусть придет к людям Новый год, добрый и хороший.
Бывало, после этого праздника старый Тян Кху усаживался на розово-красное сосновое бревно перед домом. Сидел он там подолгу, полузакрыв глаза, молча и неподвижно, точно каменное изваяние среди затихшей, словно обезлюдевшей, деревни, грея под солнцем маленькое темное лицо с выцветшими от времени бровями.
Но на этот раз в Тунгшенгшуе все было по-другому.
Началось с того, что, задрав вверх морды, залаяли все, сколько их было в деревне, собаки – рыжие, черные, серые. А тут еще дети пригнали с выпаса буйволов и столпились перед домом Тин, невестки старого Тян Кху.
В Тунгшенгшуе появился чужак. Привела его Тин. Вернее будет сказать, что когда Тин была в Татяе, соседней деревне, волостной председатель Ши попросил ее показать пришельцу дорогу в Тунгшенгшуй.
И теперь деревенские собаки с лаем носились вокруг дома Тин.
– Наглые твари! – вскочил старый Тян Кху с любимого своего места. – Ваше дело злых духов гнать, а не людей!
– Тян Кху, кто это пришел к нам? – с любопытством спросили соседи.
– Военный небось, что с Тян Хо вместе служит. – Старик думал о сыне, и все его мысли были только о нем.
– Так ведь он не в военном? – не отставали соседи.
– Ну, не знаю. – Старик сокрушенно причмокнул губами.
Маленькая Шео Тинь завела буйвола в хлев и тоже поинтересовалась:
– Дедушка, это к нам пришли?
– Угу…
В эту минуту вышла во двор Тин, огляделась и сказала протяжно:
– Соседушки… Вечерком загляните к нам, канбо[27]27
Канбо – кадровый работник.
[Закрыть] пришел, поговорить хочет.
Что ж! Канбо поговорить пришел – это хорошо. Здесь канбо уже бывали. Время от времени захаживали. Старый Тян Кху каждый такой случай в прошлые годы помнит. Один раз говорили о том, что школа нужна, другой – о наборе в армию, тогда-то Тян Хо и ушел, а третий – о посадках сюен-кхунга, лекарственного растения.
В доме уже захлопотали. Обед в честь гостя состоялся раньше обычного. Была и капуста, и папайя, и салат-латук, и две пиалы, полные доверху стручкового перца – угощение, обязательное у фула.
Пришедший в деревню канбо был невелик ростом, неширок в плечах, но большие его глаза на чуть продолговатом лице глядели открыто. Он подождал, пока усядется старый Кху, зачерпнул кукурузной каши для Шео Тинь и подбавил туда перца:
– Немного, а то глаза щипать будет.
Тин рассмеялась:
– Она привычная, ничего с ней не станется. Угощайтесь, канбо.
– Дедушка, меня зовут Нонг, – обратился гость к старику.
– Угу… Ешь, канбо, ешь…
Старик взял палочки. Нонг тоже поднял было пиалу с рисом, но поставил ее обратно и, глянув на Тин, сказал на местном наречии:
– Тин, люди фула теперь только на этом языке говорят. А вот вы, например, помните свой старый язык? Как будет «еда»?
Тин отставила пиалу, затеребила прядь волос. Старый Тян Кху тоже поставил пиалу у подноса с едой.
Вопрос Нонга был началом не только застольной беседы, но и разговора с жителями деревни.
Дом фула с маленьким алтарем предков у циновки-перегородки перед очагом до отказа заполнили люди. Ярко горели в очаге сучья и сухие кукурузные початки. Старый Тян Кху, с растрепанной густой шевелюрой, обнимая Шео Тинь, хорошенькую, с круглым, как у матери, личиком, сидел, устремив взор на алтарь предков: люди фула чтили память только одного поколения, и на алтаре стояла одна небольшая чаша для благовонных свечей, выдолбленная из ствола бамбука.
– Уважаемые братья и сестры. – Нонг говорил на местном наречии бегло и без ошибок. – Меня зовут Нонг, я сотрудник Комитета по делам нацменьшинств. Поручено мне побывать у вас и в других селах фула, чтобы изучить язык, на котором когда-то говорили все ваши люди.
«Верно, ведь прежде у фула свой язык был, а этот, на котором сейчас говорим, чужой», – мелькнуло в голове у Тин.
«Ох-хо-хо, язык – он все равно что люди, – думал старый Тян Кху. – Мало-помалу утрачивается, забывается. Если жизнь не по-людски складывается, что уж о языке говорить. Пропадают, рассеиваются слова, словно сами люди фула, что разбрелись по белу свету… Кушанья свои, да одежду, да жилища особые – и те удалось уберечь потому, что живем здесь сейчас всем скопом».
– Дедушка, скажите какую-нибудь фразу на языке фула, – попросил Нонг, и старый Тян Кху растерянно вскинул выцветшие глаза. – Как сказать «еда»? – выручил старика Нонг.
– Амаза… – пробормотал тот.
– Амаза… – повторил Нонг и обвел всех взглядом.
Люди вокруг, как и он, шептали непривычное слово с удивлением и интересом.
– А как будет «напиться воды»?
– Чатамуда…
– Ну, а это как? – Нонг показал на кальян.
Старый Тян Кху прищурился…
– Микхупо…
– Как сказать «спать»?
– Зута…
– А это? – Нонг подергал полу своей рубашки.
– Вика…
Нонг сидел сгорбившись и кропотливо записывал все в записной книжке. Потом поднял голову и показал на Шео Тинь:
– Как будет «ребенок»?
Старик озадаченно нахмурил брови, воздел глаза к небу. Но, так и не вспомнив – нужное слово отодвинулось куда-то совсем далеко, – покачал головой и сокрушенно вздохнул.
– Канбо, люди фула, те, кому меньше пятидесяти, своего языка не знают. В старину как было: нож у фула стачивался – становился мотыгой, стачивалась мотыга – делали скребок, чтоб тростник очищать, а уж потом только и оставалось что дырки им в земле буравить да сажать кукурузные зерна. Вот и с языком фула так же случилось…
Чуть погодя старик горько добавил:
– Беда, разбрелись наши люди кто куда, да всюду им одинаково плохо…
– Но ведь так только раньше было.
– Верно, раньше. Деревня Татяй, где живет наш волостной председатель, в прежние времена всякие поделки из тростника для тхоти[28]28
Тхоти — «господин» у фула и некоторых других народностей.
[Закрыть] Воонг А Шионга плела. Наши в Тунгшенгшуй тоже на него спину гнули, мы ему делали сундуки да и прочие предметы из дерева. Даже в песне старой поется:
Тхоти едет впереди на коне,
Следом фула толпой бегут,
На плечах богатство его несут…
Нонг вскинул голову, попросил с жаром:
– Повторите, пожалуйста, еще раз!
Старик отмахнулся, покачал головой:
– Зачем тебе это? Если хочешь, есть другие песни, получше. Но я уже «гипа». – Старик, смеясь, показал выщербленные зубы. – Без зубов петь нельзя. Вот если б Тян Хо дома был…
– Какой Тян Хо? – удивился Нонг.
– Тян Хо, мой сын, а она его жена. – Старик показал на Тин. – Он в армию ушел. Из всей нашей молодежи только он да волостной председатель язык и песни фула знают. Вот портрет его, моего Тян Хо.
Нонг обернулся и увидел застекленную рамку – удлиненное лицо, напряженная улыбка и глубокий, сосредоточенный взгляд.
У входа послышались тяжелые шаги. Дверь со скрипом отворилась, и вошел высокий мужчина в блестящих резиновых сапогах.
– Председатель Ши, – раздались обрадованные голоса.
Председатель, с красным, точно опаленным лицом, приветливо поздоровался со всеми и устроился у очага, растирая крупные, тяжелые кисти рук.
– Вот чудеса, стоило о тебе только вспомнить, как ты тут как тут. – Старый Тян Кху уже наливал ему пиалу. – Почему так долго у нас не показывался? Даже на Атхатинд не пришел!
– Дел много. Целых семь дней на совещании был, да еще потом у себя дела обсуждали.
– Много дел, говоришь? – переспросил старик.
– Очень много… Стыдно мне на совещании стало, так стыдно!
Ши сокрушенно покачал опущенной головой и сказал в сердцах:
– Солнце всем одинаково светит, и дождь на всех поровну льет. Партия заботится о фула, как и о других наших братьях. Да только мы работаем совсем не так, как они. Весной оставили свои поля отдыхать, а другие вон пшеницу сумели посадить да сою. В армию один только Тян Хо от нас и пошел. Далеко нам до других братьев наших – киней, мео. Просто позор!
Нонг закрыл записную книжку.
Старый Тян Кху молчал. Потом тяжело вздохнул и неожиданно задал вопрос:
– В уезде был, что-нибудь о моем Тян Хо слышал?
Председатель отвернулся, но Тин успела заметить, что губы его чуть дрогнули.
– Слышал. Ведь уже больше двух лет, как Тян Хо ушел?
Уже больше двух лет, как Тян Хо ушел. А Тин все время вспоминает о нем… В тот год на праздник Атхатинд Тян Хо сбрасывал в ручей «бамбук болезней и бед». А после праздника, в марте, когда застрекотали цикады, он ушел.
– Тин, – сказал он, – на Атхатинд, по старому обычаю, изгоняют только злых духов. Чтобы врага прогнать, нужны солдаты.
Приход Нонга, записывающего старый язык фула, напомнил Тин о муже. Вспомнилось, как лунной ночью Тян Хо возле сторожки с хворостом у ее дома пел «Лунную песню». Она тогда удивилась: «На каком языке ты поешь?» – «На нашем родном языке!»
Старый Тян Кху, ревностно, как сокровище, хранивший родной язык, с малых лет научил Тян Хо говорить на нем, рассказывал про историю их народа, обряды и праздники. Тин же девочкой знала только, как согнувшись в три погибели таскать на спине вязанки хвороста или работать в поле. Самым дальним ее походом был уездный рынок Пакха…
– Страна наша большая, – говорил Тян Хо.
– За рынок Пакха или еще дальше? – спрашивала она.
– Ну, что ты, куда дальше! От нас до самого моря и потом далеко на юг. У птицы крылья устанут, и то всей не облетит.
Это Тян Хо вывел Тин в жизнь. Теперь она не только хворост умела носить – вместе со всеми работала в поле, вступила в Союз молодежи. Свадьбу сыграли хотя и по старым обычаям, но уже без лишних ненужных трат: три курицы, три бутылки вина и шестнадцать серебряных монет – это не так уж много. Каждый день, как только садилось солнце, молодая шла на горное поле встречать мужа. Тян Хо оставался в доме жены, пока не исполнилось родившейся Шео Тинь семь лет. Тогда перебрались они к старому Тян Кху. Это-то и беспокоило больше всего Тян Хо перед уходом.
– Отец, ничем я тебе не успел помочь, – он точно прощенья просил, – а теперь вот уходить надо…
– Иди, сын, иди, – глотая слезы, утешал старик. – Кем я был раньше? А сейчас ты у меня солдат! Вот я и счастлив.
Тян Хо ушел, теперь они с Тин были далеко друг от друга. Письма приходили нерегулярно, но все же несколько она получила. Первое письмо, она тогда еще букв не знала, пришлось нести учителю. Видя, что грамота в жизни необходима, что она – ключ ко всему, Тин решила учиться, хотя школы для взрослых у них еще не было. Второе письмо читала уже сама, медленно одолевая строку за строкой. Ничего, чем медленнее, тем вернее. Ну, а третье она читала уже совсем бегло. «Молодец, будешь учетчицей в бригаде», – похвалил председатель. Думала – шутит, а ее и впрямь выбрали. В следующий сбор урожая она была уже бригадиром. У бригадира забот немного: в год один урожай, в бригаде только восемь дворов, вся их деревня – десять трудоспособных. Времени свободного много. После праздника Атхатинд, пока еще холодно, грейся дома у очага, только подбрасывай хворост. Но тогда и подкрадывалась тоска и тревога за мужа…
– В прошлый раз председатель обмолвился, что о Тян Хо есть известия, вы узнавали? – после долгих колебаний решилась наконец спросить Тин старика.
Старый Тян Кху, как всегда, сидел на своем любимом сосновом бревне.
– Председатель сказал, что Тян Хо – герой.
– Герой!
– Много врагов уничтожил – значит, герой.
– А еще что-нибудь говорил?
Старик глянул в полные беспокойства глаза невестки, заволновался: «Почему председатель снова повторил это? Ведь Тян Хо сам об этом писал. А писем нет уже больше года».
Но мыслей своих он не выдал и, покачав головой, ответил:
– Ничего больше не сказал.
То, чего старый Тян Кху так страшился, случилось на самом деле. Как-то попросили его заглянуть в уездный комитет. В помещении, кроме их волостного председателя, находился еще кто-то, незнакомый. Было непривычно тихо, и с этой настороженной тишиной никак не вязалась суетливость Ши, бросившегося угощать старика сигаретами. Ши славился умением поговорить, но сейчас он растерянно моргал.
– Когда наши партизаны дрались с бандитами, Тян Хо ваш еще совсем маленьким был…
Старик не ответил, только бросил на него быстрый взгляд. Ши еще больше растерялся.
– Тогда у нас в партизанском отряде трое погибли. Один из моей деревни. Если б остался в живых, быть бы ему волостным председателем, он намного достойней меня. Война…
Хватит, хватит, теперь он все понял. Стулья, стол, земля под ногами – все вдруг закачалось, в голове и в глазах потемнело.
Старик больше не слушал, что еще ему говорили. Он сосредоточенно думал и вдруг порывисто встал:
– Жене его не говорите!
– Как же не сказать… Мы хотим, чтобы героя все село помянуло, – с трудом выдавил Ши.
– Я требую! Требую!
Глаза старика горели страданием и яростью. Он погрозил кулаком и, повернувшись, медленно вышел.
В горах лучи раннего солнца кажутся лунным светом. На деревьях са-ну, на концах их горизонтально торчащих веток, кое-где успели распуститься алые цветы. Старик спускался по склону, впереди показалась густо заросшая лощина. Сколько веков миновало с тех пор, как судьба занесла фула в эти края. Никто уже не помнит, откуда вели их пути-дороги. Зато такие, как он, Тян Кху, до сих пор помнят трудное время боев с бандитами тхоти Воонг А Шионга. В этой лощине был партизанский лагерь. А там в пещере прятался с матерью маленький Тян Хо. Малышу было только три года, а дом их уже в третий раз подожгли бандиты. Жги, выжигай! Только земля эта – моя земля, родная. Я на ней все равно останусь.
Снова поднялся дом старого Тян Кху. Дома фула строили прямо на земле, стены возводили из глины, три помещения дома соединялись друг с другом полукруглыми, как изогнутое удилище, сводами входов. Перед домом – стойло для мула, рядом – сарайчик для хвороста, ступы и крупорушки, а за ним – хлев для буйвола и курятник. По водостоку на каменный брус перед домом стекает вода.
Старый Тян Кху оглядывал дом, выискивал все, что напоминало о сыне, потом остановился перед своим сосновым бревном. Сколько времени он просидел здесь? Наверное, несколько лет; когда перевалило за шестьдесят, потеряли зоркость глаза, ослабли руки и ноги. Сидит, греется праздно. Темнеет кожа, блекнут глаза. Тян Хо погиб? – поднялся в груди крик, и старик, почувствовав колющую боль, опустился на бревно.
…Маленькая Шео Тинь, перейдя ручей, аккуратно опустила подвернутые брючки и стала подниматься к дому. Длинные ресницы, пухлые розовые щеки, цветастый нагрудник, завязывающийся на спине лентами…
– Дедушка, я отвела дядю Нонга в Татяй по самой короткой дороге.
– Да ну? – Старик постарался, чтобы это «да ну» прозвучало как можно веселее. – К кому же ты его отвела?
– К дяде Ши…
Она забралась на бревно, заглянула деду в глаза:
– Дедушка, разве язык фула мог потеряться? Ведь он же не бусы, которые у меня на шее!
– Мог и потеряться…
– А найти его можно?
– Станешь все время искать – непременно найдешь. Каждый какую-нибудь малость да вспомнит, а потом сложат все вместе. Ох, горе горькое! Людям фула раньше тяжело приходилось. Долго на месте сидеть не доводилось. Как клубни съедобные на горе и в лесу выроют да рыбу в ручьях выловят, так и уходят. Ведь все это на рис выменять надо, а рис тхоти отдать. Даже крыши, крытые тростником, не успевали желтеть. Так бродяжничать – все растеряешь. Вот язык и теряли.
– А почему же ты его помнишь?
– У меня мешок для него есть, для языка-то. – Старик глянул на внучку, смеясь впалым ртом. – Особый у меня мешок – песня. Песня много дольше меня живет, вот она и бережет наш язык!
Он снова улыбнулся и, подняв голову, тихонько запел:
Это была «Лунная песня», старинная песня фула. Старик пел точно шепотом, казалось, песня летит к нему откуда-то издалека и ему нужно только шевелить губами, чтобы она стала словами. Своей мелодичностью и протяжностью захватила песня и маленькую Шео Тинь, и скоро два голоса – звонкий детский и хрипловатый старческий вторили друг другу.
Незаметно опустился вечер, и круглая луна поднялась над холмом, покрытым редкой зеленой порослью деревцев са-ну. В лунном свете листья са-ну вспыхивали и блестели, как металлические.
– Что это вы так засиделись, в дом не идете? – раздался вдруг голос. Это вернулась Тин, остановив перед домом мула, навьюченного двумя большими корзинами.
Тин была заметно бледна, мокрые ресницы ее блестели. Старый Тян Кху испуганно привстал. Но Тин отвела мула в стойло и вернулась спокойная:
– Волостной комитет решил отправить нашу Шео Тинь в школу для детей нацменьшинств.
Шео Тинь спрыгнула с бревна, переспросила растерянно:
– В школу?
Старик притянул девочку к себе и, волнуясь, сказал:
– Да, в школу, будешь учиться писать папе письма. Сказал и поднял испытующий взгляд на невестку.
Но Тин отвернулась и ушла в дом. Через минуту оттуда донесся ритмичный стук крупорушки. У старика отлегло от сердца.
Откуда-то прибежала Шео Тинь и с рыданиями бросилась к деду:
– Дедушка, они говорят, что папу убили!
– Кто говорит? – вскочил старик.
– Да они же, ребята…
– Кто сказал, кто? Твой отец герой, он три американских танка подбил!
– Почему ж они так говорят?
– А ты не верь им, не слушай!
Старик обнял внучку, приласкал ее, стал успокаивать. Внутри у него все застыло. Но он изо всех сил старался улыбаться, казаться беззаботным. И девочка почувствовала облегчение, осталось у нее только чувство обиды.
– Ну ладно, – качал головой старик. – Ну, ладно, вот я задам хорошую взбучку тому, кто посмеет это сказать. А ты успокойся, не плачь. Мама скоро вернется, ты при ней про это не вспоминай.
– Почему? – всхлипнула Шео Тинь.
– Потому что только твой дед тайны хранить умеет. Ведь нам с тобой надо подстеречь того, кто так сказал, чтобы он ничего не пронюхал. А мама в секрете не удержит.
Тин привела мула с хворостом, потом сходила добавила корма свиньям.
– Шео Тинь, пошли, вымою тебя, новое платье примеришь. Завтра в школу.
Рано утром она расчесала девочке волосы, заплела их в короткую косичку. Одевая, ласково наставляла:
– В школе будь послушной, когда волосы отрастут подлиннее, обернешь их жгутом вокруг головы, как положено фула.
– А долго учиться?
– В Тет и летом будешь домой приезжать.
– А когда Тет?
– Когда соберут урожай и выгонят на луга буйволов.
Старый Тян Кху рассмеялся:
– Тет – это праздник Атхатинд, который недавно был, помнишь?
– А, помню. Ну, а если я очень соскучусь?
– Нужно потерпеть и учиться. Разве твой папа в армии по тебе не скучает?
Тян Кху в кухне вымазал палец сажей и подошел к внучке. Сжав губы и сдерживая дыхание, он наклонился и легонько провел две черты – крест-накрест – на беленьком лбу.
– Чтобы добрый дух тебя охранял…
Приоделась и Тин. Всякий раз, отправляясь куда-нибудь из деревни, Тин вынимала из сундука одежду фула – черную бархатную кофту-распашонку с бегущей по боку, от подмышки, застежкой, с квадратным воротом, с полосками зеленой и. бел ой материи, ободами охватывающими рукава. Получалось, будто все руки в браслетах – на запястьях поблескивали серебряные, а зеленые и белые обвивались почти у самых плеч. Ленты лифа-нагрудника, завязанные на спине, крепко держали зеленый нагрудник в пестрых полосках по краю, и рельефно вышитый орнамент украшал высокую грудь. Округлое розовое лицо Тин с ровной линией носа становилось еще привлекательнее, когда она обвивала голову жгутом волос и покрывала ее черным блестящим платком. Прическа женщин фула – сложное сооружение. Над самым лбом – ожерелье серебряных горошин, над ним жгут волос, и все это венчает платок, концы которого завязываются под подбородком.
– Ну, счастливо оставаться! Шео Тинь, прощайся с дедушкой.
– Иди, иди. Вся в отца! Каков бамбук, таковы и побеги его!
Начинало светать. Нежным светом позолотило верхушки са-ну. Мать и дочь, пройдя тропу у деревни, вышли на усыпанную щебенкой дорогу к уездному центру.
– Осторожно, Шео Тинь, смотри под ноги…
Уже взошло солнце, солнечные зайчики заиграли на блестящих листьях. Но слабый туман, чуть холодивший кожу, еще держался. Кусты осота по обеим сторонам дороги были мокры от росы. «Здесь, на горных землях, весной хорошо росли бы лекарственные травы», – подумала Тин и вдруг почувствовала, как из глаз' ее хлынули слезы.
В один из дней председатель Ши попросил ее зайти. Она подумала, что будет разговор о посадках лекарственных растений. Но оказалось, что Шео Тинь хотят послать в школу. Потом вдруг председатель запнулся, и тогда она сказала сдавленным голосом:
– Говорите все, не бойтесь, я выдержу…
Потом, когда ей удалось взять себя в руки, она попросила, чтобы не говорили старику, и, услышав, что ему сказали все еще раньше, поразилась: какой человек! Вынес все, как срубленное дерево, без единого стона. Разве она так не сможет?
Но сейчас, идя по той самой дороге, по которой три года назад провожала Тян Хо, она не могла больше сдерживаться.
– Мама, мамочка, что с тобой?
Шео Тинь смотрела на мать снизу вверх блестящими глазенками. Тин отвернулась:
– Ветер. Смотри, чтобы пыль не попала в глаза, ветрено очень. Шео Тинь, в школе слушайся учителей…
– Хорошо… – тихо ответила девочка.
За поворотом открылся уездный центр. Железные кровли домов сверкали под солнцем в центре уютной долины.
– Мама, ты оставайся со мной подольше, ладно?
Тин едва наклонилась обнять дочь, как снова хлынули слезы. «Нет, лучше вернемся домой, ведь ты теперь у меня одна», – чуть не вырвалось у нее, но она поднялась и, прерывисто дыша, сказала:
– Мне нужно возвращаться поскорее, сажать лекарственные травы. Партия и дядя Хо любят нас, посылают тебя учиться. Ты должна постараться учиться хорошо. А я буду приходить тебя навещать.
Без невестки и внучки дом выглядел нежилым. Но старый Тян Кху не сидел больше на своем бревне, потому и не замечал этого.
Один, опираясь на палку, пришел он в волостной комитет.
– Председатель, в какой час погиб мой Тян Хо?
Тот порылся в бумагах и ответил:
– В час мыши[30]30
С 11 до 1 часа ночи – первый знак двенадцатиричного цикла.
[Закрыть], девятого июня.
И не успел ничего добавить, потому что старик, забрав у него вещмешок Тян Хо, уже направлялся к дверям.
Дома он положил вещмешок на кровать и присел рядом, озадаченный, «Тян Хо родился в час тигра[31]31
С 5 до 7 часов утра – третий знак двенадцатиричного цикла.
[Закрыть], да и вчера я видел во сне горящий дом и мертвеца», – подумал он и встал за гадательными палочками. Прочитав на языке фула короткую молитву, он стал тащить палочки. Три раза подряд выпадал чет – доброе предзнаменование!
– Нет, Тян Хо не погиб. Язык фула, «Лунная песня» фула разве могут погибнуть!
На следующий день соседи увидели, как старик рубит сосновое бревно, на котором всегда сидел.
– А на чем сидеть будете? – спросили его.
Он не ответил, продолжал свое дело.
Бревно разрубил он на чурки, чурки поставил на попа и стал колоть. Старик, широко расставив ноги, замахивался топором, сверкающее лезвие падало вниз, и чурка раскалывалась надвое. След топора был ровным, как след пилы.
Фула из Тунгшенгшуй издавна слыли мастерами по дереву. Это было заметно по вещам, стоявшим в их домах. Кадушка для воды – из соснового дерева, ведра – из сандаловых полосок, склеенных и охваченных тростниковым ободом. Всем этим пользовались десятилетиями. Поварешка, черпак, стулья – все гладкие* отполированные, как роговые. Шкафы, сундуки – все разные, украшенные рельефным орнаментом. Делалось это только топором, долотом да стамеской. Горцы предпочитали деревянные вещи, сделанные фула, другим за их дешевизну и прочность.
Старый Тян Кху уже лет десять как забросил свое ремесло. Но раньше он был искусным мастером – делал разные вещи в обмен на ножи и мотыги у мео, на хлопок и шелк у манов, – и нескольких ударов топора оказалось достаточным, чтобы в руках ожила привычная легкость.
Старик решил из душистой сосны сделать сундук для одежды. «Положу туда вещи Тян Хо. Его больше нет, но запах его останется».
Прошел день, и то место, где раньше обычно сидел старый Тян Кху, покрылось розоватыми, как лепестки цветов железного дерева, щепками. Рама для сундука была уже готова, Тян Кху строгал боковины. Острый нож будто язык слизывал дерево. Держа доску стоймя, старик примерял, прищурившись. Все делалось на глазок, но доски становились все ровней и прохладней на ощупь.
Только-только сундук был готов, как вернулась из уезда Тин. Спину оттягивал тяжелый пояс-кошель. Пояс-кошель фула, плетенный из тростника, поддерживала пропущенная под днище веревка, она перебрасывалась через голову, натягиваясь на лбу.
– Зачем вы сундук делали, устали небось?
– Руки свободны, вот и поработал немного.
– Отдыхайте, муж не любит, когда вы работаете, разве не помните?
И, выдавив это, Тин согнулась, приготовившись войти в дом.
Старик опустил руки, сердце сжалось. Неужели она до сих пор ничего не знает? И, следя взглядом за невесткой, склонившейся под тяжестью ноши, старик почувствовал к ней острую жалость. Нелегкая у женщин фула доля. На лбу всегда след от веревки пояса-кошеля. Пояс этот точно навсегда к ним пристал. Когда нужно, женщины носят в нем и удобрения, а склон горного поля – что крыша дома, по нему и без ноши подниматься устанешь. В этом же кошеле носят хворост. Напихают полным-полно, сверх головы, и тянет груз назад, хочет опрокинуть навзничь. Теперь Тин будет еще труднее…
Старик поднял сундук, занес в дом и поставил у изголовья своей кровати. Прячась, сложил в него потихоньку вещи Тян Хо и повернулся, потирая руки.
– Шео Тинь просилась домой?
– Сначала просилась, а потом разыгралась, – там ведь детей много. Она говорит: иди, мама, иди. Среди ребят есть несколько из наших, из фула.
– Вот и хорошо, все люди должны быть равны, сейчас не прежние времена.
Тин возилась в углу, оттуда шел крепкий, особый запах – так пахли только клубни сюен-кхунга. Она присела и снова надвинула на лоб веревку.
– Готовьте еду и ешьте без меня. Я пойду к председателю Ши.
– К чему такая спешка?
– Я принесла клубни сюен-кхунга, будем высаживать. Медлить нельзя. Если время упустим, урожая не видать. Старик привстал:
