Текст книги "Избранные произведения писателей Юго-Восточной Азии"
Автор книги: авторов Коллектив
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 37 страниц)
Когда-то земли в нашей округе славились плодородием. Население здесь редкое, и крестьяне владели большими наделами.
Но ничто не вечно. Проходили годы, одно поколение сменялось другим, увеличивалось население. К тому же на нашей земле поселилось много бывших военнослужащих голландской армии. Наделы стали дробиться на мелкие участки; почва истощилась и перестала кормить людей. Богатые обеднели, а бедные обнищали и, потеряв землю, стали батраками и кули.
Так постепенно наша некогда богатая округа превратилась в самую бедную на Яве.
Еще хуже стало после прихода японцев: они отбирали у крестьян почти весь рис, батраки потеряли последнее.
Но люди жили, и, несмотря на голод, рождались дети. А дети просят есть. Наши крестьяне еще ничего не знали о теории «ограничения рождаемости», которую европейцы насаждают в своих колониях. Но если бы и знали, все равно с возмущением отвергли бы ее. И население продолжало расти… Голод выгонял из деревни даже маленьких детей. Но в нашем городе, где они надеялись прокормиться, не хватало риса и для своих жителей. И люди со страхом думали о завтрашнем дне.
Дети целыми днями бродили по улицам Блоры, от одной помойки к другой, и, наконец, ослабев от голода, опускались на мостовую, чтобы никогда уже не встать. Те, кто еще был на ногах, смотрели на умиравших расширенными от ужаса глазами, но ничем не могли им помочь. Смерть разбрасывала трупы маленьких жителей нашей страны по обочинам дорог. Она не щадила и взрослых. Богатые перестали верить в силу своего богатства – могло ли оно спасти их от голодной смерти, если часто рис нельзя было достать ни за какие деньги? Смерть перестала удивлять кого бы то ни было.
Так было все годы японской оккупации[57]57
Японская оккупация Индонезии длилась 3,5 года – с 1942 по 1945 г.
[Закрыть].
Люди казались случайными прохожими в этом мире. Они теряли всякую надежду и веру в лучшее будущее. И не было на свете человека, который мог бы указать путь к избавлению. Многие спрашивали себя: «Не погибнет ли вся нация в каких-нибудь пять лет, если так будет и дальше?» Но никто не осмеливался сказать об этом вслух. А японская оккупация продолжалась.
Как бы там ни было, семнадцатилетний Каджан сумел приспособиться.
Старшим в семье, о которой пойдет здесь речь, был папаша Кумис[58]58
Кумис – усы.
[Закрыть], отец Каджана, прозванный так за огромные пышные усы. Прозвище мужа перешло к жене, и мать Каджана все звали матушкой Кумис. Их старшая дочь, Мини, была замужем за полицейским и жила в другом городе. Другую дочь звали Инем. Самой младшей была Сами. Хотя Каджан родился третьим, он, как мальчик, еще с детства привык видеть в себе старшего. Любовь и поклонение домашних он принимал как должное и уже в пятнадцать лет требовал от них раболепного подчинения. Если его желания сразу не исполнялись, он начинал бить и ломать все, что попадалось под руку. Зато вне дома Каджан был ниже травы, тише воды. Правда, среди тех, кто был слабее или моложе его, он держался повелителем и не скупился на зуботычины.
Когда пришли японцы, семье папаши Кумиса, как и другим, жить стало туго. Но вот однажды Каджан привел в дом японского офицера. Сами, которой тогда только исполнилось пятнадцать лет, прислуживала гостю. Каджан делал все, чтобы угодить представителю японской армии. А Сами гордилась вниманием офицера. Она стала любовницей японца и с тех пор при встречах с соседями гордо вскидывала свою красивую головку. Каджан сразу же получил неплохое место в конторе железной дороги.
Японец приносил подарки: рис, одежду и деньги. Папаша и мамаша Кумис благословляли судьбу, пославшую им такую удачу.
Примерно через год Сами родила девочку; ей дали имя Ниппонгиях, что означает «японочка». С тех пор всю свою родительскую любовь и ласку чета Кумис перенесла на дочь и внучку. А Каджану приходилось довольствоваться остатками. Это бесило его, и он не раз раздраженно говорил:
– Кто привел сюда японского офицера? Почему же теперь я словно лишний в этом доме?
Прадед и дед отца Каджана жили богато. Но все их добро и земля уже давно были поделены между многочисленными наследниками, и папаше Кумису достались лишь крохи. Некоторое время он батрачил. Но не смог этим прокормиться и, не найдя другого выхода, начал грабить на дорогах между Блорой, Рембангом и Чепу. Слухи о том, что он занимается темными делами, разнеслись по всей округе. Тогда его привлекли на службу в полицию. Он никому не хотел подчиняться и целыми днями бездельничал. И все-таки его не увольняли.
Наконец, папаша Кумис распрощался с полицией. Он даже ухитрился за взятку получить пенсию, которую, впрочем, через пять лет у него отобрали. Тогда он принялся за старое. Дома папаша Кумис бывал не больше трех дней в месяц, и то лишь затем, чтобы пристроить награбленное и побывать на петушиных боях. Когда пришли японцы, он предпочел сидеть дома, благо семья его не бедствовала.
Вот какая кровь текла в жилах Каджана!.. Недаром излюбленной темой его разговоров были убийства, грабежи, азартные игры, деньги и женщины. Сверстники не хотели с ним знаться. Раньше его чуждались в школе и ланггаре[59]59
Ланггар – небольшая сельская мечеть.
[Закрыть], то же самое было теперь в конторе железной дороги.
Каждое утро Каджан просыпался с надеждой, что его ждет какая-то необыкновенная удача… То он подходит к своему дому и вдруг видит не ветхую бамбуковую хижину, а великолепный дворец! То ему вручают премию – тысячу рупий за усердие. Входя в контору, он пристально вглядывался в лицо своего шефа. Стоило тому дотронуться до ящика стола, как у Каджана перехватывало дыхание – не иначе премия, тысяча рупий! А премия все висела в воздухе. Вскоре Каджан возненавидел шефа и стал распускать про него гнусные сплетни.
Папаша и матушка Кумис гордились сыном и похвалялись его способностями. Но отношение к нему сверстников и сослуживцев не изменилось. И больше всего они презирали его за то, что он так бесстыдно заискивал и лебезил перед японцами.
Желая выслужиться, Каджан не только работал с необыкновенным рвением, но и всячески старался выказать свое пристрастие к японской культуре и литературе. Не случайно поэтому, когда зашла речь о том, кого послать на курсы усовершенствования, шеф назвал Каджана.
Так он, Каджан, продвинулся по служебной лестнице на ступеньку выше. А потом Каджан переступил еще две ступеньки и, стало быть, два раза получил прибавку к жалованью. Он располнел. В его движениях появилась солидность и самоуверенность, а во взгляде надменность.
В то время как Каджан преуспевал на служебном поприще, его сверстники один за другим погибали от голода. Он относился к этому спокойно, ибо был невысокого мнения о тех, кто не мог выбиться в люди: «Не хотят работать – пусть подыхают».
Как-то японцы открыли в Блоре курсы тренеров и учителей физкультуры[60]60
Японцы обязывали служащих заниматься гимнастикой.
[Закрыть]. Каджан поступил на них и закончил с отличием. Теперь служащие, измученные и полуголодные люди, которых он донимал физкультурой, ненавидели его еще больше.
Но вот японский оккупационный режим пал.
Каджан потерял почву под ногами. Силе его пришел конец. Куда девались солидность и самоуверенность Каджана! На улице теперь он показывался редко, дома бушевал и даже набрасывался на родных с кулаками.
А время было тревожное. Одно за другим поступали сообщения с полей сражения – и все противоречивые. Подобно лишаям на коже, которая не знает мыла, расползались слухи о пожарах, взрывах и бомбардировках. Каджан боялся всего. Если шел на реку купаться, то старался, чтобы его никто не видел. Если его о чем-нибудь спрашивали, отвечал невнятным бормотаньем, сопровождаемым почтительными жестами. Ходил он сутулясь, низко опустив голову.
Вскоре пришло сообщение об освобождении от японцев Сурабайи, а вслед за тем и Джакарты.
Мало-помалу Каджан оправился от страха и даже нашел себе работу – устроился учителем физкультуры в народной школе. Но счастливые времена прошли; теперь он получал мало денег и много проклятий. Ученики его ненавидели. И если последнее не очень-то беспокоило Каджана, то помыслы о деньгах овладели всем его существом. В погоне за ними он набирал все больше уроков, а стало быть, и проклятий.
Прежде чем построить дом, приобретают строительный материал. Так и Каджан, решив приспособиться к новой обстановке, вступил в демократическую партию. Кто знает, может быть, это принесет прибавку к жалованью? Кроме того, он начал читать все, что попадалось под руку. Правда, первое время книги политического содержания были редкостью в Блоре, а на собраниях Каджан избегал задавать вопросы, боясь попасть впросак. Когда же появилось много разных брошюр, он прочел некоторые из них и пришел к выводу, что на политике можно заработать.
– При подлых голландских и японских завоевателях, – говорил он на уроках физкультуры, надеясь завоевать доверие учеников, – наш многострадальный народ вымирал. Но теперь все будет иначе. Мы завоевали независимость! Мы обрели свободу!..
Чем больше Каджан читал политические книги, тем увереннее он себя чувствовал. Теперь он уже не робел на собраниях, а, наоборот, смело выступал, щеголяя цитатами.
И вот Блора узнала о Каджане. Каджан воспрянул духом. Он одевался теперь, правда, хуже, чем при японцах, зато держался с большим достоинством. Соседи же говорили: «Все трудятся в поле, а он знай почитывает себе книжечки». Однако Каджан не обращал на это внимания.
Папаша и матушка Кумис не могли нахвалиться успехами сына на общественном поприще и снова перенесли на него всю свою любовь и ласку.
Вскоре Блору захватили отряды повстанцев. Каджан сразу же присоединился к ним, и, когда в город вступили республиканские власти, он мигом переметнулся к новой власти. Потом снова пришли голландцы. И Каджан, в памяти которого были еще свежи строчки брошюр, клеймящих «колониальное рабство», бежал к партизанам.
Военные действия помешали крестьянам собрать урожай, и над партизанской зоной нависла угроза голода. Уныние охватило многих партизан, особенно тех, у кого не было оружия. Те же, кто был вооружен, чувствовали себя увереннее и ждали случая, чтобы отбить у голландцев родной город.
Каджан целыми днями бродил по лесу, собирая на опавших листьях съедобных гусениц. Иногда ему везло. Но бывали дни, когда он ничего не находил. Тогда Каджану приходилось довольствоваться одними побегами бамбука.
Одежда Каджана превратилась в лохмотья. Он отощал, руки его тряслись, и взгляд блуждал. И когда, даже вдалеке, рвались снаряды и бомбы или шла перестрелка, Каджан падал на землю, свертывался в комок и плакал от страха.
Как-то в один из дождливых дней партизаны собрались в ланггаре. Нгадио, партизан, побывавший в Блоре, рассказывал городские новости.
– И еще, – сказал он, – голландцы ищут Каджана.
Услышав свое имя, Каджан вздрогнул.
– А найдут – расстреляют. Патронов не жалеют, проклятые…
Каджан помертвел от ужаса.
– Полиция, – продолжал Нгадио, – устроила облаву в кампунге. Обшарили каждый дом. И все пытали о Каджа-не: «Где Каджан? Знаешь его?»
А Каджан, съежившись, прищурив глаза и закрыв лицо волосами, прислушивался.
– …Пришли голландцы в дом Каджана. Папаша Кумис сидел в уборной. Его вытащили оттуда и спрашивают: «Где твой сын? Где Каджан?» Папаша Кумис и отвечает: «За рекой, господин начальник…» – «Как? Он у бандитов?!» – «Да, там…» Тут один полицейский его ногой…
– Каджан и верно стоящий парень, – сказал один из партизан.
– Для учителя физкультуры он неплохо разбирается в политике, – отозвался другой.
Вдруг кто-то объявил:
– А Каджан-то ведь здесь. – И чей-то веселый голос окликнул: – Эй, Каджан, иди сюда!
Все повернулись к Каджану. Он молчал.
– Каджан!..
Он не отзывался и вдруг, глотнув, как пойманная рыба, воздух, повалился на бамбуковый пол ланггара.
– Что с ним? – взволнованно спрашивали партизаны.
– Надо позвать доктора, – проговорил кто-то.
– Доктор ушел с отрядом… – послышалось в ответ.
Губы Каджана крепко сжались в две жесткие складки. Потускневшие глаза пугали своей неподвижностью.
Издалека послышались выстрелы. Затем раздались взрывы. Один, другой, третий…
– Голландские машины наскочили на минное поле… – сказал один из партизан.
– Туда им и дорога! – выругался другой.
Опять пошел дождь. Зашумели листья деревьев; вдали на дороге послышался рокот моторов – это уходили к городу уцелевшие от партизанских мин машины. Вдруг темноту прорезала молния, мощный удар грома потряс воздух. Люди пригнули головы, закрыли ладонями уши и невнятно забормотали слова молитвы. Потом все стихло.
Каджан все еще лежал без движения. Лицо его приняло спокойное выражение. Но в глазах все еще жил страх. Он спросил:
– Голландцы не нападут?
– Да нет… – ответили ему.
Больше ничто его не интересовало.
В ту ночь партизаны долго не отходили от Каджана.
– Узнайте у Нгадио, что с моей женой? Арестована? Или… – спросил он вдруг.
– Эй, Нгадио! Нгадио!.. – послышались возгласы.
Нгадио уже спал. Его разбудили.
– Нгадио, что с женой Каджана?
– Ничего… Все живы…
Низкорослый, плотный человек, вымыв у входа ноги, вошел в ланггар и, скрестив в знак приветствия руки на груди, направился прямо к командиру отряда. Он только что прибыл из Блоры.
– Голландский патруль схватил в бамбуковых зарослях Парно. Он нес целый пикуль[61]61
Пикуль – мера веса, равная примерно 62,5 кг.
[Закрыть] нефти. Его тут же расстреляли. Подумали, что хотел поджечь казармы.
– Что в городе? – спросил командир.
– Работа в учреждениях не налажена: не хватает служащих. Телеграф и почта не работают. Водопровод не действует. Занятий в школах нет. Голландцы устраивают облавы и разыскивают служащих. Ищут, кто бы согласился с ними сотрудничать…
Нгадио повернулся к Каджану:
– Значит, голландцы ищут тебя не для того… Хотят привлечь на службу.
Страхи Каджана рассеялись.
«Если так, то хорошо… – подумал он. – А почему бы не пойти на самом деле к голландцам?..»
Вскоре все уснули. Все, кроме Каджана. Он всю ночь не сомкнул глаз и забылся только на рассвете.
Новый день начинается одинаково и в Блоре, занятой голландцами, и в партизанской зоне. И тут и там весело поют петухи. И тут и там просыпаются люди и приступают к своим делам. И только у реки Луси царит тревожная, напряженная тишина. Здесь, в зарослях бамбука, притаились голландские сторожевые посты. Утренний туман окутывает и город, и партизанскую зону. Потом он рассеивается, и с востока поднимается солнце.
Прошло несколько месяцев. Партизаны создали в лесах Блоры целый укрепленный лагерь. Голландцы, надеясь посеять среди них панику, распространяли сотни провокационных слухов, но все напрасно. И партизанские отряды крепко держали оборону.
Побывавшие в Блоре партизаны как-то рассказали, что один из жителей, Марджоно, стал агентом голландской полиции. Каджан помнил Марджоно: они вместе учились в школе. И вот теперь Марджоно работает на голландцев!..
Раздувать всякие слухи было страстью Каджана. Если ему первому удавалось рассказать какую-нибудь новость, он чувствовал себя так, будто оказал благодеяние. Вот и теперь он с такими подробностями рассказывал о Марджоно, словно сам был свидетелем всех его преступлений. Нет ничего удивительного в том, что вскоре Каджана стали считать тайным агентом голландцев.
Как-то в ланггар пришла группа партизан из другого отряда.
– Где Каджан? – спросили они. – Мы хотим проучить его, чтоб не болтал, чего не следует!..
Но Каджан в это время был в лесу. Он вернулся в ланггар поздно, когда все уже укладывались спать.
– Тебя спрашивали, Каджан, – сказал ему один из партизан. – Твое счастье, что так поздно пришел.
– Кто спрашивал?!
– Из другого отряда…
– Что им нужно?
– Говорят, что язык у тебя длинный.
«Ясно, – подумал Каджан. – Они хотят меня убить». Глаза его испуганно забегали по сторонам.
– Если они придут еще раз, – наконец проговорил он, – скажи, что я ушел в Сурабайю.
Переплыв Луси, Каджан вышел на берег и облегченно вздохнул.
– Теперь им меня не поймать, – вслух подумал он. – Пусть думают, что я в Сурабайе.
А вот и дом папаши Кумиса. Каджан застыл у порога, не решаясь постучать. В доме заплакал ребенок. Каджан прислушался и вздохнул, сам не зная почему. Затем послышался голос жены, баюкавшей ребенка; закашлялся отец.
– А малыш все плачет и плачет… – услышал Каджан голос матери.
– По отцу скучает, – глухо отозвался папаша Кумис.
Каджан дотронулся до двери, но не постучал и в изнеможении медленно опустился на землю.
– О-о-о, Каджан!.. – донесся протяжный вздох жены.
– Я здесь, радость моя! – прошептал Каджан – раньше он часто обращался так к жене.
– И когда ты только вернешься? – вздохнула жена.
Его никто не услышал.
– Я здесь, я вернулся, – прошептал Каджан.
Каджан съежился под порывом ветра. Только теперь он почувствовал, что на нем мокрая, липнущая к телу одежда. Он поднялся с земли и чуть слышно постучал.
– О аллах! – испуганно воскликнула жена. – Кто так поздно?..
– Это я, Каджан!.. Откройте!.. – послышался ответ.
– Кто? Каджан? – удивленно спросил отец.
– Да, я. Откройте!
Каджан вошел.
– Каджан?! Как ты не побоялся?.. – испуганно проговорила жена. – Тебя ищут голландцы.
– Уже три раза приходили… – добавил отец.
Каджан только улыбнулся.
– Голландцы хотят дать мне работу!.. Вот и ищут.
– Это правда, Каджан? – робко спросил папаша Кумис, лицо его просияло.
– Правда.
– Откуда ты знаешь?.. – допытывалась мать.
Неожиданно Каджан вспомнил о своей младшей сестре. Он вспомнил о том времени, когда забота и внимание всей семьи были прикованы к ней, Сами, возлюбленной японца. Ненависть крепко вросла в его сердце. Разве до прихода японцев он не помогал ей? Так почему же теперь, когда он мучился и голодал в партизанской зоне, сестра ни разу не прислала ему хотя бы табаку?..
– Где Сами? – спросил он.
– Она вышла замуж за голландского полицейского. Живут они в казарме, в центре города, – ответила мать и, словно спохватившись, всплеснула руками. – Ой, да баджу-то у тебя мокрая!
– Я ее задушу!.. – с расстановкой проговорил Каджан. – Если я хоть раз увижу ее здесь…
Той ночью к Каджану вернулась жизнь. Он опять был под своей крышей, в своей семье. Казалось, Каджан вновь обрел свое счастье.
Голландцы определили Каджана учителем в среднюю школу, и он этим был очень доволен. Семья папаши Кумиса зажила припеваючи. Каджан получал хорошее жалованье и паек. Он даже начал откладывать деньги на постройку нового дома.
Но в Блоре было неспокойно. С каждым днем учащались налеты партизан; все чаще, подрываясь на минах, взлетали в воздух голландские машины.
По городу разнеслись слухи, что партизаны будут карать тех, кто сотрудничает с голландцами. Новоиспеченные прияи тряслись от страха, хотя и знали, что голландцы хорошо вооружены и что у них имеются даже танки.
И слухи эти оправдались… Правда, учителей не трогали. Очевидно, их считали ставленниками бога, даже если они и назначены голландцами. Вот почему Каджан и его домашние взирали на будущее без особой тревоги.
Дома предателя Марджоно и Каджана стояли рядом. Партизаны уже давно осудили Марджоно. Об этом узнали бесчинствовавшие в городе бандиты. И в одну из темных ночей под видом партизан они направились к дому Марджоно. Но по ошибке попали к Каджану.
Каджан уже спал, когда раздался стук и чей-то резкий голос велел открыть дверь.
Испуганный папаша Кумис не посмел ослушаться. В дом ворвалось несколько человек, одетых в черное.
– Ах ты, проклятый Марджоно, голландская собака!.. Сколько ты погубил честных людей!.. Мы не станем сейчас марать о тебя руки. Но если ты прослужишь у оккупантов хотя бы еще один день… размозжим тебе голову вот этой дубинкой! Познакомься!..
И человек в черном, по-видимому предводитель, поднял тяжелую дубинку и стал медленно опускать ее на голову Каджана.
Каджан онемел. Он ждал, что вот-вот дубинка проломит ему череп. Но этого не случилось.
– Деньги и ценности предателя конфискуются… – услышал он незнакомый голос.
Люди в черном начали шарить по комнате, открывать шкафы… А потом… так бережно накопленные Каджаном рупии перешли в руки ночных гостей.
В ту ночь Каджан потерял все: и мечту о постройке нового дома, и надежду разбогатеть. Утром он не поднялся с постели и долго не мигая смотрел в одну точку.
Папаша и мамаша Кумис, глядя на сына, расплакались. Пришли соседи. Взгляд Каджана все так же был прикован к одной точке. Глаза остекленели, тело словно застыло. И лишь прерывистое дыхание свидетельствовало о том, что он еще не расстался с жизнью.
Через два дня у Каджана начался жар. Он бредил. Говорил о своих страхах, надеждах, о мести… Только и слышалось:
– Зарежу!.. Пристрелю!..
Папаша и матушка Кумис самоотверженно ухаживали за сыном. И вот как-то в дом пришла Сами. Увидев сестру, Каджан соскочил с постели, схватил ее за горло и начал душить.
– Ах ты, японская подстилка!.. Не хочу смотреть на твое поганое лицо! Не хочу!
На шум прибежали соседи и с трудом вызволили Сами. А Каджан не унимался.
– Задушу!.. – кричал он, пытаясь вырваться из цепких рук здоровых мужчин.
Тогда Каджана связали и понесли к реке. Холодная вода укротила его гнев.
Вскоре Каджана отправили в больницу. Там он целые дни просиживал на открытой веранде, тупо уставясь на деревья и кусты. Проходили дни и недели. И многое изменилось за стенами больницы…
Но вот Каджану стало лучше, и наконец пришел день, когда он выписался.
Ему удалось, правда на время, устроиться учителем индонезийского языка. Он изо всех сил старался зарекомендовать себя с хорошей стороны и заставить других поверить в свои знания. Прежде всего он убедил в этом самого себя.
Каджана стали обуревать мечты о славе. Ему хотелось доказать всем, решительно всем, что он способен на великое. Теперь он жаждал известности, широкого признания своего таланта, а главное – чинов и денег… Вот он уже читает лекции в университете… Вот он стоит во главе всех просветительных учреждений Индонезии!.. «Да, да!.. – думал Каджан. – Именно просвещение!.. На этом поприще меня ожидает слава. Слава!..»
И он засел на разработку программы улучшения системы образования в национальном масштабе.
Теперь Каджана было не узнать. Он улыбался, стал хорошо одеваться, носил галстук. И никогда, даже если уединялся в уборной, не расставался со своим портфелем, где хранились его записи. Каджан похудел, но это не была худоба горя, глаза его светились и сердце пело – он был уверен в победе.
«Единственное, чего мне не хватает для реализации планов, – думал он, – это денег. Деньги!..» И как-то на уроке он неожиданно изрек:
– Без капитала нам не обойтись.
Эти слова, оброненные ни с того ни с сего, немало удивили учеников.
В другой раз Каджан торжественно заявил:
– Чем больше будет людей с капиталом, тем быстрей мы построим новую жизнь!
Эта фраза имела эффект первой. Школьники недоумевали. Что произошло с учителем? А Каджан, не встретив сочувствия, решил, что его аудитория еще не доросла до понимания великих мыслей.
Почти два месяца просидел Каджан, разрабатывая свою программу улучшения системы просвещения. Наконец она была готова!.. И Каджан старательно переписал ее начисто. Теперь он часто, даже по ночам, обращался к невидимой аудитории, декламируя те или иные положения программы. А папаша и матушка Кумис думали, что сын разговаривает сам с собой.
Как-то Каджан явился к своему приятелю и торжественно сказал:
– Если мне поручат руководство просвещением, школы станут источником обогащения нации! Да, при каждом учебном заведении я организую предприятия, где школьники получат практические навыки.
Приятель поддакивал и ехидно улыбался. А Каджан продолжал развивать свои идеи. Он говорил захлебываясь, словно боялся, что ему не хватит времени закончить.
Каджан все больше отдалялся от жены и ребенка. Иногда он совсем забывал о них. Стоило Каджану склониться над бумагой – и уже никто не мог подойти к нему. Чуть заплачет ребенок – мать ладонью зажимала ему рот:
– Не смей плакать. Мешаешь отцу…
Жена стала бояться Каджана. Особенно ее пугали его ночные декламации. Отчужденность между супругами росла с каждым днем. Как-то жена Каджана ушла на базар. И вот был уже вечер, а она все не возвращалась.
– Где твоя жена, Каджан? – спросила сына матушка Кумис.
Каджан равнодушно пожал плечами; мысли его витали далеко.
– А я откуда знаю?
– Что ты, Каджан? Ведь это твоя жена!.. Мать твоего ребенка!
Он молчал, погруженный в свои мысли.
Жена не вернулась ни вечером, ни на следующий день.
– Каджан, а жены твоей все нет! – всполошилась матушка Кумис.
– Ну и что ж!.. В городе много мужчин. Не я единственный, – торопливо и раздраженно ответил ей сын, словно боясь, что его жизни не хватит для достижения задуманной цели.
А жена все не возвращалась.
– Она пропала, сынок, – плача, говорила Каджану мать.
– Бессмертных людей нет, – невозмутимо отвечал Каджан.
– Что будет с твоим ребенком?
Каджан оторвался от работы и раздраженно сказал:
– Я должен думать о всех детях. О всех!..
– Но это же твой ребенок, Каджан! Что ты говоришь?!
Ответа не последовало, и, когда Каджан снова склонился к столу, матушка Кумис вышла, утирая слезы.
– Мой ребенок? – изрек он, оставшись наедине со своими бумагами. – Это только маленькая составная частичка нации. А я думаю о воспитании всех детей.
На следующее утро, шатаясь от слабости, Каджан отправился в школу. На уроке он неожиданно сказал:
– Все индонезийские мальчики – мои дети, и каждый из них – мой ученик. Не исключая моего собственного сына. Само собой разумеется, что каждая женщина нашей страны – моя жена.
Один из бойких учеников спросил:
– А ваша мать, господин учитель?
– Она тоже моя жена, – ответил Каджан.
Ученики шумно задвигались. Девочки смущенно опустили головы. Тот же ученик, указывая на одну из них, спросил:
– А она, господин учитель?
– И она моя жена.
Дружный хохот покрыл слова Каджана. Ученицы еще ниже склонили головы. Краска смущения заливала их щеки.
Этот обмен мнениями, вызвавший в школе немало толков, кончился для Каджана печально. Его уволили.
Но этот случай не поколебал веры Каджана в непогрешимость своей миссии, он не отчаивался и продолжал работать с удвоенной энергией.
Как-то под вечер Каджан снова заглянул к своему приятелю.
– Вот-вот должно прийти ответное письмо из Джакарты. Я обратился в Центральное управление по делам просвещения. Уверяю: если мое предложение будет принято, не пройдет и двух лет, как проблема воспитания подрастающего поколения будет разрешена полностью.
Торопливо отведав чаю и выкурив предложенную гостеприимным хозяином сигарету, Каджан сразу же отправился домой.
Долго ждал Каджан письма из столицы.
– У нас кончились деньги, Каджан, – как-то напомнила сыну матушка Кумис.
– А мне что? – был ответ.
Папаша и мамаша Кумис переглянулись. Теперь все было ясно: их сын болен.
Как-то в дом вошли двое полицейских.
– Нам поручено сопровождать вас до Маланга[62]62
Маланг – город на Восточной Яве.
[Закрыть], – заявили они Каджану и вручил какой-то конверт.
Радостная улыбка осветила лицо Каджана.
– Наконец-то! Вот оно, долгожданное письмо!
Старательней, чем обычно, он завязал галстук, надел свой лучший костюм и быстро сел в автомобиль.
Соседи сгорали от любопытства. Папаша и матушка Кумис провожали сына, преисполненные новых надежд: теперь-то Каджан вернется знаменитостью!
Машина скрылась за поворотом. И с тех пор Каджана никто больше не видел. Ходят слухи, что он нашел приют в сумасшедшем доме в Маланге.
Сами ушла от мужа и одно время жила в доме папаши Кумиса. У нее тогда было уже двое детей.
Отец и дочь часто ссорились.
– Только и знаешь ворчать!.. Надоело! – кричала Сами. – Вот я все о тебе расскажу! Все! Разве ты не воровал? Не грабил?
Однажды папаша и матушка Кумис отправились в деревню навестить больного родственника. За это время Сами продала дом отца и ушла из города. Куда?.. Может быть, к новому мужу?.. Кто знает… Только в Блоре ее больше не видели. И детей она своих бросила.
Много слез пролили старики Кумис, когда вернулись в Блору. Даже крыши над головой теперь у них не было. Живут они сейчас из милости у сестры матушки Кумис.
Папаша и матушка Кумис редко вспоминают о сыне. А в городе еще рассказывают про Каджана всякие истории. Но нет человека, который захотел бы справиться о его здоровье.
Перевод с индонезийского Р. Семауна
