Текст книги "Избранные произведения писателей Юго-Восточной Азии"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 37 страниц)

– Вот, примите. Вы затеяли славное дело, и здесь нельзя не помочь! Сейчас, как никогда, появилось много женщин, сбившихся с пути! Их необходимо собрать всех вместе, в одно общежитие, дать им воспитание, привить понятие о нравственности, сделать из них настоящих, полезных для общества людей. Жаль мне их, очень жаль, ведь они жертвы беспечных, легкомысленных мужчин!

Мас Пусбо с видом побитой собаки, стараясь не смотреть в сторону супруги и женщин, торопливо шмыгнул в другую комнату.

Женщины были немало удивлены столь щедрым пожертвованием ньоньи Пусбо.

Перевод с индонезийского Р. Семауна

Бахтиар Сиагиан

Уроженец Суматры Бахтиар Сиагиан (род. в 1918 г.) – автор многочисленных пьес, сценарист и признанный мастер новеллы, известный своими прогрессивными взглядами на развитие общества, верой в могучие созидательные силы народных масс.

Рассказ «Пенсия» пронизан теплотой, любовью к простым людям Индонезии. К удивлению партизанского командира Буюнга, освободительная антиколониальная революция – не пустой звук для ушедшего от дел, и, казалось бы, бесконечно далекого от политики старого машиниста Касио, проработавшего всю жизнь на голландского плантатора. Немощный старик проявляет подлинное величие духа и гибнет как герой, сумевший и самой своей смертью послужить своему народу, делу освобождения.

В. Цыганов

Пенсия

Мы быстро стали друзьями – я и дядюшка Касио. Маленький, добродушный и веселый, он очень любил поговорить. Я был уверен, что в нашем поселке – мы жили на табачной плантации у подножья хребта Букит Барисан – нет человека лучше дядюшки Касио. Я ему тоже нравился, – быть может, потому, что часто Приходил к нему поболтать о разных вещах, а может, и потому, что мой отец был конторщиком. Как известно, конторщик – высокая должность для «туземца» на плантации; к тому же отец служил на складе. И хотя дядюшка Касио был всего лишь машинистом паровозика узкоколейки, его работа нравилась мне гораздо больше, чем дело, которым занимался отец. Каждый день паровозик дядюшки Касио, волоча за собой нагруженные связками табака платформы, спешил в ближайший городок; оттуда большой, настоящий паровоз перевозил табак в Белаван[110]110
  Белаван – порт г. Медана (Северная Суматра).


[Закрыть], к берегу моря.

Дядюшка Касио возил не только табак, но и рабочих, когда они отправлялись в город за покупками или в больницу. От нашей плантации до города было километров двадцать, не больше, и путь лежал через светло-зеленые табачные плантации и густые аллеи стройных тиковых деревьев.

Мы ездили в город редко, и потому поездка на паровозе казалась нам событием необыкновенным и увлекательным. Проезжая мимо табачных плантаций, дядюшка Касио обычно давал гудок, и рабочие, с трудом разогнув спины, долго махали руками вслед поезду.

Дядюшка Касио мог порой и вспылить, но был добр и отходчив. Когда мы – Чеминг, Турах, Кунчунг, Томблок, девочка в коротенькой рубашонке, и я – вспрыгивали на платформу, медленно проплывавшую мимо склада, Касио сердился и кричал на нас: «А ну, слезайте сейчас же! Упадете – ноги переломаете. Вот я вас! Пострелята!»

Все, кроме меня, испуганно соскакивали на землю, я же был упрям и не желал отказываться от своей затеи. Быть может, я не боялся ругани Касио, потому что был сыном конторщика, а он всего-навсего машинистом, – не знаю. Впрочем, он и сам, наверно, по той же причине, не очень сердился на меня. И когда я, стоя возле рельсов, готовился вспрыгнуть на катившуюся мимо платформу, он нередко останавливал паровоз и звал меня к себе в будку.

– Никогда не прыгай на ходу, малыш! Не дай бог сорвешься, ну и попадет же мне тогда от господина конторщика, – говорил он, помогая мне влезть наверх.

– Стой здесь. Только помни, как завидишь «большого господина» (так называл он голландца – хозяина плантации), прячься скорее. Если он тебя заметит, меня выгонят в два счета, – добавлял он, дергая за какую-то рукоятку.

Я усердно кивал в ответ, и через секунду паровозик начинал пыхтеть – чах-чах, чах-чах… До чего же здорово было ехать!

– Когда вырасту, тоже буду машинистом, – говорил я, улыбаясь во весь рот.

Касио усмехался и гладил меня по голове.

– Когда ты вырастешь, малыш, я уже уйду на пенсию. И тогда на нашей плантации будет, наверно, настоящий, большой паровоз, как в городе.

– А когда вы уйдете на пенсию, дядя Касио?

– Да лет через пятнадцать, малыш. Наверно, вместе с твоим отцом.

– А что вы тогда будете делать?

– Буду жить здесь же, в поселке. Куплю себе домик, клочок земли… И каждый месяц стану ходить в контору за пенсией, неплохо, а?

Он улыбался, вздыхал, а потом долго не мигая смотрел вперед через круглое окошко, словно любуясь тускло поблескивавшими рельсами, надвое рассекавшими зеленую стену тикового леса. Время от времени он улыбался каким-то своим, неизвестным мне мыслям.

Красота могучего леса завораживала нас. Мы пролетали мимо стройных деревьев-гигантов, и казалось, будто они, расступаясь, кланяются нам вслед. Потом лес кончался, и по обеим сторонам пути на многие километры тянулись поля табака. Здесь работали сотни женщин-кули в широкополых соломенных шляпах – они мотыжили землю или обирали гусениц.

Мы мчались мимо, и у меня было такое чувство, будто дядюшка Касио, его паровоз, тиковый лес, табачные поля и женщины-кули в широкополых шляпах – все это сливается во что-то огромное, радостное, необъяснимым волнением переполнявшее мою душу. В перестуке колес мне слышалась какая-то чарующая, с детства знакомая и глубоко запавшая в сердце мелодия…

Но настал день, когда нам с дядюшкой Касио пришлось распрощаться. В нашу семью пришла беда.

Однажды, прибежав домой, я услышал, как мать тихо всхлипывает в своей комнате, и увидел отца – он сидел, сгорбившись и понуро опустив голову. Отец поднял глаза, подозвал меня к себе и обнял.

– Мы уезжаем отсюда, сынок, – сказал он голосом, который я никогда не смогу забыть.

– Почему, отец?

– Меня уволили. Однако это ничего. В городе я найду новую работу, а ты сможешь учиться.

Он улыбнулся. Его улыбка показалась мне тогда очень странной.

– Но в городе не будет нашего паровоза! – Мне очень не хотелось уезжать.

Отец опять улыбнулся.

– И все-таки придется уехать, сын, – сказал он твердо.

Тут в комнату быстро вошел дядюшка Касио.

– Я слышал, вас уволили. Это правда?

– Да…

– Я больше не буду кататься на паровозе, – вставил я обиженно.

Касио ласково посмотрел на меня и ничего не ответил. Потом, также молча, он исподлобья взглянул на отца, повернулся и, не поднимая головы, вышел.

Стало тихо, и только из соседней комнаты доносились всхлипывания матери. Через минуту я услышал знакомое чах-чах, чах-чах. С этого дня я больше не видел дядюшку Касио.

Пятнадцать лет спустя, когда я пришел в штаб молодежного отряда изучать военное дело, я уже не вспоминал ни о паровозике, ни о старом машинисте. Шла революция. Отряд, в который я вступил, славился своей отвагой. Наскоро обучив строевой подготовке, нас отправили доучиваться на передовую. Детские воспоминания о паровозике дядюшки Касио вытеснил грохот гаубиц, и теперь я видел перед собой не широкие шляпы женщин-кули, а железные каски солдат, выкрашенные в грязно-зеленый маскировочный цвет.

Душными темными ночами я слушал треск пулеметных очередей и тонкое повизгивание пуль, и, сам не знаю почему, мне это начинало нравиться, как в детстве нравилось слушать гудок паровозика дядюшки Касио. Да и армия наша двигалась как старенький паровоз. Мы то рвались вперед, то останавливались, то пятились назад, то снова шли вперед. Город, где я жил в детстве, лежал в развалинах и был усеян безвестными могилами. Зато события сменялись с такой быстротой, которая, наверно, и не снилась маленькому паровозику, когда он катился среди тикового леса или мимо табачных плантаций.

Началась первая полицейская акция[111]111
  В июле 1947 г. Голландия, после бесплодных попыток поставить Индонезию на колени путем переговоров, начала колониальную войну, лицемерно объявив ее «полицейской акцией».


[Закрыть]. Голландские танки обрушивали на нас тысячи тонн стали, но мы дрались упорно, защищая каждый клочок родной земли. Мы были скверно одеты и плохо вооружены: наши карабины приходили в негодность после первых же выстрелов, пулеметы задыхались в самое нужное время, а снаряды часто не взрывались вовсе. И как ни крепка была наша воля, наш дух – мы отступали. Мы уходили в горы, становились партизанами.

Как-то раз я совсем неожиданно оказался недалеко от плантации, с которой меня связывали детские воспоминания. Я снова увидел склад, где работал отец, дом, где плакала мать накануне отъезда, хижины, где раньше жили мои друзья, и маленький паровозик, на котором я любил кататься в детстве.

Мрачное настроение, вызванное последними неудачами на фронте, как-то незаметно рассеялось и исчезло. Я сразу же вспомнил о дядюшке Касио. Что с ним, жив ли он? Наверно, получает свою пенсию и мирно живет где-нибудь здесь в поселке. Он так мечтал об этом когда-то…

Паровозик стоял возле склада, и я, сам не знаю как, очутился возле него. Вокруг было тихо и безлюдно. Я обошел паровоз – он казался одиноким и беззащитным и был похож на старика, который неподвижно сидит на скамейке и, подперев рукой подбородок, вспоминает навсегда ушедшую молодость. Я поднялся в будку. Там пахло плесенью и пылью, – видимо, паровоз давно стоял без дела. В топке лежал прогоревший уголь, влажный от утренней росы.

Что здесь произошло? Я задумался, пытаясь найти ответ, и вдруг улыбнулся – мне вспомнилось, как я сказал когда-то дядюшке Касио: «Когда вырасту, тоже буду машинистом». И вот я не машинист, а солдат. Жизнь – странная штука…

Вдруг я услыхал легкое покашливание. Воспоминания мгновенно оборвались, и я, чуть вздрогнув, обернулся. Передо мной стоял навытяжку солдат.

– Вас просит командир.

Я зашагал в штаб, мысленно улыбаясь. Вооруженный солдат революции – и мальчик, который любил кататься на паровозе, – как далеки они друг от друга!

Я получил приказ взорвать переправу неподалеку от города, который мы недавно оставили. Взрывчатки у нас было сколько угодно, – это была единственная ценная вещь, которую, отступая, бросили японцы. По моим расчетам, чтобы разнести переправу вдребезги, нам вполне хватило бы пяти полутонных бомб. Все дело было в том, как их туда доставить. Долго и безуспешно ломал я себе голову, пока наконец меня не осенила простая мысль. Паровоз! Ну конечно, на него вся надежда! Если он исправен, бомбы и все остальное можно довезти до передового поста, а оттуда до переправы рукой подать, – всего несколько километров в сторону.

Я приказал одному из своих солдат немедленно отправиться на розыски машиниста. Через час солдат вернулся и сообщил, что машиниста убили японцы в самом начале революции за попытку захватить оружие.

Я выругался – мои планы рушились.

– Кто сказал тебе это? – недоверчиво спросил я солдата.

– Рабочие. Там в хижинах…

Не раздумывая я зашагал к хижинам. В глубине души я надеялся встретить своих старых друзей – Кунчунга, Чеминга или Тураха.

На улице у своих жилищ стояли люди. Увидев меня, они зашептались. Изредка я ловил на себе их любопытные взгляды. Но ни одного знакомого лица здесь не было.

– Мердека! – нестройно закричали они, когда я подошел ближе.

Я ответил на приветствие.

– Кого-нибудь ищете? – спросил какой-то мужчина.

– Да, машиниста, друг.

– Кунчунга, стало быть? – спросил он серьезно. – Его давно уже нет.

– Кунчунга? – повторил я знакомое имя.

– Да. А вон его жена, – сказал тот же человек. – Жаль ее, у них трое ребятишек. – Он показал рукой на стоявших неподалеку женщину и детей. Самый маленький хныкал, и мать, укачивая его на руках, как-то странно глядела на меня.

Мне стало неловко, я не знал, что сказать, и молча погладил ребенка по голове. Губы женщины задрожали, а печальные глаза, глаза человека, который много страдал, потемнели. Я всмотрелся в ее бледное, изможденное лицо, и вдруг что-то прояснилось в моей памяти.

– Томблок? – неожиданно для самого себя спросил я.

Она вздрогнула, и ее ввалившиеся тусклые глаза сверкнули.

– Вы меня знаете? – спросила она удивленно.

– Я же Буюнг, сын конторщика, помнишь, тот самый, который любил кататься на паровозе?

На мгновение лицо ее просветлело, но она тут же заплакала и, упав на колени, обняла мои ноги.

Растерявшись, взволнованный, я неловко подхватил на руки ее маленького сынишку. Рабочие, окружив меня, здоровались. Услышав, что я тот самый Буюнг, который когда-то любил кататься на паровозике дядюшки Касио, они обрадовались.

– Жаль. Кунчунга нет в живых. Его японцы убили, – сказал старик, в котором я сразу же узнал Кромо, сторожа на складе, где работал отец.

Я долго просидел в хижине и совсем уже было отказался от мысли использовать паровоз, когда кто-то упомянул о старике Касио, который жил на отшибе, в небольшом домике среди полей. У меня вновь появилась надежда; я должен был пойти к дядюшке Касио.

Мы срезали путь, перейдя по большим камням стремительный ручей за деревней. Через час быстрой ходьбы мы подошли к полю, где стоял домик дядюшки Касио. Шагая, я мысленно спрашивал себя, сможет ли Касио помочь нам? Сможет ли? И чем ближе подходили мы к его домику, тем чаще, волнуясь, задавал я себе этот вопрос.

Наконец мы с ним встретились, и я понял, что тревожился не напрасно. При виде старика я испытал какое-то странное чувство – радость и разочарование вместе. Я был рад встретить старого друга, но в ту же минуту ясно понял, что он ничем не сможет мне помочь. Стоявший передо мной худой, сутулый старик с ввалившимися глазами долго не хотел верить, что я – тот самый мальчик, который так любил кататься с ним на паровозе. Молча вглядывался он в меня, и на его изрытом морщинами лице нельзя было прочесть ничего, кроме беспокойства и недоверия.

– Ты Буюнг, сын конторщика? – неуверенно спросил он наконец.

– Да. Я вырос… но так и не стал машинистом, – пошутил я.

Старик растрогался и, крепко обняв меня, заплакал.

– Ты так изменился, сынок, – повторил он, вытирая слезы.

– Да… А вы, конечно, уже давно на пенсии?

Старик промолчал. Он отвел взгляд в сторону и как-то странно шмыгнул носом. Я почувствовал, что вопрос неприятен старику, и смутился. Он это заметил.

– Мне не повезло, сынок, – сказал он просто.

– Почему?

– Когда до пенсии оставалось всего несколько месяцев, пришли японцы, – с досадой произнес он.

– И что же?

– Пенсии мне не дали, но заставляли работать все время. Что пенсия! – махнул он рукой. – Паек и тот выдавали кукурузой… Кстати, как отец?

– Отец давно умер.

– Тоже не дождался пенсии? – Старик сокрушенно покачал головой.

Я кивнул. Хотя воспоминания были не из веселых, мне было приятно снова увидеть старика. Он засыпал меня вопросами, и разговор наш затянулся допоздна. Мало-помалу я совсем забыл о цели своего прихода. Да и в самом деле, мысль о том, чтобы попросить дядюшку Касио помочь нам, исчезла в тот самый момент, когда я его увидел, – было ясно, что такая тяжелая работа не под силу слабому и больному старику.

Мы сидели и вспоминали прошлое, наши поездки в город через тиковые леса и бесконечные плантации табака. Старик расспрашивал меня о нашей борьбе за независимость, и, отвечая ему, я не заметил, как солнце, склонившись к западу, опустилось за хребет Барисан, а навстречу ему стали наплывать неясные сумерки.

Я встал и начал прощаться.

– Наверно, мы теперь долго не увидимся. Может быть, никогда, – сказал я, обнимая старого машиниста.

– Почему так? – спросил он кратко.

– Не сегодня-завтра я уезжаю.

– Куда, малыш?

– Не так далеко, но это очень опасно, – стараясь говорить спокойнее, ответил я.

Дядюшка Касио пристально взглянул на меня и попросил обязательно зайти к нему перед отъездом. Ему хотелось чем-нибудь угостить меня.

– Это невозможно. Я уеду очень скоро. Будь Кунчунг жив, мы двинулись бы сегодня же. Дело очень срочное.

– Жаль его, – сказал старик, посмотрев в сторону. Потом еще раз взглянул мне в глаза. – А на что тебе Кунчунг?

– Он умел водить паровоз.

– Паровоз?

– Да.

– А для чего он вам понадобился?

– Нужно перевезти груз.

Старик помолчал в раздумье, затем спросил:

– Вам очень нужен паровоз, сынок?

– Очень. Это важно для нашей борьбы, – ответил я, не понимая еще, к чему он клонит.

Не говоря ни слова, Касио вошел в дом и тотчас же вышел с узелком в руках.

– Идем, я попробую наладить его, – сказал он без колебания в голосе.

– Вы сможете повести паровоз?

– Да, – ответил он твердо.

Это казалось невероятным, и я от удивления не мог вымолвить ни слова.

Дядюшка Касио дернул меня за рукав:

– Ну, идем же, малыш! Покатаемся, как бывало.

Всю ночь дядюшка Касио и еще несколько рабочих возились с паровозом. И лишь перед самым рассветом работа была закончена. Шипение пара неожиданно разорвало утреннюю тишину, и мы, не удержавшись, закричали от радости. Я крепко обнял старика. Он довольно улыбнулся.

– Но ты смотри не прыгай на ходу, сынок, ноги сломаешь!

Утром мы погрузили бомбы на уцелевшие платформы. Решено было выехать к ночи, чтобы вражеские самолеты-разведчики не заметили нас. День пролетел быстро.

Ровно в половине десятого мы двинулись в путь. Я и Касио были в будке. Скрежет колес по ржавым рельсам нарушал тишину спящего леса, яркие искры, вырываясь из трубы, оранжевыми черточками расцвечивали небо.

Дядюшка Касио, показавшийся мне вчера таким немощным, работал ловко и умело, хотя пот катился с него градом и чувствовалось, что это дается ему не легко. В будке пахло дымом, но нам это нравилось.

– Он еще побегает, наш паровоз, верно, дядюшка? – сказал я старику, когда он на минутку остановился, чтобы вытереть пот.

– Еще бы! Двадцать пять лет вожу его, Юнг[112]112
  Уменьшительное имя от Буюнг.


[Закрыть], – гордо ответил он.

– Чувствует хозяина, потому и бежит так быстро, – пошутил я.

Старик рассмеялся.

– Он чувствует, что ты снова залез в будку.

– Двадцать пять лет – это очень много, да?

– Много. И все-таки мне не повезло, – добавил старик, помолчав.

– Почему же?

– Двадцать пять лет я водил паровоз, и вдруг пришли японцы. Так я и не получил пенсии.

Наступило молчание. Касио первым нарушил его.

– Да и паровоз, бедняга, все никак не выйдет в отставку! – произнес он и рассмеялся скрипучим старческим смехом.

– Когда мы добьемся независимости, вы получите свою пенсию, – сказал я, чтобы хоть как-то его утешить.

– Будем надеяться…

Чах-чах-чах-чах… Вокруг тот же лес и те же плантации табака.

Мы проехали километров пятнадцать в полной темноте, до передового поста было уже совсем недалеко. Там мы собирались выгрузить бомбы. Но вдруг паровоз остановился – отказала какая-то деталь в ветхом проржавевшем двигателе. Я был убежден, что Касио все сможет наладить, и поэтому не очень беспокоился. Старик долго возился, что-то ворчал себе под нос и наконец сказал:

– Дело плохо.

Однако – я это видел – он был уверен, что сделает все как надо. Но время шло, а мы так и стояли на месте. На рассвете, когда закурился туман, я приказал солдатам выгружать бомбы в канаву. Нужно было немедленно отогнать паровоз назад, чтобы его не заметили самолеты – они всегда летали по утрам. Дядюшка Касио сделал все, что мог, и когда брызнули первые лучи солнца, паровоз был исправен.

– Возвращайтесь скорее домой. – Я обнял его.

Старик устал и еле держался на ногах. Он пожал мою руку и, тяжело дыша, прошептал:

– Ты только осторожнее, сынок!

– Мы еще встретимся, дядюшка!

Он кивнул и взобрался в будку. Снова шипение пара и лязг колес нарушили утреннюю тишину. Я помахал ему вслед рукой. Старик высунул голову из будки и опять скрылся. Паровоз шел все быстрее и быстрее и вскоре исчез за поворотом. Только серые клубы дыма, повисшие на деревьях, отмечали его путь.

– Самолет! – крикнул кто-то из солдат.

Я вздрогнул и обернулся. Два самолета летели по направлению к плантации, где размещался наш штаб. Вспомнив о паровозе и дядюшке Касио, я похолодел. Один из самолетов неожиданно развернулся и спикировал прямо на скрывшийся за деревьями паровозик. До нас донесся треск пулемета, взрывы бомб. Мы пригнулись к земле. Я зажмурился. Еще очередь, еще взрыв бомбы, и все стихло… Самолет улетел.

Я вскочил и побежал к повороту. Еще издали я увидел паровоз и покореженные платформы.

Медленно подошел я ближе. Дядюшка Касио лежал рядом с паровозом. В правой руке он все еще сжимал молоток, а левой вцепился в колесо; узелок, взятый им из дому, был красным от крови. Я не мог больше сдерживаться, и слезы покатились по моим щекам. Осторожно приподняв дядюшку Касио за плечи, я шепотом произнес:

– Мердека, дядюшка!

Старик был мертв. И он, и его паровоз отправились наконец на покой. Дядюшка Касио так и не дождался пенсии, не успел увидеть свою родину свободной и независимой.

Перевод с индонезийского А. Павленко