Текст книги "Избранные произведения писателей Юго-Восточной Азии"
Автор книги: авторов Коллектив
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 37 страниц)
По городу мерными, усталыми, короткими шагами шел человек в солдатских ботинках.
Несколько лет назад эти ботинки были новенькими и сияли горделивым блеском. Воинственно проходили они по полям сражений, попирая тела убитых солдат разных наций. Но те времена безвозвратно миновали. Ботинки давно уже утратили свой первоначальный лоск: каблуки у них стоптались, верх порыжел и порвался, мыски скривились набок.
Над ботинками высились тонкие исхудалые ноги. Несколько лет назад эти ноги были неутомимыми и крепкими, но война отобрала у них прежнюю силу.
Сочетание здоровенных ботинок с тонкими, как спички, ногами вызывало всеобщие насмешки. Прохожие дразнили человека, называя его киджангом[63]63
Киджанг – вид карликовой лани.
[Закрыть] или Буратино, но он продолжал свой путь, не обращая ни на кого внимания.
Когда-то его ноги были прикрыты длинными брюками. Но постепенно штанины укорачивались, потому что их хозяин срезал снизу лохмотья. В конце концов из брюк получились короткие штаны, едва прикрывавшие худой зад. Но у этих коротких штанов была уже длинная история: они побывали в Индии, на Сардинии, в Болонье, а теперь вот вернулись на Яву.
Из зеленой сетчатой солдатской рубашки гуркха[64]64
Гуркхи – уроженцы Непала, вербовавшиеся в английскую колониальную армию.
[Закрыть], облачавшей тощее, изможденное тело, высовывались наружу такие же тонкие, как ноги, руки и шея.
Звали человека Махмуд Асван. В былые времена, знакомясь, он сам называл свое имя, подобно герою популярной пьесы, который гордо представлялся публике: «Я раджа. Мое имя – Индра Первира. Я султан Дели». Но теперь человек молчит. Зачем называть свое имя? Пусть это сделают другие.
На перевязи у него висел небольшой сверток со всем его имуществом – коричневой униформой производства текстильной фабрики в Гаруте[65]65
Гарут – город на Западной Яве.
[Закрыть]. Этот сверток он получил пять часов назад, в лагере. Всем заключенным, которых выпускали на свободу, выдавали, кроме того, по десять килограммов риса, но от риса он отказался, потому что не хотел обременять себя ношей. В кармане его рубахи лежали еще десять рупий, но пока он не вспоминал об этих деньгах.
Человек шел мимо роскошных магазинов, контор, частных домов. Было время – они восхищали его, но теперь он спрашивал себя: «Какая мне польза от этих магазинов, контор, домов?» – и не находил ответа. В его душе не осталось уважения ни к чему и ни к кому, он подозревал всех в стремлении сокрушить, раздавить его, ненавидел не только людей, но и животных, растения, машины, даже камни. Ему чудилось, будто все они стремятся погубить его. Несчастьям его не было конца, и он ожесточился, презирал даже себя самого: свои глаза, руки, губы. Зачем все это? Но самой лютой ненавистью ненавидел он бога, который даровал ему жизнь только для того, чтобы подвергнуть мукам.
Неожиданно на него нахлынули воспоминания.
Вот он на улице Крамат, на грузовике с ящиками, в которых спрятано оружие. Руки и ноги у него крепко связаны. Глаза следят за охранником. Год – тысяча девятьсот сорок пятый. «Зачем все это было нужно?» – снова спросил он себя – и снова не нашел ответа…
Тяжела судьба наемного солдата, особенно если он не понимает языка, на котором все вокруг него разговаривают, особенно если у него ноют израненные ноги и он то и дело чувствует сильный жар!..
Жил он тогда в казармах. Но это было еще не худшее время в его жизни. Худшее началось после того, как он оказался в тюрьме Глодок. Он вспомнил о бесконечных расстрелах – ружейных залпах и одиночных выстрелах из пистолетов – и почувствовал, что волосы у него поднимаются дыбом…
Из тюрьмы Глодок его перевели в Чипинанг, оттуда – в Ганг Тенгах, где среди голодных заключенных господствовал лишь один закон – закон джунглей…
Онруст – Эдам – Тангеранг – Нуса Камбанган – Сема-ранг. Каждый новый лагерь приносил ему новые страдания. Опять и опять спрашивал он себя: зачем все это? Ответа по-прежнему не было. А когда он задавал этот вопрос своим товарищам по заключению, они с гордостью заявляли: «Таков удел борцов за свободу!» Впрочем, так говорили не все. Женатые отвечали ему со смирением: «Всем людям суждено страдать. Молись богу!»
Но эти ответы его не удовлетворяли. Беда заключалась в том, что он потерял главную цель жизни. А цель теперь была особенно важна – японскому владычеству подходил конец, наступали новые времена…
Он был еще совсем молодым парнем, полным надежд и мечтаний. Но уже успел жениться. Жена у него была очень милая и славная, хотя и страдала некоторыми недостатками – прежде всего слабой волей. Жили они в одной комнате, спали на одной кровати[66]66
У индонезийцев жена часто живет и спит на своей половине дома.
[Закрыть]. Семейная жизнь научила его многому. Он понял, как нуждается человек в тепле, в уюте…
Всей душой восстал он против тех, кто, как ему казалось, посягал на его мирный очаг. Ненавистнее врагов у него не было.
Потом началась революция[67]67
Национально-освободительная антиколониальная революция началась 17 августа 1945 г. провозглашением независимости Индонезии и переросла в освободительную войну против англо-голландских интервентов, длившуюся до конца 1949 г.
[Закрыть]. Их дом был сожжен дотла. Он решил отомстить оккупантам, но был схвачен… Четыре года просидел он в тюрьмах и лагерях. Спасла его только амнистия. И вот он на свободе. Но какой прок от свободы, когда жить не на что?..
Где-то теперь его жена? Его Марни?.. Умерла или торгует тухлым мясом на рынке Сенен? Этого он не знал, знал только, что его жена – человек слабой воли.
До улицы Курантил, куда он направлялся, оставалось всего километра два. Он шел усталый и безразличный. Его седые волосы, прежде всегда аккуратно причесанные, были в полном беспорядке. Грудь ввалилась от болезни.
На несколько минут он задержался перед часовым магазином, чтобы посмотреть время. Было четыре часа. Всего пять часов, как он на свободе. Сегодня в одиннадцать часов утра он вышел из лагеря Полоньа, который вместе с другими лагерями отнял у него четыре года жизни. Четыре потерянных года! А ведь его жизнь могла сложиться иначе. Возможно, он до сих пор жил бы вместе с Марни, возможно, имел бы уже детей…
«Почему мне так не везло?» – размышлял он, перебирая в памяти перенесенные муки. И ответ был один: «Во всем виноваты люди! Каждый из них дорожит только своей шкурой!» Ненавидел Махмуд не только других, но и самого себя. Иногда ему хотелось перегрызть себе вены. Останавливал его только смутно ощущаемый долг перед миром, перед семьей – этой маленькой ячейкой общества. А главное – долг перед женой. «Марни отдала мне свое целомудрие», – говорил он себе. Подобно многим другим мужчинам, он был убежден, что честь женщины – в ее невинности. Это то, чего нельзя купить ни за какие деньги! Нет, он должен жить хотя бы ради Марни и не может покончить с собой!
Улица Курантил выглядела много красивее, чем в период оккупации[68]68
Имеются в виду 1942–1945 гг. – период оккупации Индонезии Японией.
[Закрыть]. По ней непрерывным потоком двигались автомобили. С обеих сторон улицы тянулись ряды еще более роскошных, чем прежде, магазинов. Вывески были уже не на японском, а на голландском языке. Под вывеской парикмахерской – она тоже была на голландском языке – красовалась табличка с надписью: «Улица Курантил, 28».
Он заглянул внутрь сквозь стеклянную витрину. Там было чисто, поблескивала полированная мебель, ярко сверкали большие зеркала. Хозяин парикмахерской, сидя на стуле, читал газету. За все эти годы он почти не изменился, казался даже моложе, чем прежде. Когда-то Махмуд любил играть с этим парикмахером в шахматы, рассуждая о смысле жизни, как это свойственно юнцам.
Видимо, обеспокоенный отсутствием клиентов, парикмахер отложил газету, встал и направился к двери. Увидев подошедшего человека, он замер в оцепенении. Глаза его широко раскрылись, и он тихо произнес:
– Махмуд!
На какой-то миг Махмуд задержал на нем взгляд, но тут же устало побрел дальше. Какой прок говорить с этим человеком? Скорее всего, он тоже лгун и обманщик, от которого можно ожидать только гадости.
– Махмуд! – послышалось сзади.
Парикмахер догнал его и потянул за рукав, приглашая войти в свое заведение.
– Зачем ты зовешь меня, Мамат? – спросил Махмуд, следуя за своим бывшим другом.
– Садись. Я хочу с тобой поговорить.
Махмуд ничего не ответил. На губах его появилась недоверчивая усмешка. Оба они уселись в кресла, разделенные круглым мраморным столом. Закрыв глаза, Махмуд устало откинулся на спинку.
– Стало быть, ты жив?
– Да, жив.
– А я думал…
Открыв глаза, Махмуд увидел свое отражение в большом зеркале, за спиной Мамата. И сам себя не узнал!
За все эти четыре года он ни разу не смотрелся в зеркало. А теперь с удивлением взирал на свое лицо – некогда такое умное и доброе, а сейчас глубоко безразличное, осунувшееся, сморщенное, заросшее густой щетиной…
– Ты очень изменился… – проговорил Мамат, не зная, с чего начать разговор. – Раньше у тебя была холеная кожа – я сам за ней ухаживал, – перед сном ты всегда пудрился… Откуда ты?
– Из лагеря, – нехотя проронил Махмуд.
– А я думал…
Махмуд встал, собираясь уйти, но Мамат быстрым движением поймал его руку.
– Чего ты хочешь, Мамат?
– Погоди уходить. Ведь я твой друг. Как и прежде… Я думал, Махмуд, что ты… что ты погиб в сражении на улице Крамат. Один мой знакомый полицейский сказал мне, что в голову тебе попала разрывная пуля… – Запнувшись, он вытер глаза носовым платком, а затем договорил: – Того человека похоронили под твоим именем.
– Ты прав, Мамат. Я умер четыре года тому назад. Теперь я только бездомный дух-скиталец. Тебе не следует разговаривать со мной.
– Значит, ты знаешь о своей семье?..
– Нет.
– Ведь ты мой старый друг, Махмуд. – Парикмахер помолчал и сокрушенно добавил: – Что с тобой? Почему ты так изменился?
– Теперь я только дух-скиталец, – повторил Махмуд.
– Куда же ты идешь? – спросил парикмахер, испуганно глядя на него.
– Сам не знаю. Пожалуй, я хотел бы взглянуть на свой старый дом.
– От него не осталось и следа. Теперь там построили промышленное предприятие.
– Но ведь земля моя. Там стоял мой дом.
– Землю купили.
– Кто же мог продать?
– Извини, Махмуд… Но ведь я думал, что ты погиб.
– А теперь ты хочешь, чтобы ради нашей дружбы я отказался от своей земли и от своего разрушенного дома?
– Совсем нет, Махмуд… Мое ремесло приносит теперь мало дохода… Мне пришлось продать землю ради твоего ребенка.
– Ради моего ребенка? – взволнованно переспросил Махмуд и тут же рассмеялся резким смехом. – Ты сказал – ради моего ребенка?
– Да. – Парикмахер утвердительно склонил голову.
– Он говорит, у меня есть ребенок! – воскликнул Махмуд, обращась к неизвестному третьему лицу. – Оказывается, у меня, бродяги, есть ребенок. И может быть, даже не один, а больше?
– Да, больше. Их двое. Поэтому-то я и решил продать землю и остатки дома. Ты всегда был человек понятливый. Надеюсь, что ты правильно поймешь меня и на этот раз.
– Я тебя хорошо понимаю. И не имею никаких претензий.
В парикмахерскую вошла девочка, и оба они, как будто сговорясь, замолчали.
– Папа! – закричала девочка. Заметив незнакомца, она испугалась и широко открыла рот, обнажив маленькие острые зубки.
– Тс-с-с! Иди сюда, Нани!
Когда Нани села к парикмахеру на колени, он спросил:
– Чего ты испугалась? Это дядя Махмуд.
Пристально поглядев на неизвестного ей человека, девочка сказала:
– Папа! Мама просит денег на перец.
Сунув руку в карман рубашки, Махмуд вытащил десять рупий и протянул их Нани.
Та вскрикнула от страха.
– Убери свои деньги, Махмуд! – вскричал парикмахер. Он погладил ребенка по щеке и добавил: – Это твой ребенок, Махмуд.
Малышка спрятала лицо на груди у парикмахера, крепко вцепившись ручками в стол.
– Не бойся! Это хороший дядя, – успокоил ее Мамат.
Махмуд положил деньги на стол. Лицо его казалось еще более худым и старым, чем когда бы то ни было. Глаза заволокла бледно-желтая пелена.
– Это в самом деле моя дочь?
Мамат прижался лицом к волосам Нани и устало ответил:
– Один бог только все знает. Если это не твоя дочь, то, стало быть, моя.
Махмуд соскочил с кресла, выпрямился и пронзил своего бывшего друга строгим взглядом.
– Мамат! Марни здесь?
Мамат кивнул, и Махмуд снова опустился в кресло.
– Теперь ты все знаешь, Махмуд. А чей это ребенок – с уверенностью сказать нельзя. И мой и твой.
– Теперь мне все ясно, – отозвался Махмуд. – Вот для чего ты позвал меня сюда.
– Да. Я думаю, тебе не нужно рассказывать эту историю. Ты уж сам обо всем догадался. Люди предполагали, что ты погиб, поэтому так случилось. Может быть, ты считаешь, что мир слишком тесен для нас двоих?
Махмуд положил руки на стол.
– Видиiь?
– Руки у тебя очень худые.
– Вот именно, худые… Нет, Мамат, мир не слишком тесен для нас обоих. Я хочу еще жить, хотя едва ли протяну пару десятков лет. А Марни, Марни… здесь хорошо устроена, и мне лучше уйти. – С этими словами Махмуд поднялся, но Мамат остановил его:
– Подожди! Неужели ты не хочешь подержать Нани на коленях? Неужели не хочешь повидаться с Марни?
Повернув голову в сторону прикрытой занавеской двери, он громко позвал:
– Марни!
«Зачем мне встречаться с Марни? – подумал Махмуд, взволнованный. – А почему бы и нет? Ведь она как-никак моя жена».
– Считай, что я здесь гость, Махмуд, а ты хозяин. Ведь все это куплено на твои деньги – на деньги, вырученные от продажи земли. Если хочешь, я могу и уйти.
– Зачем? Все равно моя жизнь разбита.
– Ты не прав, Махмуд. В тебе говорит высокомерие. Послушай мjего совета: повидайся с женой. – И Мамат еще громче крикнул: – Марни!
– Аллах свидетель, – продолжал он, – после известия о твоей смерти Марни пришлось нелегко. Мне было очень жаль ее. Но ведь мужчине нужна женщина. А Марни нуждалась в моей помощи. Вот я и женился на ней.
– Жалость – самый дешевый товар на свете, Мамат! Вот уж не предполагал, что можно жениться только из жалости.
Парикмахер молчал. Нани плакала. В дверях показалась женщина.
– Ты звал меня? – спросила она Мамата.
– У нас гость, – ответил тот. – Присаживайся.
Оправясь от растерянности, женщина уселась в кресло. Она внимательно рассматривала гостя. И вдруг у нее вырвалось:
– Махмуд!
Она протянула руки, как будто собираясь обнять своего бывшего мужа, но тотчас же опустила их на стол и горько всхлипнула.
Плакал и Мамат. Его слезы падали на голову Нани, которую он обнимал. А девочка молчала. Она плохо понимала, что происходит, и ей было все равно, чей она ребенок. Пройдут годы, она вырастет, и тогда этот вопрос неотвратимо встанет перед ней. Но она так и не сможет ответить на него до конца жизни. Пока же, ни над чем не задумываясь, высвободившись из объятий Мамата, она пересела на колени матери.
Марни была глубоко несчастна. По прихоти судьбы у нее оказалось два мужа. Ее мысли и сердце раздваивались, и она не могла выговорить ни слова, только рыдала.
– Пойдем отсюда, Махмуд, – сказал парикмахер, направляясь к внутренней двери.
– Ты куда? – смущенно спросила Марни.
Ничего ей не ответив, Мамат предложил Махмуду войти в комнату, а то, сказал он, их могут увидеть посторонние.
Неожиданно дверь отворилась, и на пороге появился мужчина в шортах.
– Вот беда, Мамат! – воскликнул он. – Ввели налог и на велосипед.
Все взоры обратились на него. Сконфуженный, мужчина с поклоном попросил извинения. И вдруг узнал пришельца.
– Махмуд!
Мужчина в шортах заключил Махмуда в объятия и тихо шепнул ему на ухо:
– А я думал, ты погиб…
Махмуд разнял его руки и ответил:
– Я уже не тот Махмуд, который был твоим другом.
Он вышел на улицу и зашагал прочь.
– Махмуд! – закричала Марни.
– Махмуд! – позвал Мамат.
– Махмуд! – послышался голос мужчины в шортах.
– Верните его! – громко попросила Марни.
Двое мужчин кинулись вслед за ушедшим.
Махмуд торопливо шел по многолюдной улице, ни на что не обращая внимания.
– Куда ты, Махмуд? Ведь здесь твой дом, твоя жена, которая до сих пор еще любит тебя. Здесь твоя дочка, Нани. Пусть лучше уйду я, – повторял парикмахер.
– Это я ляпнул о твоей смерти, – твердил мужчина в шортах.
– Оставьте меня.
– Что же с тобой будет, Махмуд?
– Какое тебе дело? У тебя есть работа, семья, деньги. А у меня нет ничего. Нет даже надежды. Я не верю ни в самого себя, ни в бога.
– Тогда вернись, – упрашивал его Мамат, неотвязчивый, как голодный пес. – Иначе от твоей жизни не будет никакой пользы.
– Теперь я знаю, какая польза будет от моей жизни.
– Ты узнал это в лагерях?
– Нет, только что.
– В тебе говорит гордость?
– Нет.
– Каков же, по-твоему, смысл жизни?
– Удивляюсь, почему я понял это так поздно, – с улыбкой сказал Махмуд.
– Для чего же мы живем?
– Чтобы платить налоги.
Махмуд подошел к железным перилам и остановился.
– Посмотрите вниз, – сказал он. – Я лишь малая частица этого мира. Как вода и камни. Как рыбы. Я не из тех, кого называют покорителями природы.
И вдруг он перемахнул через перила…
– Помогите! Человек тонет! Помоги-и-ите! – закричали двое на мосту.
Вокруг них собрались прохожие. По реке скользнула лодка. С нее ныряли десятки людей, искали утопленника. Но тщетно.
Наступил вечер – такой же, как все вечера со времен Адама. Придет утро, но Махмуд уже не увидит этого утра. Для него наступила ночь, которой нет конца.
Перевод с индонезийского М. Климовой
Идрус
Идрус (род. в 1921 г. в г. Паданге, Суматра) принадлежит, как и Тур, к «поколению 1945 года», много пишет о войне и революции. Он известен как романист, новеллист и переводчик, познакомивший Индонезию с творчеством А. П. Чехова, Я. Гашека и других классиков мировой литературы. Проза Идруса реалистична, порой даже натуралистична. Хотя писатель внешне занимает, казалось бы, нейтральную, подчеркнуто «остраненную» позицию в любых затрагиваемых им конфликтах, от внимательного читателя не укроется, что симпатии Идруса – на стороне его сограждан, представителей общественных низов.
Три предлагаемых вниманию читателей рассказа повествуют о времени японской оккупации Индонезии (1942–1945 гг.). Ловко используя лозунги «Азия для азиатов», «Создадим Великую Восточную Азию под эгидой Японии», заигрывая с рядом политически близоруких лидеров индонезийского национального движения, оккупанты сумели поначалу не только нейтрализовать, но даже привлечь и поставить себе на службу многих индонезийцев (новеллы «Хейхо», «Рассказ о коротких штанах»). Кстати, сам Идрус на первых порах тоже не избежал иллюзорного представления об освободительной миссии японцев в Индонезии. Отрезвление было горьким: свыше четырех миллионов индонезийцев погибли от голода, нехватки одежды, в походах вспомогательного корпуса японской армии – хейхо – на материковой части Юго-Восточной Азии.
Грустная ирония сквозит в «Рассказе о коротких штанах», герой которого вынужден обстоятельствами рассматривать события любого масштаба и значения исключительно сквозь призму собственного выживания в жестоком мире. О трагедии недалекого, безвольного Картоно, не сумевшего разобраться в коварстве японской пропаганды и ставшего ее жертвой, о презрении окружающих к его поведению, граничащему с предательством своего народа, рассказывает новелла «Хейхо».
В «Кота – Гармони» Идрус с большим мастерством изображает сценки из жизни индонезийской столицы времен оккупации. Перед читателем проходит целая галерея сочных, реалистичных портретов джакартцев. Все они, однако (хотя и по разным причинам), ненавидят японский «новый порядок», чванливость и наглость оккупантов. И все они верят, что чужеземное засилье не вечно, что наступят лучшие времена.
Рассказы Идруса о бесчинствах, творимых в Юго-Восточной Азии японскими «братьями по расе», звучат как очень своевременное напоминание теперь, когда вновь набирает силу японский милитаризм, когда отдельные державы самочинно присваивают себе право «преподать урок» другим государствам этого региона.
В. Цыганов
Хейхо[69]69Хейхо – вспомогательные трудовые батальоны японской армии, вербовавшиеся из индонезийцев и использовавшиеся для переноски военных грузов и строительства укреплений в материковой части Юго-Восточной Азии.
[Закрыть]
Картоно был поглощен работой. Он согнулся над столом, словно прилип к нему грудью.
Картоно служил чиновником в одном учреждении. Ему уже надоело работать. Три года он честно трудился, не пропустил на службе ни одного дня. А жалованья так и не прибавили, и уважения со стороны начальства он так и не добился.
Несколько месяцев назад Картоно записался в армию хейхо и уже прошел медицинское обследование. Когда его спрашивали, зачем он это сделал, он неизменно отвечал, что собирается защищать родину…
…Картоно вздрогнул. К его столу направлялся почтальон с письмом в руках. Передав письмо, почтальон удалился, а Картоно замер: его просьба удовлетворена, сегодня же он должен быть в казарме хейхо.
При этом известии Картоно повеселел. Друзья стали поздравлять его, как новобрачного. Лицо Картоно сияло, а из уст непрерывно вылетало тихое: «Миарти… Миарти».
Всякий раз, как он произносил эти слова, лоб его морщился и он почесывал голову, точно обезьяна, ищущая вшей.
Начальник, увидев Картоно, обрадованно сказал:
– Картоно, ты добросовестный работник. И я думаю, что как солдат хейхо ты принесешь еще больше пользы родине и народу. Подожди-ка немного, я напишу тебе справку и перечислю все твои заслуги в нашем учреждении.
Кожа на лбу у Картоно снова наморщилась, и он ответил:
– Туан[70]70
Туан – господин, почтительное обращение к белому.
[Закрыть], если можно, напишите ее по-японски.
Начальник отнюдь не был националистом. Но он был из числа людей, для которых самое главное в жизни – благополучие собственной семьи. Однажды он заметил, что старается никогда не сходить с рельсов. Однако то, что сказал Картоно, рассердило шефа, и он стал кричать:
– Если тебе нужна бумага на японском языке, иди в другое место! Что же, я, по-твоему, должен зубрить иероглифы и ломать себе пальцы ради какой-то справки? Все словно взбесились! Ты бредишь, Картоно. Впрочем, что я с тобой разговариваю! Все вы обезьяны, умеете только подражать. Ты, конечно, видел, как твои дружки с легкостью получали теплое местечко, если рекомендация была написана по-японски, вот и тебе приспичило запастись такой бумажкой. А что, если я поднатужусь и, как курица лапой, нацарапаю этими проклятыми иероглифами, что ты – порядочная свинья? Небось не обрадуешься?
– Послушайте, туан, – залепетал Картоно, – я ведь вовсе не хотел утруждать вас. Вам незачем писать это самому. Здесь есть Супади, который недавно окончил полную среднюю школу, где изучал японский язык.
Было видно, что начальник еле сдерживал прилив ярости. Он говорил отрывисто, как будто выплевывал японские слова:
– Вот что, Картоно. Я ничего не желаю знать про полную среднюю школу с японским языком. Хочешь ты получить рекомендательное письмо или нет? На чистейшем индонезийском языке? Если нет, можешь убираться вон. Ты еще не солдат хейхо, и мне пока нечего тебя бояться.
– Туан все еще сердится, – вежливо заметил Картоно, – я ведь только осмелился попросить вас. Конечно, я буду рад письму и на индонезийском языке.
В казарме хейхо Картоно выдали форму, и он тут же надел ее взамен гражданского платья.
– А что, туан, трусов мы не получим? – спросил он у одного из солдат.
– Мы уже говорили японцам об этом, – ответил тот. – Но они считают это лишней деталью туалета, ибо в армии хейхо надо действовать быстро. Торопись всегда, даже если тебе захотелось… – Он изобразил журчанье воды и захохотал. – Вот поэтому нам и не дали трусов.
Картоно тоже стало смешно. Он натянул на себя форму и почувствовал странный зуд, как будто по его телу ползли крохотные муравьи.
– Ничего, туан, – подбадривали Картоно, – Поначалу всегда так. Потом привыкнешь. И вонь от пота не будет бить в нос.
– Теперь вы можете идти домой, попрощаться с семьей, – сказали Картоно в казарме. – А к восьми часам вечера надо быть здесь.
Пройдя несколько шагов, Картоно понял, что ботинки ему жмут. Он мгновенно сбил себе пятку и уже не мог идти ровно, а ковылял, волоча стертую ногу.
– Мат, взгляни-ка на этого из хейхо, – сказал какой-то старик своему сыну. – Японцы ведут хитрую политику. Набирают всякую деревенщину и тащат к себе в хейхо. А он и ботинки-то носить не умеет.
– Да уж где ему, – усмехнулся сын. – Пальцы у него на ногах растопырены, что твой веер, никакой ботинок не налезет!
– Голландцы-то прежде хоть жаловали людей образованных, а японцы любят всякий сброд, – хихикнул старик. – И хитры же! С дураками ведь проще: их можно подбить на что хочешь… – И, как бы оспаривая свои слова, старик продолжал: – А вообще, что японцы, что голландцы… Цель у всех одна. Как сказал президент… как это, Мат? «Vida dan pera!»[71]71
«Жизнь и доходы!» (искаж. исп.)
[Закрыть]
– Ох, отец, любишь ты уснащать речь иностранными словами. Президент только вчера это сказал, а ты сегодня уже забыл. Впрочем, оно и правильно: дурные слова помнить не к чему. Разве ты станешь держать в памяти имена дурных женщин?
Отец покраснел, погладил свои белые, будто кисть штукатура, усы и сердито сказал:
– Ну, ты не забывайся, не смей со мной так разговаривать. Хоть ты и взрослый, а я все-таки тебе отец. Уважать меня должен. И о дурных женщинах не поминай! За всю свою жизнь я только раз имел дело с ними. И то потому, что меня довела твоя мать своей воркотней…. Но ты дома про это не говори…
– Да ты не сердись, отец. Я только хотел сказать, что мы быстро забываем то, что нам не по душе.
– Это неверно, – возразил старик. – Отчего же я никак не могу забыть имя твоей матери?
Сын вздохнул и хрипло сказал:
– Вот что, отец. Не надо употреблять сложных слов, когда есть простые. Разве для этих не подходит слово «проклятый»? «Проклятые голландцы», «проклятые японцы», а Индонезия…
– Темная и глупая, – закашлявшись, подхватил старик. – А ты, я вижу, парень не дурак…
Войдя в дом, Картоно сразу заметил, что Миарти чем-то недовольна.
– Взгляни-ка на меня! – начал было он.
– Да на что тут глядеть? – взорвалась та. – На эту обезьянью форму? Думаешь, я счастлива и горда, что ты стал солдатом хейхо? Ничуть! Если ты погибнешь, кто мне тебя вернет? Японцы?
Услышав такое, Картоно притих. А он-то предвкушал восторг Миарти…
– Да ведь я собираюсь защищать родину, – залепетал он.
– Родину? Где же твоя родина? Ты знаешь, что такое хейхо? Солдат хейхо все зовут холуями.
– Миарти, что ты говоришь? Родина зовет своих сынов. Ты вспомни, такое теперь время!
– А мне нет до этого дела. И я не желаю, чтобы ты вступал в хейхо. Или снимай сейчас же эту обезьянью форму, или убирайся. Выбирай!
– Миарти…
Картоно вздохнул, как беременная женщина, глубоко и протяжно. Кожа у него на лбу сморщилась. Он помолчал немного и вдруг затараторил, точно маленький ребенок, осознавший свою вину.
– Ну конечно, Миарти. Если бы я знал, что ты не разрешишь, я бы не пошел. Да только уже поздно, Миарти, дело сделано. Мне отрубят голову, если в восемь вечера я не буду в казарме. Я-то думал, ты обрадуешься, поэтому и не говорил тебе прежде.
Миарти задумалась. На глазах у нее выступили слезы. Теперь ей стало жаль Картоно, и она тихо сказала:
– Конечно, теперь уже поздно. Отказываться нельзя. Иди уж…
При этих словах Миарти Картоно вздрогнул. Он даже немного расстроился: ему хотелось, чтобы Миарти еще удерживала его.
– Ты меня совсем не любишь, Миарти, – огорченно протянул он.
В восемь часов вечера Картоно был уже в казарме, а восемь месяцев спустя он погиб в Бирме. Тем временем Миарти была уже на четвертом месяце беременности от второго мужа.
Перевод с индонезийского Е. Ревуненковой
