Текст книги "Герои Шипки"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 32 страниц)

А когда и спать повалились, несмотря на страшную усталость, сон был зыбким, неглубоким, не сон, а тяжелое забытье. Нечеловеческое нервное напряжение дня все еще не уходило, все еще давало себя знать. Многие кричали во сне: они все еще шли в штыки на неприятеля...

Памятная встреча

Плохо спалось в эту ночь и Николаю Григорьевичу Столетову.

Стоило закрыть глаза, как сразу перед мысленным взором одна за другой вставали кровавые картины нынешнего дня, а в ушах начинал звенеть играющий атаку рожок и следом истошное «алла!». В груди начинало теснить, дыхание непроизвольно прерывалось, словно бы переставало хватать воздуха. И лишь когда шум битвы покрывало «ура!» и неприятель откатывался от наших позиций, из груди вырывался вздох облегчения.

Потом рядом с нынешними стали возникать в памяти другие, чем-то на них похожие картины. Вот ложементы горы Николай, а вот редуты Севастополя... Там тоже гремели пушки и лилась кровь, там тоже ходили в штыки, но то ли оттого, что прошлое всегда мы видим как бы через смягчающую дымку времени, то ли потому, что было это в молодости, но воспоминания о Севастопольской обороне не били по натянутым нервам, а даже успокаивали. Дышалось и то словно бы ровнее и легче. И, отдавшись во власть воспоминаний, генерал Столетов сквозь даль времени увидел на редутах Севастополя молодого волонтера-фейерверкера ⁷ Столетова...

...Как он радовался, получив назначение в действующую армию! Будто не на войну, а в увлекательную прогулку отправлялся.

Дома все – и отец с матерью, и братья с сестрами – дружно отговаривали его. Отговаривали вообще не поступать в военную службу, а «устроить себя получше». Владимирский купец третьей гильдии Григорий Столетов мечтал, «чтобы сыновья прежде всего пошли в крупное учение». (Он даже дочерей выдал замуж за окончивших университетскую науку.) Старший из сыновей, Василий, по окончании Владимирской гимназии поступил в Московский университет. Этой проторенной дорожкой за ним зашагали и он, Николай, и младшие братья Александр и Дмитрий. Александр и впрямь пошел в крупное учение: стал известным физиком, преподавал в том же Московском университете, работал в Гейдельберге, Геттингене и Берлине. Николай же, а потом по его примеру и Дмитрий после университета, к большому огорчению родителей, пошли в военную службу.

Решенпе посвятить себя военному делу созрело и укрепилось в Николае еще до университета. Еще когда ему было всего четырнадцать лет, он объявил, что будет военным, и стал готовить себя к этому: вел спартанский образ жизни, закалялся, запоем читал военно-историческую литературу. Родители еще и еще раз пытались образумить сына, отговорить его от опрометчивого, как им казалось, юношеского решения, но ничто не помогло. Тихий, застенчивый от природы Николай проявил удивившую родителей твердость. «Позвольте мне самому распорядиться своей судьбой», – сказал он, и, хотя прозвучало это, наверное, излишне торжественно, родители поняли, что решение сына окончательное, и больше к этому разговору не возвращались.

В двадцать лет мечта его сбылась.

Ускорила дело начавшаяся война с Турцией.

Сразу же по окончании университета, летом 1854 года Николай определился в 10-ю артиллерийскую бригаду фейерверкером.

Участие в постоянных боях под Севастополем скоро из вчерашнего студента сделало закаленного воина. А известное дело под Инкерманом дало ему солдатский Георгиевский крест и офицерский чин.

Как-то поздней осенью 1854 года вскоре после Ин-керманского сражения произошла у Николая Столетова памятная на всю жизнь встреча.

Командир батареи, в которой служил Столетов, приказал ему развезти по мелким позициям бригады различные, в том числе и важные, приказы, а также денежное довольствие. Команда из нескольких нижних чинов, которую возглавил Столетов, вышла под вечер. Скоро наступила темнота, к ней прибавился густой туман. Не мудрено, что группа сбилась с пути.

И час и два они двигались в кромешной мгле и полной тишине, потом впереди послышались голоса. Кто-то из команды, не расслышав слов, громко отозвался вопросом; голоса повторились, и на этот раз довольно ясно слышна была французская речь. Когда же из команды, то ли не расслышав, то ли не поняв, кто перед ним, опять задали свой вопрос, в ответ над головами зажужжали пули. Пришлось круто свернуть н изменить направление.

Прошло еще около часа, тишина опять была нарушена раздавшимися впереди голосами. На этот раз Столетов отозвался не сразу, а лишь после того, как убедился, что перед ними находились наши.

Оказалось, что они попали на укрепление 11-й артиллерийской бригады. Их провели к офицеру, тот был явно недоволен, что нарушили его отдых. Он довольно сердито расспросил, куда и зачем направляется команда, а когда Столетов, ответив на его вопросы, сказал, что хочет продолжить розыск своих позиций и просит указать дорогу, офицер решительно возразил:

– Никто и днем-то дороги не найдет и не укажет, а куда вы по ночной темноте да по непроглядному, хоть глаз выколи, туману пойдете? Нет, нет, я вас не отпущу. Оставайтесь до утра, поспите у нас.

Команду чем бог послал накормили, Столетова офицер тоже угостил ужином. Но спать до самого утра так и не пришлось. Всю ночь они проговорили, сидя в палатке офицера за самоваром.

У них нашлось о чем поговорить. Каждый вспомнил свою alma mater – офицер за несколько лет перед Столетовым тоже учился в университете. Его воспоминания об университетской жизни живо напомнили вчерашнему студенту Столетову то счастливое время, которое теперь уже казалось далеким-далеким.

Разговор перекинулся на Севастополь, и офицер, припоминая разные случаи из боевой жизни, говорил о них так ярко, зримо, что Столетову словно бы по-новому, по-другому виделось то, что казалось до этого хорошо знакомым. Он и рассказывал и читал без умолку, а на прощание подарил Столетову небольшой, в несколько минут шутливо набросанный для него рассказ «о ночном пробуждении».

Столетов был рад получить этот маленький знак внимания в обмен на простой клочок бумаги, на котором он довольно казенно написал свое звание: старший фейерверкер такой-то.

Под рассказом стояла подпись: «Лев Николаевич Тол-

6 Герои Шипки 81

стой, поручик артиллерии». Но самой подписи Столетов не придал большого значения: тогда его просто порадовало внимание к себе со стороны незнакомого и стол > необычного офицера. Подпись эта тогда еще не значила того, что потом, с течением времени, будет значить...

Наступило утро, а Столетову все еще не хотелось уходить из гостеприимной палатки поручика артиллерии Толстого. Но служба есть служба. И, прощаясь с хозяином, он сказал ему:

– Пусть же наши воспоминания соединят накрепко две альмы – наши alma mater и здешняя Альма ⁸.

Толстой засмеялся, но через секунду, приняв серьезный вид, сказал:

– Да, все эти Альмы, Балаклавы, Инкерманы... Когда-то и как рассеются ужасные воспоминания о них...

Так они расстались.

Еще раз пришлось увидеться им уже в августе 1855 года, во время отступления на Черной речке.

– Здравствуйте, Николай Григорьевич! – издали кланяясь, поздоровался Толстой. – Да, такие дела, – прибавил он, кивая на отступавшие в беспорядке части. И, уже уносимый движением своей батареи, успел крикнуть: – А, вы уже офицер!

Больше во время войны встречаться им не приходилось.

В 1858 году уже в Петербурге, когда Столетов учился в Академии Генерального штаба, он случайно услышал о приезде Толстого и пошел к нему. Толстой опять принял его очень любезно. А когда Столетов показал ему тщательно завернутый в чистую бумагу набросанный карандашом рассказ, улыбаясь, воскликнул:

– Ах, вы бережете эту шалость мою!

Он пробежал рассказ, а затем достал из лежавшей у него на столе шкатулки небольшую, но довольно толстую книжку и, полистав ее, показал Столетову потемневший от времени, измятый, вклеенный между страницами небольшой листок с его подписью «старшего фейерверкера». Под фамилией красовалась сделанная рукой Толстого приписка синим карандашом: «Альма – alma mater»... Он молча указал на нее.

– Что это вы приписали? – смутился Столетов. – Вы меня, право, конфузите.

– Чем? – просто спросил Толстой.

– Уничтожьте эту приписку, – попросил Столетов. – Мне стыдно вспомнить мою неуместную, неудачную остроту...

– Неудачная или удачная острота, разве это важно? Важно, что это было, и забыть этого нельзя. Потому что это воспоминание о тех минутах молодости, когда при всех жизненных тяжестях нам легче жилось, легче думалось и потому легко острилось. Это дорого, и незачем это дорогое забывать...

На всю жизнь памятная встреча! Ничего особенного в ней вроде бы и нет. Но вот пронеслась она в голове, и словно бы легче стало, словно жизненная тяжесть немного убавилась. Трудно было в Севастополе, но выстояли. Надо выстоять и здесь. Выстоять во что бы то ни стало...

Столетов уже начал забываться сном, когда его разбудило какое-то не совсем понятное для ночного времени всеобщее оживление. Кто-то тихонько даже крикнул «ура!». Нет, не во сне. В голосе радость и ликование...

Было чему радоваться, было отчего ликовать: на подмогу защитникам Шипки пришел Брянский полк!

Зов о помощи с Шипки услышан. Действительно, в пору кричать «ура!». Но не стоит торопиться: накричимся досыта завтра.

От того, что мы кинули на весы сражения новый полк, они даже и не качнулись. Сулеймановская армия по ту сторону Шипки все так же безмерно тяжело давит на свою чашу весов, а наша чаша по-прежнему под самыми облаками...

И все же это была великая помощь. Столетов уже видел, как воодушевляла вконец обессилевших солдат даже та ничтожная подмога, какую ему удавалось выкраивать из скудного резерва. Полк не рота, теперь воспрянут духом все защитники Шипки. Теперь мы еще поборемся, непреклонный волею Сулейман-паша!

В эту ночь было лунное затмение. На наших позициях оно не вызвало большого интереса. Многие его даже не заметили. А кто и видел, не придал никакого значения, разве что порадовался: чем ночь темнее, тем авось будет спокойнее.

6*

83

Не то было во вражеском лагере. Месяц для мусульман не просто ночное светило. Недаром же, если купола русских храмов венчает крест, шпили мечетей украшает полумесяц. И затмение луны для турок могло быть таким же дурным предзнаменованием, каким было солнечное затмение для дружины новгород-северского князя Игоря. Особенно зловещим оно могло показаться туркам после целого дня упорнейших, но так и оставшихся безрезультатными атак на наши позиции. И чтобы как-то ослабить это впечатление и поднять в солдатах воинский дух, муллы читали Коран и заставляли клясться на нем. Войска давали клятву во что бы то ни стало взять Шипку.

Приведя в порядок вечером разбитые ложементы, болгарские ополченцы и орловцы тоже поклялись. Они дали обет, по древнему славянскому обычаю, лечь костьми. Теперь к этой клятве присоединились и брянцы: ляжем до последнего человека, а Шипку не отдадим!

Балканские Фермопилы

Утро 10 августа началось мощной артиллерийской ка-понадой. Должно быть, после ночного затишья она казалась особенно оглушительной.

Нет, дело не только в этом! К немалому удивлению своему, защитники Шипки увидели, что пушек у неприятеля прибавилось. На отвесные Бердекские высоты туркам ночью удалось втащить две батареи. И вот теперь эти батареи вместе с прежними вели беспрерывный огонь по нашим позициям. Особенно мощной была одна из новых: она изрыгала огонь и железо из девяти стволов.

Солдаты сразу же окрестили ее «девятиглазой», и прозвище это осталось за ней на все время Шипкинской обороны.

Похоже, фанатический азарт сплошных атак у неприятеля прошел. Вместо того чтобы идти напролом и бить как тараном своими батальонами в неприступную позицию, турки повели дальнее обходное движение против обоих наших флангов. Они и батареи установили не по фронту, а с заходом во фланг. Дорога, по которой шло наше сообщение с тылом, с Габровом, и так была досягаема для неприятельского огня; теперь она окончательно перерезалась уже не дальним, а ближним артиллерийским огнем новых батарей. Огневые позиции турок теперь окружали нас подковой. Оставалось только сомкнуть концы этой подковы вокруг наших укреплений, в первую очередь вокруг горы Николай, и весь шипкинский отряд оказался бы отрезанным. Столетов это прекрасно понимал, но чем и как мог помешать туркам при такой большой протяженности линнн обороны и такой малочисленности обороняющихся?!

Собственно, как теперь стало ясно, артиллерийская канонада с утра 10 августа и была началом сжимания подковы. Под непрерывным огнем своих пушек турки принялись в обход левого фланга рыть траншеи. Взять нас не только в огненное кольцо, еще и «закольцевать», окружить своими окопами! А чтобы наша артиллерия не мешала этим работам, они сосредоточили на ней огонь своих батарей.

Артиллерийская перестрелка продолжалась с пяти часов утра до семи вечера. Ответным огнем наши пушкари сшибли в пропасть три орудия с новых батарей, взорвали два снарядных вьюка. Но по недостатку боезапаса но имели возможности вести интенсивный огонь по траншейным работам. А турки, надо отдать им должное, большие мастера окапываться. Быстрота, с какой они делали земляные работы, не раз удивляла наших солдат. Вот и в этот день они рылись так успешно, что к вечеру подошли на шестьсот шагов к горе Николай.

Пушечная пальба длилась весь день. Но если бы одной пальбой турки п ограничились! У них хватало солдат и на то, чтобы устанавливать новые батареи, и на то, чтобы обходить нас траншеями. А чтобы мы не могли каким-либо образом усилить защиту своих флангов, чтобы не мешали им сжимать свою подкову, турки продолжали тревожить наши позиции с фронта – у них и на это доставало сил.

Правда, действия неприятеля уже не были столь настойчивы, как накануне. Главный смысл их, видимо, был не столько в попытке сбить нас с занимаемых позиций – сколько уже таких попыток оказались безрезультатными, можно и отчаяться! – сколько в том, чтобы держать всю линию обороны в предельном напряжении и отвлекать от защиты флангов.

В постоянном напряжении держали наших солдат турки и в перерывах между атаками. Они так пристрелялись, что выставленные из ложементов шапки моментально пробивались в нескольких местах. Одновременно с установкой новых батарей неприятель занял меткими стрелками и все соседние высоты, господствующие как над флангами, так и над ведущей в тыл габровской дорогой. Сидит себе в полной безопасности такой стрелок или несколько стрелков где-нибудь на удобном уступе скалы, за большим камнем или в кроне дерева и не торопясь постреливает с утра до вечера, благо, что и еды, и воды, и особенно патронов дадено на несколько дней. Только стреляй не ленись. Один притомился, другой начал. Стреляют на выбор, в первую очередь по офицерам, по артиллеристам. За водой какой-нибудь солдатик направился к источнику, тоже хорошая цель: пусть ждут его изнывающие от жажды товарищи! А новый охотник вызвался за водой, и его на мушку...

Получалось так, что чуть ли не каждый защитник Шипки, будь то офицер или солдат, как бы постоянно чувствовал себя на мушке. Даже в ложементах, в укрытиях нельзя было считать себя в безопасности. Брустверы укрывали ратника от фронтального огня. А тут турецкий снайпер стрелял сверху: ему и видно хорошо, и спрятаться от него некуда. А куда нельзя попасть прицельно, туда турки приноровились стрелять навесно. Конечно, далеко не каждая пуля попадает в цель, но на перевязочном пункте, находящемся между позициями и большим госпиталем, было несколько человек убито и иного ранено именно пулями, падавшими сверху. Такими шальными пулями был убит генерал Дерожинский и ранен в ногу генерал Драгомиров.

Чтобы получить представление о том, как густо был насыщен смертоносным свинцом весь воздух Шипки, достаточно указать на такой пример. В одной стрелковой роте выбыло из строя 30 человек во время передышки, когда люди находились под прикрытием вала!

Трудно сказать, одна пуля из десяти или одна из тридцати попадает в цель при такой стрельбе. Но если есть из чего и есть чем стрелять, почему бы не делать этого?! Когда, случалось, наши солдаты выбивали неприятеля из его укреплений, их всегда поражало обилие боезапаса. У каждого стрелка ящик патронов, хоть целый день стреляй, хватит и еще останется...

Кажется, Сулейман-паша начинал оправдывать свою репутацию умного, талантливого полководца. Не давать защитникам перевала ни минуты покоя, держать их в постоянном напряжении, изматывать физически и морально – что можно было придумать умнее такой тактики при сложившихся обстоятельствах?! Такая тактика сулила едва ли не больший эффект, чем одни пусть самые массовые и ожесточенные атаки. Она давала возможность медленно, но уверенно сжимать концы подковы, а это при теперешней ситуации было главным.

И надо признать, что туркам если и не полностью, то почти удалось добиться своего. Исход тонко задуманного дела опять решил лишь не запланированный неприятелем беспредельный героизм и находчивость русского солдата.

...К вечеру ружейная и артиллерийская канонада со стороны турок стала стихать. Рытье траншеи и то, кажется, приостановилось. Неприятель словно бы решил и сам отдохнуть и дал наконец долгожданную передышку защитникам перевала. Правда, пули продолжали свистеть, но уже начинало смеркаться, и, значит, прицельной стрельбе тоже приходил конец.

Защитники Шипки ожили. Кто помогал санитарам отвести или унести на носилках раненых, кто поправлял разбитые артиллерией укрепления, кто отправился за водой. Даже шутки и смех послышались среди повеселевших солдат, когда они утолили мучившую их весь день жажду и съели по сухарю. Теперь бы только еще хоть немного поспать! Начиная с тревожной ночи с 8 на 9 августа это, считай, уже третьи сутки солдатам было не до сна.

Неприятельский стан озарился бесчисленными костра ми. Турки готовили ужин. У них все шло обычным порядком: работа, еда, отдых.

А нашим солдатам и болгарским братушкам и на ужин, кроме сухаря, ничего не нашлось, и до отдыха было еще далеко.

Раненых унесли. Теперь надо было захоронить убитых.

После того как были вырыты братские могилы, к ним потянулись длинными вереницами носилки с подобранными на поле боя, уже свое отвоевавшими орловцами, брянцами и ополченцами. Священники творили краткую заупокойную молитву, окружавшие могилу офицеры и солдаты, подняв горсть шипкинской земли, посылали ее на уснувших вечным сном своих боевых товарищей, потом могилу засыпали.

Это были воистину братские могилы: русские солдаты лежали в них вместе со своими болгарскими братьями.

Пока одни искали и хоронили убитых, другие углубляли траншеи, наращивали брустверы. Отошли солдаты на отдых только далеко за полночь.

А 11 августа утром чем свет разбудил защитников Шипки не обычный будильник, не гром пушек, а отчаянный крик:

– Взяли, взяли!.. Обошли!..

Выбежавшие на крик из ложементов солдаты и офицеры увидели, что главная опорная наша позиция на Николае отрезана неприятелем. Отрезана вместе со штабом, так что никаких указаний и приказаний и ждать неоткуда...

Так вон почему накануне турки и из пушек перестали стрелять рано, и ночью не беспокоили! Они тем самым усыпили нашу бдительность, а под покровом ночи по откопанной траншее подползли вплотную к нашим позициям и заняли седловину, по которой идет шоссе. Они очутились между нашим резервом и перевязочным пунктом с одной стороны, и орловским полком с болгарскими дружинами – с другой. Другими словами, они-таки замкнули свою подкову! То, что не удалось им сделать днем, они сделали ночью. И замкнули подкову не где-нибудь, а вблизи постоянно досаждавшей им Круглой батареи.

Трудно сказать, что могло бы произойти дальше, если бы рота Брянского полка, не ожидая команды – каждая минута дорога! – не бросилась на турок, не успевших еще закрепиться у шоссе. В то же самое время артиллерист Поликарпов бесстрашно под огнем неприятеля повернул пушки в сторону шоссе и ударил по туркам. Штыки брянцев довершили дело: турки были опрокинуты и отступили.

Только потом стало ясно, что неприятельская затея была достаточно серьезной: под Круглой батареей турки сосредоточили за ночь девять таборов своего отборного войска. Стоило передовому отряду закрепиться на шоссе, эти таборы в любое время могли бы прийти к нему на подмогу, и тогда всякая связь с тылом у нас была бы отрезана.

Так начался третий день героической – тут слово на месте! – обороны Шипки.

Не менее, если не более тяжелым было и его продолжение.

Минувшей ночью туркам удалось поставить еще одну батарею – на этот раз на высотах против нашего правого фланга. Таким образом, огненная подкова вокруг наших позиций стала еще теснее.

На правый фланг неприятель направил свои первые атаки. Наступление четырех турецких колонн сопровождалось шквальным ружейным и артиллерийским огнем. Гул непрерывных орудийных выстрелов сливался в один раскат бесконечного грома. Это был поистине адский огонь, от которого, казалось, дрожат не только окрестные горы, но все Балканы.

Начальствующий над правым флангом командир Брянского полка полковник Липинский (он сменил на этом посту Депрерадовича) вынужден был сразу же ввести в бой две резервные роты – так силен был натиск неприятеля.

Чтобы не дать нам опомниться, а также лишить возможности маневрировать резервами, турки вскоре же, если не одновременно с наступлением на правый фланг, начали атаку и центра нашей позиции – горы Николай. За первой отбитой атакой туг же последовала вторая, еще более упорная... Это было похоже на повторение бешеных приступов 9 августа, но только в еще больших размерах. Сулейман-паша, должно быть, знал, что на помощь русским из окрестностей Тырнова уже выступило еще два полка – надо было во что бы то ни стало покончить с Шипкой до прихода подкрепления!

Наши цепп били по наступающим залпами и многих укладывали на месте – турки шли вперед. Артиллерийская картечь вырывала пз рядов наступающих десятки, если не сотни – турки штн. У них будто бы не было иного пути, как вперед и только вперед. Говорили, что турки в этот день были пьяными, и это очень похоже на правду: в их слепом упорстве было что-то противоестественное. Одурманенные гашишем, онн будто не видели перед собой ничего. И лишь когда натыкались на русские штыки, понимали паконец, что дальше дороги вперед нет...

В восьмом часу утра полковник Липинский получил с самого края правого фланга донесение: с помощью посланных in двух орловских рот неприятельскую атаку удалось отбить, противник отступил, но вскоре же показались новые колонны турок, которые, пропустив в интервалы отступившие толпы, повели новое, еще более решительное наступление. Отправив из резерва еще одну роту, Липинский послал к генералу Столетову ординарца с просьбой приехать лично на правый фланг, чтобы самому убедиться, насколько опасно наступление, которое ведет здесь противник.

Столетов приехал, осмотрел позицию и согласился с Липинским:

– Да, опасно... – повторил: – Очень опасно!

Но что он еще мог добавить к сказанному?! Здесь был один конец подковы, который неприятель стремится поскорее соединить с другим концом. Но и на том конце, на левом фланге у князя Вяземского, если турецкая атака еще не началась, то скоро начнется: туда точно так же двигаются неприятельские колонны и развертываются в цепи. И хотя атаки на центр нашей позиции – гору Николай продолжаются, главным, решающим наступлением неприятель, по всему видно, считает вот этот охват флангов, окружение наших позиций.

Нет, ничего он не может дать командиру правого фланга Липинскому. Поскольку загнутые вовнутрь фланги становятся уже как бы тылом наших позиций, придется взять на себя непосредственно его оборону. Здесь решается участь Шипки! Удастся противнику сжать, замкнуть подкову, защитники Шипки хотя и смогут еще какое-то время обороняться, но будут обречены.

На том и порешили. Вместо ожидаемой помощи Столетов взял у Липинского две полуроты с четырьмя орудиями и повел их на курган, лежащий в тылу наших позиций, напомнив на прощание, что до подхода Радецкого надо удержать оборону, чего бы это ни стоило.

Между тем началось наступление неприятеля и на левом фланге.

Теперь по всей линии нашей защиты шел бой с нарастающим час от часу ожесточением. Шквальные атаки, одна другой яростнее, обрушивались с вызывающим удивление постоянством. Все пространство впереди ложементов усеяно телами в красных фесках («Словно мак в огороде алеется», – замечают солдаты), а новые и новые цепи, новые колонны красных фесок идут на очередной приступ.

– Откуда только сила такая берется? – удивляются наши ратники. – Чем больше бьем, тем их больше лезет на нас...

В батареях все меньше остается снарядов. Стрелкам тоже приходится экономить патроны. А это значит, тем больший урон несут защитники от каждой новой атаки.

Сильный артиллерийский и ружейный огонь еще на подходе изреживал, ослабляя противника, и до штыков доходила иногда только половина, а то и того меньше. Теперь главным оружием становился штык. Но если стрельба из ружья требует одной лишь меткости, работа штыком требует силы. А откуда взяться силе в человеке, даже если он самый выносливый в мире русский солдат, когда человек этот уже трое суток без пищи и сна?! А вот сейчас, в полдневную жару, еще и без воды. Спасибо габровцам, которые, рискуя собственной жизнью, нет-нет да доставят на позиции бочонок-другой родниковой водицы. Кое-кого из них уже ранило, одного убило, но остальные бесстрашно продолжают исполнять добровольно взятую на себя обязанность.

На передовой перевязочный пункт шли и шли, группами и в одиночку, раненые. И уже по одному громадному числу их, скопившихся в ожидании врачебной помощи, можно было судить о тех огромных потерях, которые мы несли. Счет шел не на десятки – на сотни. Врачи не успевали накладывать бинты, многие часами оставались без помощи. Но редкий стон вырывался из груди какого-нибудь уж совсем изнемогшего или умирающего от ран страдальца. Большинство же, как бы сознавая, что всякое вслух сказанное скорбное слово пли стенание может влиять на состояние духа уцелевших еще товарищей, переносили ужасные муки молча. Легко раненные после перевязки просили дозволить им возвратиться на свои места в ложементы, а многие делали это даже и самовольно, без всяких разрешений.

Особенно ожесточенные атаки в этот день противник вел на правый фланг. Должно быть, турки решили именно здесь, сломив сопротивление, замкнуть свою страшную подкову.

Около двух часов пополудни к полковнику Липинскому явился запыхавшийся гонец с крайней позиции правого фланга. Донесение было самое неутешительное: у

нас, что ни час, прибывает число раненых, а у противника прибывают и прибывают новые силы, так что удерживать позицию уже нет никакой возможности, если не будут сейчас же даны достаточные подкрепления.

«Достаточные...»! У Липинского оставался в наличии лишь полувзвод со знаменами...

Полковник послал ординарца на гору Николай к графу Толстому. Послал без всякой надежды на помощь, просто хотя бы узнать, как там у них, на главной нашей позиции.

Вскоре с Николая пришел сам Толстой и привел с собой роту брянцев – все, что у него оставалось. Такое подкрепление дало возможность заполнить опустевшие ложементы и сохранить хотя бы какую-то сомкнутость общей оборонительной линии.

Граф Толстой пришел к Липинскому как к старшему, чтобы получить распоряжения, поскольку добраться до тыльной позиции, где находился генерал Столетов, уже не было никакой возможности. По запыленному и закопченному порохом лицу полковника Толстого струился пот, его мундир в нескольких местах был порван и висел лоскутьями. Не сразу можно было узнать в этом обросшем, изнуренном бессонницей и нечеловеческим напряжением офицере недавнего блестящего флигель-адъютанта.

– Распоряжения? – переспросил полковник Липинский. Помолчал и договорил: – Распоряжений никаких не будет. Просто давайте порешим: не отступать ни в каком случае, пи под каким видом, а умирать всем до последнего человека на месте.

Толстой в знак согласия протянул руку:

– Ни в каком случае. Ни под каким видом!

Офицеры скрепили свой обет крепкими рукопожатиями, по-братски обняли друг друга.

Наступала едва ли не самая критическая за все дни обороны Шипки минута.

Вслед за Брянским полком командир корпуса генерал-лейтенант Радецкий обещал привести на Шипку новые части. И солдатам было сказано, что подкрепления уже в пути, и если не поспеют к утру, то к середине дня будут обязательно. Все видели также, что генерал Столетов, чтобы поторопить идущую на Шипку подмогу, послал навстречу Радецкому одного за другим нескольких ординарцев.

Но вот солнце уже начало клониться к закату, а, сколько ни всматривались солдаты в синеву ущелий, по которым змеилась дорога из Габрова, на ней никто не показывался.

Торопя подмогу, Столетов отдавал себе ясный отчет в том, что судьбу Шипки решали уже не днп, а часы.

Теперь счет пошел, пожалуй, на минуты...

Наших оставалось так мало, что солдаты для защиты позиций должны были перебегать с места на место. На линии обороны оставались уже не роты, а ничтожные горстки людей, дравшихся 12 часов без перерыва, без малейшего отдыха против несравненно сильнейшего числом неприятеля.

На некоторых участках почти все офицеры были переранены и перебиты. Достаточно сказать, что во многих ротах – а точнее, тех небольших группах солдат, которые утром назывались ротами, – места командиров, заменяясь последовательно младшими офицерами, фельдфебелями и унтер-офицерами, перешли наконец к ефрейторам и даже, за убылью последних, к простым рядовым солдатам.

Раненые не уходили, потому что без них некому было защищать позиции. Наскоро здесь же, на месте, перевязанные санитарами, они снова брали в руки оружие.

– Надо постараться, – говорили солдаты. – Время такое... Все одно умирать.

Все имеющиеся резервы давно израсходованы. Приходилось маневрировать лишь оставшимися в наличии жалкими силами. Липинский дал приказ «стараться держать роты, взводы и даже звенья попарно, дабы иметь возможность попеременно осаживать неприятельскую цепь, несмотря на ее многочисленность, и во что бы то ни стало удерживаться на своей позиции». А болгарские дружинники, чтобы как-то парализовать во время атаки превосходящие силы неприятеля, бросались в толпу врагов поодиночке и, схватясь за дуло своего ружья, работали прикладом: раззудись, плечо, размахнись, рука!..

Если у солдат и ополченцев кончались патроны или портились ружья, они все равно с позиций не уходили. И когда один офицер, подойдя к кучке таких солдат, сказал что-то в том смысле, что, мол, какой смысл вам оставаться, если стрелять не можете, солдаты ему дружно ответили: