Текст книги "Герои Шипки"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 32 страниц)

– Для фуражировки батарей, – вставил Гурко, – полковнику Сиверсу немедля послать шустрого офицера со всеми ездовыми по юго-западной дороге от Эски-Баркач. На восток ехать нечего, там все разорено...

Сивере вышел и приказал отправляться за фуражом поручику Полозову.

...Гурко в суконной шапке и походной шинели медленно ехал вдоль строя, вглядываясь в солдат. Они стояли в лощине, вызывая восхищение гвардейской выправкой, молодцеватым видом, непоказной бодростью. Из-под лакированных черных козырьков на генерала серьезно смотрели серые, голубые, карие глаза. Он видел румяные лица, усатые и безусые, но с бритыми подбородками. Бороды были разрешены во всех войсках, кроме гвардии.

Внимание Гурко привлек унтер-офицер лейб-гвардии гренадер Бобин, окаменевший в стойке «смирно» на правом фланге своей роты.

«Я помню этого старика, – пронеслось у него в голове. – Но почему? Ах, это он подбежал на помощь, когда на злосчастных маневрах три года назад моя лошадь упала на лесной дороге и я сломал ключицу... Я не видел его с тех пор и не отблагодарил. Надо исправить оплошность...»

Гурко чуть тронул казачью лошадку в шенкеля, и та, почувствовав касание его сильных ног в серо-синих шароварах с красным лампасом и крагах, тотчас двинулась дальше вдоль фронта. Она сама нашла возвышенность перед центром построения и послушно остановилась по приказу седока.

– Помните, ребята! – так громко, что его было слышно на другом конце Эски-Баркач, обратился Гурко к солдатам. – Вы русская гвардия, на вас смотрит весь мир! О вас, гвардейцы, заботятся больше, чем об остальной армии. У вас лучшие казармы, вы лучше одеты, накормлены, обучены. Вот минута доказать, что вы достойны этих забот...

В перерывах между словами наступала такая тишина, что явственно доносилось издалека, из-за реки Вид, жалобное и тонкое ржание черкесского коня: там рыскали разъезды башибузуков.

– Спросите, каков в деле турок? – вновь несся над строем глухой мощный голос Гурко. – Слушайте, ребята. Турок стреляет издалека и стреляет много. Это его дело. А вы стреляйте, как вас учили: умною пулею, редко, да метко. А когда дойдет до дела в штыки, – генерал еще более возвысил голос, – то продырявь его! Нашего «ура» враг не выносит. Ура, ребята!

После требуемой уставом паузы грянуло громовое и грозное «ура!», тяжело потекшее над осенней равниной к холмам Плевны. Кричали дружно все: и еще более заалевший на морозце поручик Кропоткин, и Рейтерн, у которого от древнего немецкого предка осталась только фамилия, и рыхлый штабс-капитан Подгаецкий, и фейерверкер Слепнев, и строевик Типольт, и напрягающий в крике лицо до синевы унтер-офицер Бобин, и даже повар Йошка.

Молчал, испуганно глядя на строгого генерала, рядовой Козлов, думая о том, как хорошо бы теперь захворать да покрепче, попасть в госпиталь и вернуться в родную деревню...

4

Собрав всех ездовых от находившихся в Эски-Баркач трех батарей и вооружив их револьверами, отобранными у трубачей и фейерверкеров, поручик Полозов без карты, без всяких определенных указаний ехал по неизвестной дороге, не зная даже, далеко ли до ближайшего населенного пункта и где придется ему набирать фураж.

Перейдя вброд какую-то речку, всадники оказались среди неубранного кукурузного поля. Полозов ехал с беспечностью мальчишки, участвующего в интересной игре, когда впереди замаячили кавалерийские значки, а там и всадники в красных шапках замелькали по всей видимой линии на быстрых аллюрах.

– Никак турок, ваше благородие! – испуганно крикнул веснушчатый ездовой, который так неловко держал револьвер, словно боялся, что он выстрелит.

Из кукурузы вынырнул на бойкой лошадке уланский вахмистр в красной шапке с наушниками и даже перекрестился от приятного разочарования:

– А мы вас за башибузуков приняли! Как вы сюда забрели? За нашими аванпостами уже турок!

– Куда нам ехать за фуражом, братец?

Вахмистр раздумывал недолго.

– Тут неподалеку болгарская деревушка. Около дороги на Софию. Да я вас могу проводить...

Деревушка – несколько полуразрушенных строений – была пуста. Между домами лежали трупы зарезанных болгар: старик с раскрытым в немом крике ртом, женщины, подростки.

– Еще насмотритесь, ваше благородие, – сказал бывалый вахмистр. – Турок этот зверствует часто, а уж башибузук, тот никого не щадит: ни старого, ни малого...

– Тут и ячменя и сена вдоволь, – доложил Полозову ездовой.

Приказав нагружать лошадей, поручик с вахмистром ваошел на пригорок, откуда вся деревня была как на ладони. Вахмистр, маленький, кривоногий, показал на два холма вдалеке:

– Глядите, ваше благородие, вон турок-то. Горный Дубняк. Холм, что пониже, по эту сторону дороги из Плевны на Софию, а тот, что подальше, по другую. Там их главные укрепления...

Поручик с любопытством принялся рассматривать позиции, которые назавтра предстояло штурмовать. Местность была холмистой, поросшей кустарником вперемежку с лесом, довольно густым. Зато обе возвышенности, где укрепились турки, оказались крутыми и голыми.

– Попробуй возьми их в лоб, – подумал вслух Полозов и, напрягая зрение, спросил: – А что там за домик беленький?

– Черт-те знает, – добродушно откликнулся вахмистр. – Склад или караулка...

Внезапно оба вздрогнули от выстрелов и обернулись в сторону деревушки.

По единственной улице с визгом неслась тощая свинья, а за ней, наля из револьвера в белый свет, бежал веснушчатый ездовой. Вахмистр мгновенно скинул с плеча свою винтовку системы Крика и, не целясь, пристрелил свинью.

Полозов не успел вмешаться в происходящее, когда вахмистр спокойно сказал:

– Катить отсюда надо, ваше благородие, да побыстрее. Турок, вишь, зашевелился...

И впрямь от холмов, от белеющего уже в наступающих сумерках домика, от едва видимых стогов и шалашей отделились конные фигурки в красных фесках.

Назад пришлось уходить пешком, держа нагруженных лошадей в поводу и поминутно оглядываясь.

– Держись, ребята, вон на тот костерок! Это наши аванпосты! – покрикивал вахмистр, незаметно перенявший командование фуражирами.

Только к часу ночи Полозов, распрощавшись с отважным вахмистром, вывел ездовых к Эски-Баркач, где их ожидал в тревоге сам полковник Сивере.

Никто в отряде Гурко не ложился, проведя ночь под открытым небом. Дул холодный и резкий ветер. Яркая луна причудливо освещала холмистую местность. В этот день было лишь две варки: вечерние мясные порции было приказано солдатам взять с собой и объявлено, что в течение пяти дней никакие обозы к отряду не прибудут, а потому не следует расходовать в день более одного фунта сухарей.

5

Едва первые полоски зари забелели на горизонте, по биваку разнесся громкий голос Гурко:

– Седлать коней! Через четверть часа наступление!

Еще была ночь, а Гурко уже ехал верхом по тропинке, которой накануне возвращался Полозов и где в кустах у шоссе была рассыпана цепь турецких аванпостов.

Позади медленно подвигались колонны пехоты, расходясь по двум направлениям: стрелковая бригада забирала вправо, в обход неприятельской позиции, а лейб-гвардии Московский и Гренадерский полки с саперами шли прямо на турецкие укрепления. Артиллерия взбиралась на возвышенности для занятия заранее намеченных позиций.

Гурко заметил, как глубоко влево ушла на рысях конница. По масти лошадей он сразу узнал эскадрон, которым командовал в молодости: серых коней имели только лейб-гусары. Они двигались на Телиш.

Вот впереди затрещали выстрелы: это турки открыли огонь по казачьему разъезду, посланному для порчи на шоссе телеграфной проволоки, соединявшей Горный Дубняк с Плевной. Но едва стала надвигаться пехота, как турецкая цепь быстро отступила на шоссе и оттуда к укреплениям. Со стороны Горного Дубняка донеслись заунывные звуки турецкого сигнала тревоги.

С неприятельской вышки заметили блестящую группу всадников – Гурко с его штабом, и турки пустили несколько гранат, пролетевших над головой генерала. Не обращая па них никакого внимания, Гурко поднялся на один из холмов у шоссе, где уже устраивалась 6-я батарея полковника Скворцова.

– Выдвиньте два орудия и пошлите им несколько гранат, – своим ровным глухим голосом, точно он приказывал подать стакан чаю, сказал Гурко поручику Ти-польту.

Над турецкими позициями лопнула картечная граната, и двести двадцать заключенных в ней пуль осыпали смертоносным дождем турок. Первые же выстрелы оказались чрезвычайно удачными: каждый снаряд рвался в середине турецкого расположения. Горный Дубняк ответил частым огнем пушек и дальнобойных ружей. Поручику Полозову пуля попала в пуговицу левого борта мундира, ударила затем в нательный крест, сплющилась и, отскочив, разорвала мундир. Ружейный огонь турок оказывался эффективнее артиллерийского: благодаря неверному углу прицела многие гранаты не разрывались, уходя глубоко в землю. А иные гранаты были набиты вместо пороха кукурузой.

Постепенно в бой вступили все русские батареи, окружившие Горный Дубняк, – гранаты загромыхали, заглушая треск ружей.

С холма у шоссе Гурко открылась вся картина боя. С версту впереди, очерченная ясно, высоко поднималась круглая турецкая позиция, обнесенная рвом и валом. Она вся дымилась от ружейного и артиллерийского огня. К ней под выстрелами подходили, тоже стреляя, русские колонны. На правом фланге показалась кавалерия: это Кавказская бригада полковника Черевина наступала на турок с тыла. С левого фланга, от деревушки Чуриково, шли лейб-московцы и гренадеры, а с фронта Гвардейская стрелковая бригада. План обложения был исполнен как нельзя более удачно. Казалось, неприятелю не оставалось другого выбора, как сдаться или умереть в собственных ложементах. Но что-то не нравилось Гурко в этой картине, облитой ярким солнечным блеском.

– Нет, с ходу не возьмешь! Не возьмешь! – шептал он, не отнимая глаз от бинокля.

С левого фланга несколько рот Гренадерского и Московского полков пустились бегом на возвышенность и успели занять несколько ложементов. Турки быстро побежали к центру своих укреплений. Их красные фески усыпали скат холма. Затрещали берданки, и фески закувыркались. Но зато центральная позиция всецело оставалась в руках у неприятеля, и чем ближе подходили к ней наши колонны, тем все более учащался ружейный огонь. Позиция эта, обнесенная глубоким рвом и состоящая из идущих вверх ярусами окопов, походила на адскую машину, извергающую тучу пуль.

Пули давно уже летели и через курганчик, на котором рядом с 6-й батареей стоял Гурко со своим штабом. Батарея стреляла часто и метко, причем каждое орудие, подпрыгнув после выстрела, скатывалось с курганчика. Батарейцы хватались за колеса и с трудом втаскивали его снова вверх. Штабс-капитан Подгаецкий, сидя на лошади, торопил солдат:

– Голубчики! Родные! Тащите скорей! Минута дорога, минута дорога!..

Вдруг он ударил себя два раза ладонью правой руки по левой стороне груди, где в кармане лежало письмо жене, и кулем свалился с лошади, сраженный наповал.

Турецкие снаряды то и дело падали возле батареи, некоторые из них гулко и звонко разрывались. Гудели и звякали пули. Долгий томительный час прошел под огнем, а турецкий редут все продолжал трещать, как митральеза, поражая наступающих. Атака затягивалась и, очевидно, шла неуспешно.

Генерал Гурко скомандовал суровым голосом:

– Батарея, вперед! Подъехать к неприятелю на триста сажен и катать в него шрапнелями!

Повинуясь команде, все восемь орудий быстро взяли на передки, карьером вынеслись и остановились. Только одно орудие при перестраивании замешкалось. Подпоручик Типольт крикнул Слепневу:

– Фейерверкер! Покажите людям, как надо брать на задки!

И Слепнев, как на параде, шагом под дождем пуль выписал на местности определенный уставом чертеж для означенного подъезда.

В эту минуту к Гурко на холм подскакал ординарец с донесением, что наступление на главный редут задерживается сильным огнем неприятеля, что несколько ложементов на левом склоне турецких позиций заняты Гренадерским и Московским полками, но что при этом генерал Зедлер, командир бригады, тяжело ранен пулей в живот. Он просил подкреплений у командира саперного батальона полковника Скалона, который едва успел развернуть солдат, как тоже был ранен в живот. Ранен и командир гренадерского полка Любовицкий. Получил смертельное ранение и командир Финляндского полка генерал-майор Лавров.

– Соболев, коня! – глухо приказал Гурко.

– Соболев убит, ваше превосходительство, – доложил второй денщик, Красухин.

Гурко молча принял от него коня и в сопровождении Нагловского отправился к войскам.

6

Лейб-гренадеры наступали с гребня лесистого холма и чем далее продвигались, тем реже становился лес, переходя в высокий кустарник, и тем сильнее жужжали турецкие пули. Одним из первых был ранен в ногу командир полка Любовицкий, который остался руководить атакой. Еще не было видно редутов неприятеля, но ежеминутно кто-нибудь выбывал из строя: кто с криком хватался ва щеку, кто за ногу, кто молча валился на землю.

Передовой батальон вышел на опушку леса, в мелкий и редкий кустарник. Тут гренадеры увидели поднимающуюся отлогость неприятельского укрепления – малый редут. За ним возвышался другой – главный редут Горного Дубняка. Ни одного турка не было видно. Ряды насыпей сливались в одну черту белых дымков. Слышался оглушающий треск, и густой град свинца летел навстречу гренадерам. Медлить нельзя было ни секунды: необходимо было либо отходить под прикрытие, либо сейчас же идти на штурм.

– Бить атаку! – крикнул худой, с запавшими глазами полковник Любовицкий.

С обнаженной саблей, сильно хромая, он вышел впереди батальона и крикнул: «Ура!»

Гренадеры, развернувшись в линию, кинулись бегом вверх по склону неприятельского холма к малому редуту. Унтер-офицер Бобин бежал, зорко поглядывая, чтобы никто из подчиненных не отставал. Он был храбр, но храбр, так сказать, для порядка, и солдат, вылезший из своей части вперед, казался ему почти настолько же виноватым, как и отставший.

– Куда прешь? – крикнул он дюжему гренадеру, обогнавшему его. – Ишь, одурелый какой! Сам редут Еозьмешь? Нет, брат, полезем вместе...

Козлов, зажмурившись, взбирался по склону, держа в левой руке винтовку, а правой крепко уцепившись за полу шинели кричащего впереди «ура!» барабанщика Рындина.

Турки наверху засуетились, часть кинулась вниз по противоположной стороне холма к большому редуту. Офицер, смешно мотая кисточкой на феске, напрасно пытался остановить беглецов. Он выхватил кривую саблю и был застрелен в упор из пистолета ворвавшимся поручиком Мачевариановым, который тут же получил тяжелое ранение. Но ложемент уже кипел от солдат-гренадеров, взявших турка в штыки. Борьба продолжалась недолго: малый редут был в руках у русских.

Теперь гренадерам и лейб-московцам противостоял грозный большой редут, осыпавший солдат пулями с расстояния в 80—100 сажен. Гвардейцы укрывались за насыпями, во рву, но все равно их потери росли. В этот момент, узнав о падении малого редута, Гурко отправил роту саперного батальона, чтобы сделать новые окопы и вырыть несколько ложементов для прикрытия солдат. Под сильнейшим огнем саперы быстро исполнили приказание командующего.

Однако всякая попытка пойти на главный редут с фронта кончалась мгновенной потерей целых рот. Уже был ранен в живот командир первого батальона подполковник Апселунд, когда Любовицкий, взяв с собой барабанщика Рындина и выйдя впереди малого редута, еще раз приказал бить атаку. Едва Рындин поднял барабанные палочки, как упал замертво. Любовицкий схватил барабан, но лишь коснулся его палочками, как был ранен в плечо навылет. Тогда, отбросив барабан и зажимая рукой рану, он подошел ко рву и приказал лежащему за прикрытием барабанщику бить атаку, не покидая места.

Заслышав призывные звуки, гренадеры бросились из рва, насыпей, ложементов малого редута вниз. Они достигли Софийского шоссе и самой подошвы большого редута, однако, встреченные шквальным огнем, снова отошли с огромными потерями. Любовицкий, изнемогая от ран, приказал нести себя на перевязочный пункт с тем, чтобы снова вернуться на поле сражения.

Он послал донесение генералу Гурко о положении дел: атака главного редута с фронта массою была немыслима.

7

Гурко уже понимал это. Объехав позиции, он послал одного из ординарцев с приказанием командиру 1-й Гвардейской дивизии генералу Рауху немедля выслать подкрепления. Раух скомандовал Измайловскому полку двинуться в дело.

Командующий встретил их на своем курганчике. По-ротно шли измайловцы мимо него под градом пуль стройными, красивыми колоннами.

– Равнение направо! – приказал офицер, маршировавший впереди головной роты с саблей наголо. – В ногу! Левой! Левой!..

– Измайловцы! – закричал Гурко. – Помните ваших дедов! Помните героев Бородина! Они смотрят на вас теперь!..

Солдаты на ходу снимали шапки и крестились.

Затем Гурко отправился на левый фланг к командиру 2-й дивизии графу Шувалову, у которого переранило уже трех ординарцев и адъютанта. Они решили произвести последнюю атаку редута одновременно со всех сторон, начав ее в пять пополудни по сигналу, которым должны были служить три валпа нескольких батарей.

Было уже три часа дня. Ружейная пальба значительно стихла, но артиллерийский огонь русских батарей не прекращался. Он заставил совершенно замолчать турецкие орудия, как оказалось впоследствии, перебив всех артиллеристов.

Гурко вернулся на курган, где находился его наблюдательный пункт. В четыре часа батареи получили приказание отойти на прежние позиции для производства трех залпов. Гурко поминутно смотрел на часы, ожидая сигнала к атаке, когда в 6-й батарее раньше времени загремели выстрелы.

– Кто стрелял? – глухо бросил Гурко. – Виновника ко мне!

Но уже поднялась вся правая колонна, и долгое, то усиливающееся, то затихающее «ура!» донеслось от главного редута.

Ординарец привел бледного подпоручика Типольта. Гурко, потемнев глазами, накинулся на него:

– Извольте объяснить ваши действия, подпоручик!

– Нервы... Нервы, ваше превосходительство... – лепетал тот.

– Ах, нервы? – переспросил генерал. – Под суд! – и отвернулся, поднеся бинокль к глазам.

Выстрелы батарей и новое «ура!» возвестили об атаке остальных колонн. Однако поднявшийся турецкий огонь с прежней силой косил солдат: в лощину поползли раненые. Все неприятельские ложементы вокруг главного редута были заняты, а вершина трещала сотнями выстрелов, словно там находилась адская машина. Перешагнуть узкий и глубокий ров, высокий вал, за которым скучились осажденные, было невозможно.

Уже совсем стемнело. Перестрелка то стихала, то усиливалась снова. Большая красная луна выплыла на горизонте, когда Гурко устало опустился на землю. Вокруг него прилегли генералы Нагловский и Бреверн, штабные офицеры. На турецком редуте горел большой пожар: пылали подожженные нашей артиллерией палатки и шалаши. Треск ружейной пальбы не умолкал ни на минуту. Все сошлись в мнении, что несвоевременность залпов привела к неуспеху. Десять часов кряду продолжался бой. Под Те-лишем егерский полк целый день геройски сдерживал турецкие войска, но они могли прорваться и подойти ночью. Наконец и Осман-паша мог сделать вылазку из Плевны.

Так или иначе, приходилось принимать быстрое решение. При свете фонарика Гурко и Нагловский составляли новую диспозицию. На курганчике все приготовились к тяжелой бессонной ночи.

Еще начальник штаба не закончил писать, как подскакавший всадник осадил перед Гурко коня. Это был его ординарец ротмистр Скалой.

– Редут в наших руках! – доложил он взволнованным голосом.

– Что такое? Как в наших руках? – изумился, поднимаясь с земли, Гурко.

– Сию минуту войска ворвались и заняли редут... Турки сдались...

– Ура! – вырвалось у генерала.

– Ура! – подхватили все на курганчике.

– Красухин, коня! – приказал Гурко. – А что же значат ружейные выстрелы на редуте, ротмистр?

– Это лопаются в огне турецкие патроны... Они лежат повсюду и кучами и в ящиках, – ответил Скалой.

Генерал дал своему коню шпоры и помчался к редуту. Свита во весь опор неслась за ним, перескакивая через ровики, через кучи мертвых тел.

Редут был озарен красным широким заревом, на фоне которого четко рисовались силуэты русских солдат. Собравшись группами, они подхватили «ура!» мчавшегося к ним генерала. Вверх полетели шапки, иные солдаты надевали шапки на штыки. Громовое, опьяняющее «ура!» стояло в воздухе. Солдаты кинулись навстречу Гурко – словно живое море окружило генерала и его свиту.

– Молодцы, дети! Молодцы! – глухим суровым голосом повторял он, скрывая, что взволнован.

Яркое зарево пожара, в котором, как при сильной перестрелке, трещали лопавшиеся патроны, освещало происходящее. Пленные, положившие оружие на редуте, были уже выведены и стояли кучей. Их оказалось 2289: остальные полегли на месте во время сражения. К Гурко подвели турецкого генерала Ахмеда-Февзи-пашу, лицо которого было мрачным. Он низко поклонился и стал, опустив голову. Гурко протянул ему руку и по-французски сказал:

– Уважаю в вас храброго противника!..

Затем он обернулся к солдатам:

– Дети! В сегодняшней победе главная заслуга ваша! Вы были сами себе командирами!

8

В самом деле, оказавшись вблизи неприступного большого редута почти без офицеров и без всякой связи со штабом, солдаты сами открыли для себя совершенно новые формы боя.

Идти в атаку колоннами или цепью было безумием. Но поодиночке выскочить пулей из укрытия и перебежать поближе к турецкому редуту – на это находилось немало охотников.

Наконец, и унтер-офицер Бобин, когда, как ему показалось, огонь несколько ослабел, дернул за рукав Козлова:

– Бежим к шоссе!

– Что ты, дяденька Антон Матвеич! – в ужасе отвечал Козлов, втягивая голову в плечи. – Ведь убьют!

– Со мной не убьют, – уверенно сказал Бобин и тут же строго прикрикнул: – Да ты что, разгильдяй, не подчиняешься! Беги, а не то почешу прикладом!

Он выдернул Козлова из окопа, и тот, не помня себя, промчался несколько десятков шагов, ничего не видя, ничего не соображая, пока Бобин не скомандовал:

– Ложись за бровку!

Тут, у шоссе, в канавках, скопилось уже немало народу. Лежать приходилось воистину между жизнью и смертью: стоило поднять голову или даже высунуть руку, как турки направляли сюда залпы огня. Нашлось несколько молодцов, которые и в этом положении решили покуражиться над грозным неприятелем. Заметив, что турки сторожат малейшее движение русских, они надевали на штыки шапки и с криком «ура!» высовывали их из канавок. Шквал огня проносился над ними, а солдаты отвечали взрывом дружного хохота, прибавляя:

– Вот надули турка-то! Дурак, братцы, турок!

– Хватит вам, сорванцы, изгаляться! – бранил их строгий Бобин.

Но «сорванцы» не обращали на него внимания. Не было уже «своих» и «чужих», начальствующих и подчиненных; уже вовсе перемешались солдаты Гренадерского, Московского, Измайловского и иных гвардейских полков.

Между тем в канавках становилось все более тесно, и вновь появлявшимся тут солдатам грозило стать легкой добычей для турецкой пули. А всего в полусотне шагов между шоссе и большим редутом стоял беленький домик – караулка, стог соломы и несколько турецких шалашей. Из канавок на шоссе солдаты начали в одиночку перебегать к этим укрытиям, из-за которых вели стрельбу по редуту.

Унтер-офицер Бобин, никогда не ходивший в атаку первым, но и никогда не отстававший, на этот раз оплошал. Он добрался до караулки, когда все мертвое пространство было заполнено людьми. Смекнув, что нет иного выхода, он бросился к самому редуту, таща несчастного

Козлова. Здесь они свалились в глубокий и узкий ров, окружавший редут. Отдышавшись, Бобин сделал открытие, что ров этот и есть самое безопасное место, защищенное от вражеских пуль, которые, жужжа, поражали все вокруг на протяжении трех верст. Турки, правда, пытались стрелять и в Бобина с Козловым, но им приходилось высовываться из-за насыни, а это мгновенно вызывало отовсюду – с малого редута, с шоссе, из-за караулки – вихрь русского свинца.

Не показываясь, унтер-офицер стал громко кричать сотоварищам:

– Ребята! Бегите сюда, к нам! Тут тебя никакая пуля не берет!

На его зов один за другим начали появляться солдаты, постепенно заполняя ров. К этому времени русская артиллерия совершенно прекратила стрельбу, чтобы не поразить своих.

Сидя во рву, солдаты не теряли времени даром: штыками и тесаками они копали углубления в стене и делали ступеньки, ожидая атаки. На задней стороне редута, обращенной к Телишу и Софии, нашлось и уязвимое место. Здесь турки не успели вырыть ров, а ограничились тем, что выкопали два ложемента. Измайловцы и финляндцы затеяли тут рукопашную схватку с противником. Заслышав с южной стороны крики «ура!», изо рва полезли на насыпь гренадеры, лейб-московцы, и в редуте началась всеобщая нестройная свалка. Одни турки штыками встречали атакующих, другие, потеряв присутствие духа, выкинули белый флаг, в то время как третьи продолжали яростно стрелять.

Дело решил русский штык, заставивший остатки гарнизона просить пощады.

До утра солдаты бродили по полю боя и при свете догоравшего пожара отыскивали раненых. Все подходы к большому редуту были устланы русскими телами. Особенно страшно выглядели павшие от разрывной турецкой пули: рана имела вид широкой воронки. Козлов даже закрыл лицо руками, а Бобин совершенно хладнокровно посмотрел и сказал только:

– Гм! Ишь ты, ловко придумано!..

Очень суеверный, унтер-офицер считал, что на все своя судьба. И даже не сердился, видя турецкие зверства, а говорил: «Ему, верно, за тяжелые грехи выпали такие

муки...»

193

13 Герои Шипки

Козлову сделалось плохо. Бледный, он держался за плечо Бобина, повторяя:

– Сколько, дяденька, полегло! Антон Матвеич! Сколько!

9

Русские потери 12 октября при Горном Дубняке оказались непомерно большими – 3533 человека. Да еще у егерей, лейб-гусар и драгун под Телишем убыло до тысячи солдат и офицеров. Одновременно стало известно, что на допросе Ахмет-Февзи-паша показал: «Бели бы атака не была начата слишком рано, а вы продолжали бы стрелять из орудий еще час, я принужден был бы сдаться...» Действие русской артиллерии, как показал осмотр редута, было сокрушительным: повсюду валялись оторванные руки, ноги, головы; тысячи турок были ранены и убиты осколками. Да, артиллерийская подготовка должна была бы быть более длительной и массированной.

С овладением Горным Дубняком русские встали твердой ногой на Софийском шоссе. Однако необходимо было взять и другое укрепление – Телиш, лежащее в семи верстах к югу. Иначе гвардии приходилось обороняться на два фронта, ожидая нападения как со стороны Софии, так и Плевны.

Озабоченный необходимостью щадить русскую кровь, Гурко решил на сей раз предоставить главную роль гвардейской артиллерии и прибегнуть к атаке лишь как к последнему, крайнему средству. Это было тем более возможно, что после взятия Горного Дубняка не приходилось слишком спешить, и само наступление на Телиш было предпринято только для расширения и укрепления занятых позиций.

На подступах к Телишу расположились полукругом шесть пеших и три конных батареи, за которыми встали три гвардейские бригады.

В девять пополуночи 16 октября Гурко выехал из Горного Дубняка в сопровождении штаба и конвоя к Телишу. У Дольного Дубняка, охранявшего подходы к Плевне, уже грохотали пушки и трещали ружейные выстрелы: там началась отвлекающая демонстрация.

Гурко ехал по шоссе, обгоняя батареи и войска, которые еще шли занимать боевые позиции. Он остановился со свитой на холме, вблизи одной из центральных батарей,

расположившись на складном стуле и беспрестанно принимая привозимые со всех концов донесения. Свита и ординарцы полулежали вокруг на траве, уже сухой и порыжевшей от октябрьских холодов.

Ровно в одиннадцать утра на батарее левого фланга раздался первый выстрел, и первая граната, взвизгнув при вылете из дула, зарокотала в воздухе. Генерал снял шапку, и все окружающие вслед за ним перекрестились. За первым выстрелом прозвучал второй, третий, и вот уже все батареи, выстроенные полукругом, задымились.

Турки стали отвечать из редута, но через час их выстрелы стали становиться все реже, а русские орудия все усиливали и учащали огонь. Высоко над редутом ежесекундно появлялись маленькие облачка дыма, обозначавшие лопнувшую над турками шрапнель.

Гурко отнял бинокль от глаз.

– Пристрелялись! – коротко сказал он об артиллеристах. – Молодцы!

– Не завидую я туркам, – прибавил Нагловский.

Но и у командующего, и у его начальника штаба тревожно сжимались сердца при мысли о том, что все равно придется завершать дело открытым и опять кровопролитным штурмом. Канонада не умолкала два с половиной часа. Два с половиной часа семьдесят два орудия били в упор по главному редуту, поражая его фронтальным и фланговым огнем.

Затем Гурко потребовал привести пятерых плененных у Горного Дубняка турецких офицеров и передал им письмо коменданту Телиша Измаилу-Хаки-паше, где говорилось: «Вы окружены со всех сторон русскими войсками. 100 орудий направлены на вас и уничтожат ваши окопы со всеми их гарнизонами. Во избежание напрасного кровопролития предлагаю вам положить оружие». Отвести парламентеров он поручил одному из своих ординарцев, хорунжему Церетелевх

Тотчас был отдан приказ трубить по всей линии отбой, и через несколько минут после оглушительного грохота водворилась странная, напряженная тишина. Турецкий редут вмиг усеяли тысячи красных шапок: из своих нор повылезли солдаты неприятеля, недоумевая, что это значит. Между тем Гурко и его свита провожали тревожными взглядами парламентеров, размахивавших белыми платками.

Пленные турки скрылись в редуте; Церетелев остался 13* 195

на шоссе. Прошло несколько томительных минут. Гурко, поднявшись со складного стула, ходил по кургану.

– Смотрите! Турок машет белым флагом! – крикнул кто-то из свиты.

В тот же миг солдаты Московского и Гренадерского полков, лежавшие впереди своих батарей в ожидании той минуты, когда их двинут в атаку, в огонь и смерть, вскочили и, подбрасывая шапки, закричали «ура!». На батареях это «ура!» подхватила артиллерия, и «ура!» мощно неслось из конца в конец по всей нашей боевой линии.

«Неужели капитуляция? Неужели конец? Бескровная победа!» – волновался Гурко, внешне оставаясь спокойным.

Он потребовал коня и выехал на шоссе. Проезжая мимо батареи, генерал увидел, как наводчик-артиллерист обнимал, целовал и нежно гладил большое девятифунтовое орудие, приговаривая:

– Родная ты моя! Матушка! Гляди-ка, что наделала, – показала себя!..

Парламентер оказался турецким полковником, говорившим по-французски.

– Я требую, – властно обратился к нему Гурко. – Я требую, чтобы ваши солдаты сложили оружие у выхода из редута и, безоружные, шли на нашу цепь. Даю вам на размышление полчаса. Иначе снова открываю огонь и буду атаковать вас всеми наличными силами...