Текст книги "Герои Шипки"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 32 страниц)

Теперь уже турки были близко. Они осыпали русских пулями из своих дальнобойных ружей Пибоди, оставаясь в пределах недосягаемости. Художник сел писать, а генерал собрался на рекогносцировку. Стоявший рядом с Верещагиным Куропаткин вскрикнул и упал. Его тяжело ранило навылет. Он все просил сказать, не смертельна ли рана.

Скобелев велел унести Куропаткина и отер слезы. На рекогносцировку он поехал вместе с Верещагиным.

Вскоре им пришлось спешиться. Художник шел слева от генерала и с тревогой прислушивался к назойливому свисту пуль.

«Вот сейчас тебя, брат, прихлопнет, откроют тебе секрет того, что ты хотел знать, – что такое война!» – думал художник.

Он наблюдал за Скобелевым, за лицом генерала, за руками. Боится ли тот хоть немного? Нет, лицо спокойно, руки в карманах. Походка с развальцой. Кажется даже, что он замедляет шаг.

Лишь оказавшись в безопасном месте, Скобелев сказал:

– Ну, Василий Васильевич, мы сегодня прошли сквозь строй!..

Это художник знал и сам, его интересовало, что испытывал Скобелев.

– Скажите мне откровенно, – сказал Верещагин, – неужели это правда, что вы приучили себя к опасности и уже не боитесь ничего?

– Вздор! – ответил генерал. – Меня считают храбрецом и думают, что я ничего не боюсь, но я признаюсь, что я трус. Каждый раз, когда начинается перестрелка и я иду в огонь, я говорю себе, что в этот раз, верно, худо кончится.,. Когда под Плевной меня задела пуля и я упал, мой первая мысль была: «Ну, брат, твоя песенка спета!»

Художник был доволен. Уж больно терзала мысль, не трус ли он сам.

– Я взял себе за правило, – добавил генерал, – никогда не кланяться под огнем. Раз позволишь себе сделать это – зайдешь дальше, чем следует... Кстати, Василий Васильевич, как вы думаете, ладно у меня идет? Нет ли беспорядка? Вы были у Гурко, скажите по правде, больше у него порядка, чем у меня?

– Порядка не больше, но он меньше вашего горячится.

– Да разве я горячусь?

– Есть немножко...

Верещагин подумал о том, как еще вчера недовольный генерал раздавал оплеухи, а потом пытался шутками задобрить пострадавших.

В этот день атака не состоялась. Не подоспели пушки и кавалерия. Начальник бригады болгарского ополчения князь Вяземский доложил, что доставить орудия к вечеру невозможно. Скобелев и не настаивал. Верещагин сравнил про себя – Гурко приказал бы: «Втащить зубами!» Со стороны колонн Святополк-Мирского доносился шум боя.

Скобелев метался.

– Василий Васильевич, хорошо ли я сделал, что не штурмовал сегодня? Я знаю, скажут, что это я нарочно, будут упрекать... Я подам в отставку!

– О какой отставке вы говорите! Вы сделали все, что могли. Отвлекли часть турецких сил... Штурмовать с одним полком было немыслимо.

14. Шипка – Шейново

С утра густой туман скрыл от турок подходившие русские колонны. Верещагин выполнял обязанности ординарца, передавал приказы выступать. Заговорила и артиллерия.

Турки защищались отчаянно и отбили первую атаку.

– Музыку сюда! – приказал Скобелев.

Теперь Долина Роз напоминала Верещагину парадный Царицын луг. Полки шли под звуки маршей. Заметив, что одно из знамен в чехле, Верещагин подскакал к командиру и приказал развернуть знамя.

– По чьему приказанию? – спросил командир.

– Генерала Скобелева.

Турки осыпали снарядами Скобелева и его штаб.

– Да разойдитесь вы! – кричал генерал. – Черт бы вас побрал! Перебьют вас всех, дураков!

Когда новый начальник штаба отъехал куда-то по делам, оформлять письменно приказы Скобелева пришлось художнику. Это оказалось чистым наказанием. Скобелев в энергичных выражениях приказывает начальнику кавалерии генералу Дохтурову действовать решительнее.

А записку не подписывает.

– Это старый генерал, я не могу так писать ему.

Верещагин был рад, что подоспел начальник штаба.

Впереди длинной полосой вырисовывалась дубовая .

роща, в которой была расположена деревня Шейново. Художник сделал набросок поля битвы...

Скобелев двинул на турок Казанский полк. В два часа противник выкинул на кургане белый флаг.

Верещагин поскакал вслед за Скобелевым. Всюду попадались толпы пленных, масса трупов, брошенное оружие. Под курганом у деревянного барака стоял хмурый седой турецкий генерал. Это был командующий шип-кинской армией Вессель-паша, за ним толпилось до полусотни турецких генералов и офицеров.

Скобелев пытался позолотить пилюлю и заговорил о храбрости войск Вессель-паши. Но тот молчал и злобно смотрел на русского генерала, который наклонился к Верещагину и тихо сказал:

– Поезжайте скорей к генералу Тимоловскому и скажите, чтоб он, нимало не медля, отвел пленных от оружия. Я имею сведение, что Сулейман-паша идет сюда из Филипполя. При первом известии об этом турки схватятся за оружие.

Художник поскакал, передал приказ и вернулся.

Пригрозив не оставить камня на камне в Шипке, Скобелев вынудил Вессель-пашу послать туда своего начальника штаба с приказом сдаваться.

И вот уже за дубовой рощей фронтом к Шейнову, а левым флангом к горе Святого Николая стоят в строю русские войска. Скобелев дал шпоры коню и понесся так,

что Верещагин и остальные едва поспевали за ним. Генерал, высоко подняв над головой фуражку, звонко крикнул:

– Именем отечества, спасибо, братцы!

Шапки полетели вверх. «Ура!» – перекатывалось но строю.

Впоследствии Верещагин написал картину «Шипка– Шейново» – Скобелева, скачущего вдоль строя, и себя, едва поспевающего за генералом. Это единственный автопортрет художника.

Потом начались неприятности. Скобелеву завидовали. Молодого генерала обвинили в том, что он не поддержал атаки накануне. Уже было доложено по инстанции, что Скобелев, поздравляя солдат, нарушил формулу – сперва надо было поблагодарить их от имени государя и потом отечества.

Скобелев попросил Верещагина съездить в Главную квартиру и рассказать главнокомандующему, почему он не мог атаковать днем раньше.

– Вам поверят более чем кому-либо другому, – добавил генерал.

– Признаюсь, Михаил Дмитриевич, – сказал Верещагин, – такое поручение крайне мне неприятно. Великий князь может просто сказать мне, что это не мое дело...

– Нет, не скажет, поезжайте, сделайте это для меня!

Перед отъездом Верещагин предложил Вессель-паше

отправить телеграмму из Главной квартиры в Константинополь и получил клочок бумаги, где было написано по-французски:

«После многих кровопролитных усилий спасти армию я и мои паши сдались с армией в плен. Бессель».

Набрав всяких поручений, Верещагин выехал вместе с Немировичем-Данченко через горы в Сельви. Дорогой художник развеселился. Денщик Скобелева сбыл писателю лошадь, которая брыкалась и не слушалась повода. Полное и обычно довольное лицо Немировича-Данченко исказилось от гнева. Он пускал в ход плетку, приговаривая:

– Постой, подлец, я тебя проучу...

Но конь только брыкался и кружил на месте. Худзж-ник, наверно, меньше бы подшучивал над писателем, если бы знал, что тот будет описывать недавнее сражен^гю такими словами:

«28-го Скобелев повел войска на штурм... Несколько редутов взяли штыками. Бой был упорный и отчаянный. Кругом люди падалп как мухи. С злобным шипением пули уходили в снег Казанлыкской долины, другие словно вихрь проносились мимо, и посреди этого ада В. В. Верещагин, сидя на своей складной табуретке, набрасывал в походный альбом общую картину^атаки... Много истинного мужества и спокойствия нужно было для этого!..»

И еще он рассказывал о художнике:

«В(асилпй) В(асильевич) до вечерней зари каждый день работал там, рисуя с натуры картины, полные нечеловеческого ужаса. Я удивлялся тогда, до какой степени поднялись нервы у Верещагина... Он не только рисовал – ои собирал и свозил с полей целые груды пропитанного кровью тряпья, обломки оружия, мундиры турецких солдат. До некоторых из этих предметов было противно дотронуться, но такой реалист, как Верещагин, собственноручно связывал их в узлы и таскал на себе».

Узнав в Габрове, что главнокомандующий едет туда, художник решил дождаться его, переночевал у брата, жившего в городке после ранения, навестил Куропат-кина.

Адъютант главнокомандующего Скалой (родственник и давний приятель художника) тотчас провел его к великому князю. Как он и думал, объяснения его были приняты холодно.

– Ваше высочество, Скобелева упрекают за то, что он не атаковал турок днем раньше, но это было материально невозможно. Отряд его еще не спустился, и нападать с ничтожными силами было крайне рискованно. Даже в счастливом случае большая часть неприятеля ушла бы, так как у нас не было кавалерии, чтобы перегородить неприятелю дорогу...

– Ну, разумеется, так, – сказал главнокомандующий, давая понять, что аудиенция окончена.

Верещагина ждали Скалой и старый Скобелев.

– Вы бы сказали его высочеству, сколько Мишей взято знамен, орудий, а то вы только говорили, что атаковали стройно, с музыкой... – упрекнул художника старик.

– Ну, рассказывал что знал. Об орудиях великий князь узнает и без меня.

Разговор со Скалоном был серьезнее. Тот сообщил художнику, что теперь, когда победа близка, когда турки были на грани разгрома, верхи решили заключить мир.

– Не может быть! – возмутился художник. – Это измена. Стоило ли столько крови проливать! Я сейчас скажу ему это.

– Скажите, – согласился Скалой. – Вы можете...

Верещагин ворвался к главнокомандующему.

– Ваше высочество, я хочу сказать несколько слов!

– Пожалуйста!

– Правда ли, что ваше высочество хотите заключить мир?

– Не я, любезный друг, а Петербург хочет.

– Обойдите как-нибудь приказание.

– Нельзя. Коли прикажут, заключу мир.

– Да это невозможно, не надобно тогда было начинать войну, – горячился художник. – Оборвите телеграфные проволоки, поручите это мне, я все порву... Немыслимо заключать мир иначе, как в Константинополе или по меньшей мере в Адрианополе!

– Где уж нам до Адрианополя дойти! Сухарей и тех нет – интендантство не заготовило. Вы собираетесь обратно к вашему приятелю? Ну, скоро увидимся. Я еду в Шейново. Радецкий, Мирский и ваш Скобелев покажут мне своих молодцев...

Великий князь встал. У него была представительная, высокая фигура. Верещагин откланялся.

Когда он вернулся, Скобелев уже знал о смотре, который собирался сделать главнокомандующий, и готовился к нему. Художник видел, что генерал совершенно растерялся перед этим испытанием, поскольку не знал тонкостей разводов и парадных учений, не знал, где стоять, как командовать... Учил его ординарец, некогда служивший в гвардии.

– Вы, ваше превосходительство, должны выехать и скомандовать...

– Что вы, Василий Васильевич, смеетесь, однако? – перебил его генерал.

– Да как же не смеяться: генерал, перед которым турецкая армия сложила оружие, как школьник заучивает разные слова, приемы, уловки...

Скобелев совсем оробел, когда показался главнокомандующий со свитой. Великий князь еще издали помахал фуражкой Радецкому и закричал:

– Федору Федоровичу, ура!1!

Он обнял и поцеловал Радецкого, повесив ему на шею большой крест и поздравив со званием генерала от инфантерии. Верещагину главнокомандующий весело крикнул:

– Базиль Базилич, здравствуйте!

А Скобелеву он едва кивнул головой. Генерал окончательно смешался и заледенел...

Совсем недавно в архиве Верещагина была найдена такая запись: «Солдаты, видимо, почувствовали невнимание, оказанное их любимому начальнику, они встретили великого князя с таким малым проявлением энтузиазма, кричали «ура» так неохотно, что их холодный прием должен был броситься в глаза; не знаю только, понял ли он, понял ли, что хоть не награда, а один сердечный поцелуй... герою – и солдатские шапки полетели бы вверх не по приказу, как это обыкновенно делается, а от восторга».

15. К берегам Босфора

Все утряслось как-то. Гурко разбил войска Сулейма-на-папш под Филипполем, и путь на Константинополь был открыт. Скобелев бросил обозы и с одними вьючными лошадьми начал свой стремительный бросок. Ну а сухарей хватало, несмотря на небрежение и воровство интендантов. На складе в Шейнове оказалось двенадцать тысяч пудов превосходных турецких белых сухарей и еще кое-что. Скобелев поприжал запасы, да Верещагин его выдал. Сообщил в Главную квартиру о сухарях. Главнокомандующий обрадовался. Художник потом утверждал, будто бы именно сухари повлияли на решение двигаться вперед. Впрочем, у Скобелева всегда был для солдат и припас и приварок. Недаром великий князь, увидев скобелевские части после Шейнова, воскликнул:

– Это что за краснорожие! Видимо, сытые совсем. Слава богу, хоть на мертвецов непохожи.

Выступая, Скобелев звал Верещагина с собой. Художник и рад был бы поехать, да казак при спуске с перевала разбил ящик с краскамп. Требовалось привести все в порядок.

На другое утро пришло известие, что начальник авангарда генерал Струков захватил подожженный турками мост через Марицу, потушил его и занял железнодорожную станцию Семенли. Начальник кавалерии Дохтуров, встретившийся утром Верещагину вместе со Скобелевым, сказал с завистью:

– Посмотрите, пожалуйста, на этого Струкова, куда только он не примажется... Ведь вот победу одержал.

Художник собирался было вступиться за Струкова. Ему нравился спокойный худощавый генерал с громадными усами вразлет. Но Скобелев опередил Верещагина.

– Вы не правы, – возразил он. – Струков обладает высшим качеством начальника в военное время – способностью к ответственной инициативе.

Верещагин выехал к Струкову. Дорога была усеяна отставшими солдатами. Скобелев распорядился не гнать силой переутомившихся и верно рассчитал – дошли все, больных не было. При первой же встрече генерал сказал художнику:

– Знаете, Василий Васильевич, Сулейман-паша идет нам навстречу.

– Откуда вы знаете это?

– Я верные сведения получил, скоро пойдем в битву, не отставайте!

Скобелев за сутки прошел с пехотой восемьдесят верст. Он боялся, что Сулейман-паша, гонимый Гурко, будет прорываться вдоль железной дороги в Адрианополь. Но паша с остатками войск бежал через Родопские горы. Скобелев был весел и устроил пир...

На другой день драгуны Струкова захватили город Германлы. Верещагин был с ними. На станции они увидели поезд, в котором сидели турецкие уполномоченные, томившиеся в страхе. Кругом кипел бой.

Струков и Верещагин вошли в вагон-зал. Их встретили турецкие министр иностранных дел Сервер и министр двора Намык. Первый с широким живым лицом, в европейском пальто и галошах, второй старый совсем, остроносый, в широкой турецкой одежде и с феской на голове. Струков представился как начальник авангардного отряда, а Верещагин как секретарь Струкова. Оба были в бурках и имели диковатый вид, хотя и говорили безукоризненно по-французски.

Струков дипломатично упомянул стойкость турок в сражениях, но министры перебили его, и Сервер спросил напрямик:

– Скажите мне откровенно, неужели Вессель не мог долее удержаться?

– Не мог, паша, уверяю вас, – сказал Верещагин и начертил на бумаге позиции турок и русских под Шей-новом. Министры хмурились.

– Поезд, на котором мы приехали, вы, надеюсь, сейчас же отправите назад? Он стоит под парламентерским флагом.

– Я испрошу на этот счет приказания моего начальника, генерала Скобелева, – ответил Струков.

Турецкие министры отправились в карете.к русскому главнокомандующему хлопотать о перемирии, а поезд Скобелев забрал себе.

Во время переговоров в Главной квартире турки напирали на то, что Адрианополь еще не взят и взять его будет нелегко. Ночью их разбудили.

– Что, что такое?

– Имеем честь поздравить со взятием Андриано-поля!

Министры долго еще не могли прийти в себя.

А дело было так.

Верещагин шел в авангарде вместе со Струковым. Он дивился выносливости и подвижности этого генерала, такого худого, что непонятно было, в чем душа держалась. Вставал Струков рано, сам убирал свою постель, вина не пил, табаку не курил, не только за людьми, но и за лошадями смотрел, как за детьми; по ночам вскакивал по нескольку раз, чтобы лично выслушать все донесения.

В авангарде было три полка. Командиры их да еще Верещагин со Струковым и составили военный совет, когда из уже близкого Адрианополя прибыли два посланца – болгарин и грек. От имени своих общин они приглашали русских занять город. Турки, мол, уже взорвали арсенал, население боится грабежей. Турецкие солдаты покинули форты и бродят по городу.

Струков спросил у совета, можно ли занять тремя полками громадный город, вторую столицу султана.

– У нас пехоты нет, – добавил он. – Численность же турецких отрядов, расположенных в городе и вокруг города, во иного раз превышает численность нашего передового отряда.

Верещагину как младшему чином предложили первому подать мнение.

– Наступать! – сказал он решительно.

– Хорошо вам советовать, не неся ответственности! – возразил один из полковников. – А если мы наткнемся на пехоту в городе? Необходимо подождать генерала Скобелева. Я подаю голос за ожидание подхода главного отряда!

Второй полковник поддержал Верещагина, а третий не сказал ни да, ни нет. Струков молчал, и совет разошелся.

На другое утро художник проснулся и увидел сидевшего у его постели Струкова. Тот, видимо, давно ужа ждал пробуждения Верещагина.

– Я решился, – сказал генерал.

– Браво!

Посланцам было велено ехать в город. Пусть предупредят, что в знак покорности Адрианополя должны быть поднесены ключи от него.

– Да ключей нет у города, – ответили смущенные посланцы. – Где же их взять?

– Чтобы были, знать ничего не хочу! – ответил Струков.

Когда полки подошли к Адрианополю, навстречу им двинулась громадная толпа. С криками люди бросались на колени перед русскими солдатами, целовали землю, обнимали их, едва не стаскивая с седел.

И вдруг Верещагин всполошился.

– Александр Петрович, – сказал он, – нам немыслимо входить в город.

– Отчего?

– Посмотрите на эти узкие улицы... Всякий трусливый крик, всякий выстрел произведет панику. Мы-то еще ничего, а орудия совсем застрянут, не поворотишь ни одного.

– Так что же делать?

– Не входить в город. Остановиться где-нибудь здесь.

– Да где же встать?

Верещагин осмотрелся кругом.

– Вот налево гора, свернем туда.

Возвышенность оказалась идеальной боевой позицией. Город с нее был виден как на ладони. Залитые солнцем, ярко желтели его глинобитные дома, ослепительно сверкали белые стены дворцов, нацелились в небо стройные минареты многочисленных мечетей...

Прибыли духовенство всех вероисповеданий и городские власти. Струкову поднесли на блюде ключи (как выяснилось, их купили на базаре). То ли в шутку, то ли всерьез власти перестарались – к трем большим ключам добавили еще две связки маленьких. Самый большой ключ Верещагин взял себе – колоть орехи, два поменьше были отправлены главнокомандующему, а потом к Петербург.

Струков велел депутации создать совет выборных (по два человека от каждой национальности) для управления городом и доставки продовольствия русским ьон-скам. Он сказал, что за все будет заплачено русским командованием. Отпустив депутацию и построив отряд в каре, Струков поблагодарил солдат и нрпказал разбить бивак на окраине Адрианополя.

Все свои занятия в те дни Верещагин считал «мало< художественными». А дел было много. Это он в сопровождении болгарина-переводчика разъезжал по главным улицам города и оповещал паникующих жителей, что русские никого не дадут в обиду. Это он иереловил нескольких пытавшихся мародерствовать драгун и заставил Струкова распорядиться, чтобы им всыпали горячих. Продовольствия из города не поступало. Командиры частей уже начали коситься на щепетильного художника, как вдруг принесли хлеб, суп, говядину, вино и даже табак на всех.

Верещагин вел дипломатические переговоры в консулами великих держав, ставил караулы к складам, чтоб не разграбили, осмотрел знаменитую мечеть султана Селима с ее четырьмя великолепными минаретами.

Раз только он пытался взяться за кисть, но ничего из этого не вышло... К Струкову привели двух отчаянных

головорезов-башибузуков, и было доказано, что они без жалости уничтожали болгар и даже вырезали младенцев

31с

из утроб матерей. Толпа болгарских женщин и детей бросала в ттиу комьями грязи, а русский часовой старался этого не замечать. Волна ненависти к хищникам вдруг захлестнула Верещагина, и он предложил Струкову распорядиться, чтобы бандитов повесили.

– Что это вы, Василий Васильевич, сделались таким кровожадным? – спросил генерал. – Я не знал этого за вами.

– А что это вы, Александр Петрович, вдруг стали миндальничать с негодяями? Я бы им еще и написал на виселице... в назидание всем, кто надумает еще зверствовать!

– Нет, я не возьму этого на свою совесть. Пусть Скобелев решает.

В вечеру того же дня в роскошном поезде, отнятом у турецких министров, приехал Скобелев. Адрианополь встречал Ак-пашу с превеликим энтузиазмом. Мужчины высыпали на улицы, а женщины высовывались в окна. Среди гречанок оказалось столько красивых, что Верещагин, ехавший рядом со Скобелевым, то и дело командовал:

– Глаза направо! Глаза налево! Выше!

Оба они были ценителями женской красоты, и им обоим не исполнилось еще и по тридцати пяти...

Узнав о зверствах башибузуков, Скобелев по просьбе Верещагина велел предать их полевому суду. А Скобелев всегда отличался гуманным отношением к пленным. Он приказал под Шейновом приготовить в солдатских котлах двойной запас пищи. «Бей врага без милости, – сказал он солдатам, – покуда оружие в руках держите. Но как только сдался он, аману запросил, пленным стал – друг он и брат тебе. Сам не доешь – ему дай». И солдаты зазывали пленных к своим котлам. Признавал он, правда, что бывают случаи, когда в плен нельзя брать, когда силы малы и пленные могут быть опасны....

Скобелев рвался к Константинополю и был уже на самых его подступах, когда его остановило перемирие. Адрианополь стал тыловым городом, теперь там располагалась Главная квартира. В ней прижился казачий сотник Александр Верещагин. В начале февраля он получил письмо от брата-художника, ушедшего с войсками вперед. Василий Васильевич прослышал, что Александр заискивает перед штабными, «добровольно лезет в лпв-рею». Возмущение его поведением брата было так ве-

лико, что он пригрозил публичным разоблачением его недостойного поведения. Верещагин писал:

«...Пожалуйста, никому не льсти, как бы дешево тебр и как бы приятно это субъекту ни было. Ле заискивай! У тебя есть это в характере уже, ты не прочь ластиться. Я уверен, что ты не прочь был бы получить какое-нибудь лакейское место при великом князе, например, где ты мог бы стоять у двери, докладывать и т. п. Самым серьезным образом не советую тебе мечтать об этом... Если же ты ударишься в искательство, то обругаюсь не только тебе в глаза, но и обругаю тебя перед теми, у кого станешь заискивать, – слышал?»

Художник становился все более желчен. Его раздражала неопределенность воззрений царя и его родственников, внешний либерализм сановников, сочетавшийся со склонностью приобретать политические и иные капиталы, не брезгуя никакими средствами, а это, в свою очередь, разлагало офицерство, тоже стремившееся урвать по возможности... Империя катилась под уклон.

Брату он советовал перейти в строевую часть, но, зная порядки там, написал как-то:

«Смотри, Александр Васильевич, будь образцовый сотенный командир, не зажиливая ни одной копейки у казаков, не смотри на то, что делают другие, делай казакам ученье и спрашивай с них, коли не будешь их обворовывать, они за выучку в претензии не будут; не смущайся гем, что другие скажут: лишь бы ты знал, что делаешь».

Лишь бы ты знал, что делаешь! Слова не просто вырвались. За ними была цепь мучительных размышлений. Во что бы то ни стало сохранить независимость и тот покой, который дается уверенностью в собственной праведности. Это нужно для исполнения того, что задумано. Пора было садиться за работу. От Сан-Стефано, где остановились русские войска, до Константинополя всего пятнадцать верст. Офицеры ездят в штатском осматривать древнюю столицу. Можно было бы махнуть через Константинополь в Париж, но надо еще собрать оставленное по пути оружие и другие материалы, нужные для работы над новыми картинами.

Скобелев в последнее время ходил пасмурный.

– Что вы думаете, – спросил он как-то, – кончились военные действия?

– Кончились, – ответил художник.

чг– Вы думаете, будет заключен мир?

– Думаю, что будет заключен мир, и немедленно же утекаю.

– Подождите, может быть, еще не заключат мира, пойдем на Константинополь.

– Нет! Заключат мир, а я уеду писать картины.

– Счастливец вы! – со вздохом сказал Скобелев. – Я тут предложил, займу-ка я самовольно Константинополь. Пусть меня на другой день предадут суду и расстреляют, лишь бы не отдавали. Не хотят... А мы не можем отступать. Это вопрос нашей народной чести. Следует занять Галлиполи, и ни одно английское судно не прорвется в Босфор...

16. Работа

Впечатления от войны, на которой он провел десять месяцев, еще не отстоялись. Надо было обдумать темы, представить себе направление всей серии картин. Все свежо в памяти, но мысль скользит по поверхности... Что-то вроде этого он написал Стасову тотчас по приезде в Париж: «Вот теперь комедия окончилась, публика аплодирует, актеры вызваны или будут вызваны, скоро будут потушены лампы и люстры, и декорации, такие красивые и такие натуральные, выкажут свою подделку и картон. Оказывается, что и мне приходилось смывать малую толику румян и белил с лица».

Чтобы не терять времени, Верещагин принялся заканчивать полотна своей индийской серии, брошенные в Мэзон-Лаффитте в апреле прошлого года. Надо торопиться, нужны деньги. Требуют денег подрядчики, не выплачено еще все за землю, на которой стоит мастерская. Дом не успели построить, а уже просела крыша... И родителям надо посылать. Отец намеревается хлопотать у правительства пенсию за убитого Сергея. Щепетильный художник сразу усмотрел в этом корысть, а ему не хотелось, чтобы даже тень легла на имя Верещагиных. Но что толку в таких его заверениях: «Я прошу Вас, дорогой папа, верить, что я непременно буду помогать Вам и мамаше, как только продам кому-нибудь мои работы...» А торговать картинами не хочется. «Лавочка мне теперь, как всегда, была и будет противна».

Он почти не выходит из мастерской, ни с кем не ви-

§16

дится, почти никого не принимает, разве что Тургенева, говорившего за глаза, что Верещагин «замечательный, крупный, сильный, хоть и несколько грубоватый талант».

Пришлось выехать в Лондон за индийскими костюмами, предметами быта. Принц Уэллский сделал ему выгодное предложение, но художник отказался от заказа, чтобы не стеснять себя. Так же складывались и отношения с Петербургом. Брату Александру он написал:

«Не будет ли возможности переслать золотую перевязь к сабле? Серебряную прислал недавно Струков, который, спасибо ему, все исполняет. Только недавно сделал он порядочную глупость: сказал наследнику, на вопрос его высочества, что я не откажусь исполнить те картины, которые его высочество пожелает поручить мне исполнить. Между тем мне и в голову никогда не приходило работать по заказу для кого бы то ни было, и я ему этого не говорил».

Работая над индийскими картинами, Верещагин неотступно думал о военных эпизодах, перебирал их в памяти. К концу года не выдержал и отправился в Болгарию, посетил окрестности Шипки. Рисовал, наблюдал, думал... Оказавшись проездом на Балканы в Петербурге, художник тотчас был приглашен наследником в Аничков дворец на переговоры по поводу покупки его картин. Он поехал и дожидался, пока ему не сказали, что его высочество сегодня занят, и назначили другой день. Он ушел взбешенный, дав себе слово не шляться больше по передним.

Брат передал, что его хочет видеть Скобелев.

Генерал таинственно затворил дверь кабинета. Верещагин стал было рассказывать о несостоявшейся аудиенции:

– Найдутся желающие иметь мои работы и помимо таких важных и занятых особ, Михаил Дмитриевич...

– Ну погодите же! Дайте мне дружеский совет, Василий Васильевич. Болгарский князь предлагает мне пойти к нему военным министром. Я ему после войны, когда командовал там четвертым корпусом, обучил и оставил целую армию. Он дает слово, что, как только мы поставим солдат на ноги, затеет драку с турками, втянет Россию. Будет снова большая война... Принять или не принять?

Верещагин рассмеялся.

– Признайтесь, – сказал он, – что вы неравнодушны к белому перу, что болгарские генералы носят на шапках. Вам оно будет к лицу.

– Черт знает что вы говорите! Я у вас серьезно спрашиваю совета, а вы смеетесь. Ведь это не шутка!

– Знаю, что не шутка. Втянуть Россию в войну, да еще с такой безнравственной легкостью! Что Баттенберг это затевает, оно понятно. Он авантюрист, которому нечего терять. Но что вы, Скобелев, поддаетесь на эту интригу – это мне непонятно. Плюньте на это предложение, бросьте и думать о нем!

– Да что же делать, ведь я уже дал почти свое согласие!

– Откажитесь под какпм бы то ни было предлогом... Скажите, что вас не отпускает начальство.

– Он обещал говорить об этом с государем...

– Ну вот и попросите, чтобы государь отказал ему.

Этот разговор со Скобелевым художник записал и

опубликовал в воспоминаниях о генерале, присовокупив:

«Что мне случалось слышать от Скобелева в дружеских беседах, то теперь, конечно, не приходится рассказывать. Довольно заметить, что он был сторонником развития России и ее движения вперед, а не назад... повторяю, что распространяться об этом неудобно».

В Скобелеве художник нашел собеседника себе по настроению. Оба были нетерпимы к вельможным бездарностям, к безделью, прикрываемому фразой, к фальши, к своекорыстию, ко всему, что заставляло Россию топтаться на месте. И у обоих были заткнуты рты. Генерал говаривал:

– Я не знаю, почему так боятся печати. За последнее время она положительно была другом правительства. Все крупные хищения, злоупотребления были указаны ею именно... Почему все правительство относится к ней с такой подозрительностью, почему только и думает о том, как бы ее ограничить? При известном положении общества печать – это спасительный клапан. Излишек недовольства, желчи уходит в нее.

Под «известным положением общества» подразумевались революционные настроения. И мысль эту он почерпнул у славянофилов, ратовавших за «свободное слово». Генерал не проезжал Москвы, не побывав у Ивана

Сергеевича Аксакова, газета которого «Русь» всегда читалась Скобелевым и испещрялась пометками. Стихи Хомякова и Тютчева он знал на память и пересыпал ими свои разговоры о России. Из старых славянофилов в живых оставался лишь Иван Аксаков. Генерал любил его, но, как человек с практическим взглядом на вещи, отзывался о нем так:

– Он слишком идеалист. Вчера он это говорит мне: «Народ молчит и думает свою глубокую думу». А я так полагаю, что никакой думы народ не думает, что голоден он и деваться ему некуда.