Текст книги "Герои Шипки"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 32 страниц)

Уже в этом письме Максимова содержались многие весьма полезные, по мнению полковника Пушкина, сведения, касательные вооружения, тактики и боевых качеств турецких войск.

Османская армия, сообщал штаб-ротмистр, разделена на низам (кадровые войска), редиф (запас) и мустахфиз (ополчение), из которых последние два отличаются сравнительно малой боеспособностью. Основной тактической единицей в пехоте является табор численностью 774 человека, практически он не превышает 650 солдат. В кавалерии табор имеет 143 всадника, а на деле это, как правило, сотня...

На вооружении пехоты ружье Пибоди-Мартини и отчасти ружье Снайдера, что примерно соответствует нашим винтовкам Бердана и Крнка. Кавалерийские карабины у турок магазинные системы Винчестера и превосходят отечественные удобством обращения и скорострельностью (свыше 15 выстрелов в минуту).

Что особенно поражало Максимова – это поистине неисчислимый запас у турок патронов, которые они никогда не экономят и посему могут вести огонь сильный и продолжительный, весьма убийственный для наступающего противника...

Потом, уже в Янов, в маленький заштатный городок Люблинской губернии, расположенный в непосредственной близости от австро-венгерской границы, куда перебазировался Нарвский полк, приходили новые депеши от штаб-ротмистра, такие же дельные и обстоятельные. Максимов не только сообщал отдельные факты, но умело и грамотно обобщал их, делал точные и смелые выводы.

Александр Александрович Пушкин искренне радовался за своего офицера и в душе пророчил ему большое будущее. Если, конечно, останется жив любезный Евгений Яковлевич, ведь война там идет, судя по всему, серьезная.

Это не прогулка и не парадный смотр с георгиевскими трубами и барабанным боем...

Из депеш Максимова полковник узнавал о весьма высоких боевых качествах солдата турецкого низама, о его фанатичной преданности знамени ислама и редком упорстве и стойкости, особенно в обороне. За стенами крепости или под прикрытием редута турки сражаются превосходно, но в открытом поле, как правило, не способны к быстрому маневру. Наступают почти исключительно фронтально, в густых цепях, не применяя даже обхода флангов. Резервы держат далеко от боевых линий. Эти резервы легко отсекать конницей и бить неприятеля по частям стремительными ударами, используя выходы в тыл и во фланги. Короче, надо стремиться выманивать турок на открытую местность и избегать штурма их укреплений.

С регулярной кавалерией низама Максимову дела иметь пока не приходилось. Конница же мустахфиза, скомплектованная в основном из представителей подвластных османам горских народов, высокими боевыми качествами не отличается. Нападает, как правило, шайкой, ордой с диким криком и пальбой на заведомо слабого противника. Встречной атаки не выдерживает. Отряды их под именем «башибузуков» («сорвиголовы») приданы полевым частям. Специализируются большей частью на резне мирного населения, где проявляют разнузданную, нечеловеческую жестокость...

В будущих боевых операциях на Балканах (а то, что Россия непременно будет здесь вести войну, штаб-ротмистр нисколько не сомневался) Максимов, оставаясь кавалерийским офицером и мысля стратегически, одно из ведущих мест отводил конным соединениям. Именно они, по его мнению, обладают быстротой маневра и натиском, чего так боятся турецкие войска. Только надо уметь сообразовывать свои действия с пересеченной местностью и полагаться не только на шашки, но и полнее и эффективнее использовать стрелковое оружие, в том числе и приданную кавалерийским частям артиллерию.

Большинство практических выводов, сделанных Максимовым из опыта войны в Герцеговине, горячо, всем сердцем разделял и поддерживал командир Нарвского полка. Однако эти выводы во многом отличались от официальной точки зрения на методы ведения современной войны со стороны особ царствующего дома и высшего командного состава.

Александр II вскоре после восшествия на престол на одном из своих церемониальных красносельских парадных смотров с глубокомысленным видом изрек, что кавалерия как род войск скоро должна устареть, все будут решать па полях сражений пехота и артиллерия. Чем выше калибр пушек, тем лучше. В это время он, видимо, вспоминал восхитившую его поблескивающую вороненой сталью крупповскую продукцию, виденную им па Парижской выставке...

Этих слов оказалось достаточно, чтобы военное ведомство тут же урезало штаты конных полков. Упразднены были сначала шестые эскадроны, а потом выделены в отдельные и пятые...

Среди чутких к монаршим настроениям генералов быстро укоренилось мнение, что раз государь не жалует кавалерии, и толковать о ней особо нечего, ей вменялась при армии второстепенная роль – нести в основном патрульную и разведывательную службы. Это не преминуло сказаться на снабжении конных полков припасами и более совершенным вооружением. Сколь ошибочным оказалось подобное снобистское мнение императора и его высшего окружения, со всею наглядностью показала вскоре Балканская кампания...

На основании обширных сведений, поступивших от штаб-ротмистра Максимова, Александр Александрович Пушкин посчитал своим долгом составить докладную записку на имя командира дивизии фон Родена, сухощавого, всегда уравновешенного генерала с прозрачными, холодноватыми остзейскими глазами. В этой записке подчеркивалась возможность скорого начала боевых действий на Балканском военном театре, высказывались стратегические и тактические соображения по наиболее рациональному использованию кавалерийских частей против турецких войск с учетом реальных условий, вносились предложения по реорганизации военной подготовки личного состава конных полков.

Суть предложений Пушкина сводилась к возрождению суворовских принципов армейского обучения – учить тому, что потребуется на войне. Эта простая истина за период от Павла I до Николая I была добросовестно забыта.

Письменного ответа на докладную записку Пушкина о i фон Родена не последовало. Однако при встрече в штаб-квартире дивизии генерал-майор, пожевав жесткими бес-

кровными губами, произнес с подчеркнутым благорасположением:

– Ваш рапорт, друг мой Александр Александрович, показался мне чрезмерно воинственным. Отечество наше, слава богу, с сопредельными державами в мире пребывает, в том числе и с Оттоманской Портой... А славянский вопрос – это скорее сфера эмоций. Предоставим ее господам Аксаковым и Достоевским. Что же касается наших добровольцев на Балканах, то имеется, смею вас заверить, негласное высочайшее повеление не только не поощрять пагубного увлечения среди офицеров, но и всячески препятствовать оному. Такое предписание вы на днях получите... Сие, мой друг, означает, что дело с Турцией, наоборот, идет к полному замирению...

– Хочешь мира, готовься к войне, Леонид Федорович, – попробовал Пушкин защититься древним латинским изречением. – А мы же бесконечными смотрами увлечены. Огневая подготовка в загоне. Лошади раскормлены. Только что и можем – парадные эволюции исполнять.

– Армия монарха российского, господин полковник, всегда готова защитить интересы и безопасность империи, – разом переменил тон фон Роден. Лицо его разгладилось и окаменело. Два холодных остзейских глаза смотрели на Пушкина в упор. – Все меры по повышению боеспособности вверенных нам частей обусловлены утвержденными свыше уставами, сиречь законами воинской службы. И долг наш с вами – неукоснительно и свято их исполнять.

Александр Александрович сразу понял, что вести дальнейший разговор бесполезно. Выслушав тираду генерала до конца и испросив разрешение удалиться, он корректно откланялся.

– Да, хочу вас спросить, полковник, – как будто вспомнив что-то, остановил его генерал, – этот ваш ротмистр Максимов, я, кажется, его помню... Как он? Располагает вашим доверием?

– Полнейшим, – насторожился Пушкин. – Прекрасный боевой офицер. Грамотный. Инициативный. И к тому же настоящий патриот, – он не удержался и сделал выразительный упор на последнем слове.

Седая бровь фон Родена дернулась.

– Ну-ну... – неопределенно изрек генерал и кивнул головой, давая понять, что разговор окончен.

Возвращаясь в расположение полка в тряской походной бричке, запряженной парой сноровистых рысаков, с неизменным Трофимычем на козлах, с которым обычно любил потолковать в дороге, Пушкин на этот раз был молчалив и озабочен.

«С генералом закавыка вышла», – опытным оком сразу определил старый ездовой, едва глянув на командира, и с россказнями своими и побасенками не лез.

Лошади бежали ходко. Бричку кидало и заносило на выбоинах. Но полковник как будто и не замечал этого. Он думал о своем.

Собственно, от разговора с фон Роденом Александр Александрович большего и не ожидал. Отношения у него с командиром дивизии с самого начала сложились, как определил их сам Пушкин, «дружелюбно-натянутые». Старый службист, известный своей пунктуальностью и педантизмом, давно и основательно усвоил, что самое надежное в жизни– это безукоризненно и точно исполнять предписания свыше. В конце концов, кто отдает приказы, тот за них и отвечает. Свою точку зрения фон Роден перед начальством никогда не отстаивал, поскольку таковой не имел.

То, что генерал отнесся равнодушно к его начинаниям и предложениям, не столь беспокоило Пушкина. В своем полку он уже во многом реорганизовал учебную подготовку, максимально приблизив ее к условиям войпы па сильно пересеченной местности. Для полковых учений он сам выбрал место с крутыми, поросшими мелколесьем холмами, с каменистыми осыпями, с балками и оврагами, с прихотливо петляющей речушкой.

Здесь его эскадроны разыгрывали настоящие «сражения», производили рекогносцировку, скрытые обходы «противника» и стремительные атаки. Кони, застоявшиеся в конюшнях и привыкшие к церемониальным маршам, исходили мылом. Особое внимание уделялось стрельбам. Гусары, набившие руку на рубке лозы, карабинами пользовались неохотно и стреляли плохо. Работа еще предстояла большая, и от нее Александр Александрович и не думал отступать.

Он знал, что и другие полковые командиры по своей инициативе начали боевые тренировки, и это было встречено с пониманием и офицерами, и нижними чинами. Овладевшее им под конец разговора с фон Роденом горьковатое чувство разочарования и даже обиды постепенно

рассеивалось. Пусть генерал благодушествует, дело идет и без него. Время такое...

Больше тревожил Пушкина какой-то не совсем понятный, как бы с двойным дном, вопрос о Максимове. Уж ко-го-кого, а штаб-ротмистра фон Роден знал, даже награду ему вручал самолично. А вот поди ж ты, о доверии к нему вдруг спросил. Просто из любопытства генерал ничего не спрашивает. У него все по полочкам. Что-то за всем этим кроется...

Мчась в подпрыгивающей на ухабах бричке и строя всевозможные предположения относительно своего штаб-ротмистра, Александр Александрович, конечно, не мог себе представить, что имя Максимова в это время фигурировало в самых высоких правительственных сферах.

Все началось с того, что государственный канцлер светлейший князь Александр Михайлович Горчаков получил от генеральпого консула в Белграде Карцова телеграмму следующего содержания:

«В сентябре прибыл в Белград русский гусарский ротмистр Евгений Максимов. По поискам сербской полиции оказывается, что с тех пор приезжали сюда офицеры: Савельев, Долматов и другие, по-видимому, признавшие Максимова своим вождем. Переодетые сербами, одни ездили по княжеству, по городам австрийской Сербии и в Боснию, где один из них был ранее в рядах инсургентов. На днях Максимов отправился, говорят, в Петербург, обещая здешним своим агентам возвратиться через три недели. Князь Милан спрашивает меня, имеет ли этот офицер какое-либо поручение от нашего правительства?..»

Опытный дипломат, Андрей Николаевич Карцов сделал охотничью стойку. Натренированным чутьем он угадывал, что гусарский ротмистр и его друзья представляют собой какую-то неведомую организацию. Русские добровольцы не только с оружием в руках помогали восставшим боснийцам и герцеговинцам, но и вели скрытную работу в Сербии и даже на австрийской территории. Стараниями все той же сербской полиции уже было известно доподлинно: офицер Долматов связан с местными социалистами. Видимо, и другие... Л кто таков этот гусарский ротмистр Максимов, почитаемый остальными за вождя? И что означает его тайный вояж в Петербург и обратно? Не скрывается ли за этим связь с русским столичным революционным комитетом?

Забеспокоился и глава сербского правительства князь 26 Герои Шипки 401

Милан: не представляют ли офицеры во главе с Максимовым некую русскую негласную военную миссию на Балканах? И не могут ли вызвать их уж слишком активные действия осложнений с австрийским двором?..

Горчаков повелел срочно подготовить и представить ему досье на указанных офицеров и в первую очередь па Максимова. По линии военного ведомства был направлен запрос на имя командира 13-й кавалерийской дивизии фон Роде па с грифом «Особо важно. Секретно». Казенная депеша, в которой никаких подробностей не сообщалось, прибыла как раз в то время, когда на столе генерала лежала докладная записка А. А. Пушкина, где имя его штаб-ротмистра фигурировало неоднократно.

Испуганный фон Роден, досконально изучивший безукоризненный послужной список Максимова и зная его с самой лучшей стороны, написал обтекаемую характеристику: «...замечен не был... не состоял... однако высказывал некоторые склонности к...»

В случае чего ее толковать можно было как угодно.

Записке полковника Пушкина никакого дальнейшего хода, особенно теперь, давать он не собирался.

II. Война

Весна 1877 года была полна томительным ожиданием.

От газетных страниц пахло порохом.

Столичная «Неделя» 3 апреля открывалась коротким, как выстрел, заголовком «Война»:

«Хотя в тот момент, когда мы пишем эти строки, еще пе произнесено роковое слово, которым озаглавлена настоящая статья, но теперь уже нельзя сомневаться, что оно будет произнесено не сегодня-завтра, и, может быть, к тому дню, когда выйдет следующий номер «Недели», оно не только будет произнесено, но и раздастся первый выстрел. Теперь уже нет и не может быть другого исхода».

Газеты Берлина и Лондона сообщали, что переправа русской армии через Прут назначена на 10 апреля и что император Александр будет сам присутствовать при переправе...

Однако никаких официальных правительственных сообщений, кроме того, что государь в сопровождении наследии ка-цесаревича 8-го отбыл в Кишинев и будет смотреть войска по пути своего следования, не было.

Начались догадки и предположения. Все упорнее говорили о дне 17 апреля, дне рождения государя: не иначе как объявление манифеста о войне с Турцией будет приурочено к этому торжеству. Но события опередили ожидания.

12 апреля в час пополудни на Скаковое поле в Кишиневе, где были в полной походной выкладке выстроены войска и толпился народ, прибыл государь император. Когда кончился высочайший объезд войск, барабаны ударили «на молитву», и полки по команде обнажили головы.

Преосвященный Павел, выступив вперед в полном епископском облачении, вскрыл поданный ему пакет и зычным голосом начал читать:

«Божиего милостью мы, Александр Второй, император и самодержец всероссийский...»

Над притихшими жителями утопающего в весенней грязи Кишинева, над войсками гулкой колокольной медью плыли слова:

«...вынуждены... приступить к действиям более решительным...».

Война началась.

. Опять полковник Пушкин жил один в большом опустевшем доме...

Спасибо сестре Маше, доброму ангелу-хранителю, как яа крыльях прилетела по первому зову, чтобы собрать племянников и племянниц и снова увезти их в Лопасню. Знала: без нее Александр со своей оравой не управится, да еще в такую горячую пору – в разгаре мобилизация.

У полковника в эти дни голова шла кругом. Дневал и ночевал в штаб-квартире да в эскадронах. Перепоручать свои дела другим Александр Александрович не любил. Особливо сейчас не мог этого допустить, ибо шла полным ходом подготовка не к параду или смотру какому, а к боевому походу, который, как он с полным правом полагал, будет труднейшим. Уже одно то, что придется воевать под командованием фон Родена, не вселяло в него радужных надежд...

Своим офицерам полковник не уставал повторять:

– Promenade militaire ¹¹, господа, не будет, поверьте

мне. Предстоит война суровая и жестокая. Многое будет зависеть в походе от того, как мы сегодня к нему подготовимся. За всякую нашу с вами промашку гусарам кровью платить придется. Прошу помнить об этом, господа...

И, слава богу, шапкозакидательских настроений в полку не наблюдалось. Готовились к ратному делу серьезно и офицеры, и нижние чины. А в штабе дивизии меж тем оассказывали веселые анекдотцы про турок и оптимистически заявляли:

– Генеральный штаб планирует завершить кампанию одним ударом. Не позднее сентября будем дома!..

Дел у полковника Пушкина было в эти дни хоть отбавляй: конская повинность, комплектование, формирование, починка, заготовка... Даже с Машей и с детьми толком не простился. Заскочил домой перед их отъездом, наскоро перецеловал дочек и сыновей, обнял сестру. Гово-оил много и сбивчиво, просил, увещевал, предостерегал... И, оставив в помощь вестовых, снова уехал в полк по делам, не терпевшим отлагательств.

Мобилизацию полк завершил четко и значительно оаньше срока. Пушкин подал об этом рапорт и получил похвалу командования.

30 апреля, поднявшись, как обычно, на заре, Александр Александрович вдруг вспомнил, что спешить ему в это утро особой нужды нет и можно наконец спокойно подумать о личных своих делах и заботах. Он вышел в обряженный свежей пахучей зеленью сад. Долго стоял и, запрокинув голову, смотрел в небо: там, в прозрачной лимонной вышине, уже озаренные невидимым с земли солнцем, плыли, задыхаясь от радостных кликов, возвращавшиеся в родные места журавли.

Потом сел писать письмо брату Григорию в Псковскую губернию. Младшему Пушкину, как и Александру, была уготована военная карьера. Вначале он шел точно (лишь с разницею в два года) по стопам старшего брата: Пажеский корпус, звание корнета, служба в лейб-гвардии конном полку, которым командовал их отчим генерал П. П. Ланской... Потом звезда воинской службы Григория засияла даже ярче, чем у Александра. В 1860 году, двадцати пяти лет от роду, он уже ротмистр и адъютант командира гвардейского корпуса. Через четыре года подполковник, офицер особых поручений при министре внутренних дел... Все это сулило, как говорили, блестящее будущее, верное восхождение к высоким государственным сферам.

Однако Григорий Пушкин в 1865 году неожиданно вышел в отставку, уехал в Михайловское, где и пребывал с той поры безвыездно. Жениться, несмотря на вполне зрелые годы, пока, видимо, не собирался. Так и жил бобылем.

Зная мягкий и добрый характер брата, Александр Александрович не сомневался, что, ежели приключится с ним какая-либо беда, детей его Григорий без внимания и заботы не оставит.

«Пятого мая, – писал он, – наш полк выступает и идет прямо за границу...

Теперь, любезный брат, уходя в поход, не мешает мне подумать и о будущем. Все мы под богом ходим, и придется ли вернуться – еще неизвестно. Во всяком случае тебе поручаю я детей моих и в случае чего прошу тебя быть их

опекуном».

Тут же сообщал и о том, что дети под охраной сестры Маши уехали в Лопасню, где и будут ожидать дальнейших событий.

При упоминании о детях сразу же тревожно заныло сердце. Вспомнилась суматоха отъезда. Он попал домой в самый разгар сборов. В комнатах стоял невообразимый шум: старшие ссорились, младшие орали. Всех их кое-как утихомиривала Маша. И разговор вышел каким-то суматошным, и прощание. Самого главного он так и не сказал ни Маше, ни старшим свопм. И удастся ли теперь свидеться, бог весть.

5 мая 18-я кавалерийская дивизия, в состав которой входил 13-й Нарвский гусарский полк, походным порядком выступала в район военных действий. Отягощенная обозами, путь к Дунаю она должна была преодолеть, по подсчетам полковника, никак не ранее чем за месяц. Александр Александрович прикинул: вполне возможно,

обернувшись за несколько дней, побывать в Лопасне и до-гпать полк в дороге. Командование на эту поездку дало свое соизволение...

В Лопасню он приехал вечером, когда все обширное семейство, включая англичанку и француженку, сидело в столовой за самоваром. Сладко пахло заваренной мятой и свежеиспеченной домашней сдобой.

– Мир дому сему! – успел сказать Александр Александрович, и тут же на него навалилась куча кричащих и визжащих от восторга детей. Он обнимал и целовал всех подряд и весело от них отбивался. Плыли перед глазами смущенные и чопорные улыбки гувернанток, раскрасневшееся от чая и нечаянной радости округлое лицо добрейшей Анны Николаевны, ликующие, блестящие, казавшиеся темными от пушистых ресниц серые глаза Маши и ее беспомощно скользнувшая с плеч тонкая кашмирская шаль, усыпанная пунцовыми цветами...

Пожалуй, никогда раньше Александр Александрович не испытывал так остро и полно чувства покоя и уюта, чувства щемящей нежности к своим близким, с которым смешивались и тревожное ожидание разлуки, и светлое умиротворение, как в эти два дня, проведенных в Лопасне в кругу своих родных. Эти два дня,'пронизанные весенним солнцем и звоном веселых детских голосов, он будет вспоминать не раз и на военном Балканском театре, и много позднее, уже на склоне своих убеленных сединою лет...

О войне, как будто по уговору, в доме не произносилось ни слова. Много шутили и смеялись. Особенно весела была Мария Александровна: смех ее, заразительный и легкий, поистине пушкинский, унаследованный от отца, серебром рассыпался то в саду, то в комнатах. Дети за ней вязались повсюду. Александр Александрович невольно любовался сестрой. Вот ведь буквально днями, 19 мая, сорок пять ей должно исполниться... А разве дашь? На вид, пожалуй, чуть поболее тридцати. Все та же немного располневшая, но статная фигура, словно точенные из слоновой кости округлые плечи и гордая шея, все те же связанные тяжелым узлом волосы сплошь в своевольных курчавых завитках, всегда выбивающихся на висках и затылке. Все то же почти не тронутое увяданием, чуть удлиненное лицо, вероятно, не столь красивое, но удивительно живое и обаятельное... Не случайно, как рассказывала она сама, несколько лет назад Лев Толстой, впервые встретивший Машу в Туле в гостях у генерала Тулубьева, застыл завороженный и сразу же захотел с ней познакомиться поближе. Потом встречался и беседовал с ней неоднократно. А когда с 1874 года в «Русском вестнике» начал печататься его новый роман «Анна Каренина», то многие в облике главной героини узнали черты старшей дочери Пушкина. И сам Толстой признавался друзьям, что именно «она послужила ему типом Анны Карениной, не характером, не жизнью, а наружностью...».

В эти два дня Александру Александровичу ни о чем

худом думать не хотелось. Как-то верилось, что так вот покойно и хорошо будет всегда. И на войне все обойдется. Даже о Софьеньке вспоминалось ему без прежней глухой боли и тоски – светло и умиротворенно. И сестра Маша, и Анна Николаевна Васильчикова заметили, что изменился Александр Александрович к лучшему, знать, злосчастие отпустило его наконец. Да и то сказать, не целый же век горе-то горевать?.. Ведь еще и детей поднимать надо. А им при его-то службе да занятости без матери никак не обойтись...

Именно на это и намекнула Анна Николаевна, видя, как хороводятся дети вокруг Александра Александровича. Лукаво вздохнув, произнесла нараспев:

– И-и, Саша, не зря говорят: вдовец деткам не отец, а сам круглый сирота... Пора, пора тебе и о новой хозяйке подумать...

Он улыбнулся и в тон ей ответил:

– Рад бы молодец жениться, да невесту не сыскал...

– Сыщем, – многозначительно пообещала Анна Николаевна, – к твоему возвращению сыщем...

В день отъезда на барском подворье собралось изрядно народу. Весть о том, что полковник Пушкин уезжает на войпу, быстро облетела округу. Здешние мужики, которым Александр Александрович помогал по землеустроительным делам, относились к нему с глубоким почтением и, приодевшись в чистые рубахи, пришли проводить его всем миром. Отставные солдаты не забыли нацепить свои ратные награды. Тут же были бабы и девки в воскресных платках, вездесущие ребятишки. У парадного крыльца уже стояла открытая пролетка, запряженная парой лошадей.

Когда полковник в окружении своих домочадцев вышел во двор, вперед выступил однорукий сельский стар-шкпа Матвей Глотов с двумя блестевшими на груди «Георгиями»:

– Уж не обессудьте, Александр Александрович, но вот пришли проводить... Позвольте ото всего обчества пожелать вам скорейшего возвращения в целости и невредимости. И непременно с победой!..

Статная девка в красной муслиновой кофте протянула полковнику объемистый сверток, перевязанный лентой. И, зардевшись, сказала:

– Это вашим солдатикам...

– А что здесь?

– Кисеты... Двести штук... Сами вышивали... Полковник поблагодарил и по старинному русскому

обычаю поклонился на четыре стороны. Потом обнял и расцеловал близких.

Застоявшиеся копи круто взяли с места.

В первых числах июля Рущукский отряд, в состав которого входил Нарвский полк, перешел прозрачную Янтру и двинулся к реке Кара-Лом. Главные силы низама в бой с русскими не вступали и продолжали отходить под защиту свих крепостей. Активно действовали лишь иррегулярные кавалерийские турецкие отряды и шайки башибузуков. Наши конные полки, несущие аванпостную службу, вели с ними решительную борьбу. Нарвские гусары были постоянно в деле.

Стояла страшная жара при полном безветрии. Пыль,

поднятая войсками, висела в раскаленном воздухе белесыми неподвижными облаками. Каменистая земля трескалась от зноя.

Русское наступление пока развивалось успешно по всем трем направлениям.

Передовой отряд генерала Гурко, преследуя противника, обращенного в бегство мощным артиллерийским огнем, освободил Тырново, а 1 июля по Хаинкиойскому перевалу перешел Балканы. Через неделю его войска, взаимодействуя с частями генерала Святополк-Мирского, одновременным ударом с юга и севера выбили турок с Шипки.

Западный отряд тем временем внезапно атаковал дунайскую крепость Никополь. После первого жестокого боя, не дожидаясь решительного штурма, турки капитулировали. В плен было взято семь тысяч солдат, 105 офицеров и два геперала. В качестве трофея русским досталось 113 крупповских орудий и два поврежденных огнем монитора.

Болгарское население повсюду встречало своих освободителей как братьев. Об этом с плохо скрываемым неудовольствием, но вполне красноречиво писала лондонская «Таймс»:

«Нельзя ни на минуту сомневаться в том, что русские здесь желанные гости. Бедный народ буквально плакал, молился, бросался на шею своим освободителям, осыпал их цветами... С английской точки зрения особенно важен тот факт, что перед победителями с радостью открывались все двери и что каждый, кто мог, встречал их хлебом и вином. Языки этих двух народов столь близки, что, когда русские говорят по-русски, а болгары по-болгарски, они хорошо понимают друг друга...»

Дошли слухи о смятении в Константинополе. Султан Абдул-Гамид повелел сместить с постов и предать суду главнокомандующего Абдул-Керим-пашу и его начальника штаба. Заодно был уволен и военный министр.

Новым главнокомандующим стал Мехмет-Али-паша, противостоящий со своими войсками Рущукскому отряду. Под этим именем против русских воевал человек с довольно запутанной биографией международного авантюриста и космополита. Сын онемеченного французского музыканта из Магдебурга Карл Дитрих Детруа, не окончив низшей школы, убежал из дома. Служил корабельным юнгой. Попал в услужение к турецкому визирю. С готовностью переменив религию и национальность, выступил ярым поборником мусульманства. Искусно обвиняя своих конкурентов в недостаточной верности знамени ислама и умело используя помощь своего могущественного покровителя, стал турецким пашой. Россию ненавидел патологически и мечтал перестроить турецкую армию на прусский манер...

Успехи первых трех недель боевых действий на территории Болгарии вскружили голову высшему русскому командованию. И в штабе и в ставке императора царили радужные настроения. Все шло как по маслу. По Румынии прошли беспрепятственно. Удачно, с малыми потерями переправились через Дунай. Первые турецкие крепости сдавались почти без боя. Передовые русские отряды перешли Балканы. По всем признакам театр военных действий вот-вот должен перенестись в район Царьграда. Кампания обращалась в триумфальное шествие...

Петербургские газеты трубили о скорой виктории. В Исаакиевском соборе служили благодарственный молебен, а в трактирах фисгармонии играли государственный гимн.

Придворные военные чины в ставке подобострастно поздравляли веселого разрумянившегося императора и превозносили его личные заслуги. Искрилось шампанское.

И в эти же самые дни отборная армия Османа-паши стремительным скрытым маршем двигалась из Видина к Плевне, а в Деде-Агаче, на северном побережье Эгейского

моря, высаживался с быстроходных английских пароходов спешно переброшенный из Черногории закаленный в боях с повстанцами корпус Сулеймана.

При походной ставке наследника цесаревича, двигавшейся вслед за наступающими войсками, среди прочих высших офицеров и должностных лиц находился губернатор Рущука генерал-майор Василий Григорьевич Золотарев. Назначен он был на эту должность еще в июне в Зимнице, накануне начала переправы русских войск через Дунай.

Теперь генерал Золотарев с обширной канцелярией ехал исполнять свои прямые служебные обязанности. Дело стояло, как говорится, за немногим: надо было взять у турок Рущук. А отдавать свою сильнейшую дунайскую твердыню, возведенную по последнему слову военно-инженерного искусства английскими и австрийскими фортификаторами, турки, судя по всему, не собирались. Особенно теперь, когда их восточную группировку возглавлял сам главнокомандующий всей турецкой армии...

Выйдя к реке Кара-Лом, русские войска приостановили движение и образовали по ее берегам фронт длиной более 70 верст, прикрывающий собой важнейшие дунайские коммуникации и левый фланг активно действующего Передового отряда.

Полковник Пушкин получил приказ наряду с аванпостной службой приступить к рекогносцировке Рущука и прилегающей к крепости местности. Аналогичные распоряжения получили и другие командиры. Штабу цесаревича срочно нужны были разведывательные данные.

Командир нарвцев решил использовать для разведки всевозможные методы: и усиленную рекогносцировку, как тогда называлась разведка боем, с направлением эскадронов в стремительные рейды по турецким тылам, и захват «языков», для чего полку была придана небольшая группа охотников-пластунов, и посылку лазутчиков, для роли которых надо было активно использовать болгарских добровольцев из мирных жителей. Не исключал Пушкин и прессу, поскольку вездесущие иностранные корреспонденты часто выбалтывали на страницах своих газет очень важные, а порой секретные сведения относительно состава, вооружения и перемещения войск воюющих сторон. Одному из офицеров штаба полковник специально поручил сбор и систематизацию периодической печатной военной информации.