Текст книги "Герои Шипки"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 32 страниц)

К двенадцати часам русские отбили свои прежние позиции. Перед ними встал вопрос: что делать дальше? Генерал Ганецкий, опасаясь новой атаки турок, решил сначала ограничиться артиллерийским огнем по противнику. И приказал генералу Данилову прочно занять все укрепленные передовые линии и открыть огонь. Но тут начала свои действия 1-я бригада 2-й Гренадерской дивизии. Против ее укрепленных позиций турок не было, но повсюду шло сражение, начальник первой бригады, увидев, что турки отступают, решил на свой страх и риск бросить свои полки вперед и ударить турок с левого фланга. Подходили две бригады Скобелева, началось движение с севера в румынских частях. Так началось наконец-то общее наступление всех войск шестого участка. Генерал Ганецкий отказался от своего первоначального плана, решив предоставить действовать подчиненным ему войскам самостоятельно. И младшие начальники блестяще решили стоявшие перед ними стратегические и тактические задачи...

Под напором наступающих, действия которых поддерживал жесточайший артиллерийский огонь, турецкие войска были отброшены к реке, где началась невообразимая паника: с правого берега отступавшие, а с левого берега спешащие на помощь силы резерва стиснули с невероятной силой свой же обоз и многочисленный обоз беженцев из Плевны. Тут уже самые яростные поняли, что сражение проиграно. И в этот момент Осман-паша был ранен в ногу: это для турок было плохим предзнаменованием. Повсюду началась паника. Все перемешались между собой: солдаты, жители, артиллерийские орудия, повозки, вьючные животные.

Как ни старался Тотлебен отделаться от главнокомандующего и самому руководить сражением, ничего из этого не получилось.

– Поедем на Тученицкий редут, – сказал главнокомандующий Тотлебену и Имеретинскому, которым ничего не оставалось, как согласиться с этим предложением.

И, только приехав на Тученицкий редут, убедились, что все еще державшийся туман закрывал всю местность и ничего не было видно. Решили ехать в Радищеве и остановиться там на телеграфной станции, чтобы все время быть в курсе происходящих событий. По дороге, увидев, что сражение идет без его распоряжений, главнокомандующий ко всем встреченным подразделениям войск обращался с вопросом:

– Почему же вы туда не идете? Идите в тыл неприятелю, я приказываю.

А многих адъютантов и ординарцев разослал во все концы с приказаниями. И после одного из таких приказаний проходящей мимо роте горячий князь Имеретинский не выдержал:

– Ваше высочество, позвольте им подождать выполнять ваше приказание, ведь все распоряжения нами уже сделаны корпусным начальникам и все будет исполнено. Наши войска уже идут к Плевне... Посмотрите...

Вся большая кавалькада, сопровождавшая великого князя, только что поднялась на холм, откуда открывался вид на Плевну и ее окрестности. Вдали, за Видом, в районе Гренадерского корпуса клубился дым от орудийных выстрелов, слышалась пальба и грозные крики «ура!». От Зеленых гор спускались стройными колоннами части 16-й дивизии и IV корпуса. Можно было разглядеть и колонны румын, спускавшихся с Гривицких высот.

Главнокомандующий и Тотлебен сошли с коней, расположились на вершине этого холма и следили за действиями войск в бинокль. Стали прибывать с донесениями. Бой затихал. Гренадеры, стремительно подойдя к Виду, окружали турок, которые по-прежнему отстреливались. Но судьба боя была уже решена.

Начали поступать сведения, что Осман-паша со всей армией сдались на милость победителей. Но не было еще официального донесения от Ганецкого, хотя уже никто не сомневался в полной победе. Сняв шапки, все дружно перекрестились и громко крикнули «ура!». Впереди уже показались неподвижно стоявшие колонны турок. Подъехали, и оказалось, что турки, как только увидели, что передовые части складывают оружие, тоже аккуратно, не дожидаясь русского конвоя, составили ружья в козлы и спокойно сдались в плен. Главнокомандующий отрядил к ним до подхода войск казачьего офицера и казака, чтобы был соблюден порядок. Переехали на ту сторону Вида, поднялись на берег и сразу же столкнулись со Скобелевым, который и доложил главнокомандующему, что Осман-паша действительно взят в плен, сдал оружие Га-нецкому.

По дороге к Плевне повсюду валялись ружья то порознь, то целыми грудами. Пробираясь между этими трофеями, главнокомандующий и Тотлебен со своими сопровождавшими достигли наконец свободного участка дороги. В это время показалась коляска, запряженная парой прекрасных бледно-буланых лошадей, с красиво одетым кучером в чалме. Ясно было, что это плененный Осман. За ним верхом весь его штаб и многочисленная группа турецкого офицерского обоза, офицерские вьючные багажи, негры, феллахи, арнауты, аскеры и всякая прислуга.

При виде подъезжавшего главнокомандующего коляска остановилась, Осман-паша, поддерживаемый с двух сторон, привстал, опираясь одной рукой на кузов. Главнокомандующий протянул руку своему противнику и выразил свое восхищение его мужеством и изобретательностью во время обороны Плевны. Осман-паша через своего доктора, знавшего французский, поблагодарил великого князя за внимание. Затем пожали руку талантливому полководцу князь румынский Карл, Непокойчиц-кий и другие генералы. При имени Тотлебена Осман-паша вздрогнул, быстро метнул в него взгляд и низко склонил голову, крепко отвечая на его пожатие: Осман-паша понимал, кто одолел его своей стойкостью, благоразумием и искусством.

Коляска Османа-паши повернула в сторону Плевны, а генерал Тотлебен долго еще смотрел ей вслед. Какое счастье, что этот дурной сон кончился столь благополучно для России, думал старый генерал. Для России настает теперь благоприятный момент. Эта победа открывает для России благоприятные возможности, и воспользоваться ими совершенно необходимо...

Смеркалось. Тотлебен второй раз за этот день проезжал через покоренную Плевну. Жителей было мало. Вдоль телеграфной линии толпились безоружные турки, равнодушно поглядывавшие на проезжавших мимо них генералов и их ординарцев. Некоторые из женщин улыбались и кланялись. Тотлебен заметил, хоть и начало темнеть, что болгарская часть города хорошо сохранилась, турецкая же сильно разрушена нашим огнем. Назначив коменданта и отрядив сотню казаков для поддержания порядка в городе, Тотлебен свернул на Ловчинское шоссе и вскоре добрался до своей Тученицы.

На следующий день начались торжества. Отслужили молебен в поле недалеко от Плевны, на турецких редутах. Александр II благодарил войска, вручал награды эа мужество и самоотверженность офицерам и генералам. Тотлебену вручил Георгиевский крест II степени.

Через несколько дней, проведенных в обычных хлопотах и заботах: необходимо было составить отчеты, проследить за отправкой пленных, позаботиться об их довольствии, – Тотлебен получил приказ главнокомандующего немедленно отправиться в Восточную армию. Перед торжественным обедом у главнокомандующего Тотлебен зашел в кибитку к Осману. Он лежал на кровати. Рядом с ним находился его доктор. В кибитке было довольно тепло и комфортабельно. Осман не питал враждебных чувств к своему победителю. Через переводчика он высказал одобрение тому плану, который принял и осуществил Тотлебен. Такой план и настойчивая выдержка решили дело. Если бы русские штурмовали вновь, то были бы снова отбиты с большими потерями.

– Если не секрет, то куда вы сейчас поедете? Можете не отвечать, если мой вопрос нескромен, – сказал Осман.

– Командовать армией против Сулеймана-паши.

Осман ничего не сказал на это.

– В свою очередь, я спрошу вас... Почему вы не отступили, когда видели, что пришло сильное подкрепление и что гвардия находилась у Чирикова, то есть в то время, когда Софийское шоссе еще не было нами занято?

– Мы имели тогда много продовольствия и большие надежды на Шевкет-пашу, который сидел в Орхание с большим отрядом, но он не оправдал наших надежд. Если бы на его месте был бы человек посмелее... А главное, мне никогда бы не простили в Константинополе преждевременного отступления... Я был бы осужден...

Перед отъездом в Восточный отряд Тотлебен долго беседовал с корреспондентом одной из берлинских газет. Тотлебен принял его любезно: теперь можно было высказать давно продуманные мысли и сделать даже некоторые теоретические выводы из «плевненского сидения».

Тотлебен говорил спокойно, доброжелательно и осторожно. Долгие годы военной службы выработали в нем эти качества.

– Когда я приехал сюда, меня постоянно мучила мысль, что Осман может прорваться раньше, чем наши укрепления будут готовы. Я всегда был противником теории, требующей для взятия укрепленных позиций штурма и громадных человеческих жертв. Не я победил Османа, а голод. Но он мог проявиться в своем действительно ужасном и решающем виде только тогда, когда Осман постепенными подступами был так тесно и плотно окружен, как это сделали в конце концов наши траншеи. Плевна показывает, что новейшая оборонительная война приняла совершенно другой характер и имеет бесчисленные преимущества перед наступательной... Брать подобные позиции при страшном действии новейшего огня невозможно или по крайней мере для этого не пришло еще время. От солдат и офицеров, даже самых храбрейших, должно требовать только возможного, но те требования, которые были предъявлены нашим солдатам и офицерам при штурме Плевны, переходили за границы возможности.

Тотлебен говорил не торопясь, внимательно следил за тем, чтобы корреспондент успел записать его мысли. Так было тихо и спокойно, что можно было подумать, что война кончилась. Только сложенные вещи по углам тесной комнатки свидетельствовали о том, что походная жизнь для генерала еще не завершена.

– Мои главные усилия, – тихо продолжал Тотлебен, – были направлены к тому, чтобы в случае вероятного прорыва Османа и в том направлении, которое он примет, было бы всегда возможно сосредоточить на угрожаемых пунктах необходимое количество войск. Вот посмотрите... – И Тотлебен показал на карту Плевны, где отчетливо проглядывали малейшие детали сложившейся военной обстановки: рельефные особенности, турецкие и русские позиции, батареи, траншеи, редуты...

– Думаете ли, что при особенно благоприятном стечении обстоятельств Осман мог бы спасти часть своей армии? – спросил корреспондент.

– Нет, – оживился Тотлебен. – Осман сделал вылазку с 25 тысячами человек, следовательно, со всеми своими главными силами и с 5—6 тысячами человек резерва. Если бы он произвел атаку с половинным числом людей, то могли бы сказать, что причиной поражения послужили недостаточные силы. Осман знал это. Он предпринял блистательную, самоотверженную атаку со всеми своими силами и должен был понести поражение. По моему мнению, большою стратегической ошибкой со стороны Османа было то, что он не попытался пробиться раньше. А потом уже было поздно надеяться на успех. Мне всегда было непонятно, почему Осман не прорывался, как только взяты были позиции у Телиша. Еще шесть недель тому назад у него были шансы пробиться, если не со всею армией, то по крайней мере с частью ее. Время между тем уходило, и мы безостановочно пользовались им, чтобы все сильнее обложить его. Если позиции, подобные Плевненским, не могут быть освобождены помощью извне, то осажденный, как только убедится в невозможности помощи, должен пробиваться, иначе осаждающий постоянно будет закладывать подобные же непреодолимые укрепленные линии и все сильнее и сильнее забирать противника в свои сети. В конце концов, падение подобной позиции является делом времени и голода.

– Повсюду говорят, что исход войны решен падением Плевны, потому что лучшая оттоманская армия потеряна. Все верят в это, а я не совсем убежден в истинности этого.

– И но верьте этому, – сказал Тотлебен. – Нам не следует пренебрегать должною оценкой сил турок. Я, со своей стороны, убежден, что Турция еще в состоянии оказать нам продолжительное сопротивление. Наши мирные условия: автономия Болгарии, уступка части Армении и пр. – слишком тяжки, чтобы Турция могла принять их теперь же.

Тотлебен и не мог предполагать, что участь кампании уже решена: смелый и отважный переход русских войск через Балканы зимой 1877/78 года ошеломил турок, а взятие шипкинской армии в плен войсками Скобелева, Радецкого и Святополк-Мирского окончательно сломило сопротивление турецких войск. Для осуществления таких наступательных операций русской армии нужны были выдающиеся военные деятели. И под Плевной они показали себя блестящими продолжателями суворовских традиций.

Олег Михайлов ГЕНЕРАЛ *ВПЕРЕД»

Часть первая У степ Плевны 1

В Эски-Баркаче, жалком селении, покинутом жителями, разграбленном и сожженном бежавшими турками, генерал-адъютант Гурко встречал подходившие из России части. гвардии. Цвет нашего воинства передавался под командование Гурко помимо всей кавалерии русской и румынской.

В ожидании сбора гвардии генерал проводил дни по одному и тому же образцу. Едва начинало светать, как из турецкой глиняной постройки на краю селения, чудом уцелевшей посреди развалин, раздавался глухой, но далеко слышный голос:

– Соболев! Седлать коня!

Любимый денщик тотчас выводил бойкую казачью лошадку. Появлялся Гурко, русый, с серыми глубокими глазами и густой раздвоенной бородой, не закрывавшей единственного серебряного «Георгия».

С восходом солнца генерал уже отправлялся на авап-посты в сопровождении дежурного ординарца, переводчика Хранова, Соболева и конвоя из десятка казаков.

Он выезжал далеко за цепь, взбирался на холм и с биноклем всматривался в турецкие позиции.

Плевна, загадочная Плевна, уже унесшая столько тысяч русских жизней, лежала в трех верстах. За рекой Вид, на возвышенностях, покрытых редким кустарником, едва выделялись полоски турецких редутов, и только в лого-винах между холмов можно было заметить перемещающиеся темные пятна турецких войск. Там, в городе, пре-вращенвом в крепость, затаился с сорокатысячной армией Осман-паша. Блокада была неполной: с юго-запада по Софийскому шоссе, укрепленному турками и зорко оберегаемому ими, подходили обозы с оружием, боеприпасами, продовольствием. Начиная от самой Плевны, вдоль дороги были сосредоточены вражеские фортеции на высотах близ селений Дольный Дубняк, Горный Дубняк, Телиш, Луковцы, а в промежутках между ними шоссе защищалось нарытыми ложементами, окопами для пехоты и засеками.

Генерал молчал. Молчали и сопровождавшие, не смея нарушить его размышлений. Наконец он отрывисто приказал ехать дальше и отправился по окрестным деревням, снова и снова расспрашивая с помощью Хранова болгар о расстояниях между населенными пунктами, о состоянии дорог в осеннюю распутицу, о подробностях расположения селений, занятых турками.

Затем Гурко объезжал войска, неожиданно появляясь в самых отдаленных аванпостах. Он не пропускал мимо себя ни одного солдата, чтобы не поздороваться с ним, – сурово бросал: «Здорово, улан!», «Здорово, гусар!», «Здорово, стрелки!» В короткий срок подтянул дисциплину, которая в Западном отряде, и прежде всего в кавалерии, оставляла желать лучшего. Особенно строго карал редкие случаи поборов продовольствия и фуража в болгарских домах.

Уже луна появлялась на небе и загорались костры на биваке, когда раздавались звуки копыт, и снова слышался глухой голос генерала:

– Соболев! Принять коня! Нагловского ко мне!

Зажигался свет в единственном оконце: Гурко садился за карту со своим начальником штаба.

Щеголеватые адъютанты румынского князя Карла, прикомандированные к Гурко, не могли скрыть своего удивления и постоянно спрашивали:

– Когда генерал обедает? Ведь он не берет с собой никакой еды! Когда генерал спит? Он же просиживает с Нагловским до утра над картой?

Но более всего адъютантов князя Карла, избалованных комфортом, поражали спартанские привычки Гурко.

– Что за странность! – судачили они промежду собой. – Начальник всей русской гвардии, а не дозволяет себе иметь порядочного экипажа и обходится самой простой лошадью!

Позади Эски Баркач в лощинах стелется дым костров, сливаясь в холодном октябрьском воздухе с паром кипящих котлов. Шум, говор, шутки, а кое-где песни. Расположились биваком и готовят себе обед только что пришедшие части гвардии. Великолепное войско! Рослые, здоровые солдаты в красивых опрятных мундирах. Во всех их действиях отчетливость: в стройности и порядке расположения бивака, в маршировке солдат, отправляющихся на пост, даже в том, как строго и внимательно ведет себя гвардеец, стоя на часах.

Раньше всех, как обычно, отобедала 6-я батарея 2-й лейб-гвардии артиллерийской бригады. У этих счастливцев единственная в бригаде паровая кухня, которая позволила им еще на марше сварить гречневую кашу с говядиной, а во втором котле вскипятить воды для заварки чая.

– И-и, нашли чему завидовать, ваше благородие! – перехватил голодный взгляд юного поручика разбитной повар, которого в Преображенском полку все до последнего солдата называли просто Йошкой. – Я с вечера всего наготовил. Не изволите ли кусочек ростбифа? Или курочку желаете?

– Сколько раз тебя, невежу, учить, – перебил его долговязый штабс-капитан, впрочем, скорее шутливо, чем с военной строгостью, – поручик Кропоткин – князь, а князя полагается величать «ваше сиятельство»...

– Перестань, Рейтерн! Что ты, право, все подтруниваешь надо мною! С самой Румынии покоя не даешь! – вишневым румянцем закраснелся поручик. – Тащи нам, Йошка, все, что там у тебя есть. Да побыстрее. Одна нога здесь, другая там!

– Да чтобы соус был вкусен, – добавил Рейтерн. – Положи туда оливы, каперсы, то и другое...

– Слушаю, ваше благородие! – гаркнул Йошка и скорчил умильную рожу. – Только поднесли бы водочки горло промочить!

– Водки, братец, нет, – развел руками Рейтерн.

– Я сейчас прикажу денщику подать тебе коньяку или ракии, – торопливо сказал Кропоткин.

Йошка морщится, принимая стакан. Не нравятся ему чужие напитки. Он даже отплевывается, выпив ракии,

но хмель оказывает свое воздействие, и Йошка бежит за офицерским обедом прытко, весело.

А в расположении артиллеристов звучит звон-%ое «кукареку», сопровождаемое добрым смехом батарейцев:

– Чтой-то он не ко времени побудку устроил!

Наш кочет поет когда хочет...

Огромный сытый петух с малиновым гребнем и металлическим отливом перьев сидит в плетеной корзинке, подвязанной к фургону. Это бригадный амулет, доставленный из самой России. Артиллеристы – привилегированная каста. Офицеры возят в экипажах личные вещи вплоть до железных кроватей, которые теперь очень кстати, так земля сыра и холодна.

Фейерверкер из вольноопределяющихся Слепнев, сутуловатый, с мальчишеским прыщавым лицом, кровати не имеет. Скорчившись на лафете девятифунтовой пушки, он глотает страницу за страницей новый роман Достоевского «Подросток». На него неодобрительно косится отменный строевик поручик Типольт, который презирает печатное слово и, переваривая просто обильный обед, только качает ногой в щегольском сапоге. Рыхлый, добродушный штабс-капитан Подгаецкий, морщась от напряжения, пишет на сырой бумаге письмо семье в далекую Тамбовскую губернию, наказывая ненаглядной жене поцеловать за него разом всех семерых сыновей. А бедовый поручик Полозов, черный и юркий, обежал весь лагерь в поисках знакомых и нашел-таки приятелей-офи-церов в лейб-гвардии Гренадерском полку, откуда наплывает негромкое:

Не веселую, братцы, вам песню спою,

Не могучую песню победы,

Что певали отцы в Бородинском бою,

Что певали в Очакове деды...

Грудной голос запевалы хоть и грубоват, но берет за душу, за живое. И тенор Полозова присоединяется к нему:

Я спою вам о том, как от южных полей Поднималося облако пыли,

Как сходили враги без числа с кораблей, Как пришли к нам и нас победили...

В каждом полку есть свои песенники, но в лейб-гвардии Гренадерском они особенно дружны, точно н верно выводят каждый свой голос:

А и так победили, что долго потом Не совались к нам с дерзким вопросом;

А и так победили, что с кислым лицом И с разбитым отчалили аосом.

Я спою, как росла богатырская рать,

Шли бойцы из железа и стали —

И как знали они, что идут умирать,

И как свято они умирали!..

И одиннадцать месяцев длилась резня,

И одиннадцать месяцев целых Чудотворная крепость, Россию храня,

Хоронила сынов своих смелых...

Неправда, что солдат перед боем рассуждает о неприятеле, о возможной смерти, о геройском подвиге. Нет! Он больше всего занят земным, будничным делом, словно находится не у смертоносной Плевны, а в своей петербургской казарме позади Фонтанки в час отдыха. И рядом с песенниками с их грустной и гордой мелодией о Севастопольской обороне слышится прозаическое:

– Антон Матвеич! Одолжите бруска топор выточить...

– Антон Матвеич, нет ли бритовки?..

– Антон Матвеич, дозвольте веревочку взять?

Все эти солдатские просьбы обращены к унтер-офицеру Бобину, старику с грубым и неприветливым лицом. И отвечает он каждому отрывисто и неприветливо:

– Ишь ты, разгильдяй! Неужто своего бруска нет? А ты и бритвой не запасся? Что у меня, склад?

Но, отчитав солдата, дает и бритву и веревку, топор приказывает принести к себе и точит сам, а просившего заставляет смотреть и учиться. Он, кажется, вообще не может сидеть сложа руки, непременно что-нибудь мастерит, для чего умудряется иметь при себе множество инструмента, вовсе не полагающегося солдату.

Охотнее всего занимается Бобин исправлением сапог и амуниции, часто починяя вещи, которые вовсе и не требовали ремонта. Но ему казалось, что нужно еще пристегнуть раза два, чтобы крепче держалось. За работу Бобин ничего не брал, а только ругал обратившегося с просьбой, называя его сорванцом и разгильдяем, и если последний молчал, то постепенно переходил на мягкий тон и наконец, отдавая исправленную вещь, говорил почти ласково:

– Возьми, сынок, да смотри носи вперед бережно...

В роте Бобина уважали как службиста, но не любили за придирчивость и ворчливость. А новобранцу Козлову Бобин казался и вовсе грозным и страшным существом.

В каждой части, даже в гвардии, попадаются такие солдаты, слабые духом, которые не надеются на себя и ищут опоры у окружающих. Казарменная жизнь для Козлова была временной тяжелой повинностью, он беспрестанно тосковал по родине, по вяземской деревне, по своей маменьке и по дочке соседа. Если кто-нибудь называл его фамилию, Козлов вздрагивал и втягивал голову в худенькие плечи. Ему казалось, что все над ним смеются и презирают. А когда унтер-офицер отчитывал его за плохо начищенные пуговицы или дурную смазку оружия, он только сжимался, бледнел и читал про себя «Отче наш...».

Теперь Бобин, не найдя у Козлова никаких упущений ни в амуниции, ни в вооружении, все равно ворчал для порядка: назавтра командир Западного отряда ге

нерал-адъютант Гурко делает смотр гвардии.

3

Если правда, что люди рождаются военными, то Иосиф Владимирович Гурко родился именно военным человеком.

Сын генерала, он закончил пажеский корпус и начал службу гвардейским кавалеристом, мечтая о боевом поприще. Судьба, однако, охраняла его от войн, хотя Гурко специально ушел из ротмистров гвардии в пехотные майоры, чтобы принять участие в Севастопольской кампании со словами: «Жить с кавалерией, а умирать с пехотой». Солдат и патриот, он был во всем прямодушен. Когда позднее ему, полковнику и флигель-адъютанту, жандармское Третье отделение предложило следить за неблагонадежными, он в знак протеста подал в отставку. Дело получило огласку, отставка не была принята, но при дворе недоброжелатели кололи Гурко фразой, которой откликнулся на его поступок Герцен в своем «Колоколе»: «Аксельбанты флигель-адъютанта Гурко – символ доблести и чести».

В военном искусстве Гурко исповедовал суворовский девиз: «ввяжемся, а там посмотрим». Его принципом было: идти вперед, невзирая на численное превосходство врага, стремительно сблизиться с ним и сокрушить его пулей и штыком. Все вверяемые ему подразделения, начиная от эскадрона лейб-гвардии гусар и кончая Гренадерским полком, выказывали на маневрах отличную подготовку. Суворова как полководца Гурко боготворил, считал, что суворовские заветы преданы забвению, и горел желанием доказать их жизненность и силу.

Начало русско-турецкой войны застало его в звании генерал-лейтенанта и в должности командующего 2-й Гвардейской дивизией. В свои сорок девять лет Гурко был строен, как юноша, вынослив, неприхотлив по-суворовски в еде и быту. Первые же месяцы кампании были отмечены его блестящими победами. Назначенный начальником Передового (Южного) отряда, он 25 июня 1877 года стремительно овладел древней болгарской столицей Тыр-ново и осуществил первый поход за Балканы. Захватив 1 июля стратегически важный Хаинкиойский перевал, он 5 июля занял Казанлык, а затем вышел к деревне Шипка, отсекая с тыла турок, сидевших на Шипкинском перевале. Опасаясь окружения, османский начальник Ха-люси-паша поспешил ретироваться.

Своими дерзкими и решительными действиями Гурко открыл путь русской армии за Балканы. Между тем в Забалканье была переброшена армия Сулеймана-паши, которая должна была двигаться на выручку Плевны. Невзирая на трехкратное превосходство сил, Гурко нанес ей ряд внушительных ударов, приостановив наступление турок. Самым удачным оказалось сражение у Дуранлы, где он наголову разбил одного из сподвижников Сулеймана – Реуфа-пашу. Но в тот же день, 19 июля, захлебнулась вторая атака Плевны. Передовой отряд отошел к Тырнову.

За одержанные победы Гурко получил крест «георгин» 3-й степени и звание генерал-адъютанта.

Неудача у стен Плевны сильно повлияла на характер дальнейшего ведения войны. Прибывший 16 сентября из России знаменитый по Севастопольской обороне генерал

Э. И. Тотлебен настаивал на методическом осуществлении блокады, которая заставила бы турок капитулировать, крайне неохотно соглашался на какие бы то ни было наступательные операции. Гурко все же удалось убедить его в необходимости открытой силой овладеть укреплениями Горный Дубняк и Телиш, охранявшими подходы к Плевне со стороны Софийского шоссе, и тем самым окончательно замкнуть кольцо осады.

Гурко отлично понимал, что его назначение командующим гвардией вызовет недовольство как в штабе главнокомандующего – великого князя Николая Николаевича, так и среди генералов, которые были старше его по выслуге. Один из них, Салтыков, открыто разглагольствовал в ставке, что если уж и признают за Гурко такие исключительные военные дарования, то следовало бы сперва произвести его в полные генералы, и что такие назначения не только оскорбительны, но и подрывают дисциплину. Зато командир 2-й Гвардейской дивизии добродушный граф Шувалов, который и в чине и по служебному положению был старше остальных генерал-адъютантов, заявил, что с радостью подчинится Гурко как энергичному и способному начальнику.

Перед смотром гвардейских частей 11 октября Гурко собрал генералов и некоторых старших офицеров.

Первым явился начальник штаба Нагловский, массивный, широкоплечий, с подкрученными вверх усами и черной жесткой бородой, который получил звание генерал-майора после первого Балканского похода. За ним генералы Раух, Дандевиль, Шувалов, командующий 2-й Гвардейской артиллерийской бригадой полковник Сивере, командир лейб-гвардии Гренадерского полка Любовиц-кий, командир 1-й пехотной бригады 1-й Гвардейской дивизии принц Ольденбургский – молодой, бритый, белолицый, с усами а’1а Бисмарк.

Зная крутой характер Гурко, входили и после приветствия тихо рассаживались. Только казачий генерал Краснов, маленький, смуглый, с профилем ястребка, в форменном чекмене с «Георгием» IV степени, продолжал прерванный разговор с принцем Ольденбургским, нимало не смущаясь близостью грозного начальства.

– Мы тогда-то турку и выдали... Отрезали Реуфа от его норы да так долбанули, что мои казачки порубали не менее полутысячи. У меня в 26-м полку простой народ, землееды... – с характерным придыханием на «г» и не без хвастовства за своих «землеедов» досказывал он. – Спросите, дикие люди? Герои! Все они могут! Отказу не будет никогда!

Гурко вместо замечания только спрятал в бороде улыбку. Он любил Данилу Васильевича, боевого казака, за его отчаянную храбрость и сметку. Не владея книжными сведениями о тонкостях военного искусства, Краснов был на войне дороже и пригоднее ученого. Карту он понимал, но не любил, обходясь изучением обстановки на местности, то есть жил на войне как охотник на лове. Бинокль носил, но не пользовался: зрение у него и в шестьдесят лет было рысье.

Переждав, пока Краснов угомонится, Гурко поднялся из-за стола и глухо начал:

– Господа! На мою долю выпала такая честь, о которой я никогда и не смел мечтать, – вести в бой гвардию, это отборное войско. Для военного человека не может быть большего счастья, как вести в бой войско с уверенностью в победе. А гвардия по своему составу и обучению – лучшее войско в мире. Помните, господа, вам придется вступить в бой, и на вас будет смотреть не только вся Россия, но и весь свет.

Он знал, что три неудачи под Плевной поколебали дух многих офицеров и солдат, что совершенно необходима убедительная победа, которую предстоит добыть именно его отряду, что гвардии, еще не участвовавшей в деле, придется очень солоно, и, наконец, то, что сами начальники-гвардейцы нуждаются в добром напутственном слове.

Зажав в кулаке русую с подседом бороду, Гурко замолчал, собираясь с мыслями.

– Бой при правильном обучении не представляет ничего особенного, – тихо, но твердо продолжал он. – Это то же учение с боевыми патронами, только оно требует еще большего спокойствия, еще большего порядка. Так влейте в солдата убежденность в том, что его священная обязанность – беречь в бою патрон, а сухарь на биваке, и помните, что вы ведете в бой русского солдата, который никогда от своего офицера не отставал.

Затем начальник штаба Нагловский с картой изложил подробности завтрашнего выступления.

Согласно диспозиции атака укреплений у Горного Дубняка 12 октября возлагалась на 2-ю Гвардейскую пехотную дивизию, Гвардейскую стрелковую бригаду и саперный батальон. Лейб-гвардии егеря должны были отвлечь внимание турок от Софии, атакуя Телиш. Остальные полки 1-й пехотной Гвардейской дивизии, маневрируя между Горным и Дольным Дубняком, служили заслоном со стороны Плевны.

Войска, назначенные для атаки, были разделены на три колонны, которые должны были выступить в ночь с 11 на 12 октября с биваков близ Эски-Баркач тремя различными дорогами и, перейдя вброд реку Вид, выйти с трех сторон к Горному Дубняку для одновременного наступления. Левая колонна генерал-майора Розенбаха атаковала Горный Дубняк со стороны Телиша; правая под начальством генерал-майора Эллиса вела наступление вдоль шоссе со стороны Плевны; средняя, руководимая генерал-майором Зеделером, штурмовала Горный Дубняк в направлении, перпендикулярном Софийскому шоссе. Общей атаке должна была предшествовать артиллерийская бомбардировка двенадцати батарей.