Текст книги "Герои Шипки"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 32 страниц)

мои большие сапоги и приносит воду, мету я свою комнату сама, всякая роскошь тут далека, питаюсь консервами и чаем, сплю на носилках раненого и на сене. Всякое утро мне приходится ходить за три версты в 48-й госпиталь, куда я временно прикомандирована, там лежат раненые в калмыцких кибитках и мазанках. На 400 человек нас 5 сестер, раненые все очень тяжелые. Бывают частно операции, на которых я тоже присутствую, мы перевязываем, кормим после больных и возвращаемся домой в 7 часов в телеге Красного Креста; иногда я заезжаю в склад ужинать и поболтать, наш уполномоченный тут князь Щербатов – очень умный и милый человек. Я получила на днях позволение быть на перевязочном пункте, если будет дело, – это была моя мечта, и я очень буду счастлива, если мне это удастся. У нас все только и речь что о турках и наступлении на Тырново и пр. Туг чувствуется живая струя жизни и опасности. Я часто не сплю ночи напролет, прислушиваясь к шуму на улице, и поджидаю турок. Я живу в доме турецкого муллы, возле разоренной мечети. Иду ужинать, прощайте, дорогой Иван Сергеевич, – и как Вы можете прожить всю жизнь все на одном месте? Во всяком случае, дай бог Вам спокойствия и счастья. Преданная Ваша сестра Юлия. Целую. Пишите мне в Бухарест на имя Чичерина в склад Красного Креста».

48-й военно-временный госпиталь из-за отсутствия в Беле подходящих зданий действительно принужден был, как об этом писала Тургеневу Вревская, размещать своих больных и раненых в кибитках и мазанках. Знаменитый русский хирург Н. И. Пирогов, посетивший госпиталь в ноябре 1877 года, отмечал, что мазанки эти, сделанные «на живую руку из плетня, смазанного внутри и снаружи глиной... едва ли заслуживают одобрения». Он предвидел, что господствующая в мазанках сырость, несомненно, будет способствовать плохому заживанию ран и возникновению различных заболеваний.

Ко времени прибытия Вревской в Белу в госпитале скопилось большое количество тяжело раненных солдат и офицеров. Юлия Петровна все время энергично добивалась разрешения побывать на самых передовых позициях. 5(17) декабря она сообщила сестре Н. П. Вревской, что это ее желание наконец-то исполнилось. И далее она описала свою поездку с другими сестрами милосердия в Обер-теник – деревню, расположенную в двенадцати верстах

от Белы. 30 ноября (12 декабря)' неподалеку отсюда, прп Мечке, произошел бой. Теперь Вревская настолько усовершенствовалась в перевязках, что ее назначили ассистентом при ампутациях. Она писала: «Я так усовершенствовалась в перевязках, что даже на днях вырезам пулу) сама и вчера была ассистентом при двух ампутациях. Дела эти дни пропасть у нас, но понемногу раненых увозят из сараев, где они тут расположены в полевых лазаретах».

Лишь 21 декабря 1877 года (2 января 1878 года) Вревская оказалась снова в Беле, где решила остаться еще некоторое время, так как там не хватало сестер.

Из письма Юлии Петровны к сестре от 21 декабря видно, что она возвратилась в Белу, не желая уезжать оттуда обратно в Яссы, так как, писала она, «тут мало слишком сестер – две уезжают в Россию в отпуск, я же намереваюсь пробыть еще тут, я теперь занимаюсь транспортными больными, которые прибывают ежедневно от 30 до 100 в день, оборванные, без сапог, замерзшие. Я их пою, кормлю. Это жалости подобно видеть этих несчастных поистине героев, которые терпят такие страшные ли-шенья без ропота; все это живет в землянках, на морозе, с мышами, на одних сухарях, да, велик Русский солдат!»

В конце декабря 1877 года Вревская с прискорбием узнала о гибели под болгарским селением Арметли студента Московского университета Александра Матвеевича Раменского. Сын А. С. Пушкина Александр Александрович, один из видных участников русско-турецкой войны, сообщил родственнику Раменского: «На его могилу приезжала его старый друг... Юлия Вревская. Она возложила на могилу венок из белых роз. Я знал Вревскую по Петербургу, а здесь, на Балканах, эта героическая женщина руководила санитарной службой и героически погибла в январе 1878 года».

Вот как это произошло. 5(17) января 1878 года Юлия Петровна Вревская заболела тяжелой формой сыпного тйфа, заразившись от одного из больных. «Четыре дня ей было нехорошо, не хотела лечиться... не знала опасности своего положения; вскоре болезнь сделалась сильна, впала в беспамятство и была все время без памяти до кончины, то есть до 24 января 1878 года. У нее был сыпной тиф, сильный; очень страдала, умерла от сердца, потому что у нее была болезнь сердца», – пишет, очевидно, со слов кого-либо из сослуживцев Юлии Петровны ее сестра

Н. П. Вревская. Похоронили Ю. П. Вревскую «в платье сестры милосердия, около православного храма в Беле». Могилу копали раненые, за которыми она ухаживала. Они же несли ее гроб, никому этого не доверили...

Характеристика Ю. П. Вревской периода ее работы в Беле содержится в письме М. Павлова. 30 марта 1878 года он писал А. В. Топорову: «Покойная баронесса Вревская в короткое время нашего знакомства приобрела как женщина полную мою симпатию, а как человек – глубокое уважение строгим исполнением принятой на себя обязанности... Юлия Петровна, как вам, вероятно, известно, состояла в Общине сестер, находившейся в Яссах, но, движимая желанием быть ближе к военным делам, взяла отпуск и приехала к нам в Бела, около которого в то время разыгрывалась кровавая драма, п, действительно, не только имела случай быть на перевязочных пунктах, но и видела воочию самый ход сраженья. По возвращенпи в Бела после десятидневной отлучки, хотя стремление ее и было вполне удовлетворено, она отклонила мой совет ехать в Яссы, пожелала еще некоторое время пробыть в Бела и усердно занималась в приемном покое 48-го военно-временкого госпиталя в самый разгар сыпного тифа. При этом условии, прп ее свежей, по-видимому, здоровой натуре она не избежала участи, постигшей всех без исключения сестер госпиталя, и заразилась... Как до болезни, так и в течение ее ни от покойной и ни от кого из ее окружавших я не слышал, чтоб она выражала какие-либо желания, и вообще была замечательно спокойна. Не принадлежа, в сущности, к Общине сестер, она тем не менее безукоризненно носила красный крест, со всеми безразлично была ласкова и обходительна, никогда не заявляла пикаких личных претензий и своим ровным и милым обращением снискала себе общее расположение. Смерть Юлии Петровны произвела на всех нас, оторванных, подобно ей, от всего нам близкого, тяжелое впечатление, и не одна слеза скатилась при погребении тела покойной».

11(23) февраля 1878 года Тургенев писал П. В. Анненкову о Вревской: «Она получила тот мученический венец, к которому стремилась ее душа, жадная жертвы. Ее смерть меня глубоко огорчила. Это было прекрасное, неописанно доброе существо. У меня около 10 писем, написанных ею из Болгарии».

Вскоре было опублпковано стихотворение Я. П. Полон-

ского «Под Красным крестом (посвящается памяти баронессы Ю. П. Вревской)». От имени солдата поэт рассказывает о том, как сестра милосердия, сняв с себя рубашку, надела ее на больного.

Она из укромного вышла угла И светлым виденьем ко мне подошла —

И с дрожью стыдливой любви мне

сказала:

«Привстань! Я рубашку тебе принесла...»

Я понял, она на меня надевала Белье, что с себя потихоньку сняла.

Но нет! Не забыть мне сестрицы святой!

Рубашку ее сохраню я до гроба.

Эти строки произвели сильное впечатление на Тургенева, который 17(29) апреля 1878 года писал Я. П. Полонскому: «Я сам ежедневно с особым чувством скорби п жалости вспоминаю о бедной баронессе В<ревской>, и твое стихотворение в «Н<овом> в<ремени>» вызвало слезы на мои глаза. Чудесное было существо – и столь же глубоко несчастное!»

Болгарский историк свидетельствует, что В. Гюго, который встречался с Ю. П. Вревской в Париже, создал стихотворение, посвященное ее памяти. Гюго писал: «Роза на Русия откъсната на българска земя» («Русская роза, погибшая на болгарской земле»).

Тургенев откликнулся на ее смерть одним из самых замечательных стихотворений в прозе «Памяти Ю. П. Вревской»:

«На грязи, на вонючей сырой соломе, под навесом ветхого сарая, на скорую руку превращенного в походный военный госпиталь, в разоренной болгарской деревушке – слишком две недели умирала она от тифа.

Она была в беспамятстве – и ни один врач даже не взглянул на нее; больные солдаты, за которыми она ухаживала, пока еще могли держаться на ногах, поочередно поднимались с своих зараженных логовищ, чтобы поднести к ее запекшимся губам несколько капель воды в черепке разбитого горшка.

Она была молода, красива; высший свет ее знал; об ней осведомлялись даже сановники. Дамы ей завидовали, мужчины за ней волочились.... два-три человека тайно и глубоко любили ее. Жизнь ей улыбалась; но бывают улыбки хуже слез.

Нежное кроткое сердце... и такая сила, такая жажда жертвы! Помогать нуждающимся в помощи... она не ведала другого счастья... не ведала – и не изведала. Всякое другое счастье прошло мимо. Но она с этим давно помирилась, – и вся, пылая огнем неугасимой веры, отдалась на служение ближним.

Какие заветные клады схоронила она там, в глубине души, в самом ее тайнике, никто не зная никогда – а теперь, конечно, не узнает.

Да и к чему? Жертва принесена... дело сделано.

Но горестно думать, что никто не сказал спасибо даже ее трупу – хоть она сама и стыдилась и чуждалась всякого спасибо.

Пусть же не оскорбится ее милая тень этим поздним цветком, который я осмеливаюсь возложить на ее могилу!»

* # *

В болгарском городе Бела сохранилась до наших дней могила Юлии Петровны Вревской с памятником на ней. Небольшой из белого камня памятник обвит плющом и увенчан маленьким крестиком. На камне высечены слова:

Сестры милосердия Неелова и

Баронесса Вревская.

Январь 1878 года.

У могилы и памятника никогда не увядают цветы.

369

24 Герои Шипки

Иван Вылов

(Болгария)

ДОБРОВОЛЕЦ ВСЕВОЛОД ГАРШИН

Ранней весной 1877 года улицы Санкт-Петербурга были необычайно оживлены. Ожидали крупных событий. И слухи подтвердились. 24 апреля в Кишиневе был обнародован манифест об объявлении войны Турции. Поистине свершилось чудо. Россия поднялась на защиту национальной независимости славянских народов Балканского полуострова, на этот раз с оружием в руках. Люди читали сообщение и плакали от волнения.

Молодые студенты Всеволод Михайлович Гаршин и Василий Назарович Афанасьев, квартировавшие в доме номер 33 на улице Офицерской, по-своему восприняли эту взбудоражившую всю Россию весть. Вася вбежал в комнату с манифестом в руках и крикнул:

– Сева, война!

Гаршин, склонившийся над начатой несколько дней тому назад статьей о постоянной художественной выставке, отбросил ручку и выхватил газету из рук товарища. Вскочив на кровать, он начал читать во весь голос, будто декламируя: «Божьей милостью, Мы, Александр II и самодержец всея Руси, царь польский, Великий князь Финляндский и прочая, и прочая, и прочая...»

– Как будем жить дальше, Вася? Как маменькины сынки или как мужчины? – спросил Гаршин, закончив чтение.

– Разумеется, Сева, как мужчины.

В тот же день друзья отправили домой письма с просьбой благословить их добровольцами на фронт. К этому времени отца Гаршина, кадрового офицера, уже не было

в живых, и юноша писал, обращаясь к матери, Екатерине Степановне Гаршиной: «Маменька, я не могу укрываться за стенами института, когда мои сверстники подставляют под пули лоб и грудь. Благословите меня! Вася тоже уходит на войну...»

Через три дня из Харькова пришла коротенькая телеграмма: «С богом, милый!» А через неделю Всеволод и Василий уже были в Харькове. Проведя там несколько дней, они отправились в Кишинев. Близкие Всеволода, которому недавно исполнилось 22 года, заметили, как он повзрослел.

4 мая вчерашние студенты прибыли в Кишинев и подали прошение принять их добровольцами в действующую армию. Их определили в роту Ивана Назаровича Афанасьева, брата Василия. Вскоре им сообщили, что армия выступает в поход на Дунай. На беду, первая половина мая выдалась дождливой. Изнурительны были пешие переходы по 20—30 километров в день. Солдаты шли чуть ли не по колено в раскисшей грязи и, сраженные усталостью, засыпали, сидя под открытым небом. Через неделю после начала похода Гаршин пишет матери: «Если бог даст, вернусь и напишу целую книгу. Русский солдат – это нечто совсем необыкновенное!»

Поход длился целых полтора месяца. 16 июня войска прибыли в Зимницу, а на другом берегу уже отгремели бои за Свиштов. Болгарский город праздновал свое освобождение. Побывав в Свиштове, будущий писатель не мог не поделиться своими восторженными чувствами с близкими: «Болгары страшно радуются. Стоит нам появиться в каком-нибудь селе, как тут же все мужчины приветствуют нас и крепко пожимают руки».

Повидав Тырново, Гаршин потом не раз восклицал: «Преинтереснейший город, а, Вася! И какое огромное родство между нашими языками!»

Со своим отрядом Гаршин шел на восток, освободив Косово, Кацелово, Ковачицу, Водицу. 11 августа в схватке при Аясларе (ныне село Светлен Тырговиштского округа) Гаршин был ранен.

– Когда я очнулся и увидел, что из ноги течет кровь, мне сразу полегчало. Я наскоро перевязал колено, а потом ефрейтор и барабанщик дотащили меня до перевязочного пункта... – рассказывал соседям по палате Гаршин.

– Вам еще повезло, голубчик... – вздыхал лежавший рядом с ним офицер. – Под Никополем и Плевной я пе-

режил такие ужасы, какие невозможно себе представить, если сам не воевал, да и то именно с османцами. Во время второй атаки на Плевну я потерял руку, спасибо еще, что хоть голова осталась цела...

Во время двухнедельного пребывания в лазарете у Гаршина окончательно созревает решение писать военные рассказы. А их сюжеты содержались в письмах, которые он писал матери, невесте и другу Ивану Малышеву. В рассказе «Четыре дня» он описал случай с русским солдатом, который, будучи тяжело раненным в обе ноги, четыре дня пролежал на солнцепеке, поддерживая силы глотками воды из фляги лежащего рядом убитого врага. В «Из воспоминаний рядового Иванова» он расскажет об Аясларском сражении и своем ранении.

В Харькове Гаршина встречали как героя. Заставляли по многу раз рассказывать о ходе военных действий, о жестокостях противника, о храбрости русских солдат. Василий Афанасьев пишет ему, сообщая о том, что солдаты из их роты интересуются его здоровьем и шлют ему сердечный привет. Из письма друга он узнает, что их обоих произвели в офицеры.

Через несколько месяцев, вернувшись в Петербург и заручившись поддержкой редактора прогрессивного журнала «Отечественные записки» – известного писателя-са-тирика Салтыкова-Щедрина, Гаршин делает свои первые успешные шага в литературе.

В разговорах с друзьями он не раз делился волновавшими его в то время чувствами и мыслями:

– Когда объявили войну, я решил, что мое место в армии. Мне казалось совершенно бесчеловечным и эгоистичным отсиживаться в стенах института. Правда, вскоре я возненавидел войну, обрушившуюся на меня со всей жестокостью. Но участие в ней сделало меня более мудрым, и если я напишу что-нибудь путное, то буду обязан людям, которые подставляли под пули лоб и грудь, отстаивая свободу братьев.

Виталий Бардадым КУБАНСКИЕ КАЗАКИ

1

Кубань не осталась безучастна к стремительно развернувшимся событиям на Балканах. Люди отдавали свои скудные денежные сбережения, дарили вещи ¹⁰. Характерно, что большую часть средств (две трети из общего количества) в пользу славян, как отмечал видный русский общественный деятель, вице-президент Московского славянского комитета, с осени 1876 года фактически его руководитель И. С. Аксаков, пожертвовал «бедный, обремененный нуждою простой народ».

На Кубань приезжает член Санкт-Петербургского славянского комитета, майор в отставке А. Н. Хвостов. Он вкратце знакомит кубанцев «со славянским делом» и набирает среди них охотников в Сербию. За пять суток посланец севера проскакал на перекладных от станции Кавказской до Екатеринодара, а оттуда вверх по Лабе, побывал в тридцати двух станицах. Он с восхищением пишет И. С. Аксакову о кубанских казаках как о «лучших кавалеристах в мире» и надеется сформировать из них в Сербии «лихой дивизион»; если же не удастся достать лошадей, то «из них будут пластунские пешие сотни». В том же письме А. Н. Хвостов сожалеет, что не имеет времени и достаточно средств, ибо можно было бы сформировать «целые бригады героев». Всего ему удалось собрать более 250 человек. В заключение он просит И. С. Аксакова распорядиться о беспрепятственном провозе набранной им

команды из Одессы в Белград через местный славянский комитет.

Среди кубанских жителей нашлось немало добровольцев, готовых идти с оружием в руках защищать братьев-славян. Вот документ – рапорт атамана станицы Ново-мышастовской начальнику Темрюкского уезда от 28 сентября 1876 года*.

«Государственные крестьяне Курской губернии, Пу-тивльского уезда, Буринскон волости, села Бурепи, Корней Алексеев Спасененко 61 года и Никита Севастьянов Гончаров 38 лет от роду, явясь в Станичное Правление, со слезами на глазах и умоляюшим тоном просят moi го содействия об отправлении их по назначению, как изъявляющих желание быть волонтерами, для поддния помощи гибнущим под игом Турецкого правительства братьям нашим славянам с оружием в руках.

Приняв заявления Спасененко и Гончарова и благословив их на подвиг, я счел своим долгом представить пх вместе с паспортами за № 154 и 748 па распоряжение Вашего Высокоблагородия, как изъявивших желание насколько будет сил помочь славянам в борьбе с турками».

В станице Ильскон изъявили желание идти в сербские войска «на подвиг освобождения страждущих славян на востоке» шесть казаков неслужилого разряда. В Екате-ринодаре – двенадцать добровольцев, среди которых были и отставные казаки, и мещане, и крестьяне. Любопытно, что с екатеринодарским отставным рядовым Константином Орбилпани вызвалась ехать па Балканы и его жена Наталья Семеновна, на что было получено ею разрешение от начальника Кубанской об юсти Н. Н. Кар-малнна. Все отъезжающие были обмундированы – кто получил сапоги, кто шинель, кто башлык и кпнжал и т. д.

Можно без преувеличения сказать, что вся огромная Кубань в эти дни жпла одним благородным порывом – помочь братьям славянам в пх справедливой, героической борьбе с иноземными вековыми поработителями.

Напряженность, возникшая на Балканах, заставила Россию привести в боевую готовность свои вооруженные

С^£ЛЫ.. 1

В Кубанском казачьем войске тоже шли усиленные

' Бсэ даты даются по ст. стилю.

приготовления к возможной войне. Уже в начале 1876 года управление атамана Ейского отдела сообщало в войсковой штаб о том, что для сбора казачьих частей из окрестных станиц потребуется всего-навсего семь дней и для приготовления их на месте – пятнадцать дней...

Кубанские полки и батальоны были разделены на два фронта – на Кавказ и на Дунай. В состав Дунайской армии вошли: две сотни 7-го пластунского пешего батальона в количестве 306 человек (в том числе 6 офицеров);

2-й Кубанский казачий конный полк в количестве 891 казака и 16 офицеров и лейб-гвардии 1-й и 2-й кубанские эскадроны Собственного Его Императорского Величества конвоя (не в полном составе). Кроме того, с Северного Кавказа на Дунай отбыли лейб-гвардии Терский казачий эскадрон. Владикавказский конный полк и четыре сотни Терской милиции.

В то время наказным атаманом Кубанского казачьего войска был генерал-лейтенант Н. Н. Кармалин, человек, много сделавший для Кубани в экономическом и культурном отношении. Простота в обращении и глубокий интерес к нуждам казака – вот в чем был секрет его популярности в казачьем краю.

По личному распоряжению атамана Кармалина заведование двумя сотнями 7-го пластунского батальона, сформированного 20 ноября 1876 года, было поручено отважному, испытанному в боевых схватках есаулу Баш-таннику. Казакам с собственным семидневным запасом продовольствия, с выданными им ружьями и патронами в станице Уманской, где находился штаб этого батальона, необходимо было собраться в станице Кущевской 19 ноября. Атаману Ейского отдела было особо указано, чтобы экипировка сотен являлась образцовой, чтобы все чины имели полушубки, бурки, башлыки и однообразную партикулярную форму, как-то: чекмени со вшитыми плечевыми погонами, бешметы, шаровары, а также обувь и запас белья, ибо «они, – как отмечается в архивном документе, – по всей вероятности, будут командированы в Россию, в действующую армию, где некоторым образом явятся представителямп Кубанского войска».

Прибывшие на сборный пункт в станицу Уманскую пластуны были собраны в утренний час на церковной площади с возвышающейся над ней старинной деревянной Трехсвятптельнон церковью, откуда адъютантом атамана

отдела было вынесено знамя, встреченное всеобщим восторгом. После молебна и окропления знамени святой водой атаман отдела произнес простые слова напутствия: «Прощайте, казаки! Надеюсь видеть в вас славных воинов, какими вы были всегда, возвратившихся с победою над врагами!» Загремела музыка. Запели песенники бравый походный марш «За Балканы». И пластуны выступили в поход.

Пластуны перешли границу в составе эшелона под командой начальника 4-й стрелковой бригады; в дальнейшем они расположились по левому берегу Дуная в четырех верстах к востоку от Журжева, на мысе Малорош (Малоруж), где построили себе при пикете наблюдательную вышку. Пластунам не досталось палаток, которые, впрочем, им были и не нужны. Не зря не без гордости они говорили о себе: «Наше дело нерегулярное, войско мы вольное, ползучее – насчет вынюху да выгляду больше, к хате непривычное...»

Пластуны в официальных бумагах Черноморского казачьего войска упоминаются с 1824 года. Но окончательно сформировался тип кубанского пластуна, бесстрашного война-казака, при защите Севастополя в 1854—1855 годах, когда о них, об их доблести и лихости узнали вся Россия, весь цивилизованный мир.

Казалось, пластунский лагерь состоит из рваных живописных бурок, подвешенных на колья. Рядом находились ружья в козлах, покрытые теми же бурками. А то и проще делали: от одного ружейного козла до другого привяжут веревку и повесят на нее свои излюбленные бурки. Солнце жарит с востока – пластуны держатся западной стороны, солнце перемещается, вслед за ним и пластуны меняют места. А кое-кто устраивал себе самое оригинальное жилье из заскорузлой, колом стоящей бурки, такой шалаш без подпорок держался. Да, бурка – вещь незаменимая. Завернувшись в нее с головой, пластун всю ночь пролежит по горло в воде и ничего – ни насморка, ни кашля. Нарядом своим пластун далеко не блещет: изорванные, засаленные черкески, облезлые, мятые папахи – обычная его одежда. Если он добудет новое платье, то, прежде чем его надеть, хорошенько вываляет в пыли, в глине: чем грязнее станет, тем лучше – «от земли незаметнее». Зато вооружением пластун гордится – и ружьем, и шашкою, и кинжалом, которые он содержит в образцовом порядке.

По всему биваку дымятся гостеприимные костры, идет стряпня – варят, пекут, кипятят в котелках чай. Едят кому что бог послал на ночь. Пахнет душистой ушицей – любят казаки рыбу. По земле, подхваченные порывом ветра, носятся куриные перья...

Близко познакомившись с пластунами, известный художник и писатель Н. Н. Каразин, написавший книгу «Дунай в огне», обобщает: «На сторожевой, аванпостной службе пластуны незаменимы, слух и зрение в темноте развиты у них необыкновенно, и сон-то у них какой-то воровской, волчий; достаточно самого малейшего звука, чуть слышного шелеста, и, по-видимому, спавший до сего времени крепко, даже похрапывающий пластун шевелится и осторожно высовывает из-под бурки свою голову».

Тридцатичетырехлетний генерал М. Д. Скобелев, в те дни состоявший при генерале М. И. Драгомирове в качестве простого добровольца, подружился с пластунами и их отважным командиром Александром Баштанником. Он был любимцем Скобелева. Не имея никакой должности, генерал под покровом черной, глухой ночи нередко переправлялся с казаками через Дунай к туркам и лихо хозяйничал там.

– Это настоящий! Это наш! – восхищенно говорили о нем пластуны.

В период затишья, пока не начались военные действия, пластуны с есаулом Баштанником и с генералом Скобелевым изобретали хитроумные штуки. Еще днем они заготовят мнимые лодки (коряги или негодные колоды от водопоя), в них понатыкают фашинника торчком (будто казак в лодке с пикой в руках) и пускают их, едва стемнеет, по течению Дуная. Эти сооружения были настолько похожи на реальный десант при зеленоватом свете неполной высокой луны, что береговые турецкие посты открывали по ним огонь из ружей, а порой даже с батарей: тысячи глупых выстрелов летели в пустоту... А то нароют на берегу в старой насыпи земли, обмотают соломой бревна – получается вроде медных пушек – и вставят их в имитированные амбразуры. Чуть солнце осветит берег, заиграет в золотистых снопах, турки, пораженные выросшей за ночь русской батареей с грозно торчащими из амбразур пушечными жерлами, открывают по ней ожесточенный огонь. Пластуны, их командир Башган-ник и генерал Скобелев, сидя в траншеях, хохочут своей

удавшейся проделке. Н. Н. Каразин сообщает, что около одной тысячи рублей стоила туркам такая «батарея» кубанского изобретения...

По всему берегу, от поста к посту, торчат в небо шесты с надетыми на них бурками и осененные мохнатыми шапками – мнимые часовые. Хозяин иной бурки да шапки сидит себе внизу, в безопасности, и с улыбкой наблюдает, как его шерстяную бурку щелкают турецкие пули...

– Ой, братцы, убил! Ей-богу, подлец, убил! – Кто-нибудь из пластунов начнет дурачиться, стонать, катаясь по земле.

– Ничего не убил, вишь, стоит, не валится, – утешает его товарищ. – Ты, брат, возьми иголку да поза-штопай рану-то, сразу и выздоровеет...

А тихими долгими вечерами пластуны собирались в кружок и пели свои кубанские песни, то бравые, торжественные, то грустные, напоминавшие церковные мотивы. Южные крупные звезды перемигивались с лагерными кострами. Все или подтягивали, или просто слушали эти задушевные, трогающие за сердце песни.

В ночь с 14 на 15 июня 1877 года была назначена переправа русских войск через Дунай у города Зимницы, против Систова. В передних лодках сидели пластуны в потрепанных черкесках, с мешочками за плечами, с ружьями и кинжалами. За ними разместились по лодкам одиннадцать рот волынцев, на паромах полусотня донских казанов 23-го полка и 2-я горная батарея.

Снегов пал в 3 часа дня 15 июня. Путь русским войскам был открыт... А 22 июня пластунские сотни вошли в состав передового отряда генерала Гурко. Так начался их славный боевой путь...

1 июля они перешли Балканы через Хаинкиойский проход, и на следующий день, находясь в авангарде отряда, храбро сражались при деревне Хаинкиой, где захватили в плен лагерь египегских войск. День за днем приносил им успех за успехом. 5 июля они участвовали в лихом деле при взятии Казанлыка. Но здесь их сотни подстерегла большая, невосполнимая потеря: погиб смертью храбрых доблестный командир есаул Баш-танник.

Весь июль 1877 года пластуны участвовали в рискованных схватках. С 25 по 27 июля они двигались к главному хребту Балкан. 11 августа прибыли к Шилкйнско-му перевалу и через два дня заняли на нем позиции от Круглой батареи до батареи Подтягпна, где и находились в составе войск, оборонявших Шипку: до 1 ноября – в распоряжении начальника 4-й стрелковой бригады, а затем в распоряжении начальника 14-й пехотной

ДНВПЗШ1...

Один из героев Шипки – пашковский казак Иван Шрамко – обратил на себя внимание И. Е. Репина, когда художник, работая над «Запорожцами», в поисках интересных типов для своей картины приезжал в июне 1888 года на Кубань. Репину очень понравился отважный хмурый бородатый пластун, и художник сделал с него интересный карандашный этюд. Казак, видимо, немало рассказал Репину о своих боевых буднях на Балканах. Другой защитник Шипки – пластун Шульгин – с украинским простодушием вспоминал о тех безрадостных, тяжелых днях обороны: «Патронов далы мало и от як порастрилювалы патроны, то прийшлось тилько прпцпляться та итты вперед, а турок пулями так и осыпае...»

Казаки Ефим Радченко 1-й из станицы Крыловской, Иван Варивода и Исаакий Мотко из Деревянковской, Степан Кулик из Каневской, Иван Рожен из Старощерби-новской и Семен Сорока из Камышеватской, раненные при обороне Шипки кто в ногу, кто в руку, были награждены Георгиевскими крестами 4-й степени.

Не без душевной горечи писал тогда с театра войны известный терапевт профессор С. П. Боткин: «Надо знать наших солдат – этих добродушных людей, идущих под пулевым градом на приступ с такою же покорностью, как на ученье. Не одна тысяча этих хороших людей легла безропотно с полной верой в святое дело...»

28 декабря кубанские пластуны во время последнего Шипкинского сражения у деревень Шейново и Шипки еще оставались в рядах 14-й пехотной дивизии на Шип-кинской позиции, а после пленения армии Весселя-паши в составе той же дивизии походным маршем выступили за Балканы п с 1 по 16 января 1878 года двигались к Адрианополю...

28 августа 1878 года они прибыли к пристани Беюк-Чекмеджи для посадки на отходящий пароход, на кото-

ром и отплыли в Россию. 20 сентября пластуны уже были на родной Кубани: из Севастополя прибыли на станцию Кисляковскую Ростово-Владикавказской железной дороги, встреченные всей дружной казачьей семьей, которая сопровождала их на протяжении восемнадцати верст в сборный пункт, в станицу Уманскую, не переставая всю дорогу кричать «ура!» и кидать вверх шапки. Загорелые лица воинов, их бодрый и бравый вид, множество орденов и Георгиевских крестов на груди офицеров и казаков, как писал местный корреспондент, «производили на публику самое внушительное впечатление».

После инспекторской проверки и устроенной для них закуски утомление как рукой сняло, все тяжелое прошлое было как бы позабыто, послышались рассказы о туретчине, о боях. Пластуны со слезами на глазах вспоминали своего прекрасного командира есаула Башталника, оставшегося вдалеке от родного края на поле брани...

За подвиги 1-й и 2-й сотням 7-го пластунского батальона были «всемилостивейше пожалованы» 10 октября 1878 года Георгиевские серебряные сигнальные рожки с надписью «За оборону Шипки в 1877 г.» и грамота.

Позже был создан комитет по сбору средств на храм-памятник у подножия Балкан в деревне Шипке. Как отмечает один старый документ, его решили воздвигнуть с целью «вечного поминовения воинов, павших в войну 1877—1878 годов». В сооружение этого монументального храма внесли свою лепту, свои посильные пожертвования и кубанцы. Церковь была освящена 15 сентября 1902 года, в 25-летнюю годовщину Шипкинской эпопеи.