Текст книги "Герои Шипки"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 32 страниц)

Гурко счел хорошим предзнаменованием: все выигранные им в Болгарии битвы сопровождались солнечным блеском и теплой погодой. Так было в первом Забалканском походе, под Горным Дубняком, Телишом и, наконец, у Правеца и Этрополя. Однако уже три часа пополудни, а половина авангардной колонны еще не втянулась в гору.

Пройдя ущельем около шести верст, командующий со свитой остановился против неширокой дорожки, отделявшейся от шоссе и круто загибавшейся в гору. Вся видимая по горе эта тропинка, а также шоссе у подошвы были запружены солдатами, орудиями, зарядными ящиками. Едва Гурко сошел с коня, как был окружен начальниками частей, жаловавшимися на трудности крутого подъема по обледенелой тропе.

– Лошади бессильны, – оправдывался полковник Сивере. – Дорожка до того скользкая, что и пешему взбираться мучительно, а каково артиллерии? У меня в бригаде полтора десятка лошадей поломали ноги...

– Начнется крутой подъем, – глухо ответил Гурко, – лошадей долой! На людях везите!

– Невозможно, ваше превосходительство...

– Как невозможно? На лошадях невозможно – люди, если нужно, на стену влезут!..

Дорожка, по которой медленно тянулись орудия, лепилась над обрывом. За ним высилась куполообразная гора, сплошь поросшая лесом и запиравшая горизонт. Чистейшим пухом кругом лежал снег. Гурко то и дело посылал к Рауху ординарцев с записками: «До какого

пункта дошли орудия?», «Спят у вас, что ли, люди?»

Наконец он не выдержал и поехал по тропинке, подбадривая солдат, помогая им, целыми часами следя за движением одной пушки.

Лошади давно уже были выпряжены из орудий и зарядных ящиков, и солдаты впряглись в них сами, перекинув гужи и веревки через плечи. Каждую пушку тянуло по двести солдат. Крики и понукания неслись от подъема до далекой и еще не видной высоты. Тяжело согнувшись, по шесть человек в ряд, солдаты тянули на себе железное чудовище, скользя, падая, подымаясь и вновь напрягаясь всем телом.

– Ге-ей! У-у-у! Вали, вали! Ура-а-а! – раздавалось на горе.

Генерал Раух перебегал от одной кучки солдат к другой, кричал:

– Вперед! Четвертое орудие – марш!

– Дорога заграждена! – раздавалось в ответ.

– Тяни до упора! Вперед! – приказывал генерал, пробираясь сторонкой по глубокому снегу.

Солдаты Козловского полка остановились с орудием, ожидая, пока двинется дальше зарядный ящик, преградивший впереди путь.

– Молодая, – говорит новобранец, поглаживая ствол, – со мной вместе на службу поступала.

– Так ты ее крепче держи, – советует старослужащий. – Еще сорвется в пропасть.

Как на грех, камешек, подложенный под колесо, скользит, и вся махина подается назад. Часть козловцев отскакивает в стороны, остальные наваливаются на задок и успевают удержать орудие на краю пропасти.

– Ребята, эй! – кричит старослужащий. – У кого нога чешется, подставь!

Стало быстро темнеть, окружающие горы потонули во мраке. Чем выше ползли солдаты, тем тяжелее им было.

– И кто понастроил эндакие горы! – вздыхает молодой солдатик.

– А все турок проклятый! – отвечает старослужащий. – Без его так и шли по суше без всякой помехи ат до самой Софии.

– Кабы на гору, дяденька, взобраться, все легче... – мечтает солдатик.

– Вот я шесть лет служил на Капказских горах, – отзывается «дяденька». – Там скалы почпще энтих гор, а дороги не в пример легче...

Еще через час солдаты один за другим начали падать в снег. Целые партии козловцев, не выпуская гужей и веревок, лежали на тропинке п спали. Поднимавшийся на перевал Гурко сумрачно оглядывал пх.

Около полуночи он остановился у казачьего поста, расположенного в лесу у перевала. Тут горел яркий костер. Неподалеку стоял шалаш, наскоро сооруженный из прутьев и покрытый сеном. Гурко слез с лошади, бросив ординарцам:

– Ночь проведем здесь...

Нагловский примостился рядом с командующим. Гурко поминутно посылал ординарцев за десять, пятнадцать верст по горам: то в колонну Вельяминова, то на позиции Шувалова, то к Рауху.

– Авангард ползет черепашьим шагом... Еще ни одно орудие не втащено на перевал... – глухо сказал он начальнику штаба. – Турки могут пронюхать о нашем обходном движении. Тогда они укрепятся в проходах, и все будет проиграно!

От Вельямпнова пришло невеселое донесение, что путь на Умургаш тяжел до крайности, почти невозможен для артиллерии, хотя сам он готов втаскивать орудия даже п на египетскую пирамиду.

Через несколько часов бодрствования сдал и железный организм командующего: у костра, закутавшись в рыжий войлок, Гурко задремал. Нагловский не смыкал глаз. Он принимал донесения и сам отдавал распоряжения.

Костер догорал, пламя угасло, оставив лишь рдяные угли. Белая яркая луна высоко взошла на небе. Становилось все морознее. Какой-то солдатик, увидя с дороги костер, завернул к нему, тихонько переступая через спящие фигуры, и присел у ног Гурко. Он достал манерку, нагреб в нее снегу и стал растапливать снег, кроша сухари. Один из ординарцев спросил его:

– Дядя, а ты из Плевны будешь?

– С-под Плевны, – отвечал солдат неохотно.

– А где же ты уселся? – полюбопытствовал ординарец.

– Сухари варю.

– Ведь ты, дядя, у генерала в ногах сидишь.

Солдат обернулся, молча поглядел на рыжий войлои

и остался на месте, мешая кусочком палки воду с сухарями.

– Генералу холодно, – снова заговорил ординарец. – Ты бы пошел дровец в огонь подложил – генерала бы согрел...

Солдат так же молча встал, исчез в темноте и через несколько минут появился с охапкой прутьев. Костер затрещал, вспыхнуло снова пламя, и густой дым поднялся в холодном воздухе. К солдату обратился Нагловский:

– Тяжело было тащить орудие?

– Тяжело, ваше благородие, – ответил тот, не подозревая, что говорит с генералом.

– Теперь вам чуть-чуть осталось до перевала. Приналягте, голубчики, немножко...

– До-отащим, ваше благородие! Не сумлевайтесь! – уверенно и спокойно ответил солдат.

А в версте от них. дежурный по батальону поручик князь Кропоткин обходил преображенцев, которые наутро должны были сменить Козловский полк.

Он остановился у края ущелья, вглядываясь в молчащую черную пустоту, и задумался. Вспомнил невесту в Петербурге, бледную девушку, учившуюся на Бестужевских курсах, ее тонкую, с близкими ниточками вен кожу, от которой горьковато пахло увядающим нарцнсом.

«Останусь жив, обвенчаюсь тотчас же по приезде... – решил он и загадал: – Если до конца дежурства не будет ни одного выстрела, останусь жив...»

Неподалеку тлели огоньки трубок: в низинке расположились биваком солдаты, коротая время разговорами.

– А что, ребята, я вам скажу, – послышался голос. – Ведь братушки-то здешние куда против нас лучше живут... Земля сама все родит, да по два раза... А уж сколько тут свиней, птицы, овец! Вот у нас бы в Расее так...

– Зато турок лютует пуще нашего ундера, – насмешливо ответил ему другой солдат.

– Лютует, чисто зверь... – согласился третий голос, в котором поручик узнал Йошку. Кулинарными упражнениями повару было теперь заниматься невозможно, и он ушел в роту. – А вот на ундера вы напрасно. Вы, братцы, и не знаете, как лютовали в армии раньше, а я знаю. Вот тогда начальство мучило нас, ровно турок. Я ведь двадцать лет как служу, и первый десяток лет ходил в солдатах...

Кропоткин понял, что Йошка уже пропустил пару стаканчиков и теперь находится в благодушном настроении.

– Раньше, братцы, так лютовали, что сам черт не вынес... Знаете сказку про черта?

– Нет, Йошка, расскажи! – с разных сторон послышались просьбы.

Поломавшись для порядка, Йошка начал:

– Извольте. Было это, братцы мои, не то чтобы давно, да и не то чтобы недавно, а так себе – средне. Аккурат перед отменой крепостного права. Шил-был это один солдатик в полку, вот хоть бы как ты теперь. Молодой еще, не старый... Сгрустнулось очень ему, домой захотелось... И подумал себе он тут: «Ах, кабы хоть черту-

дьяволу душу свою прозакладывать! Пусть бы он за меня службу нес, а меня бы домой снес». Глядь, он, черт, тут как тут! «Изволь, – говорит, – пошто не удовлетворить...»

– Ишь ты! – восхитился первый солдат. – Бога не убоялся!

На него шикнули, и Йошка продолжал, вдохновленный общим вниманием:

– Ну-с, так вот и закабалился черт в службу солдатскую на двадцать пять лет. Снял с себя солдатик амуницию и ружье поставил, и тут его чертовым духом подняло и понесло вплоть до Танбовской губернии, до села родимого, до избенки его горемычной. Зажил себе солдатик во свое удовольствие, а черт, значит, службу за него справляет...

Кропоткин придвинулся поближе к солдатам, стараясь не смутить их, не обнаружить своего присутствия. Сказка увлекла и его.

– Перерядился дьявол во солдатскую шинель, – журчал голос Йошки, – не хочет только портупею крест-накрест надевать – вестимое дело, боится креета-то. Взял да и надел через левое плечо и тесак и сумку и словно ни в чем не бывало похаживает себе с ружьем на часах. Приходит смена. Ефрейтор глядь: «Чтой-то у тебя, брат, тесак по-каковски надет?» – «Да пгго, братцы, правое плечо сомлело – болит...» – «Вот те: на пле-чо! Надевай!» – «Как хошь, не надену!» Доложили после смены ундеру старше му. Ундер черту зуботычину: надевай, значит. «Не надену – плечо болит». Он ему другую. «Нет, што хошь, не надену!» Ротному докладывают. Ротный ему на другой день всполосовал спину: «Надевай!» – «Нет, что хошь, не надену!» Полковому доносят. Полковой ту же самую расправу над ним сочинил, а черт все-таки не надевает... Что тут делать? Шефу докладывать приходится. А черта между тем по спине полосуют: «Надевай, значит!» – «Нет, не надену!» Наконец в лазарет слег да через три дня и помер... «Нет, – говорит, – невмоготу...»

Йошка закончил сказку, но все молчали. «Они восприняли ее, – подумал Кропоткин, – и не сказкой вовсе, а тяжелой бывальщиной». И теперь офицеры и унтеры, случалось, раздавали зуботычины, хотя прежнего мучительства не было.

– Да, – нарушил молчание голос, очевидно, бывалого солдата. – Битье ни в чем не поможет. Медведя и то палкой не научишь...

Тут неподалеку сухо и громко треснул выстрел. Кропоткин вздрогнул и пошел на него. Он наткнулся в темноте на штабс-капитана Рейтерна.

– Что, турки? Обнаружили нас? – тревожно спросил поручик.

– Да нет! – ответил Рейтерн. – Нелепая случайность. У артиллеристов офицер чистил перед костром револьвер и забыл в барабане патрон. Представляешь, залепил себе прямо в лоб. Какой-то Полозов.

13

Гурко проснулся раньше, чем показалась заря на небе, потребовал сейчас же лошадь и поехал на вчерашнюю тропинку следить за подъемом орудий. В этот день дело пошло гораздо успешнее. Козловский полк, утомленный форсированным маршем из-под Плевны в Орхание, был заменен лейб-гвардии Преображенским. Девятифунтовые орудия споро полезли в гору на руках солдат под «Дубинушку» и нецензурную песню про некую бесшабашную Ненилу, со свистом, гиканьем и прибаутками. К тому же гвардии, вооруженной легкими берданками, было проще – отвернул штык и закинул берданку за спину. Уже восемь орудий были втащены на перевал, остальные подтягивались. В гору поднималась вся авангардная колонна.

Гурко к вечеру вернулся на казачий пост, где он провел предыдущую ночь, усталый и измученный. Целый день он не сходил с лошадп, целый день ничего не ел.

– Дело благодаря бога, кажется, продвигается! – громко сказал он, растянулся у костра и закрыл глаза.

Лицо его было бледным и истомленным. Но спал он недолго: через полчаса поднялся и приказал Красухину седлать свежую лошадь, чтобы ехать в отряд Шувалова, отвлекавший внимание турок у Шандорника.

– Как только стемнеет, начать спуск с горы! – распорядился Гурко и добавил, обращаясь к командиру пре-ображенцев флигель-адъютанту Оболенскому: – Вас не манит туда, полковник? – и указал па синевшую за последним гребнем гор широкую даль.

Первым ввечеру спустились казаки. А за ними офицеры, взяв своих коней в поводья, повели преображен-цев вниз по скользкой тропе. Было совершенно темно, вьюга била в лицо мелким снегом, но гвардейцы шли весело. Внизу уже горели мелкие огоньки селения Чурьяк, лежавшего в низине, которая соединялась с долиной Софии.

Русские были уже за Балканами.

14

Болгарские проводники со страхом восприняли намерение русских идти на Баба-гору с заходом в тыл турецкому правому флангу. Они утверждали, что влезть на Баба-гору невозможно, что в эту зиму снега выпало слишком много. В ответ начальник авангарда генерал Краснов и усом не вел:

– Пустяки, братушки... Эка невидаль – снег...

Доктор Цареградский развил кипучую деятельность и собрал в помощь русским около восьмисот болгар. Лесная дорога, врытая в крутые скаты, была совершенно забита снегом, который болгары отваливали огромными сугробами. Вскоре они нагнали орудия авангарда и начали расчищать путь далее к перевалу. Четырехфунтовые пушки снимались ими с лафетов, к ним привязывался длинный канат и поперек его толстые палки. Человек по пятьдесят болгар тащили каждое орудие, оглашая горы песней: «Ой, ви, болгаре-юнаце, ви во Балканы

родени...»

Краснов уже находился в густом лесу под самою макушкой лысой Баба-горы и отсюда обозревал вершины Балкан.

Вправо от него виднелся главный турецкий редут Шандорника. За ним, еще правее позиции графа Шувалова: Павловская гора, Московская, Финляндская, получившие имена по названиям штурмовавших их полков. Внизу и левее в тонком синем тумане расстилалась Софийская долина, ближайшая цель всех трудов и помыслов, а на окатах к ней холмы, увенчанные высокими турецкими редутами, из которых по временам вырывались клубы дыма. Краснов без бинокля видел, какая суета кипит в ближайшем из них – редуте Гюльдиз-Табия, запиравшем путь на Буново. Турки непрерывно сновали к лесу, где виднелись землянки обширного лагеря, и обратно к укреплениям. Под укрытым уступом Баба-горы темнели дома большого селения Мпрково.

К вечеру 14 декабря на перевал к Краснову поднялся начальник всего Этропольского отряда Дандевиль. Он стеснялся приказывать шестидесятилетнему воину, закаленному в боях, и придавал своим распоряжениям характер просьб и советов. Было решено назавтра завершить расчистку дороги, выставить против буновских укреплений два орудия и начать обстреливать турок.

– Хоть с одной пехотой, а упадем неприятелю как снег на голову... – прощаясь с Красновым, сказал Дандевиль.

Но утром 15 декабря все пришлось делать сызнова: снег за ночь завалил расчищенную было дорогу. Дандевиль, мрачный, с лихорадочным румянцем, появился в турецкой палатке* Краснова. У входа горел яркий костер, над которым кипел медный чайник. Рядом урчала в котелке казачья похлебка.

Краснов в меховом тулупчике и теплых сапогах невозмутимо восседал на сене, покрытом ковриком.

– Не проедем мы с орудиями, Данила Васильевич! – высказал свое огорчение начальник отряда.

– Проедем, – преспокойно ответил тот. – Не угодно ли чайку?

– Да ведь надо с орудиями торопить!

– Успеем. Пусть болгары покуда подходы расчистят. А оружия готовы... А что вы получили нового от Иосифа

Владимировича?

– Да все откладывается переход через перевал... – с досадой сказал Дандевиль. – Может, нам пока рекогносцировку провести на Мирково? Не послать ли туда драгун?

– А кто ж их знает... Давайте пошлем...

– А вы как думаете? – не унимался Дандевиль.

– Ничего я о них не думаю, – неохотно отозвался Краснов. – Как прикажете. Эй, урядник! Беги в драгуны, чтоб седлать да на перевал.

Наконец доложили, что орудия продолжают свой путь вверх, на Баба-гору.

Генералы отправились следить за подъемом. Краснов, как всегда, с любовью и заботой оглядел своего дончака. Видя, что все в порядке, он медленно подошел, лениво взял поводья с гривою и занес ногу, но только она коснулась стремени, легко, как юноша, взлетел в седло, потом по казацкой привычке привстал на стременах, подхватив под себя пальто, и весело крутанул коня на месте.

Когда орудия втащили на перевал, оказалось, что выстрелами они не достают до неприятельских ложементов. Лишь отдельные гранаты, лопаясь, заставляли часть турок разбегаться. Однако множество людей продолжало усиленно рыть, копать, укрепляться.

– Да ведь это они болгар нагнали, – сказал Краснов, рассмотрев что-то своими рысьими глазами.

Мимо генералов гуськом стали спускаться посланные на рекогносцировку в Мирково драгуны. Но едва они показались на обращенном к неприятелю скате, как с турецкой стороны понеслись дымки и пули защелкали с частотой барабанной дроби. Драгуны остановились, а там и повернули назад.

– Ну эдак они до Миркова не доедут, – ворчливо проговорил Краснов.

Однако драгунам ведь трудно, Данила Васильевич, – вступился за них Дандевиль. – Их как тетеревов перестреляли бы. А к туркам лезть вон как круто по снегу-то...

– Ничего, – погладил свою сивую бороду Краснов. – Я завтра своих пошлю. А драгуны стороной, лощиной могли бы идти. Ведь вон Мирково – видно! А у турок-то, примечай, кавалерии нету...

Дорогой на биваке он пошептался со своими казаками.

– Попов где? А Моргунов? А этот, что, помнишь, под Журавлями-то вызвался, как его? Да кавалер же он! – слышалось из окруживших генерала казаков.

На другой день авангард отряда уже стоял на перевале, чтобы после ночевки спуститься к Бунову и атаковать турок. Дело близилось к развязке. Вечером ушли в разведку и красновскпе казачки.

Однако ночью произошло нечто такое, чего не могли припомнить даже болгарские старики: началась вьюга, которая, с каждым часом все усиливаясь, перешла в ураган. Огромные массы снега обрушились на русский лагерь и на Баба-гору, с которой прервалась всякая связь. Дандевиль отправился в палатку Краснова, с трудом разгребая сугробы.

Старик лежал, но свеча у его изголовья горела.

– Что такое стряслось? – спросил он, садясь на сене.

– Дело плохо, Данила Васильевич, – присел рядом Дандевиль. – Вьюга немыслимая. Я послал вернуть войска с перевала,, но добраться до него невозможно. Очень боюсь и за ваших-то. Ведь они ушли еще дальше, па Мирково!

– Так что? – удивился Краснов с каким-то пренебрежением.

– Да ведь пропадут в такую бешеную метель! Ведь они пешком ушли!

– Помилуйте, не пропадут. Землееды! Что им вьюга...

– Ну а как мы завтра справимся?

– Так что ж с вьюгой делать-то? – спокойно возразил казак. – Я уж вон по палатке вижу. О, как навалило, – похлопал он по нависшему полотну. – Против бога не пойдешь!..

Буря бушевала, отрывая полу палатки и врываясь в нее. Никто из командиров не спал. В восемь утра 17 декабря Дандевиль выбрался наружу. Ветер врывался со стороны ущелья страшными порывами, крутя тучи снега. Вершины громадных деревьев мотались во все стороны и гнулись как тростник. Попытки проехать на перевал ни к чему не приводили: в двух десятках шагов нельзя было ничего увидеть. Стали стрелять из револьверов, но звук выстрела, встречая снежный вихрь, тут же угасал.

– Едет, едет кто-то! – закричал Краснов, вглядываясь в белую круговерть.

Всадник на лошади по брюхо в снегу медленно сползал с перевала. Весь белый, он остановился перед генералами. Лошадь, опустив голову и растопырив ноги, тяжко дышала. Солдат разжал кулак со смятой запиской.

«Во вверенном мне полку, – читал Дандевиль донесение командира псковцев, – больных 520 человек, из них 170 с обмороженными пальцами на руках и на ногах. По случаю сильной бури костров развести невозможно...»

В записке ни слова об оставлении позиции, о невозможности держаться на месте.

– Молодец, брат, спасибо! – сказал Дандевиль. – Отчего же раньше не дали знать, что у вас делается?

– Да ночью совсем нельзя было... Уж пытались... – спокойно ответил солдат.

Дандевиль отдал приказ о возвращении отряда с перевала. Два десятка казаков, словно в атаку, ринулись в снежную стихию. Цареградский что-то прокричал бол-тарам, и те как шальные взялись за лопаты. Был уже полдень, но снег так густо крутился над головами, что лучи солнца не могли пробиться. Казаки доставили новую записку командира псковцев:

«Во вверенном мне полку в каждой роте остается не более 20 человек. Все обмороженные отправлены. Костры невозможны. Если до вечера полк не будет отведен с позиций, то не останется людей...»

Вскоре больные и обмороженные стали прибывать на бивак. Некоторых казаки везли на лошадях, иных вели за руки, другие держались за хвосты и гривы. Не имея сил нести ружья, больные ставили их по дороге в снег для указания пути. По этим вехам и протаптывалась дорога сновавшими вверх и вниз казачками. Стоны раздирали душу. Высокий седой болгарин, работавший всем в пример целый день и давно обморозившийся, стоял перед доктором в палатке и молча протягивал ободранные по локоть, почти без кожи сильные атлетические руки. Принесли десять солдат замерзших, без признаков жизни. Снег все валил и валил, хотя метель, по видимости, начала стихать.

Дандевиль ехал на своем рыжем коне, мучаясь тем, что приходится отступать к Этрополю, что болгары оказались правы, говоря о страшлых метелях на Баба-горе, что на перевале брошены орудия. Отряд перемещался к Златицкому перевалу, чтобы вместе с находившимися там войсками ударить по туркам.

Едва Дандевиль устроился в Этрополе, как адъютант доложил, что его ожидает какой-то казак. «Неужели один из красновских молодцов?» – изумился начальник отряда и велел немедля впустить.

Молодцеватый, небольшого роста георгиевский кавалер, в новенькой шинели, сапогах, напомаженных деревянным маслом и щегольски причесанный, шагнул в дверь, потом влево и встал у притолоки:

– Вахмистр 6-й сотни 26-го Донского полка Попов! – доложил он.

– Здорово, Попов! Рассказывай, как ты съездил в Мирково, – поднялся ему навстречу генерал.

– Здравия желаю! Как это мы с товарищами лошадей вернули, а сами пошли пешки...

– Да зачем же пешком?

– Лошадей жалко стало, ваше превосходительство! Как вьюга началась, с ними совсем тягота одна была.

Мы кояей-то вернули и уж недалече от Миркова ветрели еще засветло болгарина с баранами. До пятисот голов было. Гнал он это от турков, говорил, отбирают. «Ты, мол, к нам гони, – я ему говорю, – у нас за деньги». – «И то, – говорит, – погоню...»

– А ты по-болгарски знаешь?

– Могу понимать, ваше превосходительство! Оно близко как по-церковному говорят. Как мы это с болгарином поговорили, он нас и повел в Мирково, чтобы все узнать. Он нас ночью вывел к самой деревне, да на лбище такое. Близко вот как, да страсть круто. И дороги никакой нет...

– Как же вы спустились?

– Да на ж..., ваше превосходительство.

– Ну а в деревне что вы делали, – едва удерживаясь от смеха, спросил Дандевиль, любуясь казаком.

– В деревне все уже спять. Наш болгарин бросил нас под забором, да и пошел искать своего земляка, и с ним опять прибег. Докладывал нам тот болгарин, что, мол, турки вчера привезли еще два орудия, горные, значить, в Буново, слышь, посылать хотят, а что пехоты там до тысячи да башибузуков ста два.

– А назад как же вы?

– Назад уж по дороге, ваше превосходительство. Так на тропочку малую из деревни вывели. Только этот наш пастух погнал баранов верхом, дюже снегу было по ло-гам-то. И заплутался он, потому вьюга сильная была. К утру привел он все же к нашим, на Златицкий перевал, там отогрелись. А сегодня с баранами сюда пришли, потому, сказывали, ваше превосходительство приказали энту позицию бросить. Только виноваты, ваше превосходительство, баранов дюжо растеряли, больше сот трех не будет...

– Молодчина ты, Попов! Спасибо тебе! Поблагодари от меня товарищей. Список их есть у меня. Все они

целы?

– Рады стараться, ваше превосходительство! – гаркнул вахмистр. – Двое, вон, себе по глупости пальцы ознобили, да и рожу так, пустяки!

– Отчего ж по глупости? – снова изумился Дандевиль.

– Потому у нас одежа хорошая была, ваше превосходительство, и теплая. Зачем они ознобились?

Как только вахмистр вышел, к Дандевилю явился, не скрывая своей хитроватой улыбки, Краснов.

– Едем на Златицкий перевал, – встретил его Дан-девиль, повеселевший после разговора с казачком.

– Отлично! – воскликнул старик, махнув кверху фуражкой. – Вот это дело! Сегодня, верно, еще не выедем?

– Нет, надо подготовиться. Распоряжусь и, наверное, завтра...

– Вот и чудесно! – улыбнулся Краснов. – Уж вы мне позвольте тогда с казачками на Бабью гору съездить. Очень она мне понравилась. Да и что там с орудиями, надо узнать...

Дандевиль молча обнял старого казака и расцеловал его.

15

Лейб-гвардии Преображенскому полку, как первому полку гвардии, выпала честь прокладывать путь в Балканах остальным войскам. Они разрабатывали дорогу на Чурьяк, первыми спустились в Чурьяк и заняли выход в долину Софии.

К 18 декабря у Чурьяка собрались главные силы Гурко – вся колонна Рауха и колонны Каталея и Вельяминова. Переход через Балканы в суровую зиму был блистательно завершен. Теперь Гурко мог закончить свой стратегический план – по долине Софии зайти в тыл неприступных турецких позиций у Араб-Конака и Шандорника.

Турки спешно укрепляли тылы своих горных крепостей, избрав для этого возвышенности у селения Ташки-сен. Гурко развернул войска, разделив их на несколько колонн. Генералу Вельяминову было поручено сторожить неприятеля со стороны Софии, Раух атаковал Ташкисен-ские высоты с фронта, а генерал Курлов обходил их с левого фланга. В то же время колонны графа Шувалова и полковника Васмунда должны были появиться в горах против правого фланга турок.

В девять утра 19 декабря раздались у Ташкисена первые пушечные выстрелы. Гурко с высокого холма близ села Даушкиной оглядывал поле битвы и мог убедиться, что его план наступления выполняется отменно.

Справа расстилалось ровное снежное поле Софийской долины, за которой в тумане смутно различались цепи Малого Балкана. Слева ниспадали в долину склоны Большого Балкана, а прямо напротив торчала возвышенность у Ташкисена, увенчанная по гребню двумя редутами и рядами ложементов. Лейб-гвардии Преображенский полк уже взбирался под выстрелами к неприятельским позициям. По долине двигались массами новые войска, выходившие со стороны Чурьяка, а слева спускались с гор колонны Шувалова и Васмунда.

Видя, как пх обтекают со всех сторон русские, турки не выдержали и, едва преображенцы ворвались в редуты, бежали к Араб-Конаку, а оттуда на Златицу. Однако там их встретили спустившиеся с перевала гренадеры Любовпцкого, казаки и драгуны Краснова и вся колонна Дандевиля. Со своей стороны, Гурко поручил преследовать неприятеля 3-й пехотной гвардейской дивизии генерала Каталея.

План обходного движения через Балканы и обложения турок на линии Араб-Конак – Шандорник был окончательно исполнен.

В Ташкисене Гурко получил извещение, что у Софии происходит горячее дело: неприятель большими силами атаковал колонну Вельяминова. Однако два часа спустя прискакали новые вестовые с донесением, что атака везде отбита, и привезли с собой турецкое знамя, которое тотчас было выставлено на крыльце командующего.

Весть о нападении турок на заслон Вельяминова побудила Гурко ускорить наступление на Софию. В ночь с 20 на 21 декабря он приказал авангарду Рауха выступить из Ташкисена, а в полдень выехал сам.

Сделав около двадцати верст, Гурко услышал невдалеке стук ружейных выстрелов, раздавшихся на самом шоссе. Генерал дал шпоры лошади, и свита поскакала за ним по скользкому шоссе. Не доезжая с версту до места сражения, Гурко поднялся на курганчик, чтобы лучше следить за его ходом. Впереди лежала река Искер, по ту сторону которой ярко пылала деревня Враждебна, подожженная турками. Засевшие у моста несколько рот турецкой пехоты обстреливали аванпостную цепь преобра-женцев. От Софии двигалась масса неприятельской пехоты на подкрепление туркам.

Гурко приказал преображенцам взять влево, перейти Искер по льду и ударить противнику во фланг, в то время как гвардейская стрелковая бригада наступала с фронта. Затем он распорядился выставить к курганчику орудия и бросать гранаты в подходивших от Софии турок.

Пушки вынеслись на полных рысях, и тотчас же загудели в воздухе гранаты. Первые же выстрелы заставили турецкую пехоту остановиться, а затем повернуть назад.

Преображенцы шли через Искер побатальонно, маршируя как на параде. Солнце опускалось уже к закату на цепи Витоша, окрасив их в густые синие тона. Противоположные цепи Большого Балкана светились нежнорозовым светом и казались прозрачными. Бледно-розово отливала и вся снежная долина Софии. В пылавшем селении Враждебна густой дым поднимался шестью громадными столбами, сквозь которые просвечивало красное пламя.

– Смотри! Как красиво! – воскликнул поручик Кропоткин, маршируя рядом с Рейтерном. – Это же не бой, это опера!

Он повернул к штабс-капитану свое молодое улыбающееся лицо и, не меняя выражения, стал медленно оседать на лед.

– Кропоткин! Голубчик! Что с тобой? Ты ранен? – закричал Рейтерн, подхватывая его под мышки.

– Нет, – явственно ответил поручик, продолжая улыбаться. – Я не ранен. Я убит.

Улыбка уже застывала на его лице, которое делалось иным, фаянсовым, белело уже нездешней белизной.

Преображенцы обошли маршем горящую деревню Враждебна и были остановлены приказом Гурко. Он хотел подождать, пока вернутся основные силы из Араб-Конака и Ташкисена.

16

Получив донесение, что сербские войска, пользуясь непрерывными победами русских, сами продвинулись вперед, заняли город Пирот и приближаются к Софии, Гурко предложил союзникам закрепить общее братство совместным наступлением на Софию 24 декабря, накануне праздника рождества Христова.

По диспозиции 24 декабря колонна Вельяминова должна была обойти Софию с правого фланга, а Раух

241

16 Герои Шипки

вести атаку с фронта. Войска стояли наготове, когда 23 декабря около одиннадцати утра от Рауха прискакал вестовой с донесением, что София оставлена турками, бросившими все свои лагеря и огромные склады. Причина их бегства была та же самая, что и поспешное отступление из-под Араб-Конака: искусный и быстрый маневр обходного движения через Балканы.

Гурко в минуту уже сидел на коне и мчался в галоп по шоссе к городу. Густыми колоннами шли войска, и солдатская песня гремела повсюду густо, с удальским напевом: «Ах, вы сени, мои сени...» – раздавалось в одном месте. «Где мы с вечера резвились...» – хором выводили солдаты впереди.

– Здорово, стрелки! Здорово, измайловцы! – прерывал на секунду песню мчавшийся мимо колонн Гурко. – Спасибо вам за службу!

«В хороводах веселились...» – звучало сейчас же за проскакавшим генералом.

Минареты Софии уже высились совсем рядом, широко по долине разворачивались кварталы. У ворот города густо толпился народ. Духовенство с хоругвями и образами ожидало Гурко. Болгары кричали, пели, хлопали в ладоши.

Гурко в сопровождении свиты двинулся к церквп святого Стефана. Из окон домов женщины, девушки и дети сыпали на голову командующего веточки мирта.