Текст книги "Тоомас Нипернаади"

Автор книги: Аугуст Гайлит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)

Ох и разлаялись, и поодиночке и хором – Йоона прямо взмок, пока выбрался из управы. Знали бы они, бездельники, какие сюрпризы спрятаны у него в мешке – и в живых бы не оставили! Но в чем-то они правы, Йооне и в самом деле надо подтянуться – куда, к черту, денешься, если выбросят на улицу со всем скарбом? Отдадут место кому-нибудь другому и вышвырнут вон?

Нет, Йоона честно выполнил поручение, все, что надо, принес, теперь пусть  Нипернаади дальше возится. Это уже не его, Йооны, дело, не его ума заботы. Он постарается держаться от осушения болота подальше, и если кто что скажет или случится какое недоразумение, он выйдет из это истории сухим, как утка из воды.

С такими вот мыслями Йоона к ночи дошел до дома.

Нипернаади уже спал, но когда Йоона вошел, встал с кровати и спросил:

– А, ты вернулся? И принес все необходимое?

Он порылся в мешке, достал буры, молотки и фитили, разложив их в ряд, обследовал патроны, а потом сунул их себе в карман. Но не выказал ни малейшей радости или хотя бы удовлетворения. Даже вздохнул.

Может, они в городе дали не тот инструмент, думал Йоона, с опаской глядя на  Нипернаади. Еще пошлет завтра обратно и велит принести что получше?

Но  Нипернаади произнес:

– Ты молодчина, Йоона, очень хорошо справился с этим делом.

Потом снова убрал буры, молотки и фитили в мешок и сказал:

– Слушай, Йоона, об этом не должна знать ни одна живая душа! Все будет сделано тихо и тайно, потому что я не хочу, чтобы толпу людей налетели смотреть на твою работу. Сами потихоньку пробьем гнезда в стене под водопадом, а как настанет наш час, взорвем стену. Бурить-то мы будет недолго, думаю, за четыре-пять дней управимся.

– Я не буду! – решительно сказал Йоона.

– Глупости! – возразил  Нипернаади, укладываясь в постель. – Это не какое-то скверное дело, вот увидишь, за осушение этого Маарла нам еще дадут большие золотые медали! Значит, до утра, парень – до раннего утра!

И мгновение спустя этот человек уже храпел – что мог Йоона ему ответить?

Начались дождливые дни. Небо затянулось облаками от края и до края, дождь сыпал днем и ночью, вечером и утром. Ливень сменялся ливнем, и не было между ними никакой передышки. Болото наполнилось журчащей водой,одинокие хижины и полоски полей поднимались из него, как округлые и пегие тюленьи спины. От болотной рябины, сосны и березы остались торчать только макушки. А канавы и тропинки стали бегущими ручьями. Дни были серые, тусклые, темные, и ветер, отдуваясь, ходил над болотом. Люди попрятались в хижины, в лачуги, редко кто выходил из дома. Только цыган Индус скакал по грязно-водянистой дороге.

Но и он в последние дни как-то сгорбился, уже не ржал лихо и весело, на полном скаку вдруг останавливался и грустно свешивал голову на грудь. Великая забота начала терзать его, великая, неразрешимая загадка.

Почему у любой скотины есть хозяин, который о ней заботится, наказывает, любит, и только он уже никому не нужен? Каждая лошадь везет свой воз, и на возу сидит хозяин с кнутом, и только у него никого нет! Некому наказывать, некому его любить – даже продать его никто уже не хочет, даже на ярмарку свести, обменять, продать, попоить селитрой. Это так удивительно, так загадочно. Он смотрит, как другие лошади радостно несутся, подгоняемые ударами кнута, фыркают, ржут, везут тяжелые возы, он не раз пытался подойти к ним, побежать вместе с ними – но даже в жеребята он никому не нужен! Почему же он так плох, так презираем, почему такой никудышный?

Или он слишком стар, этакая дряхлая кляча, кожа да кости? Тогда почему с него не сдирают шкуру? Он же знает, что такая лошадь еще имеет большую цену. Он сам часто слышал, как мужики у трактира говорили, что цены на кожу здорово подскочили. Силы небесные, почему же с него не сдирают шкуру?!

Только вот  какой-то чужак, довольно высокий, иногда поглаживает его, называет чалым и козликом, но и он знает одно – отправляет его домой. Тоже мне дом! – жалкая лачуга, лачуга с поломанными дверьми да разбитыми окнами, даже печь обвалилась посреди комнаты. В ветреные дни домишко дрожит и качается, каждая балка, каждая дощечка того и гляди грохнется тебе на голову. А конюшни нет. Разве это его дом?! Может, он и сгодился бы какому-нибудь человеку, бобылю какому-нибудь, но не ему, коню!

Может, он дикий конь, лихой, необузданный? Нет, Рысак не хочет быть дикой лошадью, он мечтает о теплой конюшне, о хозяине. Эх, он даже смирился бы с разваленной лачугой, только был бы хозяин!  Сейчас-то никто его не чистит, никто не надевает на него уздечку, не седлает, не запрягает, не велит везти воз и не пашет на нем. А он бы смог, он бы еще и в быстром свадебном поезде не потерялся бы, и груженую телегу втащил бы в гору на одно дыхании. Так нет же, никому он не нужен! Будь он человеком и умей говорить, сам пошел бы на ярмарку и предложился, предложил хотя бы свою шкуру – но Рысак не умеет говорить, бедный Рысак всего лишь лошадь, которую бог не наделил даром речи!

Да-а, он знает, они подозревают его, они не верят, говорят, будто он человек! Странно, с чего бы ему быть человеком? Да пусть рассмотрят его хоть раз как следует, увидят, какая у него серебристо-серая грива, как подкованы копыта и какие звонкие бубенчики на шее. Разве он не ржет, как лошадь, не бежит, как лошадь, не бьет копытами о землю? Жалкие, им бы только подозревать, жулики бессовестные, глаза у них есть, а не видят, уши у них есть, а не слышат! Злое отродье человеческое, даже кнутом взмахнуть пару раз и то жилятся.

Только высокий чужак чуть добрее. Рысак знает, где тот обретается: уже который день они с паромщиком возятся у водопада. Долбают молотом целыми днями, промокшие, мрачные.

И бежит Рысак к водопаду.

– Опять ты тут! – ворчит  Нипернаади. – Я же говорил, что нельзя тебе сюда приходить. Вот погоди, начнем вывозить отсюда камни, тогда уж я вспомню о тебе и запрягу в телегу. А сейчас скачи домой!

Он встает, похлопывает цыгана по загривку и восклицает:

– Но-о, лошадка, вперед!

И Рысак, услышав повелительный голос, радостно, как ветер, летит домой.

Йоона бросает молот и вздыхает.

– Каторжный труд, – горько говорит он. – Дождь как из ведра, на мне уже сухого места нет, размок, как гриб – долго еще будет продолжаться это самоубийство? Уж лучше сразу кинуться в водопад.

– Терпеть не могу нытиков! – обрывает его  Нипернаади.

Но Йоона не перестает.

– Если бы я видел в этой работе хоть какой-то смысл, – упрямится он, – хоть самый маленький, самый ничтожный смысл! Для кого мы осушаем это болото! Анне-Мари этого не хочет, Кюйп не хочет, а цыгане, как увидят Маарла сухим, носа больше сюда не покажут. Может, ты сам хочешь прибрать эти земли?

– Я? Ни за что! – резко отвечает  Нипернаади.

– Тогда зачем мы бурим эту стену?

– Послушай, парень, – сердито начинает  Нипернаади, – если хочешь, двигай домой. Мы уже вырубили девять достаточно глубоких гнезд, этого должно хватить, чтобы взорвать стену. Когда дождь перестанет, набьем гнезда патронами, приладим фитили, и тогда рядом с этим водопадом возникнет такая здоровенная дыра, что вода побежит беспрепятственно!

Он деловито оглядывает окрестности и весело добавляет:

– Ох, дьявол, вот уж бабахнет! И вода устремится с таким шумом, с таким грохотом, такого никогда в жизни больше не увидишь!

Потом он тростинкой отсасывает из гнезд воду, закупоривает их, кладет молотки и буры в мешок и говорит:

– Вот так, Йоона, теперь и мы можем пойти поужинать!

И, роняя капли, как две стрехи, они отправляются домой.

У парома стоит Анне-Мари и с тоской смотрит на болото.

Когда они проходят мимо, она поднимает глаза, здоровается и, вздыхая, говорит Йооне:

– Яйрус вернулся...

Йоона останавливается, словно в испуге, опасливо смотрит на Анне-Мари и повторяет:

– Ах так – Яйрос вернулся, до срока?!

– Да, до срока! – вздыхает Анне-Мари. – Боже мой, как он изменился! Такой кроткий, тихий, пришел домой, сразу попросил библию и молитвенник. У нас их в жизни не было, я бегом в Наавести, одолжилась там. И водки – ни-ни, курить не курит, черта не поминает, на пол не плюет – что мне с таким делать? Отощал, высох, весь зарос седой бородой, один глаза и рот остались. Разговоры только о боге, о смирении, все молится, все носом к небу тянет, как птенец. Может, зайдешь проведать его – я уже сыта по горло!

Йоона смущенно краснеет, переминается с ноги на ногу.

– Что-то не больно хочется, – выдавливает он наконец. – Что-то не хочется его проведывать.

– Да уж, радости никакой,  тут же соглашается Анне-Мари. – Он уже девять раз проотченашил, пять раз отбарабанил покаяние, два раза – символ веры и теперь взялся за плач Иеремии. Весь трактир вдруг заполнился богом и божественными словами, священные стихи гудят в пустом помещении, как в церкви. У него даже голос переменился, а нос заострился, как игла. Что они там в тюрьме с ним сделали, может, опоили дурным зельем, пытали калеными железом, изо дня в день били тяжелой библией по темени? Он совсем спятил, ничем не отличается от Рысака Яана. Сейчас они в трактире вдвоем: Яйрус и Кюйп. Яйрос молится, а Кюйп слушает и фыркает. Он, бедняга, до того разозлился, что даже тарелку разбил. У самого слезы текут, но все равно взял из шкафа тарелку и изо всей силы как трахнет об пол! «Пусть и эта пропадает, – стонет, – пусть последняя пропадает, все равно жизнь пошла прахом!» И разве не пошла прахом, если Яйрус стал придурком?! А мы-то как надеялись на его возвращение, планы строили, умом раскидывали, а теперь наказание свалилось нам на шею и больше ничего!

И Анне-Мари говорит и не в силах остановиться, пока не промокнет до ниточки, тогда она вытирает глаза и со вздохом торопливо возвращается в трактир.

Идет домой и Йоона, ложится в постель, но еще долго не может заснуть. Будто кто-то давит ему на грудь, а к горлу подкатывают слезы – он и сам не знает, что это такое и отчего это так.

Забывается он только под утро, но едва смыкает глаза, как   Нипернаади стоит у его кровати.

– Йоона, вставай! – весело зовет он. – Смотри, небо ясное и над болотом сияет солнце!

– Я не пойду, – возражает сонный Йоона.

– Нет, нет, сейчас же вставай! – велит  Нипернаади.

Он возбужден, вертится по комнате как волчок.

– Наконец, наконец-то настал великий и важный этот день! – торжественно произносит  Нипернаади, будто декламируя. – Долгонько я его ждал, тосковал по нему, как по возлюбленной! Сегодня наконец-то болото осушится и никогда уже не будет клокотать и туманиться! Вставай, Йоона, быстро, быстро!

Он укладывает патроны и фитили в мешок, замечает на столе свой каннель и прихватывает его с собой.

– А когда понесутся пенящиеся воды, – торжественно провозглашает он, – я сыграю хвалу своему труду и терпению, хвалу себе, победившему природу!

Он почти силком вытаскивает Йоону, и они спешат на водопад.

Там он работает лихорадочно, загоняет патроны в гнезда, замуровывает их, закрепляет фитили.

Сонный Йоона вяло наблюдает.

– Хорошо бы все это уже случилось! – с грустью думает он. – И не было бы уже болота, ни этого  Нипернаади, и он бы снова мог сидеть в своей избушке, как и раньше, у окна, смотреть на реку и петь свои песни Анне-Мари, одной Анне-Мари! Настанут ли опять такие времена? Сейчас он словно шкура, натянутая на барабан, и каждый прохожий бьет  по ней! Хочется снова быть наедине с самим собой и исправиться, непременно, ведь сказал же старшина, что выкинет со всем барахлом.

– Теперь берегись! – вдруг кричит  Нипернаади.

И Йоона видит, как затлели фитили, как быстро побежали синие огоньки, как мышки, к динамитному гнезду. Сам  Нипернаади отбегает подальше.

Бежит и Йоона, боясь опоздать, кровь приливает вдруг к голове, а в ногах – свинцовая тяжесть. Наконец он догоняет  Нипернаади, и они бросаются под камень.

Раздается ужасающий грохот, земля сотрясается, и в воздух взлетает гигантский столб. За ним другой, третий, четвертый... Словно все Маарла раскололось на куски, будто со страшной силой разорвалось каменное сердце земли. И тут словно кто-то простонал, мучительно, жалобно. Зашумела вода.

Нипернаади вскочил и побежал смотреть.

С краю водопада образовался широкий проем, и вода, уже бушуя, устремилась вниз.

Он уже хотел было кричать от радости, но неожиданно вздрогнул и тупо уставился на свою работу.

В стене водопада был взорван только нижний пласт. В лучшем случае новое русло реки могло унести лишь избыток маарлаской воды. Но вода, что падала вниз, уже не текла дальше, а вспененная, останавливалась, образуя под водопадом широкое озеро. Растекаясь, оно затопляло сенокосы Кюйпа.

Нипернаади вернулся к Йооне и сказал:

– Ладно, пошли уже!

– Уходим? – спросил Йоона.

– Да, пошли домой, – ответил  Нипернаади. – Здесь больше делать нечего, все, что можно было увидеть, мы увидели.

– И Маарла теперь совсем высохнет? – допытывался Йоона.

– Да уж, видимо, пересохнет, – нехотя ответил  Нипернаади.

– Я бы хотел на это посмотреть! – в Йооне вдруг проснулось любопытство.

Нипернаади заволновался.

– Ерунда! – отрезал  Нипернаади раздраженно, – не на что там смотреть. Вода, она вода и есть! Я ведь уже посмотрел, совсем не так интересно, как можно было подумать!

Но именно в тот момент, когда они уже двинулись было домой, со стороны трактира послышались приближающиеся вопли.

Нипернаади укрылся за камень рядом с Йооной и стал смотреть.

Впереди всех бежал Яйрус, рядом с ним Анне-Мари, потом Кюйп, а за ними – несметная толпа. Сбежалась вдруг вся округа. Мужики вооружились ружьями, топорами и косами, бабы – граблями, жердями и кочергами. С криками, потрясая оружием, они приближались жуткой грозовой тучей.

– Это еще что за привидения? – удивился  Нипернаади. – Или устроили крестный ход, или облава, может, волка увидели на болоте или медведя?

Йоона понял голову и выглянул.

– Господи Иисусе, несчастная земля Ханаанская! – воскликнул он в смертельном страхе. – Пробил последний час земной жизни! Все, теперь настал конец, сейчас засверкают ножи, начнут лишать живота. Нас они ищут, нас, осушителей болот, уже окружают!

– Да ты что?! – не поверил  Нипернаади. – Сумасшедшие они по-твоему, из-за пустяковой шуточки!

Но уже доносились голоса:

– Где эти проклятые осушители? Где эти бабахатели? Уж мы их научим, как осушать болота и возделывать поля! В лепешку раскатаем, в порошок сотрем!

– В лес, быстро в лес! – крикнул вдруг  Нипернаади.

Извиваясь, как две змеи, они живо поползли к лесу, укрываясь за камнями и пнями. Там они замерли – посмотреть и прислушаться.

Народ подвалил к водопаду, остановился, и шум разом стих. Но всего лишь на миг, а потом он стал усиливаться, расти, люди словно посходили с ума.

– Мои луга! Мои прекрасные луга! – отчаянно вызвал Кюйп. – они же теперь под водой, на дне озера! Сколько лет из года в год я возводил эту стену, подбирал один камень к другому, чтобы болотная вода не заливала мои луга. И теперь этот ненормальный взорвал мою стену, ох проклятье, ох наказание господне! Где мне отыскать это жулье, на чем мне сорвать свой гнев?

– В лепешку раскатаю, в порошок сотру! – кричал Яйрус, размахивая ружьем. – Черт возьми, где эти сволочи, в какую щель забились?

Анне-Мари скакала вокруг него и выкрикивала:

– Нет, вы слышали? – кричала она радостно. – Яйрус сказал «черт»! Вы слышали, Яйрус обещал стереть их в порошок?! Ура, мой Яйрус опять стал нормальным человеком, от его болезни и следа не осталось! Вы видели – только раздались первые взрывы, он швырнул библию в угол и схватился за ружье?! Он первым помчался сюда, нет, Яйрус снова нормальный человек, ни тюрьма, ни каторга его не сломили!

И она примкнула к мужу, как достойный товарищ по оружию, не сводя с его влюбленных глаз.

– Мои луга, мои милые луга! – стонал Кюйп.

– Быстро окружайте лес и болото! – командовал Яйрус, – мы должны их взять.

– Йоона, – серьезно и решительно начал  Нипернаади, – теперь нам самое время исчезнуть отсюда!

– Куда? – дрожа спросил Йоона.

– Подальше от этого проклятого Маарла! – мрачно ответил  Нипернаади.

И они припустили бегом, теперь уже не оглядываясь.

День в деревне Терикесте

Кончаются низинные места Синга, леса, болота, и земная поверхность вдруг волнится, рождая множество беспорядочно разбросанных холмов, нагорий, гор и горушек, на вершинах которых возвышаются вековые дубы, ясени, клены, а в долинах и долинках озера и луга, вьются ручьи. По склонам гор и холмов – поля, они начинаются внизу, разноцветными лентами поднимаются из долин круто вверх. По берегам озер и ручьев стоят хутора, дома бобылей и батраков, избушки, хлева, образуя все вместе деревню Терикесте, принадлежавшая Мадису Парви, но со временем она рассыпалась, как зерно из амбара, только старый деревянный господский дом с большим фруктовым садом еще оставался на склоне горушки повыше.

Мадис Парви скупой, капризный и до крайности простой человек, единственной целью жизни которого было раздвинуть границы своей мызы. Год за годом в его собственность попадали все окрестные хутора, бобыльские клочки, леса, даже болота и торфяники. Он взялся строить себе барский дом, но испугался крупных издержек, забросил строительство, так он и стоит еще до сих пор, словно птица с крыльями, посредине плоский и обваленный. Сам Парви жил в левом крыле в большой пустой комнате, посреди которой стояла широкая шаткая кровать, а в угол были составлены стол и какой-то шкафчик. А остальных его комнатах хоть шаром покати, зато на дверях и окнах – тяжелые железные засовы и висячие замки.

У Парви была единственная дочь Кадри, но та жила где-то в городе, с отцом была в ссоре, и Парви никогда о ней не говорил. Но тут, одной осенней ночью, Мадис Парви на дороге, ведущей в город, стал жертвой убийцы – лошадь доставила домой окровавленный труп. Народ в усадьбе похоронил своего хозяина просто, по-крестьянски, а потом начал потихоньку наводить справки о Кадри.

И вскоре она приехала-таки в усадьбу, несколько дней походила в шелковых туфельках, перчатках и кружевах, красила глаза, губы и щеки, а прогуливаясь, непременно держала над головой маленький зонтик от солнца. При этом сама она была большая, угловатая, с широкими, что твои ворота, бедрами, толстыми, прямо-таки мужицкими ногами, широким и бесформенными носом и впалыми щеками при острых скулах, зато у нее были большие, по-детски невинные глаза, очарование которых скрадывало все недостатки.

Так несколько дней погуляла она по паркам, садам, по лесам, толковала с прислугой, батраками и ничуть не заносилась. В конце недели съездила в гости к пастору своего прихода, пообещала отныне следовать примеру отца и заняться земледелием, попросила пастора помогать ей отеческими советами и поклялась жить просто и по-христиански.

Так и случилось: приехав от пастора домой, она забросила свои украшения, переоделась в незатейливую одежду, и вскоре с полей уже слышался ее громкий, мужиковатый голос. Город не оставил на ней печати, она не читала ни газет, ни книг, только каждое воскресенье аккуратно ходила в церковь, была набожна, усердна, непритязательна. Субботним вечером по окончании работ она призывала народ со всей мызы к себе и сама читала библию, проповедовала, увещевала своих людей быть простыми, довольствоваться малым, громко и уверенно пела своим мужиковатым голосом, не обращая внимания, подпевают ей или нет. Только после проповеди люди могли идти в баню, а оттуда домой отдыхать.

Она продолжала жизнь отца, господский дом и теперь пустовал, а Кадри Парви, как и отец, спала в большой шаткой кровати и не испытывала ни малейшей потребности к роскошеству. Раз в неделю приходила бывшая отцова служанка, убиралась, варила и жарила, а сама Кадри ела или у кого-либо из барщинников, или у кубьяса, или у кладовщика.

Но была у Кадри Парви большая слабость – ни одного мужчину она не могла отпустить с пустыми руками. Женщин она презирала и ненавидела, на работу гнала их кнутом, но мужчина, стоило ему бросить  взгляд на Кадри, завоевывал ее мгновенно. Будь то батрак, что пришел просить работы, арендатор,  что пришел выяснять арендные дела, кладовщик с отчетом, кубьяс с просьбой о совете, – каждого она принимала как долгожданного возлюбленного, был щедра и милостива, приглашала к себе, просила присесть и отдавалась во власть искушения. При виде любого мужчины колени у нее начинали дрожать, худые впалые щеки вспыхивали, а веки стыдливо опускались в страхе и ожидании.

Когда же какой-нибудь батрак или кладовщик наутро выходил из господского дома и задерживался в дверях, чтобы застенчиво пожелать милостивой барышне всего доброго, Кадри подходила к нему, опускала ему на плечо руку и говорила:

– Как же тебя звали-то, не Юри Аапсипеа? Вот, вот, а теперь, голубчик Аапсипеа, скажи-ка моему конюху, чтобы запряг мне лошадь, хочу съездить с тобой в городе, записать там на твое имя хуторок на краю усадьбы.

И если Юри Аапсипеа, вопросительно глядя на барышню, не больно спешил передать распоряжение, Кадри Парви добавляла:

– Видишь ли, дружок, я не хочу, чтобы ты уходил от меня с насмешкой в душе, а потом похвалялся бы в усадьбе сегодняшней ночью. Лучше ты будешь по-честному вспоминать меня и благословлять эту ночь, которая оделила двоих счастьем и радостью. Пусть она лучше останется в тайниках твоей души, чтобы я, встречая тебя, ни о чем не сожалела и  не прятала стыдливо глаза. А теперь иди и скажи о лошади!

Так постепенно вставали новые постройки, а в усадебных лесах не смолкал стук топора. Строили Юри Аапсипеа и Тынис Тикута, Яан Сиргупалу и Меос Мартин, барышня, гладишь, то с одним едет в город, то с другим подписывать разные контракты и договоры.

Сама же Кадри Парви рожала детей, управляла усадьбой и была вполне довольна своей жизнью.

Когда ребенок подрастал (впору идти пастушком), она вела его к колодцу, старательно вымывала мордашку, руки и ноги, одевала поприличней и отводила на высокую горушку, откуда открывался вид на всю округу.

Там она вручала ребенку письмецо, десять рублей серебром, узелок с парой рубашек и говорила:

– Сынок, видишь вот ту белую избушку на склоне? Гляди хорошенько и запомни, вот ту, с белой крышей, красной трубой, рядом дуб, а на нем аистиное гнездо – там живет твой милый папа, сейчас ты пойдешь прямо к нему и уже не вернешься. Кланяйся ему от меня, отдай это письмецо и серебро. Как пойдешь – не выпускай из виду этот дом, не то еще заблудишься или попадешь совсем к чужому!

И если ребенок начинал плакать и упрямиться, гнев Кадри не знал границ.

– Ах ты, волчонок неблагодарный! – кричала она, размахивая пучком розог. – Ах ты, дрянной мальчишка, он, видите ли, не хочет идти к своему папочке! А я куда тебя дену, сам видел, у меня малыши – семеро по лавкам, и я не могу поручиться, что это последние! Я тебя вскормила, на ног поставила, вырастила, ты уже большой мальчик, отцу твоему будет полегче. Станешь ему подмогой и опорой, ну, топай, топай!

Так и шли дети Кадри Парви с высокой горки каждый в свою строну, шли в слезах, часто оглядываясь, шли к незнакомому отцу и к мачехе, в одной руке десять серебряных рублей и письмецо, в другой – узелок. А Кадри стояла на пригорке с пучком розог до тех пор, пока мальчуган не приходил в указанное место. И только тогда она бросала розги и, довольная, шла домой.

Она была на редкость щедра, разбазаривая и себя самое, и свое состояние.

Каждый год рождался новый карапуз, с каждым годом уменьшались границы усадьбы. На ее окраинах появлялись все новые и новые дома, обступая усадьбу тесным кольцом и с каждым годом подвигаясь все ближе к центру усадьбы. И Кадри Парви не хныкала, не ворчала, Кадри Парви клала руку на плечо мужчине и говорила:

– Как же тебя звали-то, на Ааду ли Амбиярв? Вот, вот, а теперь, голубчик Амбиярв, скажи-ка моему конюху, чтобы запряг мне лошадь, хочу съездить с тобой в город!

Слава о Кадри Парви разлетелась уже чуть не на край света, и рассказывали про нее поразительные истории, но без издевки, сокрушенно качая головами, будто сочувствуя ее несчастьям.

Как-то раз к Кадри Парви явился сам пастор.

К господскому дому подкатил пожилой человек, исполненный праведного гнева; в подобающем церковном одеянии, с тяжелым серебряным крестом на груди, его лицо сияло святостью и торжественностью, точно рождественская свеча на елке.

– Кадри Парви! – мрачно сказал он, – я пришел поговорить с тобой по весьма серьезному делу.

Кадри покраснела, стыдливо потупила взор и тихо спросила:

– Неужто дело такое уж скверное?

Она пригласила господина пастора в дом, сбегала повязать белый передник, помылась, причесалась, слегка попудрилась, чего не делала уже очень давно, и только после этого предстала перед пастором. Она скромно села перед пастырем своего прихода, опустив руки на колени, не смея выговорить ни слова.

– Кадри Парви, – велеречиво начал пастор, и голос его гневно-взволнованно задрожал, – мой кистер уже окрестил семерых твоих отпрысков, все мои приходские книги полны твоих внебрачных выродков, и теперь я хочу знать, долго ли еще ты собираешься срамить мой приход? О твоем распутстве уже лают собаки на дороге, каркает воронье на полях, твое непотребство смердит на весь мой приход. Ты приехала сюда, дав обет жить тихо, по-христиански, но ты нарушила клятву,  и мне стыдно за тебя.

Кадри Парви обронила несколько слезинок, подняла на пастора свои большие и невинные глаза и прошептала:

– В самом деле, что я могу – на все воля Божья!

– Ах вот как! – вскричал пастор. – По-твоему, значит, на все воля Божья, и ты даже не собираешься покорно просить прощения? Посмотри на эти светлые домишки вокруг, не кажется ли тебе, что они смеются и издеваются над тобой?!

Пастор ходил по комнате и бранился, ходил и бранился, а невинный взгляд Кадри сопровождал его неотлучно, пока пастор не поостыл, стал приветливей, сел рядом с Кадри, взял ее теплые руки в свои  и спросил:

– Ты же обещаешь исправиться, Кадри?

– Да, обязательно! – ответила Кадри Парви и покорно уронила голову на грудь пастора.

Когда они через некоторое время вышли из дома, пастор стыдливо попрощался, велел вознице ехать без него, сказав, что сам пойдет домой пешком. Выйдя на дорогу, он пустился бежать и только теперь заметил, что на груди у него болтается тяжелый крест. Передернулся, словно ужаленный гадюкой, сорвал крест и сунул в карман. – Боже мой, Боже мой! – простонал он, опустился на обочину и обхватил голову руками.

Кадри Парви продолжала жить по-прежнему. По прошествии нескольких лет от ее усадьбы оставался лишь господский дом с фруктовым садом, мельница и корчма. Поля и леса, торфяники и болота, пастбища и ольшаники, арендные участки и луга – их словно и не было. Новые поселения уже подобрались к господскому дому. Когда отрезать стало нечего, она распорядилась перенести ее шаткое ложе в корчму и сама стала корчмарем. Но и тут продержалась недолго. Однажды в корчму вошел мужчина, у него были кудрявые каштановые волосы, а когда он смеялся, его белые зубы чудесно сверкали. От изумления Кадри Парви бухнулась на стул и уставилась на вошедшего широко раскрытыми глазами. «Водки!» – потребовал незнакомец.

И Кадри стала подавать, принесла водку и закуску, кофе и ликеры, она летала, с детской легкостью сновала между столом и кухней и не спускала с парня огромных глаз. Носила день и другой,  носила и третий, потом велела перетащить свою шаткую кровать на мельницу, положила руку парню на плечо и сказала:

– Как же тебя звали-то?

– Мартин Вайгла, – ответил незнакомец.

– Мартин Вайгла? – удивилась Кадри. – Не слыхала я прежде такого имени, ты, наверное, пришел откуда-то издалека?

– Молва привела! – засмеялся парень.

– Молва? Видно, очень уж дурная была молва?

– Да уж, не хорошая, – откровенно ответил парень. – Рассказывали про одну ненормальную бабу, которая разбазарила все свое состояние, раздала парням все до последнего. Ты небось та самая баба и есть?

– Я и есть, – вздохнула Кадри Парви, – Что тут поделаешь? Разбазаривать мне уже больше особо нечего, но ты можешь остаться в корчме. Место хорошее, людное работай на совесть, может, и разбогатеешь.

– Так и отдашь? – спросил парень.

– Так и отдам, – серьезно ответила Кадри Парви.

– За что?

– Как другие получали, так и ты получишь.

Парень почесал в затылке, мрачно уставился в пол и сказал:

– Так мне корчму не надо, я не побирушка. Я заплачу, но не сразу. Каждый год будешь получать определенную сумму, и вот тебе задаток, если согласна.

Кадри Парви взяла деньги и пошла на мельницу. Деньги она завязала в платок и чувствовала, будто несет что-то тяжелое и постыдное, что-то такое обременительное, что ноги стали заплетаться. Шла, отдыхала, шла, отдыхала, хотя от корчмы до мельницы не было и километра.

– Какой смешной парень, – думала Кадри, – денег мне дал, за что?

Она чувствовала себя как будто уязвленной, что-то болело, щемило под сердцем. И тем не менее смеющееся лицо парня и странно-синие газа неотступно стояли перед ее взором.

Придя на мельницу, она бросила деньги на дно сундука и принялась за работу.

Ей было уж под пятьдесят, она родила одиннадцать сыновей и двух дочерей, но здорова была как медведь. Брала у помольщика мешок с зерном, взваливала его на спину и носила в дверь, как мужик. С утра до вечера трудилась на мельнице, мельница ходила ходуном не переставая, Кадри Парви не знала ни усталости, ни старости. Природа расщедрилась, рожая ее, не пожалела ей ни силы, ни здоровья. И в пятьдесят, среди тяжких трудов и суеты, родила Кадри Парви двенадцатого сына, маленького Тоомаса, здоровенького и крепенького мальчугана. Первый раз что-то шевельнулось в ее душе. Кадри долго не сводила с мальчишки влюбленного взгляда. У него были те самые синие глаза, каштановые кудри, и улыбка у него была такая особенная, такая нежная, очаровательная, будто рядом с ней лежал не маленький карапуз в белых пеленках, а сам Мартин Вайгла. Нет, этого мальчика она не отошлет, оставит его себе любимым сыночком и будет заботиться о своем любимом сыночке до конца жизни. «Ах, малыш Тоомас, – шептала Кадри Парви, держа мальчонку у груди, – ах, малыш Тоомас!»

Во время войн и беспорядков мельница уплыла от Кадри в чужие руки. Но она не стала расстраиваться, велела отнести свою шаткую кровать в господский дом, взяла за руку Тоомаса и зашагала туда, где родилась. У нее оставались еще прежний дом и большой фруктовый сад, их она хотела сохранить и завещать Тоомасу. Старые яблони давали много яблок, ветки гнулись до земли. Тут были кусты крыжовника, смородины, малины, в дальних углах сада было полно старых вишен и груш – этого урожая Кадри хватало на жизнь. Она даже радовалась, что раздала свои земли, в других усадьбах теперь шли разделы со скандалами да тяжбами, и откуда только ни сбегались чужие люди, учуяв проживу. А наследники Терикесте, принадлежащего Кадри Парве, все были свои люди, и она чувствовала себя прямо-таи матерью своего селения, древом жизни.