Текст книги "Тоомас Нипернаади"

Автор книги: Аугуст Гайлит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)

С той стороны болот поднималась черная туча.

Будто мрачная черная стена вырастала прямо из земли.

Она поднималась быстро, равномерно, кромка ее белела, лучилась. Вот и далекий удар грома долетел, как из душного помещения. Тоомас остановился завороженный.

Туча своим появлением разрезала всю землю на половины. Та, что осталась за чернеющей стеной, стала цвета вороного крыла, будто зимняя ночь накрыла поля. Леса, поля и дома словно повалились в пропасть. А по эту сторону все еще светлело, лучилось, солнце еще сияло на полями и болотами и желтые столбы пыли весело неслись друг за другом к болоту.

Ветер смолк, тихонько прислушиваясь, леса как будто простонали и замерли, выпрямились в тревожном ожидании. Даже соломинка не шелохнется. Смолкли, затаив дыхание, птицы, не стало слышно и щебета, ни свиста, ни писка, даже кузнечики престали стрекотать. Только припозднившаяся ворона зловеще летела к лесу. повисла странная тишина, трепетное ожидание и тревога перед чем-то огромным и жутким.

И тут взвыл вдруг ветер, будто буйный конь взвился на дыбы, похватал деревья, взъерошил кусты, весело взмыл к облакам и порывом буре понесся по-над лесами и болотами. Загудели деревья, кусты словно обезумели, все до последней веточки, до последней былинки закружилось, зашуршало, засвистело. Уже пали первые капли на горячую землю, крупные и тяжелые.

Черная стена туч достигла середины неба, ее широкая кромка лучилась и сияла желтыми языками пламени. Но вот солнце пропало за чернеющей стеной и угрюмый вечерний мрак стал над землей. Только далеко впереди еще миг светлели пригорки. Раскаты грома стремительно приближались. Пошел дождь. Тоомас стоял и смотрел в растерянности.

Но тут он вдруг заметил человека, бегущего от леса.

Тяжело, неуклюже разбрасывая руки, он бежал к Кааваскаму трактиру. Короткие ноги в тяжелых сапогах ступали, как у пьяного. Он был низенький, толстый, небольшая голова росла прямо из плеч. За ним, порядочно отстав, чесала девушка, прихватив рукой подол юбки.

– Кюйп, Кюйп, – звала она, – Кюйп, не бросай меня одну!

Но Кюйп и не думал оглядываться, мчался, как лошадь с поклажей под гору.

– Кюйп, зараза, – жалобно крикнула девушка, – да подожди ты!

Внезапно громыхнуло совсем рядом. Дождь хлынул как из ведра. По горячей земле, что еще минуту назад пылила, собрались быстрые струйки, сначала маленькие, слабые, но скоро они проворно прочертили бороздки, по пути сливались, ширились, словно острым клювом пропахивали себе русло, и уже весело журчали в канавках мимо лужиц. Тяжелые капли, ударяясь о землю, рассыпались блистающей пылью. Земля парила, кипела.

Девушка остановилась посреди дороги, испуганно озираясь по сторонам.

Одним прыжком  Нипернаади оказался рядом с ней схватил ее за руку и повлек к стоявшему поблизости полуразвалившемуся сараю. Промокшие до нитки, они заскочили под крышу.

Разверзлись хляби небесные, словно пенящиеся водопады, они блистали, искрились, шумели. Уже побежали широкие ручьи со склонов и пригорков к болоту, неся на себе тяжелую ношу – сорванные листья, сухие ветки, погнившие шишки и прихваченный с дороги мусор, грязь. Низинки превратились в огромные лужи и озерца. Молния разорвала небеса: ослепительный огонь словно вырвался из огромного горна. Воздух дрожал и гудел от непрерывных раскатов грома, будто в пустом зале. Было невыносимо жарко и душно.

– Как тебя зовут? – спросил Нипернаади.

– Анне-Мари, – ответила девушка, отирая воду с лица. Мокрые волосы облепили ее насупленное рябое лицо, маленькие глаза глядели сердито. При каждом раскате гром она пугливо вздрагивала и придвигалась к Тоомасу. Вокруг нее на полу образовались лужицы от стекавшей с платья воды.

– И что ты такое в лесу делала? – спросил  Нипернаади. – Даже не слыхала, как надвигается буря?

– Не слыхала, было так тихо, так хорошо. Светило солнышко...

Вдруг ее мысли словно обрели нужное направление.

– Паразит этот Кюйп! Бросил меня посреди дороги, пускай молния прибьет, – трус несчастный! Вот и ходи с таким в лес! Так припекло, я, балда, и заснула под кустом. Ну, а когда вокруг почернело и молния удалила, Кюйп как вскочит и галопом к лесу. Обо мне и не вспомнил. Заяц серый! Мы в лес-то пошли ненадолго за ягодами и просто погулять.

– А кто этот Кюйп? – спросил  Нипернаади.

– Кюйп трактирщик, вот там, на берегу Каавы, – девушка показала пальцем в дверной проем на болото. – Трактир ничего особенного, летом ни души. Только мухи таращатся с голых столов. Зимой, правда, получше, мужики больше в поле не работают, домой возвращаются, и цыганские таборы катят обратно. Тут уж Кюйп без дела не сидит.

– Цыгане, здесь, на болоте? – удивился  Нипернаади.

– Они самые! – внушительно ответила Анне-Мари. – Вон, видишь, налево, – девушка показала пальцем через плечо, – там их лачуги. Сейчас в них никого, один только Яан Рысак живет – может, слыхал о нем? По-настоящему его зовут Яан Индус, а Рысаком он назывался потому, что сумасшедший и думает, что он лошадь. Хлещет себя кнутом, ржет и носится по тропинкам на болоте, ну совсем ненормальный. Он всю жизнь барышничал, продавал, обменивал, воровал, а теперь на старости лет решил, что он сам конь. Ему бы только рыть ногой землю, ржать да скакать. А если его стегнут и крикнут – н-но, залетная! – большего счастья ему и не надо: голову закинет, заржет и припустит по дороге, как ветер. Цыгане, когда бывают тут проездом оставляют ему поесть какие-нибудь корки, но старый Индус и сено ест, и овес, и траву. А цыгане потому здесь поселились, что на болотах им хорошо прятать краденых лошадей. Здесь до них чужой человек не доберется!

– А сама ты кто?

– Сама? – протянула Анне-Мари. – Да так, всего-ничего. Муж мой Яйрус тоже ушел а я у Кюйпа служанкой.

Вдруг раздался страшный грохот, сарай полыхнул будто весь объятый огнем. Земля задрожала, загудела. Одним прыжком девушка оказалась в объятиях Тоомаса.

–Иисус Христос, единственный и возлюбленный сын Божий, единый наш ангел-заступник, прости мои прегрешения и заблуждения, обман и несправедливость, как прощал ты и раньше всех грешных! – на одном дыхании выпалила девушка, молитвенно сложив руки у самого рта.

– Ты, видно, много грешишь с этим Кюйпом? – рассмеялся  Нипернаади, держа девушку в объятиях.

Анне-Мари презрительно глянула на него и оттолкнула.

– С дураком таким тоже мне грех! – простодушно сказала она.

Вода все капала с нее на пол, и девушка, словно стесняясь лужиц, что собирались вокруг нее, снова перескочила, как сорока, на сухое место. При каждом ударе грома она вздрагивала, опасливо озираясь, и подносила сложенные руки к губам. Но в промежутках между раскатами была словоохотлива, весела, щебетала  быстро и занятно. Платок она сняла и разложила на коленях, светлые волосы мокрыми прядями свисали на плечи. Рот был словно красный помидор в желтоватой раме лица.

Нипернаади, рассматривая ее с легким отчуждением спросил:

– Твой муж Яйрус тоже в поле трудится?

Девушка сморщилась, отвела глаза.

– Терпеть не могу таких расспросов, – ответила она угрюмо. – Муж ушел, и весь сказ. Уже два года и три месяца, и не вернется прежде, чем пройдет еще девять месяцев. Вот так. И больше мне по этому делу сказать нечего.

Улыбнулась, взглянула на парня. И снова стала приветливее.

– Ты любопытный, как Таавет Йоона, – заметила она. Знаешь, может, Таавета Йоону? Это наш паромщик, вон в той избушке, напротив трактира. Еще молоденький, ему лет двадцать, а уже в десять остался сиротой и с тех пор перевозчиком на пароме. Осиротел он с тех пор, как его отец умер ужасной смертью. Он, понимаешь, был тот еще проходимец. С такой огромной черной головой, как у льва, когда он кричал на своем пароме, так будто гром гремел. Не было человека, который не боялся бы старого Йоону с львиной гривой, просто так никто не совался на переправу. Кто только мог, оставался лучше дома, а когда ехали в городи или возвращались оттуда, то сбивались в длинный обозы только потом подходили к парому. А любил тот старый Йоона одну цыганку, как комар присосался к ней и не отставал. Ему и так и сяк говорили, эй, старый Йоона, опомнись, возьмись за ум, куда тебе такая девушка! Нет, не захотел Йон взяться за ум, не образумился, рычал в ответ, как медведь. Не ваше, говорил дело и девка не ваша, сам разберусь! И вот однажды цыгане надо было через реку переправиться, старый Йоона взял ее на паром, и там он спрашивает девушку: слушай, в последний раз ответь мне теперь, как перед своим богом – будешь ты со мной до гробовой доски? Так он сказал. А девушка в ответ засмеялась; чего ей было бояться и о чем думать? Дурачилась и смеялась от души. Но когда паром достиг стремнины, старый Йоона перерубил канаты и понесло их к водопаду. Ох как кричала, как звала на помощь та девушка, да уже ничего не поделаешь – только через несколько дней нашли утопленников гораздо ниже по течению, их выбросило на берег. Даже река таких не приняла.

С того несчастного дня и стал Таавет Йоона паромщиком, да только и сын не умнее отца. Такой любопытный, не переправит путника, пока не расспросит, кто он, откуда, куда идет да по какому делу, да чем занимается, кормлена и поена ли лошадь и неужто не мог никак дома остаться. А как на все вопросы получит точные ответы, так отвернется, напевая, и давай тянуть канат, будто его эти ответы нисколечко не интересовали. Спрашивал просто так, разговор поддержать. А петь Таавет Йоона любит, сядет под окном своей избушки и поет день и ночь напролет. Петь его никто не учил, откуда он берет эти слова и мелодии, никому неведомо. Поет как птица, с рождения. Раз на свадьбе он пел три для и три ночи без остановки, уже и гости разъехались и хозяевам отдохнуть хочется, тут ему и сказали: хватит уже, Таавет, кончай! А парень словно ото сна очнулся и говорит: жаль, кажется, теперь только и распелся! Он ведь как зальется, ничего не слышит, путники могут часами на той стороне реки выкрикивать, ему – трава не расти. Люди руками размахивают – это он видит, но не слышит их. От этого здесь вечно скандалы, ругань, никто в округе Таавета Йоону не любит. Это, мол, их крест, тяжкое бремя. Один только Кюйп нахваливает Йоону – люди, когда без толку ждут перевозчика, нет-нет да и зайдут в трактир выпить с горя бутылку– другую пива. Поэтому когда в городе ярмарка и много проезжих, Кюйп гоняет меня к Йооне с пивом и водкой: пусть парень выпьет да споет! – у Кюйпа в летнюю-то пору доход невелик.

Вот и теперь проезжих никого – парома как чумы боятся. Без крайней нужды никто не поедет. Так что чужих тут не встретишь. Да и кому нужен этот паром? Только Яан Рысак то и дело бегает к парому, заржет, остановится, удивленно поглядится в воду, взроет нетерпеливой ногой землю и, будто испугался чего, взбрыкивая и фыркая, унесется прочь!

Постепенно стало светлеть. Тяжелый ливень умчался дальше. Раскаты гром стали глуше, вспышки молнии уже не слепили. Сеял редкий дождь, от которого в лужицах скакали сверкающие пузыри. Низины парили, подергивались туманом. Река Каава, еще пару часов назад втиснутая в узкое русло между желтыми кувшинками, кубышками, камышами и рогозой, теперь широко разлилась. Мрачно шумел водопад, сбрасывая вниз гремящие потоки воды. Ветер поуспокоился словно усталый, вконец излаявшийся пес, скуля и тяжело дыша, гнался по следам бури.

Анне-Мари стала заплетать косы.

– Сам-то откуда и куда направляешься? – спросила она, зажав в зубах шпильку. – Раньше здесь вроде не показывался. Наверно, издалека будешь – и с каннелем, на свадьбе играл или на каком другом празднике? Или просто так прихватил, а сам ищешь пропавшую лошадь, телку, порося?

Улыбнулась во весь рот, повязала голову платком.

– Мы чем знамениты? Где что пропало, сразу сюда бегут искать. Люди всякие и начальники ходят сюда, вынюхивают, будто за лисой по следу. Только летом тут делать нечего. Летом мы живем, как мыши в норе, ни одного мужика нет дома. Видно, и ты кого-нибудь выслеживаешь?

Тоомас махнул рукой.

– Я просто так хожу, в свое удовольствие, никаких дел у меня тут нет. Пойду себе дальше.

Он улыбнулся, обнял девушку за талию и спросил:

– А может, предложишь мне остаться? Честное слово, ты могла бы быть полюбезней, взяла бы меня на пару дней к себе – тут уж я поиграл бы тебе на этом замечательном инструменте.

Он постукал пальцами по дну каннеля, похваляясь, знай, мол, наших.

Но Анне-Мари оттолкнула его.

– Никто мне не нужен! – сказала она. – У меня есть муж?

– Кюйп?

– Нет Яйрус!

– Но Яйрус сидит за конокрадство в тюрьме и раньше чем через девять месяцев не освободится! А может, она засидится подольше? У таких, как он, грехов на душе много.

Девушка бросила на Тоомаса полный ярости взгляд.

Лицо ее вспыхнуло. Губы сжались в капризную ниточку. Она снова села на пороге сарая и задрала голову, словно изучая небо, серое рядно которого запестрело голубыми полосками и пятнами. Дождь прошел, падали только одиночные запоздалые капли. Уже посветлели на солнце холмы повыше, зеленые полоски полей, на миг засветилась лохматая верхушка сосны, ели. Тени мчались по болоту, как будто всадники друг за другом. Последние струйки стеками по склонам и пригоркам вниз, подбирая змеящиеся хвосты, как гадюки. Уже гукнула где-то птица, со свистом взлетела какая– нибудь горихвостка, цет-цет-цет! – радостно вскрикивала трясогузка и кружила над лесом лимонно-желтая зимолюбка.

– Это неправда, – зло вскрикнула Анне-Мари, – я не говорила, что Яйрус в тюрьме! Может, это тебе кто другой сболтнул? А если бы и сидел, так не за конокрадство. Вот уж нет, лошадей Яйруса даже сам сатана не доискался бы – не такой он был человек! Можно было услышать ржание с болота – а лошадку не заарканить. Он свое дело знал и Маарлаские болота тоже. Вырос здесь, знал все самые тайные тропки до последней, каждую кочку, спрятаться умел под кочкой не хуже гадюки. Его здесь нет совсем по другим причинам – ни к чему их вспоминать. Зато теперь он скоро вернется, и тогда кое-кому лучше поостеречься!

Она надменно, свысока улыбнулась.

– И Кюйпу тоже? – спросил Нипернаади.

– С чего это? – удивилась Анне-Мари. – Кюйпу-то чего бояться – они с Яйрусом друзья.

Встала с порога и стала проворно охорашиваться.

– Ты подумай, какой ливень! – оживленно проговорила она. – Маарла – как журчащее озеро. Ох и запоет теперь Йоона! А то в последнее время солнце даже ему глотку обожгло.

Игриво глянула в глаза Тоомасу и воскликнула:

– Ну а теперь – привет!

В два прыжка она была на дороге. Грязь, брызги летели, кипели вокруг нее. Она подхватила мокрый подол и весело поскакала через лужи в сторону Каава.

– Анне-Мари! – крикнул ей вслед Нипернаади.

Девушка на миг обернулась, просияла и запрыгала дальше. Скоро на повороте дороги ее скрыли пушистые березы, серебристые ивы и черная ольха. Только дважды еще донесся ее искристый смех.

– Вот егоза! – расстроенно произнес Нипернаади. – Приспичило ей, нет чтобы посидеть немного, куда спешить?! Как бы я ей сыграл! Куда там песням Йооны. Нет, не захотела – гордая! Все хвалила Яйруса и Кюйпа, этих паршивцев! И ведь убежала – как белели на солнце ее ножки, как звонко смеялась!

Он снял пиджак и расстелил его сушиться.

Уже светило солнце. Два-три слоистых облака неслись словно заплутавшие овцы за  своим стадом. Птицы словно очнулись ото сна, все деревья и кусты сразу наполнились их страстным щебетаньем и свистом. Они заливались, свиристели, щелкали, гукали взапуски, наперебой, и это перепев был полон томительной радости и бешеного биения сердца. На каждом листке, на каждом цветке лучились и сверкали жемчугом тяжелые капли дождя. Мох напитался влагой, был сочен, пушист, и когда по нему проходился ветер, он весело отряхивался, как выходящая из воды собака.

Солнце клонилось к закату.

Какое-то время  Нипернаади постоял не двигаясь потом взял пиджак, забросил каннель за плечо и споро зашагал к лесу.

Нет, нет, здесь он не останется – даже рябая Анне-Мари и та ни на минутку не пригласила к себе. Люди тут – гонору не занимать, одному богу понятна их головокружительная жизнь. Крадут, поют, сидят за решеткой, в грозу ходят за ягодами в лес, а как взыграет ретивое – катаются на пароме с водопада, не перестаешь удивляться.

Отчего же Анне-Мари так возгордилась?

Разве он не обещал сыграть ей на каннеле?

Нет, не захотела – никто ей, видите ли, не нужен! Как будто он выпрашивал ее любовь! Просто хотел посидеть, пощипать струны каннеля да поговорить о том, как умопомрачительны эти белые ночи, светлые и жаркие, будто каждый нерв брошен прямо в раскаленный горн, а в душе такое необъяснимое беспокойство, такое головокружительное томление...

А все-таки замечательный был старик Йоона-Львиная голова – канаты долой и вниз с водопада!

Дойдя до лесов Яанихансу,  Нипернаади вдруг резко повернул обратно.

Надо же ему толком поглядеть на тот водопад!

Сделав большой круг, он вышел к Кааваскому водопаду и сел на землю. В закатном солнце лучились, блистали багряные воды. В пене и грохоте обрушивались вниз с плитнякового уступа. Розоватым туманом клубилась водяная пыль, но только солнце зашло – поблекла, посерела. Внизу раскручивалось течение, лениво потягивалось и, будто насытившийся зверь, медленно трогалось в путь.

А небо было светло, молочно-белое, поразительно светлое.

Нипернаади резко поднялся. Быстрым шагом направился к Каавскому трактиру.

Ночь была тихой и удушливо жаркой, небо вылиняло до серебристо-серого цвета, тускло мерцали одиночные звезды. Сквозь деревья ржаво засветилась полная луна.

За трактиром, в окружении ветвистых берез и осин  осела небольшая приземистая клеть, ее замшелая крыша затылком оперлась о землю, а по гребню пошла пышная трава и крапива. По обе стороны порога высились кусты репейника. Луг, чуть поодаль, зарос болотным пухом.

Нипернаади подошел к клети, прислушался, постучался.

– Анне-Мари, милая, слышишь? – произнес он, – это я, тот самый, с каннелем, мы с тобой укрывались от ливня в полуразваленном сарае на болоте, помнишь? Ты мне еще рассказывала про Кюйпа, Йоону, Яана Рысака и своего бедного муженька Яйруса, которого посадили за конокрадство. Прости, что побеспокоил тебя.

Я собирался уйти, совсем было ушел, как вдруг пришло на ум, что вдруг Анне-Мари не такая уж злая и пригласит меня к себе хоть на минуточку? Не сразу, конечно, не сегодня и не завтра, да и о послезавтрашнем дне сейчас лучше не будем говорить, а потом, чуть погодя, скажем, через неделю или две. Когда ты уже попривыкнешь ко мне, когда обратишь ко мне раз-другой свой обжигающий взгляд. А сегодня позволь мне просто посидеть тут и поболтать, ладно? А захочешь быть снисходительной – придвинь свою постель поближе к двери, иначе ты меня не услышишь никак.

Он прислонил каннель к каменной приступке, вытер пот и опустился на порог.

– Ночи такие жаркие, – продолжал он, – такие белые и такие жаркие. Смотришь на закат, и не успел отвернуться, а огненный диск уже сияет по ту сторону небосвода. Была ночь или так и не было? От этого становишься больной и неспокойный, бродишь как помешанный и места себе не находишь. И сна ни в одном глазу, скачешь, как птица на ветке.

Я пришел сюда, Анне-Мари, а ведь ничего мне от тебя не надо. Ничегошеньки. Но я с ума схожу от мысли, что человек проходит мимо как ни в чем не бывало, будто ты замшевый камень, дорожная пыль, гнилой пень. Проходит и даже не взглянет. Ведь это ужасно. Анне-Мари, правда? И вот я окликаю этого человека, окликаю и начинаю ему говорить бог знает что и зачем – а все для того только, чтобы он увидел – и я человек, и я дышу, страдаю, радуюсь красоте летнего дня.

Отчего бы мне не сказать тебе, что я люблю тебя, что ты такая красивая и милая и все люди на свете, как подсолнухи, – поворачивают головы только за тобой, солнышком. Я ведь всегда говорю то, что людям хочется слышать. Знаю, что так нельзя, что говорить надо самую неприкрашенную правду. А я не могу, мне стыдно. Могу ли я сказать правду: распутная, дрянная Анне-Мари, муж у нее в тюрьме, а она живет с Кюйпом! Заманила этого козлоногого в лес по ягоды, а сама сомлела под кустом от солнечного удара! И еще ведь никто не ведает, что там происходит, когда ты приносишь Йооне пиво и водку, чтобы тот пел... Ты бы, верно рассердилась на такие речи и пользы от них – ни мне ни тебе – лучше уж мне приврать. Лучше я скажу: Анне-Мари, женщина с болота, как я тебя увидел, так с первого же взгляда и был готов, бедный я, несчастный. И тогда ты непременно улыбнешься, взглянешь на меня поласковее и будешь хоть чуточку милостивее ко мне, несчастному.

Видишь, как поднимаются над лесом одно за другим облака-великаны. Словно войско строем встает. Они еще не белы, но их серебристо-серые каря уже розовеют, – близится утро, уже затеплилось горнило дня. Вот пискнули пеночки там и тут, звонко крикнула славка-черноголовка. Зашевелились ан стебельках травы жуки, букашки – ночь прошла, минула мимолетная. Позавчера лежал я в лесу под раскидистым дубом и видел дивные видения, до того реальные, ну как живые. Нет, это не видения, это в самом деле так было, то, что я видел под тем раскидистым дубом.

Далеко-далеко, за морями за лесами живет владетельный князь Капуртальский, знаменитый магараджа. Может, ты уже слышала о нем? У него огромные замки, а бесчисленные семейства рабов, как проворные муравьи, тащат ему сокровища со всех сторон света. Точно реки, речушки и ручьи, по лесам и горам стекаются богатства в его кладовые. Груды жемчуга и бриллиантов теснятся там, как кочки у нас на болотах. Ах, Анне-Мари, увидишь эти драгоценные камни и с  непривычки ослепнешь, онемеешь – так они сверкают и переливаются в сокровищницах друг возле друга – будто цветут расчудесные цветы. И есть у Капуртальского магараджи дочь Энелеле, такая маленькая и нежная, словно расцветающая фиалочка. Она ходит танцуя, подпрыгивая, в жемчужных ожерельях, как в нитях лунного серебра. И вдруг одолела ее какая-то хворь. Не слышит больше владетельный князь смех своей Энелеле, смок ее радостный щебет – спит остывшая и недвижная бедняжка Энелеле. Никто не в силах ее излечить, никто не знает лекарства от этой болезни. Самые знаменитые врачи со всего света ходят на цыпочках, рвут на себе волосы, словно сорняки с грядок, жуют в задумчивости свои длинные седые бороды, будто кончик кнута. Осунулся великий князь от такой печали, не ест, не пьет, не приклоняет головы на мягкую подушку, глаза точно у быка налились кровью от ярости и отчаяния. И велел он тогда взять шестьсот самых знаменитых в своей стране людей и обезглавить их – им в наказание, остальным в назидание, велел устроить торжественные моления – ничего не помогает: холодна и недвижна лежала на своем ложе маленькая фиалочка Энелеле. И тогда, высохший от печали, как пустой мешок, Капуртальский магараджа велел возвестить по всему свету: кто спасет бедную Энелеле – получит в наследство его трон, всю его власть, сокровища и Энелеле на счастье и благословение.

И вот уже потянулись длинные караваны белых слонов, и везут они на своих спинах самых богатых, самых могущественных князей мира в белых и черных тюрбанах. И вот уже мчат из дальних стран в Капурталию поезда, пароходы и потоки верблюдов. И едет среди роскоши и блеска претендентов Тоомас, парень с севера по фамилии Нипернаади, едет на костлявой кляче, и никакого тебе блеска, смиренный, в жалкой одежонке рабочего человека. Да, видно, знает, что умен и обладает колдовской силой: усмехается себе на издевки, насмешки, словно и не замечает уколы – такой уж он есть северянин из далекой страны лесов и рек. И когда настал час, когда мудрецы со всего света ничегошеньки не сумели сделать, парень тоже попытал счастья. Ничего он такого не делал– рассказывал больной о своих лесах и лугах, о белых ночах и жарких днях, о пенных речных водопадах и таинственности болот... И гляди-ка! – Энелеле поднимается, встает со своего хладного ложа, и вот уж фиалочка – божья коровка весело, заливисто-звонко смеется – вот она, благодарение богу, и здорова!

Владетельный Капуртальский князь, богатейший магараджа, бьет себя в грудь, как в гремучий барабан: на, говорит, бери все, что у меня есть, можешь вдобавок и меня взять к себе в оруженосцы. И все, кто были вокруг, все князья, мудрецы и знаменитости, все повержены во прах, кто на спине, кто на карачках, кто на заднице. Так бы и завыли от зависти и злости, да где там, боятся, глазищами вращают и помалкивают.

А северянин тот, по имени Тоомас, как раз и говорит: извините, мол, господа, ведь я же ничего не требовал! Не хочу я и малой толики вашего богатства, потому что сам я в тысячу раз богаче: у меня на севере качаются леса и кричат, пролетая над ними, дикие гуси. Есть у меня луга с цветущими незабудками, прельстительней, чем груды ваших рубинов. Есть у меня на севере нивы, и когда ветер поглаживает их налитые золотом головы, кажется, будто море шумит. И есть у меня солнце, оно сияем и сверкает даже в полночь.

Вот как, удивляются, и солнце – тоже твое, и сияет даже в полночь? Вот так, отвечаю, сияет даже в полночь. Правда, нет у меня еще избушки, где приклонить свою головушку, маленькой такой избушки, ну да настоящий мужчина и с этим справится! А от вас мне ничего не нужно, я пришел-то в свое удовольствие да ради миленькой Энелеле. Если позволите, я захвачу только маленький подарочек на память! И я снимаю туфельку с ножки Энелеле, кладу ее в нагрудный карман и сажусь на своего коня. Прощайте и будьте здоровы! – говорю.

Так и было на самом деле, я могу поклясться перед самим господом богом и его высокочтимыми епископами!  Это произошло со мной позавчера ночью, а в доказательство в моем нагрудном кармане осталась крошечная туфелька. Взгляни сама, вот она...

Нипернаади стал рыться в карманах. Пощупал тут, там, все беспокойнее, нетерпеливее.

– Куда я ее упрятал? Уж не пропала ли? – испуганно бормотал он.

Потом провел рукой по лбу, будто очнувшись.

– Эти белые ночи и в самом деле сведут с ума! – вздохнул он.

Помолчал, нахмурился.

– Тебе не нравятся такие разговоры, Анне-Мари, – сказал он, – я знаю. Попробуем поговорить о чем-нибудь другом.

Ты все еще не веришь, что я полюбил тебя, это так обидно.

Ты знаешь, скоро может случиться такое, что из-за тебя я помчусь вниз с водопада, как тот Йоона – Львиная голова. Помчусь вниз, и пропал твой парень. У меня такие вещи происходят легко и просто. Сам бог велел промчаться: река, водопад и паром, вот он, осталось только топор одолжить, чтобы канаты перерубить.

А для такой надобности топор одолжит любой.

А то, может, передумаешь?

Смотри, Анне-Мари, вот Маарлаское болото, и я никак не пойму, почему его до сих пор не осушили и не превратили в бархатный луг? Все-то оно булькает и все-то журчит под кочками, и туманам над ним нет конца: смотри, как поднимаются белые туманы, низкие пушистые березки и коренастые сосны словно подвешены к небу за кроны. Я поглядел возле водопада – там плитняковая стена шириной всего в несколько саженей, она и задерживает воду. Если эту стенку взорвать динамитным зарядом, болото стечет и высохнет, как опрокинутое блюдо. И вам больше не придется воровать лошадей, прятать их на болоте, водить дружбу с цыганами. Даже Яйрус, вернувшись домой, сможет стать честным земледельцем, да и у Кюйпа жизнь пойдет веселее. Здесь пройдет столбовая дорога, и путешественники не преминут зайти передохнуть в трактире.

Ах, милая Анне-Мари, какие могли бы здесь быть роскошные луга, а на этих лугах паслись бы два десятка дойных коров Анне-Мари, такие большие, рыжие, у каждой вымя, что белый чан. И Анне-Мари вышла бы на порог своего хутора, посмотрела бы на это стадо, за подол ее цеплялись бы два маленьких крикуна, поглядела бы на свое стадо, улыбнулась бы во весь рот и крикнула – эге-гей! – стадо на двор, само в белом переднике – доить собирается, глаза и губы блестят на заходящем солнце. Стадо с топотом, качая тяжелыми выменами, побежит по тучном лугу домой, впереди – собака, сзади – пастух, и скоро, скоро молочные струи весело ударят в подойник. А там, гляди-ка Яйрус (или Кюйп, как захочешь) во дворе появится с лошадью и плугом, сотрет пот со лба, взглянет на тебя, радость какая, и скажет: ох и денек был, сущее пекло! И вы зайдете в дом, а пара карапузов за вами по пятам, все так же держась за юбку, а там твой муж добавит: видишь, теперь и лошадей красть ни к чему и в тюрьме из-за них не сидеть – сами растут на лугу, прямо как грибы в лесу!

Я тут осмотрелся: многие годы река несла из лесу всякий злам и грязь, а плитняковая стена у водопада все это задерживала. Так за десятки, сотни лет здесь образовалось огромное болото, а ведь в старину была плодоносная долина. Я эти вещи знаю, поверь мне, Анне-Мари. Я по профессии осушитель болот, иду себе, иду, и где увижу такое болото, сразу принимаюсь за дело. Я осушил уже не один добрый десяток болот, воды со страшным шумом сбегали вниз, и оставалась прекрасная долина, словно открытая ладонь. Оно и не бог весть какое искусство: неподалеку от водопада, шагах в двадцати, вырубаешь гнезда, закладываешь в них взрывчатку, прилаживаешь фитили, и – полетели камни во все стороны. Делается и так: соединяют речку с канавой, и тут – господи, твоя воля! – воды устремляются в новое русло, бегут и пенятся было болото и нет его. К осени, когда болото высохнет, можно браться за топоры, плуги, и к следующей весне засеем луговины. Такую жирную землю еще поди поищи.

Как ты думаешь, Анне-Мари, что если нам завтра же взяться за это дело? Ты, Кюйп, Йоона, я, даже Яана Рысака позвали бы на помощь, мы бы за несколько дней управились.

Ты только представь себе – осенью возвращаются домой цыганские обозы и в изумлении останавливаются у Каавы. Трут глаза, трясут головами: да что же это за дьявольское наваждение? Здесь же прежде было болото, и Маарла, и дом их, а теперь ничего этого и в помине нет. Остались только их бывшие покосившиеся избушки, да и те вроде как на возвышении, вроде как чужие... На Фместе болота раскинулись прекрасные луга, и по ним река течет, неужто это Каава? Станут искать прежний свой дом, да не найдут. И тогда в души их вселится великий страх, дрожа и стеная, запрыгнут они на свои возы и поскачут во весь дух прочь от этого проклятого чужого места.

Правда, Анне-Мари, давай завтра же начнем рубить гнезда для динамита.

Нечего время терять, и Йоона избавится от этого проклятия – мотаться на пароме туда-обратно и будет спокойно жить да песни распевать. Не нужно будет вскакивать, случись какому-то обормоту подъехать к реке, можно будет преспокойно закончить свою песню и начать следующую. Да и паром не будет нужен, река уйдет в узкое русло и через нее можно будет построить мост.