Текст книги "Тоомас Нипернаади"

Автор книги: Аугуст Гайлит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 20 страниц)

Поля лежат коричневатые и золотые, редко, редко встретишь еще какой-нибудь зеленый пригорок, какое-нибудь позднее картофельное поле, на котором видны несколько сиреневых, белых цветков с желтой сердцевиной. Рожь стоит уже в скирдах, в этом году поля заставлены ими часто, и воробьи с воронами голосят, кружат над ними. Уже слышно жалобное гуденье молотилок, воздух дрожи и полнится этим шумом, она разносится далеко над полями и лугами. Тяжелые повозки с зерном ползут к молотилками, как настырные муравьи, что тащат в гнездо плоды летних трудов.

Леса стоят подернутые желтизной и румянцем, и в случайных лучах солнца сверкают, блестят в золотой пыли и сиянии. И тогда они так многоцветны, ослепительны, – приставляешь ладонь к глазам, прямо как ярким летним днем, клены и березы уже роняют красные и желтые листья, за ночь их осыпается немало, и с каждым утром все яснее проглядывают голые раскидистые ветви. Лесные дорожки и тропинки устланы палой листвой, последним теплом и осеннею тишью. Даже листья осины и орешника сморщились, побурели, зато радостно вспыхнули гроздья рябины. Какой покой и безмолвие в лесу, лист ли упадет, шишка ли – в воздухе шорох. А лес все редеет, пустеет, даже птицы покинули свои гнезда и тайные укрытия, разве что белка раскачивается да прыгает с ветки на ветку, щелкает шишки, орехи. Да ели стоят все так же прямо, как свечи, и округлые кроны сосен  теряются в небесной желтизне.

Воды текут темно-синие, серые, реки потускнели. Нет уже того летнего журчанья, торопливого нетерпения, воды строятся неспешно, унося падающие листья и сор. Вот и прибрежные кусты уже оголились, только ветви увиты хмелем и дурманяще пахнут его белые пышные цветы. Какая-то одинокая белая бабочка порхает над темной водой, какая-то запоздалая пчела, влекомая запахом хмеля, с жужжанием кружит над ядовитыми цветами, пока в изнеможении не падет в траву.

По дороге идут двое – мужчина и девушка. Высокорослый мужчина сгорбился, он невесел и шагает молча. Девушка несет небольшой узелок, то и дело перекладывая его из одной руки в другую. Она юна, весела, на голове у нее белый платочек, а на плечах – другой, его желтая бахрома достает чуть не до земли. Она устало шаркает то по одному краю большака, то по другому, выбирая дорогу поровнее. К тому же она не умолкает ни на минуту.  Ее спутник старше и серьезней и кроме каннеля под мышкой у него ничего нет.

– Так нам еще далеко? – спрашивает она.

– Далеко, – вынужден признать он.

– Мы идем уже третий день, – возражает девушка, – а ты говорил, что твой хутор не так уж далеко! Уже третий день – боже, у меня ноги сбиты в кровь и я падаю от усталости. Скажи, Тоомас, мы сегодня дойдем до твоего хутора?

– Сегодня? – переспрашивает Тоомас и на миг отрывает глаза от земли. – Нет, Кати, сегодня не успеть. А вот завтра к утру, я полагаю, обязательно будем дома. Я же тебе говорил – сам первый раз иду этой дорогой, думать не думал, что она такая длинная. К тому же ты наверняка поплутали.

– Поплутали! – угрюмо вторит девушка, – у тебя же язык отвалится у встречных дорогу спросить. Идешь себе мимо и «здрасте» не скажешь. С того дня, как мы пустились в путь, ты переменился, идешь печальный, хмурый, и рассказать тебе вдруг стало нечего. Ты словно боишься людей и домов, обходишь их стороной. Мы даже ночуем в сенниках, в стогах, а еду ты крадешь с полей. Отчего ты боишься зайти на какой-нибудь хутор побогаче, где много еды и найдется ночлег – может, ты стыдишься меня? Скажи, Тоомас, стыдишься?

– Что за глупости, Кати! – сердится Тоомас, – с чего мне тебя стыдиться? И вообще, не понимаю, чего ты хнычешь? Вчера я испек тебе на обед курицу, а к вечеру нарвал гороху на поле, целый ворохи спелых стручков. Мы сидел у огня, пекли картошку, ели горох и смотрели, как со стылых небес падали осенние звезды. Все небо заполнили летящие струйки огня, а мы себе сидели, и звезды падали нам прямо в руки. На миг я прикрыл тебе глаза ладонью, а потом крикнул – смотри, смотри у тебя в подоле целая пригоршня звезд, будто блистающих жемчужин. И ты от радости смеялась. Отчего же ты хнычешь теперь – ведь завтра к утру мы непременно будем дома.

– А курица была ворованная, и ночи уже холодные, – отвечает Кати.

– Боже ты мой, – досадливо отмахивается Тоомас Нипернаади, – ты только посмотри на это изобилие в полях, и взять малую толику – какое тут воровство. Птицы кормятся у стогов, стаи кур топчутся на полях, набивая зобы золотыми зернами так, что еле на ногах стоят – почему же нам не взять зернышко-другое? Да и ночи нисколько не холодны, когда я держу тебя на коленях и подношу твои ручки к своим губам, щечки твои вспыхивают, и ты горячей только что истопленной печки. Ты знаешь мою слабость – я люблю осенние ночи и зрелые нивы, так бы и ходил неделями. С холма на холм, курлыканье журавлей над головой и запах скирд по обочинам дорог. Чего мне искать у людей, терпеть не могу их любопытные расспросы.

Девушка с минуту помолчала, поправила платок на плече и сказал ему:

– Хоть лошадь нанял бы. Уже третий день идем незнакомой дорогой, а ты и не думаешь лошадь нанять. Я могла бы и дальше идти, да ноги больше не держат. Сам посмотри – видишь, волдыри, царапины, болит и щиплет, хоть криком кричи. Каждый камешек, каждый сухой комок грязи как ножом колет, правда, правда, и ты не удивляйся, если я вдруг сяду посреди дороги и зареву!

Тут его проняло, он стал внимательнее, остановился, рассмотрел ноги Кати и подхватил девушку на руки. Она была легкая, как щепочка, он отнес ее к ближайшему стогу ржи и усадил рядом с собой.

– Бедняжка, – произнес он ласково, – ноги у тебя сбиты, в крови, с такими на подушках валяться. Ну и зверь я, веду тебя неведомыми дорогами и тропами и даже не спрошу, каково тебе. Но поверь, теперь уже недалеко, скоро мы будет дома, и уж там я тебя полечу, там позабочусь, у меня это ножки поправятся!

Он приложил руку козырьком ко лбу и внимательно обозрел окрестности.

– Так и есть, – воскликнул он радостно, – вон те леса на горизонте, это, должно быть, уже леса моего хутора! Не могу же я ошибиться! До того похожи – и гряда холмов словно плуг бороздит небо, и деревья, те, что повыше, такие знакомые, да и все вокруг такое родное, будто здесь я и вырос. Точно, точно, тут без обмана, мне не померещилось, я правильно рассчитал, вот там и стоит мой хутор, вон там – за тем лесом!

– Где, где? – радостно переспросила Кати и потянула свою красную шею через плечо Нипернаади. – Вот там?

– Да не, глупышка, не там! – ответил Нипернаади, взял руку девушки в свою, поднял палец к ее глазам и показал словно дулом. – Вот, видишь тот высокий лес, тот, что синеет, поднимаясь к небу словно лемех плуга. За тем лесом мой дом, туда я и хочу тебя отвести.

– Так пошли, туда ты дойдем еще сегодня вечером! – Кари вскочила и поправила платок.

– Ох ты, дитя неразумное, – Нипернаади снова посадил ее к себе на колени, – да с такими ногами ты и полкилометра не пройдешь. На десятом шагу упадешь и заохаешь. Да и день уже клонится к вечеру – куда я тебя поведу на ночь глядя? Видишь, как сгущаются сумерки и небо с каждой минутой все серее – сегодня мы уже никуда не дойдем.

Кати хотела было возразить, но Нипернаади прижал девушку к себе и сказал:

– Сама видишь – на небе уже появляются синие окна, к вечеру оно прояснится, и ночь будет безоблачная, звездная. Да-да, ты не спорь и не ной, бесчеловечно было бы тащит тебя сегодня, но хутор-то мой близко и уже синеют впереди мои леса. Еще одну ночь, последнюю на нашем пути, мы проведем под открытым небом. Здесь я устрою тебе теплое гнездышко, из снопов ржи сделаю тебе постель и наброшу на тебя свой пиджак. Тогда ты не простудишься – я хоть сто  стогов соберу, сделаю ложе, какое тебе и не снилось. А теперь, извини меня, Кати, теперь я схожу поищу тебе поесть и источник с чистой водой – омыть тебе ноги. Подожди меня здесь, я скоро вернусь.

Нипернаади встал и пошел.

– Нет, нет! – вдруг в испуге закричала Кати. – Я с тобой, я пойду с тобой, даже если придется ползти. Ни на шаг тебя не отпущу, ни на полшага!

И только когда  Нипернаади со вздохом снова сел рядом с ней, Кати угомонилась и застенчиво прошептала:

– Ну вот, опаять ты мрачный и ужасно мною недоволен. Вот такая она и есть, твоя маленькая Кати – бей ее, ругай ее, наказывай – только ни на минуту не оставляй одну. Я такая, глупая и нехорошая – боюсь, ты сбежишь. Пойдешь за водой и не вернешься. Ты сердишься – повисла на тебе, как ботало на шее беспокойной коровы, и никак тебе от меня не отделаться? Или, может, в душе  ты надеешься получить от меня что-то, а то ведь чего ради тебе заботиться о бедной глупой девушке? Я ушла из дому, и все мое добро уместилось в этом узелке. Башмаков и тех не было, а ситцевая юбка вся в дырках и дырочках, ее уже никак не починишь. Только теперь я вижу, до чего я бедная и жалкая, мне только и жить в слепой зимней лачуге. А ты богат, у тебя хутор, полтора десятка коров в хлеву. Что я тебе? Ты, наверно, теперь думаешь – как отделаться от этой надоедливой девицы, пристала как репей. Так ты думаешь и тебе тоскливо. У тебя полтора десятка тучных дойных коров, так ты говорил, и что ни год к ним прибавляются молодые.

– Полтора десятка тучных дойных коров, – грустно повторил  Нипернаади. – Ну, не все они тучные и не все еще дают молоко. Если уж совсем откровенно – к чему обманывать – то некоторые из этих пятнадцати пока еще телки и телята. Цифра-то верная – пятнадцать голов крупного рогатого скота, только некоторые не очень крупные, у них и рогов-то еще нет и такие они жалкенькие, еле на ногах стоят, да и не видят еще как следует, – ах, да что там говорить об этих заморышах, мекают что-то и все тут!

Но Кати словно и не слышала его слов.

– Пятнадцать коров, – мечтательно протянула она, – какое стадо, сколько скота! И лошади, и свиньи, и овцы, и куры – и все это твое! И трижды в день бежит в жестяные подойники молоко – в два дня напьешь себе румянец на щеках. И есть, наверно, пара гусей, пара индюков, в большом хозяйстве обязательно есть гуси, утки и индюки. У тебя и быки есть, Тоомас?

– Один, – тихо отзывается  Нипернаади.

– Злой?

– Очень.

Кати обвила рукой шею Нипернаади и застенчиво, с ребячьей наивность сказала:

– Сейчас я тебе что-то скажу, а ты  не сердись. Я и правда не знаю, в тебя я влюблена или в твоих коров. День за днем я шла за тобой и все ловила себя на том, что думаю не о тебе, а о коровах, лошадях, овцах. Стыдно признаться, но я чувствую себя счастливой не от того, что скоро стану твоей женой, а что услышу мычанье своих коров, ржание лошадей. Теперь ты, наверно, рассердишься?

– Нет, – проговорил  Нипернаади, деланно улыбаясь, – я и сам люблю животных.

Кати на мгновение задумалась, глядя на свои расцарапанные, запыленные ноги, и сказала:

– Ты еще помнишь тот день, когда пришел к нам в избу? Был вечер, ты постучался и попросился переночевать. А избушка у моей матери такая тесная, такая крохотная, что взрослому не поместиться. И детей у матушки полно, ты и сам видел – в каждом углу, в каждой дырке, и все кричали, плакали, потому что матушке нечего было дать им поесть. Тогда ты пошел, принес хлеба и молока, накормил детей и снова попросился переночевать. Тут матушка отозвала меня и сказала: «Какой-то смешной человек пришел, называет меня госпожой и просит о ночлеге, видит же, что нам некуда его положить». А ты подошел к нам и сказал, что тебе в избу и не нужно, ты вполне удовольствуешься и порогом избушки, было бы только подходящее полено под голову положить. Так ведь?

Нипернаади улыбнулся и ничего не ответил.

– Так ты и проспал ту ночь на пороге нашей избушки, – продолжала Кати, – и на другое утро ты не ушел. Остался у нас, присматривал за детьми, чинил избу, делал мужскую работу. Помнишь, как ты бежал к озеру, а за тобой с визгом неслась целая орава ребятишек? Они думали, что ты шутишь, но когда вы добрались до озера, ты песком и мылом отчистил их. Как овечек, затаскивал их п о одному в воду, зажимал между колен и мыл, и споласкивал. Как они ни кричали, как ни брыкались, ты и внимания не обращал. Дети были обескуражены и страшно застыдились, когда  вышли из воды. Домой шли поодиночке, как побитые, ни смеха, ни визга. «Завтра и тебя отведу на озера!» – сказал ты. Я в ответ засмеялась: «Неужели я такая грязная?» А ты ответил: «Не грязная, а на озеро я тебя завтра все равно отведу». Я, глупая еще подумала, а вдруг какая-то пылинка или пятнышко сажи все же осталась у меня на лице, кто знает? А может, он считает меня неряхой – вот я и встала до рассвета и бегом к озеру. Уж я там мылась, намывалась, сто раз туда и обратно прошлась, уж кажется чище господской барышни в городе. А пришла домой – ты ничего не заметил.

– Еще как заметил, – сказал  Нипернаади, – волосы-то были мокрые.

– А помнишь, – торопливо перебила Кати, – как ты шил Пеэпу рубашечку? Старая до того обветшала, что не держалась на нем. Совсем голый ходил, на солнце чуть не дочерна  испекся. Видно, жаль тебе стало Пеэпа, пошел ты в лавку, принес материи и принялся шить. Мы все вокруг тебя собрались, смотрим на тебя, как на чудо. И матушка смотрела, головой качала, потом вздохнула и говорит: «Нет, так не пойдет. Некрасиво это – приходит чужой человек к нам в избушку, тратиться на нас, тратит свои немалые деньги и время. С этим надо кончать!» И тут ты заговорил. Подскочил как ужаленный и, сверкая глазами, встал посреди избушки. «Что, что?! – рассвирепел ты, – это я тратился и убивал здесь время? Н, о той ли паре крон речь, которые я считаю платой за ночлег? И вообще никому я не помогал и ни капли не потратился. Если вам так уж хочется меня прогнать, я могу уйти, но я собирался побыть здесь еще несколько дней. У меня поблизости большой хутор, пятнадцать тучных коров стоят у меня в хлеву и пять лошадей пашут мои поля. Но я перетрудился, пока убирал рожь, и хочу немного отдохнуть от работы, а на хуторе разве отдохнешь. Вот я и решил постранствовать.

Мы, слушая тебя, совсем перепугались. Матушка уже потише говорит: «Так ты богатый хозяин, – лавку передником вытерла и тебе подвинула. – Негоже богатому хозяину в нашей избушке жить, здесь нищета, убогость, стыдобушка моя. Тебя богатые с распростертыми объятиями встретят, ни к чему тебе в нашей нищете жить»

А ты вдруг взглянул на меня и с улыбкой говоришь матушке: «Откуда тебе знать, может, у меня особая причина есть тут жить? Я холостяк, а у тебя молодая дочь», А матушка в ответ: «С каких это пор богатые хозяева по лачугам себе невест ищут?» – «Ерунда, – ответил ты беззаботно,– у меня самого богатства больше чем надо, нам на жизнь хватит!»

У матушки глаза засверкали, а я, как мышонок, забилась в угол и молчок. Только слышу, как сердце колотится. «Так у тебя серьезные намерения? – продолжает матушка. – Не для смеха, на дразнить бедных девушек пришел?» – «Да, – ответил ты, – может так случиться, что дело сладится, я даже в этом уверен». – «Ты правда говоришь серьезно?» – не унимается матушка. А ты чуть уклончиво, неохотно ответил: «Очень даже возможно, это дело надо серьезно обдумать!»

Тогда, пожалуй, ты всерьез об этом не думал, но я упала тебе в руки, как шишка с дерева. Ни на шаг не отступала, все время на глаза попадалась. И матушка сказала: «Кати, счастье улыбается человеку только раз в жизни, держи его крепче». Я и держала, прилипла к тебе, как репей. А вечерами, когда все дела были переделаны, мы сидели на траве, и ты рассказывал мне о своем хуторе, про своих коров, про лошадей, про поля, батраков и служанок. Трое батраков и две девушки в услужении, так ты говорил?

Нипернаади высвободил руку, вздохнул и отечески-наставительно сказал:

– Знаешь, милая Кати, не надо понимать мои слова так уж буквально. Я тебе говори и то, и се, а придешь – разочаруешься. Когда я выходил из дому, там и правда оставались трое батраков и две девушки, но кто знает, осталось ли все так же? Пока меня не было, кто-нибудь мог и уйти, откуда мне знать? По нынешним-то временам работники не задерживаются, зайдут на хутор денька на два, наедятся, напьются, все углы заплюют и двинули дальше своей дорогой. Такой это кочевой народ, будто ветром их по земле носит. Ох, Кати, нелегко с ними ладить, ты сама увидишь, как начнешь на хуторе жить – я тебе в самом скором времени обещаю седые волосы и морщины. Не так уж весело держать хутор, как это со стороны кажется.

– Уж я как-нибудь сумею, – бойко ответила Кати. – И пуская даже кто-нибудь из батраков ушел, как ты полагаешь, придут другие. Работы еще не кончились, ячмень убирать пора, овес, картошку.  А скоро и лен дергать надо, без батраков никуда. Но мы уж устроим это дело, вот увидишь. Ты еще говорил, у тебя есть старый дядька, он оставался хозяйничать на хуторе. То-то он удивится, когда ты заявишься домой с чужой девушкой.

– Да уж, – откровенно ответил Нипернаади, – удивится, я тоже так думаю!

– До чего же замечательно ты рассказывал о своем доме, – восхищенно продолжала Кати. – Мы тебя слушали с таким почтением, будто пастора, обступили тебя. А потом наступил день, когда я тебе сказала: «Тоомас, милый, какой нам смысл сидеть здесь, пошли-ка к тебе на хутор». И матушка добавила: «Дети, зима не за горами, пора вам уже двигаться в свое гнездо, вот уже и журавли на юг потянулись!» Но ты словно и не слышал нас. Все медлил, находил себе сто тысяч дел и занятий. Но я не отставала, не давала тебе покоя ни днем, ни ночью. «Тоомас, – говорила я тебе, – веди меня на свой хутор, сам же видишь, здесь нам места нет». А ты прямо-таки мрачно сказал: «Скоро, скоро!» «Сегодня, завтра?» – допытывалась я. «Завтра», – нехотя отвечал ты, и я видела, как на лбу у тебя проступили глубокие морщины. Ты словно съежился, в глазах потухал смелость и радость. Я же видела – ты не хотел спешить, ты хотел еще немного подумать и взвесить. Легко ли так ни с того ни с сего привести к себе в хозяйки бедную девушку, да к тому же она еще не жена, не невеста. Но только на другой день  я была готова уже спозаранок. По правде говоря, я вообще в ту ночь не спала, еще с вечера собрала свой узелок, повязала платок и ждала тебя на пороге избушки. А когда ты проснулся, заспанный, мрачный, и угрюмо взглянул на меня, тогда, помнишь, да, тогда я в первый раз поцеловала тебя и попросила не сердиться. Матушка и дети вышли за порог – счастливого пути, до скорой встречи. А когда мы уже отошли подальше, тут и начался крик. «Пришли мне корову, большую рыжую корову!» – кричал Пеэп. Волли хотел лошадь, малышка Малль – овечку, а Яан и Йоханнесом просили быка. У всех были свои желания, только матушка тихонько стояла в стороне и утирала подолом слезы. «На свадьбу, на свадьбу меня не забудьте!» – не переставая шептала она и все глядела нам вслед печальными глазами. Ты растрогался и сказал мне: «Каждый из них должен получить то, что он хочет!» Ты же это не всерьез? Корова, лошадь, бык, овца – что им там делать с лошадью и быком? Корова и пара свиней – им было бы в самый раз!

– И верно, – согласился  Нипернаади, – что им делать с быком? Это мы с тобой еще обсудим.

Он подоткнул пучки колосьев вокруг девушки, укрыл ей ноги своим пиджаком и воскликнув:

– Смотри, уже вечер, становится прохладно. А я еще не устроил тебе постель и не раздобыл тебе еды. Бог мой, губы у тебя совсем посинели, ты вся дрожишь. Теперь я оставлю тебя на минутку, сиди и смотри, как загораются в небе  звезды, сбегаю достану что-нибудь поесть. Скоро, скоро я вернусь.

Он быстро и решительно поднялся, но Кати захотела идти с ним.

– Я с тобой, – сказала она.

– Ах ты, глупышка, – укоризненно произнес  Нипернаади. – Почему ты решила, что я сбегу? Как я могу бросить тебя здесь, под открытым небом, в трех днях ходьбы от твоего дома? Почему ты подозреваешь меня, почему не доверяешь?

– Ты так переменился за эти дни, и мне страшно, – чуть не стуча зубами отвечала Кати. – Иной раз, когда я дремлю рядом с тобой, в голову лезут очень странные мысли. Тогда мнится мне, что у тебя вовсе нет ни хутора, ни животных, что ты бедный бродяга и обманываешь меня. И тогда я еле сдерживаюсь, чтоб не заплакать. Знаешь, мне хватило бы и самой маленькой избушки, я бы и там была довольна и счастлива, но ты ведь знаешь, сколько голодных ртов остались ждать меня дома. Они поверили в счастье старшей сестры, и сейчас им снится запах свежего хлеба и дымящиеся горшки с мясом.

– Боже ты мой, – вздохнул  Нипернаади, – отчего мне не веришь? Как я могу обмануть тебя, щебетунью-пташечку, которая всю жизнь тоскует по тучным коровам. Ты должна их получить, Кати, и сны твоих братьев и сестер сбудутся – клянусь тебе!

Кати села на прежнее место, улыбнулась и застенчиво сказала:

– Я и не сомневаюсь, Тоомас, просто такое странное опасение закралось в душу, что ж поделать. А теперь иди, я и правда проголодалась, и я дождусь тебя!

Довольно быстро  Нипернаади вернулся с полными руками. Один бог знает, где он раздобыл или украл все это добро. Когда он распутал свой узел, чего там только не оказалось: хлеб, мясо, молоко, санная полость и еще много другого.

– Тут прокормиться ничего не стоит, – весело тараторил он, – назовешь свое имя, и деревенские ни в чем тебе не откажут. Я даже разузнал дорогу к своему хутору, те леса и правда мои, как я мог еще в этом сомневаться. Ешь, Кати, еще одну ночь поспишь в чистом поле, а завтра к утру доберемся до дому. Тут на хуторе мне сказали, что идти-то всего километров пять. Я тебя хоть на руках донесу.

И когда Кати поела. Тоомас сделал ей постель из двух снопов, укрыл ее полостью, а сам сел рядом. Девушка мигом закрыла глаза: устала от долгой дороги. А  санная полость сидел, сидел и вздыхал, но к еде даже не притронулся. Прислонившись к стогу, он смотрел, как падают в осенней ночи звезды, и вздыхал. В холодной синеве белел Млечный Путь, оттуда, словно искры, выпархивали звезды. То одна, то другая летела через все небо, и за ней тянулся длинный огневой след.

«Курлы! курлы!» – раздавалось в осенней тишине. Словно облачка дыма пролетали над лесом и пропадали в синеве ночного неба. Было до странности тихо и покойно,  Нипернаади слышал, как опадали в стогах тяжелые зерна ржи – будто стучали дождевые капли. Кое-где уже забелел туман, и низины словно дымом затянуло белыми облачками тумана. Близилась ночь, но где-то вдали еще гудела молотилка.

«О господи, – вздыхал про себя  Нипернаади, – куда я веду эту девушку, эту щебетунью-пташечку со сбитыми ногами? Ни хутора у меня нет, ни скотины, нет даже крошечной избушки, и деньги все вышли, до последнего медяка. Сколько еще вести эту девушку неведомой дорогой, все обманывая, все обещая? Третий день она плетется за мной, покорно, как собачка, но глаза ее сияют, ,два она заговорит о коровах и лошадях».

Бог мой, в минутном порыве, когда они не захотели больше принимать его дары, он назвался богатым хозяином и озорничая выпалил два-три ничего не значащих слова об это девушке, и с той минуты словно подлил масла в огонь. С той самой минуты Кати во сне и наяву бредила только хутором и скотиной, пристала к нему как репей. Он и хотел было признаться, что нет у него хутора, а их уже благословили и любезно вытолкали из избушки и пожелали счастливого пути. Счастливого пути – а куда?

Голова его горела, нервы были натянуты, как струны на каннеле. Зато девушка дышала возле него спокойно и счастливо, наверное, ей снились тучные стада и много-много крынок молока, и все они были полны до краев и пенились.

Что принесет ей утро? Что принесет ей утро? – нетерпеливо думал Нипернаади.

Разочарование, отчаяние, слезы? Горькую правду о том, что скота нет, полей нет, есть только бездумное шагание по вьющимся дорогам? А каждый день в руке божьей, бог держит его, как конец нити, и кто может наперед сказать, какой узор вздумается ему выткать из каждого отдельного дня?

Он тер пылающий лоб, горячие токи пронизывали тело. Но ведь он же ничего такого не задумывал. Ну, похвастался своим богатством, но без всяких задних мыслей! Ох, если б он мог сейчас упасть на колени и просить– высоко сверкание осенних звезд, вокруг лишь ночь и покой – если б он мог вымолить у Господа хоть малую толику счастья для этой девушки! Не много – малую толику счастья, всего-то две-три головы скота да полоску поля.

Где-то поблизости тихо зажурчала вода, в воздухе разнесся дурманящий аромат хмеля, в нее плыли облака. Раз-другой над голой нивой пролетели порывы теплого ветра и внезапно опали. Неужели утро? – вздрогнул  Нипернаади. Уже утро, а ночи что, таи и не было, долгой и темной осенней ночи? С испугом взглянул на небо – уже пробивался меж облаками робкий свет, выплывали из тьмы очертания лесов, даже Кати уже зашевелилась. Бог мой, куда канула эта ночь, ее и не было, промелькнула, как призрак. Вот скоро встанет кати, и тогда придется им отправиться в путь.

И холодное же было утро, он прямо дрожмя дрожал. А может, это не холод был, а нервное беспокойство? Каждый день в руке божьей, повторил  Нипернаади, глядя, как Кати открывает глаза и улыбается.

– Я так долго спала, – сказала девушка, – нам давно уже пора идти.

– Да, да, – произнес  Нипернаади и не узнал свой голос, – не будем медлить, теперь поспешим.

Девушка быстро поднялась, подобрала остатки еды, увязала свой узелок, вот она и готова.

– Это одеяло ты должен вернуть на хутор, – с улыбкой сказал она, протирая глаза своим кулачком.

– Это одеяло, эту старую санную полость? – беспечно переспросил  Нипернаади и пнул ее ногой. – Даже не подумаю, скоро хуторские придут за снопами, заодно подберут и эту тряпку.

Они вышли на дорогу, и Кати сказала:

– А ноги у меня уже ни чуточки не болят. Теперь я снова могу идти хоть до позднего вечера. Но, наверное, мы скоро дойдем до того леса, часа не пройдет, как будем дома.

– Да, и часа не пройдет, как будем дома, – тихо повторил  Нипернаади и пошел за Кати. Но чем ближе подходили они к лесу, тем медленнее он шел, тем сильнее сутулился. А когда Кати вопросительно глянула через плечо, он проворчал:

– Ты у нас сегодня такая бойкая, такая торопыга, мне за тобой не угнаться, может, передохнем?

– Уже, – засмеялась девушка,– мы же и получаса не идем?

– Неужто всего полчаса? – поразился  Нипернаади. – А я думал, мы топает уже целую вечность. В самом деле, сегодня мне что-то не по себе, все кости ноют, наверное, слегка простудился.

– Дома я тебя вылечу, – сказала Кати, на замедляя шага. – Совсем немножко осталось потерпеть.

– Скоро дойдем до дому! – вздохнул  Нипернаади и зашагал дальше. «Господи, – повторил он про себя, – каждый день в твоей руке словно нить, дашь ли ты чаду своему хоть малую толику счастья?

Они прошли сквозь лес, просторные нивы и пажити открылись перед ними. Несколько больших хуторов стояли один близ другого, окруженные садами и полями. Кати в изумлении остановилась, выронив узелок.

– Который из них твой? – с тревогой спросила она. – Вот тот, с красной трубой? Или тот, с большими хлевами? А может тот, на берегу озера? Скажи, Тоомас, скажи скорее!

И Тоомас, даже головы не подняв, наугад, не глядя, сказал.

– Вот тот – с хлевами, – ткнул рукой все так же не глядя.

– О небо, – вскрикнула Кати в радостном возбуждении. – Мне сердце сразу подсказало, что тот, с хлевами. Он мне и нравится больше всех. Только там могут быть тучные коровы – пятнадцать тучных коров! Но тогда нам, наверное, надо свернуть на эту дорогу. Тоомас, правда, ведь эта дорога ведет на твой хутор?

– Она самая! – ответил  Нипернаади и поплелся за девушкой, идущей вприпрыжку.

«Господи, отдаю свою душеньку в твои руки!» – вздохнул он про себя.

* * *

Мадис Моормаа, батрак на хуторе Хансуоя, задал корм лошадям, проводил стадо в лес,  наточил косы и теперь осматривается, словно прикидывая– к чему бы еще руки приложить. Сегодня он на хуторе один, все остальные еще с вечера укатили на ярмарку в Хярмасте, и хозяйский сын Яан со своей женой Лийз тоже.

Мадис Моормаа невысок и сухощав, с узкими, словно сложенные ладони, плечами и невзрачным, вечно недовольным лицом, посмотреть на него сзади, так не мужчина, а кривоногий пастушок. Но когда Мадис Моормаа встает за плуг, берет в руки косу или поднимает тяжеленные мешки зерна – здоровые мужики сбегаются поглядеть, полюбоваться силушкой, крепостью и мощью этого батрака. Будто и не человек вовсе тащит мешок, а тот сам, на коротких, кривых ногах бежит – с воза прямо в амбар. Но Мадис Моормаа нечего не сделает не побрюзжав. Все-то он вздыхает, все-то плачется и жалуется, по делу и без дела. Дня не проходит, чтобы он не грозился уйти с этого хутора, хотя прослужил в Хансуоя уже тридцать лет и дальше своего уезда не выбирался ни разу. Прикипел, как неприхотливый клещ, с того самого дня, как мать привела его сюда в пастухи наниматься. А вот нравится ему заводить разговоры об уходе, ругать ленивых хозяев, их беспардонную жизнь. Как собака – все время оскалена, и все-то она сварлива, все шипит, как сырые дрова в печи.

Сам-то он добродушный холостяк, охочий до работы и очень аккуратный, только вот брюзжать никак не перестает. Посмотрит на корову, остановится, состроит кислую мину и бурчит: «Дрянь такая, стоит да ест, а проку от нее, заразы, никакой. Подумаешь,нацедит, ленивая, каплю молока в подойник, тоже мне польза! Ух ты, скотина рогатая, я бы из тебя быстро сделал полезное животное». Посмотри на свинью и опять за свое: «Навозное ты отродье, жиром заплывшее, ты зачем живешь да ходишь-хрюкаешь, рыл задрав? Тебя бы запрячь, заразу, в плуг, узнала бы, как в поте лица хлеб зарабатывать!» И будь то плуг или телега, коса или вилы, собака или овца – все-то он ноет, ругает, ко всему относится с презрением и злостью. Так и ходит, беспрестанно бормоча, фыркая, сердясь, как потявкивает злой пес. Он даже хозяина Яака Лыоке не оставляет в покое, точно слепень жужжит и спереди, и сзади и сверху, хотя все его перекоры никто ни во что не ставит, его просто не слушают.

– Этакий шут шестидесяти лет, – поминает батрак хозяина, – другой какой человек поразумнее запасся бы домовиной, хутор бы сыну отдал, а этот знай себе пьет да куражится, о смерти и не думает. Какое там помирать, жениться хочет. Мечтает, убогий о безумном медовом месяце. Хоть в жару, хоть в мороз так и ходит в лохматой заячьей ушанке, в полушубке и в сапожищах. Сам здоровенный, один нос больше, чем у другого голова, плечи что твой ворот, ноги как дубы вековые. Земля дрожит, когда идет этот гигант, а как сядет в телегу – дело швах, лошадь не потянет.

И любит Яак Лыоке ездить по ярмаркам да рынкам, с делом ли, без дела. И все вдвоем с сыном Яаном, друг с дружкой рядом и друг за дружкой следом. Уже издалека кричит на ярмарках народ: «Лыоке идут! Лыоке идут!» Словно туча комаров окружают хозяев Хансуоя. Эти два гиганта, отец и сын, похожие как две капли воды, любят выпить и спеть. Выпьют как следует и давай петь тонкими женскими голосами, тут им никто мешать не смей. Потом возьмут водки и, упиваясь звучным, мягким голосом друг друга, проголосят до вечера. Вечером отец подтолкнет сына в телегу, и поехали домой. Сын к водке-то послабее будет, не может с отцом тягаться, поэтому отцу всегда приходится подсаживать сына в телегу и на обратном пути держать его голову у себя под мышкой.