Текст книги "Тоомас Нипернаади"

Автор книги: Аугуст Гайлит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)

Они закадычные друзья, отец с сыном. Друг без друга никуда. Но вот тридцатилетний сын женился, и отцу это пришлось не по нраву. «Ох и паршивец, – сердился отец, – ну на что жена сопляку? Не мог повременить, пока я не подыщу себе достойную невесту, тогда бы и справили обе свадьбы разом. И чего ему, негоднику, приспичило, теперь я ему вроде совсем никто, возятся вдвоем в задней комнате, я же, хозяин хутора, сиди любуйся, как в моем доме проводят безумный медовый месяц, а мне ни радости, ни удовольствия, я тут, выходит, ни при чем. Вот они, деточки, ни заботы от них старику, ни уважения!»

И пока сын с молодой своей женой жили в задней комнате, хозяину Хансуоя приходилось одному мотаться по ярмаркам и рынкам. Но в одиночку и водка не шла, и песня не ладилась. Да разве в одиночку погуляешь, пошумишь: до того не по себе, до того худо – будто кошелек дома позабыл. Прежде-то как бывало: углядит на обочин, либо в лавке или на базаре девицу посмазливее, тут же пошлет сына узнать, чтя она будет, да откуда идет, да не хочет ли поразвлечься? Сын шел, заводил с девицей разговор, потом возвращался к отцу и рассказывал. И сватом ему был Яан, и попутчиком, и собеседником. Даже свататься и то Яан ездил. Приезжал и рассказывал, так, мол, и так, девушка славная, и добро кое-какое имеется, и женой твоей был согласна, только непременно желает, чтобы ты сам приехал и поговорил. «Ишь, какая спесивая девчонка! – взвивался хозяин Хансуоя. – Так вот возьми и поезжай? И что я ей скажу, о чем буду толковать? С какой стати мне перед вздорной девкой соловьем разливаться. Знаю я этих трещоток, рта не успеешь раскрыть– сами своей болтовней, как песком, и глаза и рот запорошат. Нет уж, раз она такая гордая, такая спесивая, что не захотела выйти за меня, пока ты ее звал, я туда не потащусь, не стану время тратить!»

Однако же и сыну скоро надоело безвылазно дома торчать – сколько можно сидеть да мурлыкать с бабой в темной комнате? Он все внимательнее прислушивался, как поутру выезжала со двора отцовская телега и с грохотом возвращалась на ночь глядя. А потом они отец и Моормаа – пили в горнице водку, и пили и горланили, и ни одному из них даже в голову не пришло крикнуть через дверь, дескать, выходи, сын, выпей с нами! Наскучила Яану такая жизнь. Потерпел он еще пару дней и ночь, а потом сам вышел, запряг лошадь, взвалил на телегу теленка и позвал: «Слышь, отец, пора в Хярмасте на рынок ехать!» Так и ездят теперь вдвоем, случается, Яан и жену прихватывает, тогда на хуторе только и людей, что батрак да пастух. Была, правда, еще служанка Мари, да и та ушла, вроде бы посудомойкой в город. Так и получается – хозяева на рынок, а Мадису Моормаа приходится одному всю работу делать: и скотину накормить, и коров подоить, и молоко в погреб отнести, и покосить, и вспахать – так и носится с места  на место, как домовой в упряжке.

– Этакий шут шестидесяти лет! – поминает Мадис хозяина. – Какого рожна опаять на ярмарку покатил! Быка ему приспичило сбыть. Стоял бык в хлеву непроданный, мог бы и дальше стоять. Правда, старик быка ненавидел, ярый был зверь, злобный, всю жизнь вверх дном переворачивал. До ярмарки еще сколько дней было, а хозяева все своего злыдня укрощали, приваживали, что ни утро, привяжут его к телеге и шествуют по двору. Зверь зловредный, сколько телег переворотил, дыбился, на лошадь бросался – ни укороты, ни увещевания не помогли. Одному богу известно, вернутся ли хозяева с ярмарки живыми. Лийз за вожжи села, отец с сыном взяли по кнуту – так и вышли на дорогу. Именно так – отец с одного бока, сын – с другого, вроде как в клещи взяли быка. Если все у них сладится и быка продадут, то раньше завтрашнего дня их и не жди. Вот уж погуляют да попоют. Обещали сторговаться там с какой-нибудь батрачкой да поденщиком, толком-то на хуторе ничего не сделано.

«Может, косу взять да сходить овес поглядеть?» – подумал Мадис Моормаа. И решил было так и поступить, но вдруг заметил – посреди двора стоят двое. Глядит батрак – и в самом деле, один – мужик, другая – девушка, чего этим чужакам здесь надо? Поглядел, поглядел, достал из кармана трубочку и стал ждать: не бросаться же сразу на незнакомых?

Дойдя вместе с Кати до Хансуоя, Тоомас  Нипернаади, словно в изнеможении, садится, отирает пот и говорит:

– Слава богу, наконец-то мы дома! Теперь, Кати, смотри: здесь я родился, рос и жил, и все эти поля и леса за многие годя полюбились мне. Погляди-ка, вон вековая липа на меже, раньше оба вся была увешана пчелиными гнездами, а в ее высокой кроне жили аисты.

– А ты, Тоомас, совсем не рад, – отозвалась Кати. – Глаза усталые и печальные, и голос какой-то расстроенный. Не поспешишь на хутор порасспросить своих, сидишь на этом камне как чужой.

Нипернаади попытался улыбнуться, взял ее руку в свои.

– Кати, я растроган – сказал он, – оттого и серьезен. Подумай сама, когда много времени спустя ты снова попадаешь домой, отчего-то становится грустно. Подойди лучше, присядь рядом. Твоя правда – надо пойти, взглянуть, проветрены ли, прибраны ли комнаты. Не могу же я привести тебя в какой-то хлев? Так что ты подожди здесь, посиди и подожди меня. Положи свой узелок рядом и ничего не бойся, я скоро вернусь.

Вздохнув, он поднялся, пошел к дому и вошел. Поздоровался, испытующе глянул на сидящего у окна батрака и спросил:

– А что, хозяин дома? Или хозяйка? У меня к ним дельце имеется.

– Никого нет, – буркнул батрак. – Быка повели на ярмарку, раньше завтрашнего нечего их и ждать.

Нипернаади повеселел и поспешно зашарил по карманам. Но нашел только старую трубку.

– Попробуй-ка эту трубку, – радушно предложил он батраку, усаживаясь рядом. – Это совсем не такая простая трубка, как кажется на первый взгляд, она из самого настоящего розового дерева, и прежде чем из него сделали вот эту штуку, его раз сто вымачивали в маслах и дорогих соках. Затянись как следует и увидишь – дело говорю.

А когда Моормаа попробовал и похвалил его трубку, Нипернаади продолжил:

– Хозяину я прихожусь далекой родней, через дражайшую его супругу.

– Она у него давным-давно померла, – презрительно процедил батрак, пуская дым в потолок.

Нипернаади в ужасе подскочил, большими глазами уставился на батрака и воскликнул:

– Да что ты говоришь? Такая сердобольная, такая замечательная хозяюшка умерла?

– Да уж лет двадцать тому – равнодушно пояснил Моормаа.

Нипернаади опустился на стул, поуспокоился и с досадой произнес:

– Двадцать лет тому – а я и не знал! Так она и бывает, когда не навещаешь своих дорогих родственников. Я, видишь ли, издалека, и последний раз был здесь совсем еще мальчишкой. А хозяин-то – как же он, бедолага, баз жены?

– Этакий шут шестидесяти лет, – выпалил в сердцах Мадис Моормаа, – только и думает, что о бабах да о свадьбах!

И обретя наконец-то заинтересованного слушателя, поведал о своем хозяине и его непристойной жизни, о сыне Яане и его жене, о хуторе и скотине, о полях и хлебах, о соседях и родных. Все рассказал до мелочей – нашел-таки друга, который слушал его ругань и брюзжание и во всем с ним соглашался. Такой славный человек.

Уже они не по одному разу попробовали трубки друг друга, наговорились всласть, а Кати все ждала и ждала.

– Да ты же с женщиной, чего ты ее в дом не зовешь? – спохватился батрак, выглядывая в окно.

– А-а, ты прав, – безразлично отозвался  Нипернаади. – Да она не моя, сирота она, увидел ее на дороге, ну и взял с собой. Может, ей тут работа найдется, теперь ведь на хуторах уборка вовсю, какой хозяин откажется от пары работящих рук?

– А что, – согласился батрак, – вот вернется завтра хозяин, сговоритесь. А мне уже пора за дело браться.

Нипернаади бросился к Кати.

– Бедняжка! – восклицает он, – заждалась меня? И – что это? что – ты даже всплакнула, глазки красные, а щечки мокрые! Ах ты, милая девчушка – ты, верно, подумала, что тебя тащили, тащили по незнакомой дороге, привели на хутор и бросили на дворе, как полено. Ну и бессердечный же я человек, ну и злобный же зверь! Девушка у меня такая нежная, такая маленькая, а я бросаю ее во дворе ветру на растерзание!

– Да я не плакала, – Кати натужно улыбнулась, – это от ветра глаза заслезились.

– Нет, нет, – перебил  Нипернаади. – Уж я свою малышку Кати знаю, ты словно вешняя березка: из малейшей ранки сразу сок капает. Прости, что я так надолго тебя оставил. Но на меня сразу навалилось столько дел, все до последней малости у батрака узнал. Должен ведь я, хозяин, иметь представление, что тут происходило на хуторе? И кстати – ничего хорошего. Я так и думал, кто-то из прислуги ушел, а те, что остались, поехали в Хярмасте, на ярмарку. Чему тут радоваться – в самую горячую пору они по ярмаркам разъезжают, как это тебе нравится? Ох, малышка Кати, мне надо столько рассказать тебе – за день, поди, и не успею. А теперь пожалуй в дом, я сам накрою тебе стол, поставлю угощение, лучшее, какой найдется в моем доме. Бедняжка, заплакала!

– Но тебя так долго не было, – оправдывалась Кати, – я уж подумала, ты и не вернешься.

– Не вернусь? – удивился  Нипернаади. – Куда же я денусь? Или, может, убегу с собственного хутора?

– Это в самом деле твой хутор? – спросила Кати и пытливо заглянула в глаза  Нипернаади.

– Глупышка, – успокоил ее  Нипернаади, – все она никак не поверит! Ты все еще подозреваешь меня, хоть я и не дал к этому ни малейшего повода! Ой, Кати, я и правда расстроюсь, тогда уж на несколько недель. Ты же не хочешь этого?

– Нет, нет, – ответила Кати уже веселее. – Но теперь ты покажешь мне свой хутор?

– Все тебе покажу, все, и в поле тебя отведу, и леса свои покажу, ты увидишь мой скот и посмотришь на мои постройки – все тебе покажу. Но теперь войди в дом, я хочу окружить тебя заботой, ты поешь и отдохнешь.

Он схватил девушку за руку и повел в дом. Узелок и каннель так и остались на камне во дворе. В комнате он усадил Кати за стол, отыскал чистую скатерть, принес молока, масла, мяса, мигом пожарил яйца, вскипятил чай. Он расточал Кати комплементы, бегал из комнаты в комнату, возбужденный, словоохотливый. Но сам он не ел.

– Видала, как я встречаю свою Кати! – его распирало от радости. – Говорил же я вчера вечером, когда ты ворчала, помнишь у стога ржи – завтра к утру придем домой! И что, соврал я? Мы дома, Кати, наконец-то дома. Думаешь, я сам не тосковал по дому, думаешь, охота мне была коротать ночи под открытым небом? Ешь скорей, Кати, а как ножки поотдохнут, я покажу тебе свой хутор. Как ты думаешь – может, сначала посмотрим поля и лес, а пойдем обратно, уже и стадо будет возвращаться, тогда и скот поглядим? Или поищем стадо в лесу? Знаешь, Кати, моего красавца-быка они свели на ярмарку, того красного, о котором я тебе еще в доме твоей матери рассказывал!

Он говорил без умолку, ставя на стол то одно, то другое. Возился с ней, как с ребенком.

– Сам-то ты ничего не ешь, озабоченно заметила Кати.

– Ты на меня не смотри! – воскликнул  Нипернаади беспечно. – Я теперь в доме хозяин, на что глаз положил, то и взял. Как считаешь, Кати, на забить ли тебе к обеду теленка! Или поросенка! Или пару куриц? Нет, нет, Кати, не спорь, я хочу угостить тебя как следует. Но если ты против, ладно, сделаем вот что: когда будешь смотреть скот, сама выберешь, кого из них тебе захочется сегодня съесть. Только пальцем покажешь, а я уж позабочусь, чтобы его быстренько забили, освежевали и подали в жареном виде на стол. Ах, Кати, с сегодняшнего дня ты тоже владеешь моим имуществом – прямо и не знаю, волен ли я забить какое животное или, не дай бог, Кати заворчит?

– А как е, – улыбается Кати, – скотина теперь будет на мне, я хочу сама о ней заботиться.

Когда девушка поела,  Нипернаади убрал со стола, взял кусок хлеба, откусил и сказал:

– Ну, Кати, пошли? Теперь ты передохнула и не отстанешь от меня?

– Я и не уставала, – возразила девушка. – Ты ходишь за мной, как за дитем малым, а ведь это я должна была собрать на стол, позаботиться о еде. Но мне все здесь такое чужое, я еще боюсь тут что-нибудь делать. Не знаю даже, привыкну ли?

– Да уж привыкнешь, – успокоил ее  Нипернаади. – Так всегда бывает, когда приходишь в незнакомое место, я по себе знаю.

Завтра же, ну, послезавтра ты будешь управляться здесь, как завзятая хозяйка. Да и мне уже будет не до тебя. Сама знаешь – хлеба поспели, картошка ждет людей, со дня на день лен убирать придется. Сегодня еще с тобой поболтаю, а завтра – завтра ты меня увидишь только за обедом. Так уж на хуторе заведено: тут каждый трудится в поте лица, и хозяин, и батрак. А уж работы всем хватит.

Они вышли во двор. Для начала  Нипернаади повел Кати в сад. Показал девушке старые яблони, их ветви прогнулись под тяжестью плодов до самой земли. Про каждое дерево рассказал, про каждый кустик, говорил о своей юности, о детских играх, с каждым деревом и кустом был у него связан какой-нибудь случай. Потом пошли в поле, посмотрели хлеба, границы хутора,  Нипернаади и здесь все объяснял как по писаному. А когда вошли в лес, у Кати вдруг заблестели глаза, она всплеснула руками и вскрикнула:

– Стадо, стадо! Смотри, вот и твое стадо. И все коровки рыжие, ни одной черной, ни одной пестрой?

Остановилась и быстро, жадно стала пересчитывать, загибая маленькие пальчики:

– Одна, две,три – девять коров, четыре телочки и один бычок! А может, еще кто за кустом или за деревом?

Подбежала, поглядела за деревьями, за кустами, снова сосчитала, возбужденная, раскрасневшаяся.

– А как их зовут? – спросила с детским любопытством. – Как ты зовешь вот ту, крайнюю?

– Рыжуха! – не раздумывая ответил  Нипернаади.

– А ту, рядом с Рыжухой, вон ту, с большим белым выменем?

– Та – Толстуха.

– А дальше? Почему ты не говоришь мне имена других коров? – спрашивала Кати.

– Дальше Рогуля, Муравушка, Любимая, Травка, и – Полдневное светило, – объяснил  Нипернаади.

– Полдневное светило? – удивилась Кати. – Никогда не слыхала, чтобы так звали корову.

– Я тоже не слыхал, – согласился  Нипернаади. – Кличка, пожалуй, и впрямь не совсем обычная.

– Откуда ты ее взял? – допытывалась Кати.

– Это не я, ее пастух так назвал. Не этот, а другой, который был раньше.

– А свиньи, значит, в одном стаде с коровами? У них нет кличек?

– Нет, свиньи кличек не заслужили.

– Бедненькие, даже клички не заслужили. Если останусь на хуторе, я их тоже назову как-нибудь.

Она присела на камень и глаз не могла оторвать от коров. Следила за каждым их движением, радовалась, блаженствовала. Глаза сияли, как у счастливого ребенка.

– Знаешь, Тоомас, – неожиданно заговорила она, – если не выйдет из меня хозяйки, стану пастухом. Но в этот лес я скотину не погоню – здесь им есть нечего. Один мох да желтые палые листья. Ты скажи об этом пастуху. И еще я думаю так: человек, у которого столько скота и земли, должен быть счастлив. Ты счастлив, Тоомас?

Нипернаади сел рядом с Кати. На худощавом лице проступили глубокие морщины, густые брови насупились. В это мгновение солнце выплыло в просвет между облаками, ослепительно засияли желтые нивы и желтые леса. Подхваченные порывом ветра, взмыли с шуршанием листья, закружились, понеслись, а потом опять опустились, словно решили вздремнуть.

– И у меня есть свои беды и невзгоды! – вздохнул  Нипернаади. – Ну да зачем тебе знать о них? Ты маленькая, хрупкая – к чему рассказывать тебе такие вещи? Посмотри-ка лучше на лес – как выделяются ели на желтом фоне!

– Нет, нет, – возразила Кати, – ты должен мне рассказать! Мне все время кажется – что-то ты от меня утаиваешь.

Нипернаади вскочил, нахмурился и сердито сказал:

– Бездельник этакий! Старый пень, шут шестидесяти лет! Я ему этого не спущу!

– О ком ты, Тоомас? – с тревогой спросила Кати. – И что он наделал?

– О ком? – сердито повторил  Нипернаади. – Да о своем милом дядюшке, Яаке Лыоке. От что удумал? Свел на ярмарку моего быка, моего самого распрекрасного быка. Я все мечтал – вот покажу его Кати, она такого сроду не видала! Ничего не подозревая, возвращаюсь домой – и что я вижу?! Дядюшка свел быка на ярмарку! Ну как тут не злиться? И вообще – беда с ним, с этим дядюшкой. Верзила, каких свет не видывал: ножищи что два дума вековых, носище с человеческую голову. На, наградил господь родственничком! Прежде, когда еще мой отец жив был, казался вполне разумным человеком, жил у нас в бане, работал на хуторе от зари до зари. Потом я сжалился над стариком, думаю – сколько ж ему жить в дыму да в чаду? Дядюшка, говорю, перебирайся в дом, чего тебе там мучиться. И сына своего бери, и ему негоже в курной избе жить. А теперь...

– А теперь?.. – повторила Кати, глядя на  Нипернаади испуганными глазами.

– Теперь он живет на хуторе и много о себе думает! – закончил  Нипернаади.

– Тоже мне беда, – улыбнулась Кати.

– То есть как? – удивился  Нипернаади. – Это ли не беда – сначала сын его женился, теперь старик по всему уезду с разговорами о свадьбе болтается? Отводят мой скот на ярмарку, делают деньги, пьют, горланят дни и ночи напролет. Почему я должен терпеть все это? Мне-то куда податься, когда чужих людей полон дом? Куда дену свою Кати? Были бы они хоть воспитанными людьми, так эти же о приличиях и слыхом не слыхивали. Такая пошла прислуга – хвастают, куражатся, распоряжаются, живут прямо как у себя дома. Дядя, тот уже хозяином себя величает, только и знает: «Мой хутор да мой хутор!» Я ему покажу, где его хутор!

– Не злись, Тоомас, – примиряюще произнесла Кати. – Старый человек – пусть похвастает!

– Ты думаешь? – смягчаясь, спросил  Нипернаади. – Но ты знаешь – они даже кровати в заднюю комнату перетащили.

– А почему бы не перетащить и не разыгрывать из себя хозяев, если настоящий хозяин по свету бродит? – сказала Кати.

– А зачем они моего быка на ярмарку свели? – упорствовал  Нипернаади.

– Наверное, думали, что имеют какое-то право, – ответила Кати. – Ты им не задолжал?

– Задолжал? – переспросил  Нипернаади и задумался. – И правда, немного задолжал. Старик мне часто помогал деньгами и работой. В прежние времена, когда я был еще молод, я любил транжирить. Жил в городе, а там деньги летят знаешь как?! Но теперь я решил рассчитаться, выясню все свои отношения со стариком, а потом начну новую жизнь.

Как ты думаешь, Кати, новый дом нам надо построить? Старый уже разваливается, да и тесноват он. Лучше всего – поставить его вон на том пригорке – оттуда всю округу видно. Выстроим себе дом из свежетесаных бревен, большой, просторный. Там и ручеек бежит, в нем Кати каждый вечер будет ноги мыть. Что ты на это скажешь? И еще я так думаю – надо вызвать сюда твоих братьев и сестер, на хуторе и хлеба и работы хватит всем. Как подумаю про малыша Пеэпа, так и вижу – он улыбается и машет руками. Он так хотел коровку, большую рыжую коровку. Привезем его сюда, и будет у него вон сколько рыжих коров – пусть всех считает своими! А матушка не хотела ничего, только и сказала: на свадьбу позовите! А ты, Кати, смешная, коровами любуешься да полям радуешься, а о свадьбе пока и слова не сказала. Современные девушки, Кати, делают так: ткнут пальцем в какой-то день в календаре и говорят своему милому: наша свадьба будет тогда-то, и дело с концом! Вот как они говорят, уж я-то знаю, что это за щебетуньи-пташечки. А ты ничего не говоришь, смотришь и помалкиваешь. И мыслями ты где-то совсем не здесь: среди коров, в полях. И твои волосы облиты осенним солнцем.

– Да у меня и башмаков-то нет, – улыбнулась Кати, – где мне о свадьбе говорить!

– У тебя правда нет башмаков? – удивился  Нипернаади. – Ночи-то уже холодные, скоро и снег ляжет, а тебе даже обуть нечего! Тут, Кати, ничего не остается, как ехать в город. Привезем тебе туфли и юбки, платки и пальто и шикарную шубу. И еще вот что я думаю – надо будет купит два таких кольца, одно тебе, другое мне, и чтоб эти кольца были из чистого золота, и чтобы потолще, пошевелишь вот так пальцем, и сразу почувствуешь, что на нем серьезная штуковина. Ох, как я хочу накупить тебе кучу прекрасных вещей, чтобы ты не думала, будто я жадный и мне жалко денег.

Он разошелся, стал жестикулировать:

– Видишь, Кати, каким прекрасным может быть дом! В свете осеннего солнца желтеют леса и поля. Постой, ты слышишь?... Это дикие гуси, они летят на юг. Слышишь, как они перекликаются – га-га, га-га! Зима в этом году будет ранней. Раз дикие гуси полетели, – холода не за горами, надо спешить хлеб убирать. А может, они еще не улетают, а просто кричат себе над озерами, семьи свои созывают? Ну и пусть – ссыпем хлеб в закром, а когда снег завалит наше подворье, заживем под снегом, как медведи в берлоге, ты будешь жужжать своей прялкой, а я – раздумывать о былом. Мне есть над чем поразмыслить, о чем подумать. Эх, избавиться бы только от этого треклятого дядюшки!

Вскочив нетерпеливо, он сделал несколько шагов, вернулся.

– Отчего ты молчишь? – укоризненно спросил он Кати. – Сидишь, словно воды в рот набрала.

– Осенью солнце уже не греет, – ответила Кати. – И одета я не так уж тепло. Даже платок забыла.

– Неужели у тебя нет даже платка?! – воскликнул  Нипернаади. – Бедолага, что же ты сразу не сказала, пошли домой. Я тут распустил язык, а ты слушаешь и мерзнешь. Нет, Кати, так не годится, надо прямо на этих днях съездить в город. А пока отыщу тебе что-нибудь в доме. Там непременно что-нибудь да найдется, может, даже юбка шерстяная, старые сапожки подвернутся. А сейчас беги – нам уже давно пора обедать.

Он схватил девушку за руку, не разбирая дороги, на руках переносил через канавы и ручьи, набросил ей на шею плети хмеля.

– Вот ты уже и раскраснелась! – обрадовался  Нипернаади. – Теперь тебе, наверное, жарко?

Они вернулись на хутор, оба пунцовые, разгоряченные.  Нипернаади собрал поесть, порылся в погребе и кладовых, в клети и комнате.

И пока Кати ела,  Нипернаади сновал по дому. Вскоре он явился с целым ворохом одежды.

– Взгляни-ка, что я нашел! – радости его не было предела. – Тут и юбки, и блузки, и сапоги, и платки, пальто и чулки. Посмотри, подойдут тебе? И выбирай смело, раз я даю, можешь брать смело.

– Нет, нет, – досадливо отмахнулась Кати. – Я ничего не хочу. Ты понабрал вещи своей прислуги, что здесь когда-то была, и предлагаешь мне. Нет, ты немедленно унесешь все до последнего лоскутка, отнесешь на прежнее место, слышишь, Тоомас?

Растерянный, беспомощный стоял  Нипернаади с юбками и блузками.

– Отчего ты не хочешь ничего взять? – расстроился он. – Хозяин Хансуоя предлагает тебе от чистого сердца, а ты не берешь. В конце концов ты и в город не захочешь со мной поехать, а к пастору тоже не поедешь?

– Ах ты, глупый! – досадовала Кати. – Ты и в самом деле не умеешь отличать свое от чужого. Ведь это не твоя одежда!

– Но хозяин тут я! – упрямился  Нипернаади.

Юбки он все-таки унес. И грустно сел рядом с Кати.

– Ты такой смешной, – сказала Кати, гладя руку  Нипернаади, – все хлопочешь обо мне. Взглянул бы лучше на себя! Пиджак без единой пуговицы, карманы совсем расползлись. И башмаки прохудились, когда ты шел по дороге впереди меня, я все время видела твои ступни. Теперь ты дома, чего же не переоденешься?

Нипернаади улыбнулся, подумал и сказал:

– Знаешь, Кати, ты, наверно, права, но сначала мне хочется сходить в баню. Завтра же, как только все приедут, велю протопить пожарче баню, а потом ты меня просто не узнаешь!

Подоспел домой и Моормаа, не переставая ворчать, входил в комнату и выходил из комнаты, поел, поспал и снова ушел работать. Уснула и Кати.  Нипернаади долго бродил по полям, смотрел, как кружатся листья, долго бродил по полям, смотрел, как кружатся листья, слушал птичий щебет, помог Моормаа косить, а под вечер вернулся на хутор. Кати трудилась в хлеву, накормила коров и свиней, а вскоре – слышно было – принялась доить. Возвратясь домой и обнаружив, что работу уже сделана, батрак возрадовался.

– Дельную девку привел! – сказал он  Нипернаади. И, похоже, сам испугался своей похвалы, быстро отвернулся и ушел в дом. Не в его характере было кого-нибудь хвалить, он словно сам устыдился собственных слов.

– Побродяги этакие! – буркнул он в свое оправдание. – И чего шатаются по белу свету, эта девка и парень? Родственники, говорит, в гости, говорит, это кто же в самое-то горячее времечко принимать их будет? Только честных людей беспокоят. А может, жулики нарочно день выбрали, когда хозяина дома нет, чтобы лошадь украсть или корову? В наше время людям веры нет, ходят, с лица ангельские, а творят такое, что не приведи господь.

Вот так, ворча себе под нос, батрак преспокойно уснул, оставив ключи от хлева Кати.

К ночи  Нипернаади отвел Кати спать в сенник, чуть поодаль от дома.

– Здесь тебе будет спокойнее, – объяснил он девушке. – А ну как ночью возвратятся родственники с ярмарки, шуму-гаму не оберешься, уж мне ли их не знать. Как начнут кричать, тут уж не поспишь. Вот тебе подушки, одеяла и простыни, а я пойду спать на сеновал. Спокойной ночи, милая!

Кати с грустью смотрела ему вслед.

Смотрела в темноту, пока слезы не выступили на глазах.

– Жених! – всхлипнула она. – Жених, обещает скоро свадьбу справить, а сам чурается меня ровно чумы. Бежит, рядом не приляжет. Не поцелует, уходит, как чужой. Обманывает он меня, точно обманывает, не мила я ему. Поди жалеет, что привел!

Наутро Тоомас  Нипернаади проснулся от страшного крика и шума. Со двора неслись ругань, угрозы, бахвальство, словно его заполонили буяны.

Одним прыжком  Нипернаади оказался внизу и стал смотреть. Прибывшие с ярмарки хозяева стояли посреди двора и собачились. Отец орал на сына, тот – на отца, а Лийз кричала на обоих, повисая на рукаве то у одного, то у другого. И все страшно злились на что-то, отпивали водки и бранились.

Два великана, отец и сын, пытались что-то втолковать один другому, а Лийз тем временем кружила вокруг них, как муравей, встревала, дергая того, другого, кричала, хотя на нее никто не обращал ни малейшего внимания. Телега изрядно пострадала, вместо двух задних колес торчали жерди, боковины и поперечины превращены в щепки, казалось, усталая лошадь впряжена в одноколку.

Из-за разбитой телеги пялился бык, мрачный, злобный, готовый в любой момент поддеть на рога задок телеги.

– Моормаа, Моормаа! Куда подевался этот трусливый заяц? – разорялся хозяин.

Но батрак уже выбежал им навстречу и встал перед пьяным хозяином.

– Назад быка привели? – ворчливо сказал он. – Что, покупателя не нашлось, или цены не дали?

– Ох, черт бы побрал, в такой переплет попали! – горя негодованием, ответил хозяин, размахивая плетью и с яростью глядя на быка. – Ну и скотина, ну и сучий потрох! И покупателя не было, и цену тоже не дали. Еще перед Хярмасте мясник на дороге повстречался и сразу к нам. Осмотрел его, рукояткой в ребра потыкал и говорит: «Сколько хочешь за него?» Я ему: «Много не возьму, но за триста пятьдесят республиканских крон отдам». А тот мясник, значит, и говорит: «Бери триста и будь доволен!» А я говорю: «Триста пятьдесят». А он опять: «Ну ладно, триста двадцать пять». А я гну свое: «Нет, моя цена – триста пятьдесят, и я от нее не отступлюсь!» Тогда мясник опять рукояткой потыкал, хвост задрал, пах пощупал. И говорит, скотина, так: «Не буду я попусту торговаться, бери свои триста пятьдесят!» А как тот мясник это сказал и стал деньги отсчитывать, я про себя, значит, соображаю – видать, цены нынче на ярмарке высокие, не отдам я быка за такие деньги. Протягивает мне мясник деньги, а я говорю: «Может, дашь теперь четыреста, а то на меньшее я не согласен». Тот аж подпрыгнул, как муха с лошадиного хвоста, и заорал: «Ты же сам хотел триста пятьдесят?!» А я в ответ: « Может, дашь теперь четыреста, на меньшее я не согласен». Тут мясник этот обозлился, как он понес меня и быка моего, весь мой род проклял. И сказал, ты, мол, паразит, увидишь, за твоего быка на ярмарке и пяти центов не дадут. А я ему отвечаю: «Застегни как следует свою пасть, а я за своего быка сколько сказал, столько и получу!» И верно, как приехали в Хярмасте, так и увидели – скота там, как песка, не считано. И коровы, и быки, и бычки, и телки, такое столпотворение, что мы со своим быком совсем потерялись. Торчим посреди ярмарки, кругом народ колготится, а мы пьем и дожидаемся. Да только ни одного стоящего покупателя так и не было. Один посмотрит, другой, то один походя тыкнет, то другой за хвост ухватит, а чтоб купить – так нет.

И тот мясник подошел, что на дороге встретился, смеется, издевается: «Ну, хозяин, что ж ты быка не продаешь?» Я говорю: «Товар, он и есть товар, давай теперь триста пятьдесят, и скотина твоя». А мясник отвечает: «Теперь я и за двести не возьму». Сказал и пошел себе. Так было, Яан?

– Так оно и было, – подтверждает сын. – Точно так, ни убавить, ни прибавить.

– Вот мы и стояли на ярмарке, – продолжает хозяин, – стояли, до самых сумерек выпивали и стояли. Стыд глаза застилает, уже сердца от долгого стояния на месте прихватывает, и прокляли мы тогда своего быка и самих себя, и Яан сказал: «Нельзя нам себя выставлять на такой позор и бесчестье, надо сыскать быку покупателя, хоть за пять центов, а отдадим. Домой эту тварь не поведем, за него триста пятьдесят крон предлагали, а мы сглупили, пожадничали. Не поведем мы его домой, над нами все кому не лень смеяться будут!» А я отвечаю: «Лийз, ты побудь с этим быком, а мы с Яаном пойдем покупателя приглядим». И мы, как две борзые, заметались по затихающей ярмарке и предлагали своего быка любой сволочи. А потом увидали того мясника, что на дороге встретился, я, значит, и говорю: «Друг, не сердись, давай двести республиканских крон и забирай скотину!» А мясник мимо рысью и кричит: «Теперь я за него и ста крон не дам!» Какая тут меня злость разобрала, а Яан от ярости аж посинел. Так это было, Яан?

– Так и было, – отвечает Яан. – Точно так – аж посинел.

– И тогда, – продолжал хозяин Яак Лыоке, – тогда побежал я за мясником и кричу: «Не продам я тебе своего быка, хоть тыщу крон выложи! Лучше скупай у поселенцев кошек да собак, они на твои колбасы и карбонаты в самый раз будут, а моего красавца тебе не купить!» Мясник впереди бежит, а мы с Яаном сзади нажимаем. Я кричу: «Послушай, ты колбасник, торговец собачьим салом, и не вздумай ко мне соваться, я тебе, оборванцу, свою скотину не продам. Тебе нужды дохлые кошки да бешеные собаки, а у меня такой товар не водится!» тут мясник остановился и говорит: «Пяти центов не дам за твоего быка!» А я отвечаю: «Бери пять центов и не приставай больше!» – «Это я к тебе пристаю?» – говорит мясник. А я ему прямо в рожу: «Сколько тебе, черт бы драл, объяснять – я тебе своего быка не продам! Иди к поселенцам, там тебе будут кошки с собаками, и новорожденные, еще дымящиеся телята в придачу!» Плюнул тот мясник и хотел было дальше бежать, но Яан подставил ему ногу, он и плюхнулся мордой прямо в грязь. А я подошел к нему и так сказал: «Вот, это тебе за то, что пристаешь к мирным людям». Так это было, Яан? Ты ведь все это видел?