Текст книги "Современная новелла Китая"

Автор книги: Артем Лунин

Соавторы: Раймонд Чэндлер,Лю Шаотан,Ван Аньи,Гао Сяошэн,Чжан Сюань,Фэн Цзицай,Шэнь Жун,Чэнь Цзяньгун,Гу Хуа,Цзяо Цзуяо
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 34 страниц)

Что ж, ни разу в этом году Чэнь Хуаньшэну не повезло так, как сегодня: в трудный час на его пути встретился спаситель. Вскоре после того как он забылся сном на жесткой станционной лавке, к вокзалу подъехал джип секретаря уездного парткома У Чу. Ночным поездом секретарь выезжал на заседание провинциального комитета партии, а его шофер ждал отхода поезда, на случай, если секретарю что-нибудь понадобится. У Чу не спеша прохаживался по залу ожидания, малолюдному в это позднее время, и вдруг заметил спящего Чэня. У Чу невольно улыбнулся; осенью, знакомясь с работой низовых организаций, он целых два месяца работал с ним в одной бригаде и теперь сразу его узнал. «Что тут делает ночью этот недотепа? – удивился секретарь. – Наверное, поезда ждет, как бы не проспал». У подошел и легонько потряс Чэня. И вдруг заметил, что тот подложил под себя вещи. Как бы не ограбили беднягу. Он толкнул его посильней, но тот и ухом не повел, продолжая посапывать. У Чу был не прочь подшутить: схватил Чэня за нос и почувствовал, что у того жар. Он быстро приподнял его и разбудил.

Чэнь вспомнил разговор с секретарем. «Заболел?» – спросил тот. Чэнь утвердительно кивнул. «Как ты сюда попал?» Чэнь показал на дорожную сумку. «Пустая? А где же вещи?» Чэнь, кажется, промолчал. Но У сразу все понял. Вместе с шофером они довели Чэня до машины и повезли в больницу. Человек в белом халате, осмотрев Чэня, с улыбкой обратился к секретарю; кажется, он сказал: «Сильная простуда, но ничего страшного», – налил полстакана воды, дал запить таблетку и еще бесплатно снабдил лекарством. «У нас нет свободных коек, – сказал он секретарю, провожая их до машины. – Устройте его на ночь в гостиницу, ему нужен покой!» Когда машина тронулась, он услышал, как секретарь У сказал водителю: «До отхода поезда тринадцать минут, отвези меня на вокзал, а потом его в гостиницу, пусть ему отведут отдельный номер. Скажи, это мой друг…»

При одном воспоминании об этом у Чэня так сильно забилось сердце, будто в груди ударили в колокола, под сомкнутыми веками в уголки глаз набежали слезы и, задержавшись на мгновение, выкатились, побежали по лицу… Славный человек секретарь У, уважил его, Чэнь Хуаньшэна, представил своим другом, помог в беде, выручил, спас, можно сказать, от верной гибели. Что и говорить, редких достоинств человек. А ведь в сущности, думал Чэнь, никакие мы с ним не друзья, просто знакомые, в домашней обстановке, за столом всего-то раз и встречались. Однажды осенью, знакомясь с работой их бригады, У Чу вдруг нагрянул к нему на обед, хотел, видно, узнать, как теперь живет бывший бедняк. У Чу накупил ребятишкам гостинцев, кучу денег потратил, с лихвой хватило бы на два обеда. Никто так запросто в гости не ходит. Да, что ни говори, а секретарь У на своем высоком посту от простого народа не отгораживается.

На сердце у Чэня потеплело. Он вытер слезы, успокоился, открыл глаза, еще раз осмотрелся да так и ахнул от изумления. Все кругом было чистое, новенькое: ослепительно белый потолок, выкрашенные на высоту человеческого роста светлой блестящей краской стены, зеркально-гладкий темный пол и мебель веселых тонов: светло-коричневый комод, светло-желтый письменный стол и еще две побольше, чем стулья, низкие скамейки, обитые кожей. Чэнь в жизни таких не видел. Взгляд его скользнул по кровати, задержался на нарядной с каймой простыне, шелковом одеяле, белоснежном пододеяльнике – все чистое, новое, с иголочки, так что Чэнь, оробев, невольно сжался в комок, вспомнив, что сам-то он давно не мылся. Боясь запачкать всю эту красоту, он тихонько поднялся с постели, оделся и, крадучись, точно вор, неслышно ступая босыми ногами, направился к двери. Но, проходя мимо кожаного кресла, не удержался, потрогал, слегка нажал на сиденье, оно пружинило, сесть в кресло Чэнь, однако, не решился: вдруг продавит! Осторожно отворив дверь, он вышел из комнаты.

Прошелся по коридору, ноги заледенели, к тому же, кроме него, никто босиком не ходил, и он решил обуться. В душе Чэнь ликовал, как здорово все устроил секретарь У. Подумать только, в какое место его поселил! Краем уха Чэнь, правда, слышал, что стоит это дорого, гостиница да еще такой роскошный номер, и ни в какие расходы не впишешь, самому придется раскошелиться, за одну ночь, можно сказать, просадил деньги на шапку, вхолостую съездил в город.

Чэнь не на шутку всполошился и пошел все выяснять, тем более что платить все равно придется.

У конторки сидела девушка с газетой в руках.

– Товарищ, счет.

– Какой номер? – спросила та, не выпуская из рук газеты, даже не взглянув на него.

– Не знаю. Крайний с восточной стороны.

Девушка выронила газету, с любопытством на него уставилась.

– Вас привезли на машине секретаря У? Как вы себя чувствуете? – Она приветливо улыбнулась.

– Спасибо. Мне пора возвращаться.

– Что за спешка? Вы боевой друг секретаря У, да? Где вы работаете? – Девушка говорила ласковым, мягким тоном, протягивая счет, сладко улыбнулась. Чэнь смотрел на нее во все глаза: писаная красавица.

Тут он наклонился, взглянул на счет и отпрянул как ошпаренный. Цифры были знакомые, но сумма показалась невероятной.

– Сколько? – нетерпеливо бросил он, покрывшись испариной.

– Пять юаней!

– За ночь?

– Да, пять юаней за ночь.

Сердце его бешено забилось. «Бог ты мой, – пронеслось в голове, – я-то думал, это будет стоить одной шапки, кто знал, что ночевка обойдется мне в две!»

– Вы еще не поправились, видите, как вспотели! – удивилась девушка.

Дернул его черт за язык!

– Я же всего полночи здесь был! – сказал и тут же пожалел.

Девушка сразу смекнула, в чем дело, и уже без улыбки, ледяным голосом как ножом отрезала:

– Не имеет значения, к двенадцати часам обязаны оплатить за сутки.

Что ж, она довольно вежливо обошлась с ним, не подняла на смех, наверное, постеснялась секретаря У, однако по ее суровому виду Чэнь понял, что оплошал, молча, дрожащими руками вытащил из кармана деньги, отсчитал пять юаней, три раза пересчитал и передал девушке измятые, влажные от потных ладоней мелкие купюры.

Девушка, опять углубившаяся в чтение газеты, сначала нахмурилась при виде мелочи, но сдержалась и молча приняла деньги.

Чэнь, распростившись с пятью юанями, потеряв расположение девушки, кипел от негодования. Уйду, и ноги моей тут больше не будет, решил он, но, вспомнив про сумку, вернулся в номер.

Он замешкался в дверях, не решаясь ступить на отполированный как зеркало пол. «Не разуться ли?» Но тут же рассердился на себя: «А пять юаней за что заплачено!» И, важно ступая, не боясь больше испачкать пол, прошествовал прямо к креслу и уселся на него. «За пять юаней можно и продавить».

Живот подвело от голода, он пошарил в карманах, нашел кусок черствой лепешки, встал, налил из термоса кипятку. Тут он заметил, что с креслом ничего не случилось, плюхнулся в него со всего размаху да еще попрыгал: хорошая мебель, добротная! Ему было мягко, удобно, он грыз лепешку, запивал ее кипятком и чувствовал себя наверху блаженства. Голова не болела, жар стал меньше, и все оттого, рассуждал Чэнь, что он как следует пропотел у конторки. И вдруг его осенило. «Значит, – продолжал он размышлять, – я не на ветер бросил деньги, как будто потратил их на лекарства».

Он догрыз лепешку, подумал еще, и снова заныло сердце. Эх, что ни говори, а пять юаней есть пять юаней! Приглянувшаяся ему вчера в магазине шапка стоила два с половиной, почему же, спрашивается, за ночлег с него содрали целых пять? Даже богатею из сказки это не по карману, тем паче ему, простому члену кооператива, которому платят семь цзяо за трудодень! Шутка ли, выложить за ночь семь трудодней да еще один цзяо! Выходит, за каждый час, что он провел здесь с полуночи, надо отработать целый день. Ну и дороговизна! Да, нечего сюда со свиным рылом!..

Теперь уже все равно ничего не подыщешь, номер оплачен до полудня, значит, можно еще полежать, отдохнуть на полную, как говорится, катушку. Да, пожалуй, так он и поступит.

О, этот Чэнь Хуаньшэн не такой уж простак, что задумает, то и сделает. Он стал искать полотенце, чтобы вытереть пот с лица и губ, но не нашел и в качестве полотенца использовал тонкую накидку, которую самым бесцеремонным образом стащил с подушки. После чего как был, не раздеваясь, залез под одеяло. Испачкает белье? Ну и пусть. Пять юаней заплачено! Оставит после себя свинарник – тоже ничего страшного!

Но сон не шел к нему, вспомнился секретарь У. Добрая душа этот У, позаботился о нем, только упустил из виду, что забота на таком высоком уровне ему не по карману. Но его тоже можно понять, спешил на поезд, разве все предусмотришь! Как ни крути, Чэнь сам во всем виноват, не купил вовремя шапку, отсюда все и пошло: и простуда, и хворь, и встреча с секретарем У, и ночевка в гостинице, стоившая ему чуть ли не всей выручки от соломки… Как же быть, покупать шапку или не покупать? Покупать! А то опять неприятностей не оберешься!

Тут мысли его перенеслись на соломку, и от голода снова подвело живот. Куском лепешки он, конечно, не наелся. Вчера торговал бойко – ни одного пакета не осталось. Да, жаль… Соломка сейчас была бы в самый раз. Однако досадовать теперь бесполезно: чем больше он будет валяться в постели, тем сильнее проголодается, а без продовольственных талонов в городе не пообедаешь. К полудню он так ослабеет, что с места не сможет сдвинуться. Не ночевать же здесь еще одну ночь. Тут он засуетился, сбросил ногами одеяло, подхватил свою сумку и торопливо вышел из гостиницы. Номер, конечно, хороший, но задерживаться не стоит. Конечно, у него в запасе еще два-три часа, только с собой их не унесешь… Жаль, что приходится уходить раньше времени.

Теперь его заботило одно – поскорей добраться до магазина. Но вот на оставшиеся деньги он купил наконец шапку, тут же надел и, очень довольный, отправился восвояси.

Дорогой, легко шагая, он радостно озирался вокруг. До дома уже было недалеко, и тут ему пришло в голову, что возвращается он к жене с пустыми руками, просадив всю выручку до последнего медяка. Как теперь его встретит жена? Ведь ему нечего ей отдать! Надо срочно что-то придумать, иначе не миновать нахлобучки. Что бы такое сказать, как умерить ее гнев? Сказать, что проиграл, – не поверит: он никогда не играл в азартные игры. Проел? Тоже не годится, он не обжора. Сказать, что обокрали? Все равно достанется: виноват, недосмотрел, проворонил. Лучше всего, пожалуй, сказать, что сделал доброе дело, дал взаймы старому знакомому. Нет, все равно накинется, станет ругать, тоже, мол, богач выискался, самого бы кто выручил. Скажу: подарил одной девушке. Только не это, жена черт знает что заподозрит… Вот беда, как же быть?

Чэнь и так прикидывал и эдак, ничего толкового придумать не мог. Но тут мысли его приняли неожиданный оборот, и он радостно хлопнул себя по ляжкам. Ну как же! Сколько было у него в эту поездку волнующих приключений! Разве не стоят они пяти юаней? Наконец-то и в его жизни произошли события, о которых можно с гордостью рассказывать каждому. В самом деле, спросите-ка, кто из членов или даже руководителей бригады ездил в машине секретаря У. Кто жил в гостинице, где номер стоит пять юаней? Посмотрим, как они уши развесят, когда он начнет все по порядку рассказывать. И кто после этого станет утверждать, что с ним не о чем говорить! Что ничего-то он не видал на своем веку? Кто посмеет теперь его презирать, а?.. Настроение у Чэня сразу поднялось, он словно бы стал выше ростом. Мысль о жене его больше не тревожила, теперь он без труда сладит с нею, стоит лишь упомянуть секретаря У, сказать, что он оказал Чэню уважение и из-за этого пришлось потратить пять юаней. Жена после таких слов сразу станет как шелковая. Что и говорить, он был чрезвычайно доволен собой: за пять юаней обрел душевный покой. А что такое пять юаней? – сущие пустяки. Он прибавил шагу и вскоре весело, как порыв ветра, ворвался к себе в дом…

И что бы вы думали? Авторитет Чэня с тех пор в деревне действительно вырос, односельчане охотно слушают его, даже кадровые работники бригады теперь с ним на дружеской ноге. А когда он идет по улице, то кто-нибудь, проводив его глазами и тыча ему в спину пальцем, обязательно скажет: «Вот этот ездил на машине секретаря У». Или: «Он жил в дорогой гостинице, пять юаней за ночь платил…» Однажды заготовитель с завода сельскохозяйственных машин, похлопав его при встрече по плечу, сказал: «Не везет мне, без конца мотаюсь по гостиницам, а пожить, как тебе, в люксе ни разу не довелось».

С тех пор Чэнь Хуаньшэн совсем заважничал и дела у него пошли на лад.

ГУ ХУА

ДОМИК, УВИТЫЙ ПЛЮЩОМ

© Перевод В. Семанов

Гу Хуа (настоящее имя – Ло Хунъюй) родился в 1942 году в одной из деревень провинции Хунань. В 1961 году окончил сельскохозяйственное училище, затем работал младшим агрономом в НИИ сельского хозяйства. В 1975 году стал литературным консультантом в районном ансамбле песни и пляски. В 1979 году перешел на работу в районное отделение Всекитайской ассоциации деятелей литературы и искусства. В 1980 году вступил в Союз китайских писателей, в том же году был избран членом правления Союза хунаньских писателей.

Печататься начал с 1962 года. В 1978 году опубликовал сборник рассказов «Песнь о стремительном потоке». До конца 1981 года напечатал четыре повести (среди них «Золотолистый рододендрон») и тридцать с лишним рассказов, в том числе «Дарю тебе нефритовую орхидею». Опубликованный в 1981 году роман «В долине лотосов» (в 1986 году вышел на русском языке в издательстве «Радуга») был удостоен литературной премии имени Мао Дуня – одного из крупнейших китайских писателей XX века. Рассказ «Домик, увитый плющом», первоначально опубликованный в журнале «Шиюэ», получил Всекитайскую премию 1981 года.

* * *

Уже долгие годы в Туманных горах ходит легенда о молодой женщине из племени яо. Рассказывают, что жила она в глухих заповедных лесах Туманных гор, в Зеленом логе, и была помощницей лесника, своего мужа. Звали ее Пань Цинцин – Зеленая. В горах она родилась, выросла, вышла замуж и даже в лесничестве, находившемся довольно далеко, была всего раз. Поэтому парни из лесничества никогда ее не видели, только слышали, что она прекрасна, как фея.

Домик Цинцин, сплошь увитый зеленым плющом, был срублен из цельных стволов пихты, да так крепко, что даже кабанам не удавалось его подрыть. Лишь у самой земли бревна почернели и обросли «белыми ушками» – древесными грибами. За домом протекал чистый горный ручей, который никогда не замерзал. С внешним миром Зеленый лог связывала единственная тропинка. Правда, накануне «культурной революции» здесь начали устанавливать телефонную связь, чтобы в случае необходимости сообщить о пожаре, но вскоре провода порвались под тяжестью обильного снега, а чинить было некому: во время «культурной революции» начальники в лесничестве сменяли друг друга, точно фигурки в волшебном фонаре или блины на сковороде. Так и не проник телефон – символ современной цивилизации – в эти древние леса… Здесь всегда было тихо, и днем и ночью, будто на сотни верст вокруг все уснуло, только цветы распускались да голубой дымок вился над домиком. Сонную тишину не нарушали ни крики петухов и горных птиц, ни лай собак, ни детский плач.

Родители Пань Цинцин умерли рано, и осталась она одна с мужем – Ван Мутуном, здоровенным мужиком. Такому впору на тигров охотиться, а он за лесом присматривал, как и жена. Перед едой любил пропустить чарку-другую кукурузного самогона, который гнала Пань Цинцин, а если перепивал, ей же доставалось. Вообще-то мужем он был неплохим и по-своему любил жену. Сам ходил в горы за хворостом, жену не посылал, сам рубил его и складывал в ровные поленницы перед входом. Прорубал просеки в лесах, и в Зеленом логе уже почти двадцать лет не было пожаров. Сам обрабатывал большой приусадебный участок на берегу ручья, круглый год обеспечивая семью овощами. Пань Цинцин оставалось лишь присматривать за детьми, кормить свиней и делать всякие мелочи по дому, поэтому в свои двадцать шесть лет, имея двоих детей, она оставалась юной и красивой, как девушка.

Грамоты Ван Мутун не знал, зато был сметлив и очень самоуверен. Он чувствовал себя хозяином Зеленого лога, маленьким феодалом. Все здесь принадлежало ему: жена, дети, дом, хотя сам он подчинялся лесничеству. До рождения детей Пань Цинцин не раз просила сводить ее в лесничество, почти за пятьдесят километров, так он даже бил ее за это или ставил в наказание на колени. Боялся, что жена, увидев другую жизнь, полную соблазнов, сбежит с каким-нибудь бездельником, которых полно в лесничестве. Лишь когда родился сын, а потом дочка, он немного успокоился – дети крепко привязывают. Наконец он почувствовал, что Пань Цинцин ему настоящая жена. Теперь пощечины он щедро раздавал детям, ставил их на колени, как, бывало, жену, поддерживая таким образом порядок в семье. В домике, увитом плющом, образовалось маленькое общество, где соблюдалась железная субординация и каждый знал свое место.

Они жили оторванные от мира; такую жизнь, пожалуй, не назовешь идеальной, зато она была спокойной и привычной. Раз в месяц Ван Мутун ходил в лесничество, получал жалованье за себя и жену и покупал все необходимое: рис, масло, соль и многое другое. Кроме того, он приносил домой новости, рассказывал, что случилось в лесничестве и за его пределами. Пань Цинцин слушала мужа, широко раскрыв свои блестящие круглые глаза, с таким любопытством, словно он рассказывал ей заморские волшебные сказки. В последние годы это чаще всего были истории о хунвэйбинах и цзаофанях: как ученики, надев на своих очкастых учителей черные доски, водили их по горам, точно обезьян; как один лесотехник, проучившийся полжизни, бросился в заводь для буйволов и захлебнулся на мелководье, даже спину не замочил. Теперь критикуют каких-то конфуцианцев, охотятся за ними, как за оленями, только что не стреляют. Всех грамотных называют конфуцианцами. Эх, хорошо у нас в Зеленом логе! Земля черная, жирная, палку воткнешь – и то прорастает! Мы с тобой грамоте не обучены, никого не трогаем, и нас никто не трогает…

Пань Цинцин не все понимала, но чувствовала, что грамотным сейчас живется несладко, что культура – это несчастье. А вот они с мужем счастливы. «Хорошо у нас в Зеленом логе!» Она так привыкла к этим словам, что поверила в них и не хотела думать о непонятной борьбе в лесничестве и прочих дьявольских местах. У нее не было никаких особых желаний – лишь бы муж поменьше ругался и не так сильно бил. Едва темнело, они крепко запирали дверь и ложились спать, сжигая, таким образом, за полгода не больше четверти литра керосина. Никто не слышал, о чем говорят муж с женой ночью, только луна да звезды, глядевшие в высокие окна.

– Цинцин, роди мне еще нескольких ребятишек!

– У нас и так двое. А ты сам говорил, что сейчас нельзя много рожать. Сделают стерильным!

– Ничего, нам и семерых можно!

– Не бережешь ты меня…

– Не берегу? А чего тут страшного?

– В лесничестве заругают…

– Не бойся! В крайнем случае не дадут пайка на лишних детей. Так у нас земля есть. Разве не видишь: у меня руки – как совки для риса! Почему же не родить? Вот скоро хлопчатник посею, достанем прялку твоей матери, ткацкий станок, вымоем хорошенько…

– Вижу я, ты всю жизнь хочешь меня в горах продержать! Как фазаниху!

– А что? Ты моя!

Он крепко обнимал Пань Цинцин, и она затихала в его жарких объятиях. Да, она – его собственность, он может ее ругать, бить, а она будет рожать – так же легко, как плодоносит дерево. Ведь она здоровая, в самом расцвете, боль ей нипочем. И молоко из грудей льется так же свободно, как сок из дерева. Муж у нее сильный: хоть кабана, хоть тигра одолеет. Руки – как железные обручи, обнимет – не вырвешься. Силушку девать некуда! Но там, за горой, мужья с женами, пожалуй, то же самое делают?

Летом 1975 года в Зеленом логе появился Однорукий. Не какой-нибудь там начальник, а простой городской парень, ровесник революции 1949 года, направленный в лесничество на поселение. Звали его Ли Синьфу. Высокий, красивый, приветливый. Он хорошо умел отбирать семена и выращивать рассаду, но в 1966 году к нему вдруг стали привязываться хунвэйбины. А тут он еще, прыгая на поезд, угодил под колеса и потерял руку. С тех пор у него вместо руки болтался пустой рукав.

Несколько лет Ли Синьфу промаялся в городе и вернулся в лесничество – здесь-то его и прозвали Одноруким. Никто не знал, куда его пристроить, обзвонили все лесоповалы, все лесоводческие бригады – нигде не берут. И инвалид, и у хунвэйбинов на заметке – лучше не связываться. А то, как говорится, уронишь кусок соевого творога в золу, потом не сдуешь, не отряхнешь. В это время из Зеленого лога пришел за своим пайком лесник Ван Мутун. Завполитотделом лесничества, однофамилец Мутуна, увидев лесника, хлопнул себя по лбу: почему бы не послать Однорукого в Зеленый лог на помощь Ванам? Работа не тяжелая, к тому же на сотни верст вокруг ни души. С кем ему там вступать в сговор – с мартышками и фазанами?

Ван Мутун обрадовался было, но, узнав, что речь идет о калеке, сразу скис.

– Послушай, старина Ван, – похлопал его по плечу завполитотделом, – ведь ты давно хочешь вступить в партию? Вот тебе испытание и партийное поручение. Что калека – не так уж плохо, легче им руководить. Я лично с ним поговорю, скажу, что он должен беспрекословно тебе подчиняться, обо всех своих действиях докладывать, а на отлучки из Зеленого лога спрашивать у тебя разрешения. Ну, и ты постарайся, помоги перевоспитать этого молодого интеллигента, совершившего ряд ошибок!

Лесник кивнул. Ему даже нравилось, что он будет кого-то перевоспитывать.

Так Однорукий поселился в Зеленом логе, и в обществе, возглавляемом Ван Мутуном, стало на одного члена больше. В двадцати – тридцати шагах от своего дома, почти на самом берегу ручья, Ван с женой поставили невысокий сруб, покрыли еловой корой, и получилась хижина. Сначала лесник не испытывал к Однорукому какой-либо неприязни, наоборот, ему льстило, что тот называет его не иначе как старшим братом Ваном. А Однорукого сразу очаровала тихая красота Зеленого лога. Ван каждое утро посылал его на смотровую вышку на перевале. Ли Синьфу шагал по тропинке, змеившейся среди леса, и ему казалось, что все это сон. По долине стлался молочно-белый туман – густой и текучий, как сок, и возникало ощущение, будто не идешь, а плывешь. Таять туман начинал часов в девять-десять, когда из-за горы появлялось солнце. Ли Синьфу сидел на смотровой вышке, среди тысяч изумрудных деревьев, а под ногами по-прежнему расстилался туман. Особенно хороши были гуандунские сосны и железные ели – тсуги, их макушки торчали из тумана как волшебные островки.

Но ни о чем волшебном Однорукий не думал, если не считать того, что ему нравилась хозяйка, очень добрая и красивая. Ее черные глаза, казалось, могли говорить и даже петь. Ли Синьфу всячески скрывал свои чувства, предусмотрительно держался от Пань Цинцин на расстоянии, но молодому парню невмоготу одиночество. А с кем можно было дружить в этой зеленой долине? С обезьянами, дроздами, рябчиками?

Семилетний Сяотун и пятилетняя Сяоцин, дети Ванов, вначале побаивались Однорукого, но после того, как он поймал мальчику коноплянку, а девочке сплел венок и позволил поглядеться в свое зеркальце, все изменилось, и дети стали называть его дядей Ли. А еще через некоторое время Сяотуна уже невозможно было вытащить из хижины Однорукого. У детей горцев есть свое обаяние, есть и свои навыки. Однажды в хижину заползла большая змея, и Однорукий затрясся от страха, но Сяотун ему объяснил, что змея ни за что не нападет на человека, если ее не трогать. И еще он с видом знатока заявил, что в Зеленом логе водятся три типа змей: бамбуковая, шумливая и вертлявая. Бамбуковая очень ленивая: свернется вокруг бамбукового ствола и не двигается, только шипит, приманивая птиц. Сяотун вскинул голову, закрыл глаза и, сложив губы трубочкой, зашипел. Подлетит птица, а змея ее цап, проглотит и опять лежит – переваривает. Шумливая – та совсем другая. Она бурого цвета, и когда ползет, даже трава шуршит, а поднимется – в половину человеческого роста будет. Сяотун округлил глазенки, разинул рот и бросился вперед с криком: «Ху, ху, ху!» Третья змея, вертлявая, толщиной с топорище, а длиной с коромысло, она когда ползет, все время вертит головой, как бешеная. Боясь, как бы Сяотун не попытался изобразить и эту змею, Ли Синьфу положил ему на голову свою единственную руку и спросил:

– Откуда ты все это знаешь?

– Бамбуковую змею сам видел, а о шумливой и вертлявой отец рассказывал. Он ловит змей и продает их за горой…

Ли Синьфу вспомнил змею, только что выползшую из его хижины, подумал, что мальчику пора учиться, и ему стало грустно.

Взрослые следят за детьми, а дети – за взрослыми. Каждое утро, высунувшись из дверей, Сяоцин с любопытством смотрела, как Однорукий чистит зубы. Однажды не утерпела, подошла к нему и осторожно спросила:

– Дядя Ли, у тебя воняет изо рта?

– Нет, – с трудом ответил Однорукий, у которого во рту было полно пены.

– Зачем же ты каждый день чистишь зубы?

Однорукий захохотал, выполоскал рот, умылся и ответил:

– А ты попроси маму купить тебе и Сяотуну зубные щетки. Тоже будете каждое утро чистить, и станут у вас зубы белыми и блестящими.

Сяоцин не сдавалась:

– Мама не чистит, а у нее зубы все равно белые и блестящие!

– И изо рта не пахнет?

– Ни капельки! Мама очень любит меня целовать, сладко-сладко… Не веришь, сам ее поцелуй!

– Сяоцин! Чертова девка! Ты что там болтаешь? Живо иди в дом! – вмешалась мать.

Сердце Ли Синьфу лихорадочно застучало. Он мигом скрылся в хижине, будто застигнутый на месте преступления. Ничего особенного, казалось бы, не произошло. Но лесник, который все видел и слышал, схватил девочку и поставил на колени, явно в назидание Однорукому: мол, учти, теперь у меня и на затылке глаза, так что берегись!

В целом жизнь обитателей Зеленого лога текла тихо, как горный ручей: здесь даже на самой большой глубине было по колено, а так – по щиколотку. И все же в ручье отражались колеблющиеся силуэты деревьев, чистое голубое небо, легкие белые облака и, наконец, длинная еловая жердь, которую поставил у своей хижины Однорукий – антенна для приемника.

Небольшой черный ящик мог говорить, петь и неожиданно нарушил здешнюю вековую тишину. Сначала к нему, набравшись смелости, потянулись Сяотун и Сяоцин, а затем и Пань Цинцин, которая якобы шла звать детей домой. И леснику волей-неволей приходилось каждый вечер заглядывать в хижину и забирать оттуда свое семейство. Бывало, что он при этом пускал в ход крепкие словечки, но Пань Цинцин игриво отвечала:

– Еще рано! Ляжешь сейчас – до рассвета проснешься.

Ишь ты! Ей, видите ли, в постель неохота ложиться! Лесник мрачнел, однако придраться ни к чему не мог. Он и сам никогда в жизни не слышал таких дьявольских песенок и испытывал к ним некоторое любопытство. Ему оставалось лишь сохранять суровость, приличествующую грозному мужу, следить и ждать дальнейшего развития событий.

Вскоре Однорукий с Пань Цинцин и детьми затеяли генеральную уборку: унесли с участка мусор и помет, срыли бугры, аккуратно сложили в сторонке дрова. Однорукий заявил, что надо посадить возле дома цветы, а Пань Цинцин и детей научить читать, писать и правильно говорить, как по радио. Хозяйка от радости заулыбалась, дети же вообще с утра до вечера ходили за «дядей Ли», повторяя каждое его слово. Он стал им ближе родного отца, и Ван Мутуну это, конечно, не давало покоя, как шип в глазу. Пришелец своей одной рукой всю жизнь перевернул в Зеленом логе, всю землю переворошил, как червь!

«Мать его! Думает, что ученый, так верх надо мной возьмет!» – злобствовал Ван Мутун. А тут еще Однорукий замахнулся и на его работу, суется со своими предложениями. Теперь, видишь ли, ему подавай громкоговоритель, деревянные щиты с правилами поведения в лесу, лесные обходы в две восьмичасовых смены, да еще не ставь силки, не собирай грибы. Придумал какую-то учебную группу для изучения политики и культуры и даже детей туда хочет втравить.

А Пань Цинцин все это нравится. Глаза блестят, улыбается, словно хочет сказать: «Смотри, что значит культура! Человек и думает, и говорит красиво, не то что мы!» Но у Ван Мутуна точно колючки в сердце выросли. Бросив уничтожающий взгляд сперва на жену, потом на Однорукого, он процедил сквозь зубы:

– Да, вони от тебя много, но я тебе мозги вправлю! Слушай, ты, горожанин! Еще старики говорили, что в чужую деревню со своими правилами не ходят. Разбираются, кто гость, кто хозяин. Ты хоть и не гость, но и не хозяин! В Зеленом логе уже двадцать лет как нет пожаров, мы на все Туманные горы прославились, сколько начальников в лесничестве сменилось, никто не ругал. Каждый год меня выдвигают в ударники по охране леса, и без всяких телефонов, деревянных щитов, восьмичасовых смен и учебных групп! Наточи-ка лучше свой тесак и поработай на просеках! Лесничество давно поставило меня начальником в Зеленом логе, а тебе завполитотделом все ясно сказал, надо было прислушаться!

Лесник стоял подбоченившись, и глаза его полыхали огнем. Глядя на него, Однорукий даже побледнел и потерял дар речи. Пань Цинцин прямо возражать не посмела, лишь сказала, едва сдерживая негодование:

– Товарищ Ли, он человек неграмотный, грубый…

Она осеклась, боясь, как бы муж ее не ударил. Ван презрительно усмехнулся:

– Я, может, и грубый, зато он нежный! Но сейчас грубые управляют нежными, а не наоборот, такое время. Ты, Ли Синьфу, не забывай, что руководство послало тебя в Зеленый лог на перевоспитание!

Сказав это, он пошел, раскачиваясь всем своим грузным телом, оставляя в земле глубокие следы.

Итак, предложения Однорукого разбились словно о скалу, не оставив на ней даже царапины. И он смирился. В самом деле, его прислали в Зеленый лог на перевоспитание. Некультурные перевоспитывают культурных – таково новейшее изобретение… Ли Синьфу понял, что ничего не сумеет изменить, и стал бояться Вана. Но энергия в нем бурлила по-прежнему. Покой означал тоску, одиночество, а тогда и жить не имело смысла – уж лучше прыгнуть со скалы. У него были книги, изданные еще до «культурной революции»: «Описание деревьев» и «Противопожарные меры в лесном районе». Каждый раз, отправляясь в обход, он брал с собой «Описание деревьев» и сличал с ним все, что видел вокруг. Он лелеял мечту изучить лесные ресурсы Зеленого лога, чтобы время зря не пропало и порубки в дальнейшем носили осмысленный характер.

Чувствуя, что Пань Цинцин его понимает, он рассказывал ей о своих замыслах. Она и в самом деле хорошо к нему относилась, как к брату.