Текст книги "Современная новелла Китая"

Автор книги: Артем Лунин

Соавторы: Раймонд Чэндлер,Лю Шаотан,Ван Аньи,Гао Сяошэн,Чжан Сюань,Фэн Цзицай,Шэнь Жун,Чэнь Цзяньгун,Гу Хуа,Цзяо Цзуяо
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 34 страниц)

Столь благородная скорбь возвысила и очистила дух Чжу Шэньду.

И на следующий день он засновал этаким челночком – туда-сюда, вверх-вниз, в партийные, административные, военные, массовые, рабочие, крестьянские, торговые организации и всюду поднимал вопрос о Чжао Сяоцяне. Серьезно, солидно, тактично. Никаких персональных выпадов, излишних колкостей, личных пристрастий. Наоборот, он «против явления, а не личности», вот что следует подчеркнуть. Мол, Чжао Сяоцян молод, одарен, перспективен, на него возлагают большие надежды, потому-то и приходится переживать за него, больно, что тот по ошибке зашел в тупик. Чжу Шэньду давал понять, что сам он собирается оставить все общественные посты, заняться только наукой. Что мешает нам спокойно, солидно обсудить проблемы куповедения? Критические замечания в адрес «Основ куповедения» можно только приветствовать, во взаимоотношениях с людьми он придерживается принципа «терять с улыбкой, обретать смиренно, радоваться всему, что услышишь». Но молчать о том, что куда более важно, он не в силах и обязан разъяснить свою позицию, иначе это будет преступно по отношению к стране, истории, нации, науке!

Побывав не единожды там-сям, высказав то-ce, он, возможно, никого и не убедил, но зато сам уверился в своей правоте. Ах, как он серьезен! Как откровенен! Строг! Революционен! Решителен! Бескомпромиссен! Долго, очень долго, многие годы он не казался себе столь справедливым, и потому преисполнился энтузиазма и патетических чувств! «Сгустившийся сумрак не скроет могучей сосны, все так же неспешно по небу плывут облака». «Героя узнаешь в боренье с морскою волной». В этой дискуссии, вне всякого сомнения, решаются крупные, принципиальные проблемы, тут стоит вопрос: по какому пути, в каком направлении, под каким знаменем шагать!

Истинное, однако, незаметно, пока не обретет внешней формы, поэтому надо, чтобы благородный порыв был непременно с надрывом, со слезой в голосе! Такая патетика тотчас же охватила Юй Цюпин и ее приятелей, и повсюду зазвучали пылкие речи.

Они не могли не воздействовать на главного и прочих, ответственных и не очень, редакторов вечерней газеты города В. А всего глубже – на того, кто некогда выпустил в свет «Канадскую россыпь». Он трепетал в ужасе, у него разрывалось сердце, раскалывалась голова, он жаждал искупить вину. Начала «Вечерка» с туманных статеек, по которым трудно было понять, критикуют они или не критикуют Чжао Сяоцяна. Одна называлась «Канадская луна, говорят, круглее китайской…». Другая – «Кто захватил усадьбу помещика, получает в наследство и его кальян, и его жену». Тут не подкопаешься!

Любопытные вещи, однако, творятся в Поднебесной: сначала пылкость Чжу Шэньду, затем статеечки про луну и кальяны с наложницами… и вот уже в облике Чжао Сяоцяна вдруг обнаруживаются сомнительные черточки. И пошли пересуды по городу В. и в радиусе до четырехсот километров:

– Чжао Сяоцян не хочет есть палочками, а только ножами да вилками…

– Чжао Сяоцян требует, чтобы в семь утра бани уже прекращали работу…

– Чжао Сяоцян подводит жене глаза зеленью…

– Чжао Сяоцяна не устраивают иероглифы, подавай ему канадское письмо…

Даже вот до чего дошло:

– Чжао Сяоцян в Канаде имел любовницу и теперь собирается бросить жену, переехать в Канаду, он уже оформляет канадское гражданство…

– Любовница называет Чжао Сяоцяна в письмах «dear» – то есть «дорогой»…

И даже так:

– Чжао Сяоцян пытался провезти из-за границы сорок портативных акустических систем, но таможня конфисковала их…

– Чжао Сяоцян вез с собой из-за океана порнографию…

– На границе у Чжао Сяоцяна обнаружили новейшие американские противозачаточные средства!

Участливые друзья не считали за труд забежать между делом, но всегда кстати, сообщить что-либо, письма слали, простые и заказные, отбивали телеграммы, ежедневно по многу раз доносили, в своей, разумеется, интерпретации, до ушей супругов Чжао все, что ходит по городу. Все это изобилие подавалось сосредоточенными, возбужденными друзьями старательно, с подробностями и необычайно живо. Так что однажды Чжао Сяоцяну с женой даже пришла в голову мысль: а не сами ли придумали, сфабриковали, распространили и поспешили принести ему все это люди, уверяющие его в верности, выражающие свою преданность? Но от таких предположений пришлось быстренько отказаться: ведь если продолжать в этом духе, то не избежать вывода, что ходит к тебе всякий сброд, но всех же не выгонишь, ибо на радость врагу, на горе другу останешься в полном одиночестве.

И спустя час Чжао Сяоцян сказал жене:

– Плохо дело! Наши с тобой сомнения, пожалуй, отдают чем-то болезненным. В Канаде в таких случаях обращаются к невропатологу или даже психоаналитику. Бывает, и таблетки глотают. А у нас в городе, говорят, в нервной клинике открыли психиатрическую консультацию, но через два месяца вновь прикрыли. Что же это, в самом-то деле? Будь это в Оттаве или Торонто…

Он еще не закончил фразы, как жена вспылила:

– Надоел ты мне! Тошно! Чертова Канада! Далась она тебе! Хватит! Три года ждала тебя, у нас тут то свет отключат, то воду, то тайфун песком да камнями по стеклам барабанит, а ты разгуливаешь по своей Канаде, диско отплясываешь…

Жена махнула рукой. Упал и разбился стакан.

Чжао Сяоцян совсем смешался, словно его любимые золотые рыбки вдруг превратились в морских черепах. До него наконец дошло, что как бы ни была доброжелательна жена, старавшаяся не верить сплетням о его канадском разврате, что-то, видимо, у нее в подсознании осело. Ах он преступник, тысяча ему смертей!

Некое влиятельное в городе В. лицо, у которого побывал Чжу Шэньду, сделало по этому поводу ряд замечаний. Их, более или менее точно, повторили с нескольких трибун. Формулировки звучали осторожно и обтекаемо. Надо, в духе лозунгов времени возвестило лицо, «сплачиваться» с товарищами, позволившими себе кое-какие ошибочные публикации, но не вышедшими при этом за рамки нашей политической линии. Это хорошие товарищи, патриоты. Они же, в конце концов, возвратились! Хотя, и не возвращаясь, можно оставаться патриотом, разве множество китайцев иностранного подданства – не наши друзья? Мы считаем, что сознание человека – это процесс изменений. Надо уметь ждать. Не месяц, так два. Не год – так два! Пролетариату ли бояться буржуазии? Востоку ли бояться Запада? Социализму – капитализма? Так что волноваться, полагаю, нечего. Мы сильны. У нас власть, армия! Надо чистить сознание и сплачиваться с товарищами. И даже с Цзян Цзинго^[18]. Пусть приедет, полюбуется на нас, а потом может опять уехать к себе на Тайвань, пожалуйста. Но нельзя допускать случайных срывов. Чем шире наша политика открывает двери в мир, тем четче должны мы представлять себе, до каких границ можно сплачиваться.

Осторожные и обтекаемые формулировки были доведены до каждой партгруппы, и всякий раз подчеркивалось: не надо волноваться, не надо волноваться, ни в коем случае, ни по какому поводу не надо волноваться… В искренности этих благих умиротворяющих призывов сомневаться не приходилось, и все же по какой-то труднообъяснимой логике они лишь накаляли атмосферу.

Сложнее всего пришлось тем, кто трудился в купальных сферах. К восьмидесятым годам XX века, надо вам заметить, подавляющее большинство китайских семей, даже и в крупных городах, купальных удобств в домах не имели. В некоторых квартирах, правда, уже существовали гигиенические комнаты с ванной, но горячая вода пока не подавалась, что, сами понимаете, лишало ванну всякого смысла. Мыться ходили в общественные бани. А поскольку бюджетные ассигнования оставались незначительными, с ростом населения обнаружилась нехватка бань, и ситуация создалась весьма напряженная. Бани теперь работали чуть ли не до ночи. В городе В. – с семи утра до десяти вечера: по пятнадцать часов в сутки. Когда же возникла да еще обострилась дискуссия между Чжу и Чжао, а потом еще стали поступать «осторожные и обтекаемые» указания, купальной отрасли пришлось делать выбор. К кому же «примазаться»? Три поколения семейства Чжу имели в банных сферах города В. такой же авторитет, как и легендарный мастер Лу Бань среди кузнецов, плотников и каменщиков всех веков или Кафка среди начинающих молодых литераторов восьмидесятых годов. И как только разгорелся конфликт, одна баня, называвшаяся «Чисто и быстро», незамедлительно вывесила объявление:

«Наша баня вот уже десять лет придерживается вечернего купания, как того требуют широкие народные массы и обычаи предков. Настоящим специально оповещаем, что мы не свернем на крутую тропку утреннего купания. Наш режим – с 4 часов 30 минут пополудни до 12 часов ночи».

В этом объявлении присутствовала прямота непосредственного отклика, так что простим описку – «крутая» вместо «кривой». Вывесив объявление, управляющий баней «Чисто и быстро» почувствовал облегчение, словно ему удалось ловко и без особого для себя ущерба влезть в чужую драку или же собственными глазами увидеть, как опростоволосился зарвавшийся Чжао Сяоцян. Правда, кто такой Чжао Сяоцян, управляющий и понятия не имел. Его примеру тут же последовали другие заведения.

А у Ли Лили был приятель в загородной бане «Эпоха», и вот там, разумеется не без воздействия Ли Лили, решили отмежеваться от прочих и объявили:

«В связи с ростом уровня народного потребления и в целях способствования модернизации купальной отрасли наша баня со следующей недели будет работать с 3 часов утра до 11 часов дня. После одиннадцати прекращаем купание и начинаем торговать простоквашей, о чем и ставим в известность население».

Эту баню единодушно осудили, особенно братские заведения. И управляющий «Эпохой» сразу понял, насколько он опередил эпоху. У него имелись свои интересы. И письма с поддержкой. Но один представитель старшего поколения самолично позвонил Чжао Сяоцяну и за секунду ухитрился выпалить семь слов: «Баня „Эпоха“ ведет себя недостойно, обратите внимание». После чего повесил трубку. Чжао Сяоцян не знал, смеяться ему или плакать: ну что у него общего с баней «Эпоха»?

Однако и Чжао Сяоцяну пришлось столкнуться с проблемой. Мыться или не мыться? И в какое время? Он, разумеется, патриот, чего никто, включая «влиятельное лицо», не отрицал, и все же затруднения с мытьем на родине заставили его с тоской вспомнить Канаду. Нет, он никоим образом не сомневается в четырех модернизациях, которые откроют широкие и ясные перспективы купальных удобств для всех. И когда в каждом доме появится соответствующее оборудование, люди получат возможность без всяких дискуссий мыться в любое время – утром, днем, вечером, а если приспичит, то и ночью, прервав сон, и в ветреную погоду, и в жару, чтобы смыть песок или пот, да и мало ли по какому поводу. Но что толку препираться о сроках купания сейчас, когда у него дома даже простого отечественного душа и того нет?!

И вот четырнадцатого февраля, когда город захлестывали пересуды, Чжао Сяоцян отправился в баню «Чисто и быстро» – в семь сорок пять вечера. Народу было битком, он минут пятнадцать ждал, пока банщик подведет его к какой-то зловонной корзине, в которую он бросил одежду, после чего и погрузился в бассейн. Если человек грязный – что ему грязная вода? Грязная вода тоже смывает грязь. Так что мытье завершил он с легким чувством удовлетворения. Казалось, с телом произошли какие-то эпохальные перемены. Выйдя из бани, он купил у лоточника связку сладостей – маленькие тыквочки с начинкой из семечек и фасолевого пюре и пошел, уплетая лакомство и энергично втягивая в себя вечерний воздух, уже запахший весной, и ощущая себя обновленным как снаружи, так и изнутри.

А на следующее утро к нему прибежали с вопросом, в самом ли деле накануне он мылся вечером. Он подтвердил, и последовал новый вопрос: означает ли это перелом в его взглядах на купание? Он возразил, что всегда утверждал: утром можно купаться, но никогда не заявлял, будто купаться можно только утром, и тем более не связывал себя самого обязательством купаться лишь по утрам, а не вечерами или в какое-либо иное время. Да он сроду не считал, что, кроме как утром, купаться вообще нельзя.

– Но ведь вы, – хитро сощурился спрашивающий, – из фракции раннекупальщиков. Это же ваши слова: купаться в основном следует по утрам. Раннее купание было вашим коньком, так теперь вы что же, отказываетесь от собственных концепций?

В вопросе, похоже, звучала издевка. И, слегка покраснев, Чжао Сяоцян заставил себя воскликнуть:

– Конечно, утром тоже можно купаться, что в том такого?

Произнеся это, он вдруг почувствовал, что тонет. Ловушка?

Вскоре позвонила Юй Цюпин и сладенько этак тянет:

– Это я – Юй. Многоуважаемый Чжу весьма рад. Нам стало известно, что вы предприняли практические шаги к исправлению своих ошибок и заблуждений. Одобряем, одобряем. Будет минутка, загляните к многоуважаемому Чжу, он изволил заметить, что встретит вас настоящим вином из провинции Нинся, настоянным на дерезе.

Горло сдавило, и Чжао ничего не смог ответить.

Вечером пятнадцатого февраля его отыскал вконец расстроенный Ли Лили:

– Поговаривают, что вы переменили курс. Не верю! Я тут сцепился, чуть в драку не полез. Не такой вы, говорю, человек… А вы что, в самом деле ходили вечером в баню «Чисто и быстро»? Не скрывайте от меня!

Чжао Сяоцян почувствовал, что лучше не отвечать, а то нервы юнца не выдержат. Метафизику, понял он, одной лишь пропагандой диалектики не одолеть, нужны еще аминазиновые препараты. Он опустил голову и ничего не сказал.

Выражение его лица Ли Лили истолковал не совсем точно.

– Так это правда?! – со слезой в голосе воскликнул он. – Ах, как неразумно вы поступили! Да хоть тысячу вечеров проторчите в этой чертовой бане, они же вас все равно своим не признают. Боитесь прослыть «еретиком»? А ведь личность ценна своей непохожестью! Зачем же стачивать углы?

– А ты… в последнее время… мылся?

Уже задав вопрос, Чжао Сяоцян вдруг понял всю его нелепость. Сквозь стильный пестрый джемпер и бежевую трикотажную рубашку от Ли Лили шел такой дух, что каждому было ясно – в баню он уже давно не ходит.

Ли Лили убито побрел прочь. А от информаторов по-прежнему отбоя не было. Притащили Чжао Сяоцяну один весьма влиятельный в их провинции журнал со статьей о том, что путь ко всемирному лежит лишь через национальное. Перед матерчатой обувью, писал журнал, пала Северная Америка, а есть китайцы, которые не могут, видите ли, носить ничего, кроме кожаной обуви, тогда как кожаная обувь – с Запада, где теперь в моде-то не она, а матерчатая, китайского образца, с круглыми или квадратными мысами, на многослойной подошве. Нам ли с иностранцев обезьянничать?!

В статье приводился такой пример. Из Голливуда приехали в Китай покупать фильмы, просмотрели множество картин так называемой «новой волны» и ничего не выбрали. Ибо то, что в Китае кажется новым, для других уже устарело. Но под занавес показали им экранизацию старого традиционного спектакля «Мелкий чиновник седьмого ранга», и они отвалили за него полновесной монетой.

Чем больше читал Чжао Сяоцян, тем больше запутывался. Что же хочет сказать автор статьи? Просто излагает факты или осуждает низкопоклонство перед заграничным? Или же агитирует, хочет, чтобы наши люди походили на иностранцев? Или все же возмущается подражанием заморским вкусам?

Впрочем, достоверность информации вызывала у него сомнения. Ведь он три года прожил в Канаде, на месяц в США ездил – в Майами. Да, встречались ему американцы в матерчатых туфлях китайского типа, поскольку в Америке есть всякий народ и всякая обувь, каков человек – такова и обувь. И йогой американцы занимаются, и гимнастикой тайцзицюань, выбривают голову и идут в монахи, а кое-кто до сих пор развешивает фотографии этих вожаков «культурной революции» Кан Шэна да Чжан Чуньцяо, торгует левацкими брошюрками аж еще семидесятых годов с бранью в адрес Линь Бяо и Конфуция. Так что, может, это и факт, будто китайская матерчатая обувь покорила Северную Америку, а может, просто бред сумасшедшего.

Информаторы, правда, полагали, что статья метит в дебатирующих о «куповедении» и, не называя имени Чжао Сяоцяна, критикует именно его. И как только это было произнесено: критикует, не называя имени, – у Чжао Сяоцяна волосы дыбом встали. Неужто в самом деле его? Как же это можно выяснить? И попробуй тут оправдайся! Благодаря заботам добрых друзей все чаще стали поговаривать, что критикуют-то именно его, хотя он не припомнит, чтобы позволял себе недооценивать матерчатые туфли или хэнаньский театр юйцзюй. Нет, поименная критика куда лучше, там все ясно: ругают – значит, ругают, нет – значит, нет.

И нескольких дней не прошло, как в другом журнале – по здравоохранению и теперь уже всекитайского масштаба – появилась новая статья с рассуждениями об образе жизни, в котором непременно должна присутствовать китайская специфика. Чжао Сяоцян сам, без подсказки наткнулся на эту статью. Прочитал, и тревожно забилось сердце – опять, что ли, в него метят? Да приглушите же вы барабаны, к чему все это?!

Из дальней деревни пришло письмо от двоюродного брата:

«До сих пор, Сяоцян, тебе везло. Но не может же ветер всегда быть попутным? Споткнулся – не переживай. Это тоже полезно. Твой Цеце».

Чжао Сяоцян почувствовал, что попал в какую-то «центрифугу», которая все ускоряет вращение, и он перестает принадлежать себе. Ну почему любая дискуссия, значительная ли, мелкая ли, непременно сводится к конфликтам между людьми, к интригам, к «собачьей грызне», от которой «вся пасть в шерсти»? Почему в таких дискуссиях всегда впадают в метафизику и абсолютизацию? И ведь ничего изменить нельзя. И не отвяжешься, будто накрепко привязали тебя к этой дискуссии. Ну почему?

Спросил жену, но откуда ей знать? Вот тут-то ему и сообщили: некто полагает, что утреннее купание тоже приемлемо. С парой бутылок циндаоского пива и цзинем свиных ушек примчался счастливый Ли Лили. Звонил телефон, поздравляли. А у Чжао Сяоцяна на душе было тяжко. И даже вечером, отходя ко сну после супружеских ласк, наша молодая пара продолжала обсуждать, что, мол, одному Небу известно, куда еще заведет их дискуссия с Чжу Шэньду. Едва затронули эту тему, ему стало трудно дышать, заколотилось сердце, сдавило горло. Похоже, что это симптомы… О Небо!

Может, завтра все образуется? Проспишься, как с похмелья, а небо ясное, воды чистые, и все ушло прочь: и заискивающие рукопожатия, и дрязги, ссоры, распри! Завтра, завтра…

ГАО СЯОШЭН

ЧЭНЬ ХУАНЬШЭН ИДЕТ В ГОРОД

© Перевод В. Аджимамудова

Гао Сяошэн родился в 1928 году в уезде У цзинь провинции Цзянсу. С 1949 года работал в деревне. С 1950 по 1957 год сотрудничал в Ассоциации литературы и искусства провинции Цзянсу. Затем на длительное время был послан на работу в деревню. В 1979 году переведен обратно в провинцию Цзянсу в Союз писателей на творческую работу.

Опубликованный в 1954 году рассказ «Расторжение сделки» был отмечен в печати, пьеса «Новый путь» на смотре театральных коллективов Восточного Китая была удостоена первой премии. В 1957 году увидел свет рассказ «Несчастье», после чего писатель долгие годы не брался за перо. В 1979 году Гао Сяошэн возвращается к творческой работе, его рассказы «Долгий день», «Кошелек» и другие были тепло встречены читателями. Рассказ «Ли Шуньда строит дом» в 1979 году получил первую премию на Всекитайском конкурсе на лучший рассказ. Рассказ «Чэнь Хуаньшэн идет в город» был отмечен в числе лучших на Всекитайском конкурсе 1980 года.

1

Чэнь Хуаньшэн, в прошлом бедняк по прозвищу Дыра, не спеша собирался в город.

Холода миновали, потеплело, дул легкий ветерок, ласково пригревало солнце. Плотно поев и переодевшись в чистое, он взял доверху набитую дорожную сумку и понес ее легко, как пучок сухой травы для запала, – то ли сил было много, то ли сумка оказалась совсем не тяжелой. Высокий и длинноногий, он без отдыха пробегал тридцать ли^[19] до города, только пятки сверкали. Чэнь и с тяжелой поклажей не любил ездить поездом, а уж налегке, как сегодня, и подавно. Солнце стояло еще высоко, и он мог, чего доброго, оказаться в городе слишком рано. Поэтому, замедлив шаги, он, словно на прогулке, всю дорогу любовался пейзажем.

Зачем ему понадобилось в город? Торговать. Урожай риса он собрал, грядки перекопал, зерном с государством рассчитался, излишки продал, кроме того, припас на зиму муку, сено, дрова и теперь, пользуясь передышкой, хотел выручить немного денег на всякую мелочь. Торговля с рук была разрешена, и ехал он не спекулировать, не барышничать, а честно торговать тем, что сделано собственными руками.

Чем он торговал? Соломкой из теста, жаренной в кипящем масле. Приготовленная своими руками, из своей муки, на своем масле, свежая, она прямо таяла во рту; такого лакомства, конечно, не купишь в магазине. Этой соломкой и была набита сумка Чэня; аккуратно упакованная в полиэтиленовые пакеты, соломка выглядела весьма аппетитно. Ее было шесть цзиней, что, не считая себестоимости, три юаня чистой прибыли.

Что он собирался купить на эти деньги? Шапку. Чэнь давно о ней мечтал. По правде говоря, с трехлетнего возраста, с тех пор как он себя помнит, то есть за сорок пять лет, ему так и не довелось поносить шапку. До освобождения не на что было купить, после освобождения у молодежи вошло в моду ходить с непокрытой головой, во время «культурной революции» приходилось больше думать о пропитании, чем об одежде, хотя пора бы уже носить шапку, и к тому же с годами он стал побаиваться простуды. Потом, как нарочно, прицепилось к нему прозвище Дыра, своего рода колпак, который на него напялили, благо бесплатно. В конце семидесятых, когда жизнь в деревне наладилась, колпак этот словно ветром сдуло, – Чэнь почувствовал огромное облегчение и перестал думать и о холоде и о шапке. Но в том году здоровье его пошатнулось, и от малейшего ветерка он, словно изнеженная барышня, начинал ежиться, кутаться, чихать. В общем, жизнь без шапки становилась невыносимой. Да не так уж и дорого она стоила, теперь, когда в семье появился достаток, он мог потратить на нее несколько юаней.

Чэнь Хуаньшэн действительно зажил без забот и печалей, и на душе было легко. Чего только не пережил он на своем веку. Но вот ему улыбнулось счастье, и он верил, что жизнь станет еще лучше. Мог ли он не радоваться? Он просто был наверху блаженства. Стал гладким, появился даже жирок, с лица не сходила улыбка. Случалось, проснется среди ночи, вспомнит, что в амбаре – рис, в шкафу – одежда, что живет он по-человечески, и от радости даже спать не хочется – он будит жену и принимается с ней болтать.

Тут, пожалуй, мы затронули самое больное место героя: с женой он еще кое-как мог поговорить, а вообще слова из него не вытащишь – он охотно поговорил бы, просто сказать было решительно нечего. Он завидовал всем, кто умел болтать о всякой всячине. Не понимал, как это некоторым удавалось увидеть вокруг столько нового, придумать что-то забавное, пережить разные чудеса, все запомнить и потом складно рассказать. Он повторял лишь давно известное, набившее оскомину, а сам ничего не мог ни узнать, ни придумать. Вернется, бывало, домой и с важным видом сообщает: «На улице много людей» или «Людей что-то мало», «В мясном ряду торгуют свининой», «Зелень подешевела, никто не покупает». Такими новостями в деревне мало кого удивишь. А рассказывать начнет, так смех разбирает. «Мать в детстве меня шлепала, а отец был добрый…», «Я, считай, четыре года учился в школе, но давно все перезабыл…», «В тридцать девятом году во время засухи реки пересохли, все ели рыбу…», «В сорок девятом произошла смена династий, компартия разбила гоминьдан…», «После женитьбы у нас сначала родился сын, потом – дочь…». Тоска, да и только. Что говорит, что не говорит – все равно. Чэнь ничего не читал, а услышит что-нибудь или увидит – тут же из головы вылетит. Как-то раз посмотрел он популярную пьесу о том, как Сунь Укун ^[20] тремя ударами уничтожил духа Белой Кости. Жена попросила рассказать, что за пьеса… «Сунь Укун был самый сильный, – сказал Чэнь, – всех перебил». – «А дух Белой Кости это кто?» – спросила жена. «Оборотень», – только и мог сказать Чэнь. Хорошо, что подоспел сын и все объяснил. Даже о работе в поле он ничего не мог толком сказать, кроме прописных истин: «Прежде чем сеять, надо как следует взрыхлить мотыгой землю…», «Высаживать рассаду надо по шесть штук…». Никто и слушать не хотел. Или взять, к примеру, торговлю соломкой. В деревне этим давно занимались, и все как следует было продумано – способ изготовления, расход продуктов, упаковка, цена, прибыль. И уж конечно, знали, где и когда можно выгод нее продать. Вот и получалось, что тут он тоже ничего нового не придумал. Стоило ему слово сказать, как тут же находился зубоскал: «Эхе-хе! Чэнь Дыра опять всех удивить хочет. Как же: торгует соломкой из собственной муки!» Нет, уж лучше помалкивать.

Из-за этого своего недостатка Чэнь считал, что он хуже других. Вечерком, когда в деревне любят посидеть, посудачить, Чэнь рта не раскрывал, да к нему никто и не обращался, словно его тут не было. Унижения и зависть – единственное, что выпало на его долю. Чэнь раньше понятия не имел о «духовной жизни», но теперь, когда пришел достаток, потянулся ко всем ее радостям, не упуская случая послушать и посмотреть. Он жаждал новых впечатлений, без них жизнь казалась неинтересной. Однажды какой-то любитель задавать вопросы спросил его: «Кого ты больше всего уважаешь в нашей бригаде?» – «Лу Лунфэя!» – не задумываясь, выпалил Чэнь. «Да он только и умеет, что книги пересказывать. Что в нем особенного?» – «За то и уважаю, что умеет рассказывать, за бойкий язык», – под дружный смех ответил молчун.

Пристыженный, он зарекался вступать в разговоры, чтобы не становиться мишенью для насмешек. А как было бы хорошо. Вот бы случилось с ним что-то необыкновенное, чего еще ни с кем не случалось. Тогда было бы о чем рассказать! Каким гоголем ходил бы он тогда!

2

Нельзя сказать, что он денно и нощно мечтал об этом, но мысль о чем-то из ряда вон выходящем, занозой засев где-то в подсознании, в трудные минуты напоминала о себе, принося утешение и надежду. Сегодня же, собравшись в город продавать соломку, он думал только о шапке.

Как ни тянул он время, в город все равно пришел рано, не было и шести. Поэтому он выпил за один фэнь стакан горячего чаю, закусил домашними лепешками и пошел к вокзалу. По пути таращился на все витрины и зашел в магазин присмотреть себе шапку, прицениться.

Потом он зашел во второй магазин и только в третьем выбрал наконец шапку по вкусу, но тут спохватился, хлопнул рукой по карману – ведь денег с собой он не взял! Собирался купить шапку на вырученные от продажи соломки, совершенно забыв, что к тому времени магазины закроются. Теперь придется ждать до утра, но в городе нет у него ни родных, ни знакомых, переночевать негде. Придется, видно, ему еще несколько дней мерзнуть без шапки.

Чэнь приуныл, а ветер, свистевший в ушах, пока он шел на вокзал, показался особенно свирепым.

Было около восьми, когда, добравшись до вокзала и выбрав подходящее место, он вынул из сумки и разложил на лотке пакетики с соломкой. Хотя на станции было довольно много народу, Чэнь наперед знал, что все эти люди поужинали, прежде чем прийти на вокзал, и вряд ли станут покупать его товар, разве чтоб побаловать малышей. Настоящая торговля начнется после десяти часов, с приходом вечерних поездов. Магазины и столовые к тому времени закроются, и соломка пойдет нарасхват. На крайний случай есть еще один одиннадцатичасовой поезд, но это, пожалуй, слишком поздно, лучше не все продать, чем всю ночь провести в пути. Обратная дорога, как ни крути, тоже тридцать ли.

Но торговля шла как по маслу, и к половине одиннадцатого лоток опустел. У Чэня голова шла кругом от непрерывно валившей толпы пассажиров, тянувшихся рук, а тут еще, подсчитав выручку, он обнаружил – недостает трех мао. Видно, кто-то из мастеров брать то, что плохо лежит, воспользовавшись суматохой, схватил пакет и был таков. Он вздохнул: тьфу ты, и тут не повезло! Чэнь знал: расходы на соломку на казенный счет не спишешь. Вот иной приезжий и норовит словчить, только бы не платить из своего кармана, поэтому продавец всегда начеку, а тут, как нарочно, он дал маху. Да разве уследишь, когда у тебя всего два глаза!

Тяжко вздыхая, он решил подобру-поздорову возвращаться домой. Но тут ноги у него подкосились, колени задрожали, слабость охватила все тело. Чэнь встревожился: уж не занемог ли? Только что торговал, суетился, в горячке ничего не чувствовал, теперь же, распродав товар, ощутил ломоту во всем теле. В горле першило, дышать было трудно, потрогал лоб – как крутой кипяток. Нет, не потому он охрип, что выкрикивал цену. Он весь горит, как огнем полыхает. А тут, как назло, ледяной ветер дует в затылок. Что делать? Хорошо бы глотнуть горячего чаю, утолить жажду. Чайные закрыты, но на станции есть кипяток, вспомнил Чэнь и с трудом поплелся туда. Вот и титан. Поискал глазами стаканы – ни одного не видно. А, все ясно: в связи с развернувшейся борьбой за санитарию и гигиену пассажиры предпочитают пользоваться своей посудой, и станционное начальство не долго думая вообще убрало стаканы. Чэню было не до гигиены: набрав воды в пригоршню, он с жадностью ее выпил. Кипяток обжигал, но у Чэня был сильный жар, и он ничего не почувствовал. Он немного приободрился, однако о возвращении домой нечего было и думать.

Тридцать ли, которые он проходил обычно шутя, сейчас в его представлении растянулись в целую тысячу. Ничего не поделаешь. Пришлось устроиться на свободной скамейке в зале ожидания и терпеливо ждать утра, досадуя на свою забывчивость, от которой все его беды: и без шапки остался, и простудился. Один неверный шаг – и все пошло насмарку, теперь что хочешь, то и делай… Положение действительно хуже не придумаешь. А если ему станет совсем плохо, здесь в незнакомом месте, среди чужих людей, без врачей и лекарств, – тогда конец! А ведь он еще мужчина хоть куда, живет по совести, ничего постыдного не совершил, а умрет здесь, и глаз закрыть некому; протяни же он еще несколько лет, поработай в поле, от этого всем одна польза. Нет, он еще поживет в свое удовольствие, окочуриться всегда успеет, зачем спешить? Тут Чэнь даже развеселился, уголки губ расползлись в улыбке, из пересохшего рта вырвался едва слышный смешок. Он, словно в такт музыке, стал легонько похлопывать себя рукой по колену, зевнул, уронил голову на скамеечку и, растянувшись, заснул.

3

Когда Чэнь проснулся, солнце стояло уже высоко. Тело было налито точно свинцом, в голове муть какая-то, веки припухли. Он приоткрыл глаза, перевернулся на другой бок, собираясь еще поспать, как вдруг содрогнулся всем телом, словно его поразили в самое сердце или подвесили за кишки. Пощупав рукой и обнаружив, что лежит на чем-то мягком, он привстал, огляделся. Устроился он, однако, неплохо: удобная постель, матрац из пальмового волокна. Он замер от изумления и, прикрыв глаза, стал припоминать, как он тут очутился. С трудом собрал уплывающие из памяти события ночи: товарища У, секретаря уездного комитета партии, как ехал в его машине. И вдруг вспомнил все…