Текст книги "Современная новелла Китая"

Автор книги: Артем Лунин

Соавторы: Раймонд Чэндлер,Лю Шаотан,Ван Аньи,Гао Сяошэн,Чжан Сюань,Фэн Цзицай,Шэнь Жун,Чэнь Цзяньгун,Гу Хуа,Цзяо Цзуяо
сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 34 страниц)

– Как похудел, – сказала она.

Две юрты стояли пустые.

– А куда подевались люди? – спросил он.

Все молчали.

Он понял. Пригнувшись, вошел в юрту, сел на подстилку из оленьей кожи, отрезал кусок вяленого мяса и принялся с жадностью есть.

– Гуцзесе! – крикнул старый охотник.

– Что?

– Ну как, весело жилось внизу?.. За эти три месяца мы потеряли столько оленей!

– Да…

– Ты уже знаешь?

– Сын сказал. Да я и сам видел на дороге оленьи кости и клочья шерсти. Эх, дядюшка, ничего не принес вам выпить. Вы уж извините.

– Это неважно. Помнишь, я говорил, что всякому дереву нужен простор, даже малому, не может оно расти под большим. Помнишь?

– Помню. Давно это было. Еще до Освобождения. Я был тогда маленьким. Налей-ка чаю! – обратился он к жене. – И побольше молока.

– Молока не хватает. Пей так. Вчера медведь задрал двух олених.

– Это та самая медведица с медвежатами. Она не могла уйти далеко, почему же ее не убили?

– Без ружья не убьешь! – сердито сказал старик. – Ты вот вернулся и сразу к сыну. Целуешь, обнимаешь, не налюбуешься. А ружье твое где – и не спросил.

– Ружей, говоришь, нет?.. – удивился он.

– Нет. Штаб забрал. Как ни просил я, как ни молил – все зря. Говорю им: что мы за охотники без ружей? А они, черт бы их побрал, и слушать не хотят. Так и забрали все ружья, дураки. Удивительно, что заодно солнце и луну не конфисковали.

Он смотрел на огонь в печке и молчал.

– Эй, говорят, ты лет десять назад сходил с парнями под гору и вел там оседлый образ жизни. Неплохо пожил. Так скажи мне: что сейчас происходит? Почему отняли ружья у эвенков – охотников? Ох! Рыбе нужна вода, оленю – горы. Охотнику – охота. Зачем же его учат обрабатывать землю? А теперь еще ходят разговоры о каких-то… шахматах!

– Сейчас вся страна все равно что одна большая шахматная доска^[53].

– Земля ведь здесь не прокормит. А мы давно не охотимся.

– Все верно. Олень ест траву, птица червяков, каждому свое.

– А нам, выходит, остается грызть гору, раз ружья отняли и олени гибнут? – Старый охотник плюнул в сердцах.

– Тучи проливаются дождем, дядюшка.

– Дождь, это хорошо, эвенки никогда не боялись дождя, но почему он поливает только нас? Не пойму я что-то.

– Дождь поливает все деревья, дядюшка, и большие, и малые, он не разбирает.

– Тебя не переговоришь. Ты мне все же скажи: что ты делал внизу?

– Я… – Три пары глаз уставились на него.

– Ты, да, ты. Ты нас забыл, тебе даже олени не нужны. Посмотри, кто тут остался? Госе, Хэсе, Куньшань – здоровые, крепкие охотники убежали с гор. Не знаю, что у них там за дела, но как ушли, так и след простыл. Хэй! Я пошел их искать, но один человек внизу мне сказал, чтобы я не беспокоился, что все они учатся на курсах. Еще он говорил, что сейчас «великая культурная революция» и кто поучится на курсах, станет культурным. Я искренне за них порадовался, но на горах не хватает людей. – Старик отпил чая.

– Я тоже ходил учиться, – сказал он, опустив голову и старательно пережевывая мясо.

– Молодец! Культура эвенку не помешает. Ты голоден, ешь побольше, а я пойду присмотрю за оленями. Ни минуты покоя нет.

– Погодите, я поем и сам схожу, а вы отдохните.

Но старик уже вышел из юрты, и снаружи донесся его сиплый сухой кашель.

Вечером затопили печку, и в юрте стало тепло и уютно.

Гуцзесе лежал на оленьей подстилке, подложив под голову руки, и думал свою невеселую думу.

К нему подбежал сынишка, быстрый, как олененок, обвил ручонками шею.

– Иди ко мне, Маньди, папа устал, не шуми. Мама расскажет тебе сказку. – Айя прижала сына к груди и принялась уговаривать. Он заметил, что Айя стала ласковее, сразу угадывает его настроение. Какая она красавица! Волосы светлые, глаза черные, лучистые. Семь лет назад эти глаза его покорили. Стоило в них заглянуть, и на душе становилось спокойно. Айя и сейчас не утратила своего девического очарования, хотя губы ее уже не такие свежие и потрескались, а в уголках притаились морщинки. Нелегкая ей выпала доля. Трудно было поверить, что в душе этой женщины, кроткой и тихой, столько глубоких и сильных чувств, сколько в море подводных течений.

– Папа, я хочу к тебе! Обними меня! – надув губки, просил сынишка.

– Иди ко мне, мое сокровище. – Он протянул руки к малышу и вдруг тихонько застонал.

– Что с тобой? – встревоженно спросила жена.

– Ничего, – ответил Гуцзесе.

Но тут мальчик приподнял край отцовской рубахи и увидел еще не зажившую рану.

– Что это? – испуганно закричал ребенок.

– Ты… – Жена переменилась в лице.

– Пустяки. Спи. – Он прикрыл рану и обратился к сынишке: – Сейчас я тебе все расскажу. Только никому не говори. Разве твой папа не любит выпить? По дороге домой выпил лишнего и покатился по склону с горы.

– Правда? Как камушек! И сильно ушибся?

– Когда вырастешь, никогда не делай этого!

Мальчик закивал головой.

– Но ты раньше не напивался, – с сомнением и упреком произнесла Айя.

– Он так устал, что не заметил, как заснул.

– Один, два, три, один, два, три, четыре! – кричал кто-то.

– Сто восьмой, встать!

Он вышел из длинного ряда, как и все до него, и побежал, на ходу повторяя с огромным трудом выученные китайские фразы:

Диктатура масс хорошо,

Диктатура масс хорошо,

Эвенк Гуцзесе

Бежит плохо.

– Громче, еще громче, – командовал кто-то.

Он проснулся от толчка в бок и протер глаза.

Айя печально на него смотрела. Видимо, она долго вот так смотрела, может быть, всю ночь.

– Что с тобой? Почему ты кричал? Мне страшно.

– Кричал?

– Да.

Он смахнул выступившие на лбу капельки пота.

Наступило молчание. Им не хотелось продолжать этот тягостный разговор. И так все было ясно.

– Скажи наконец, что произошло?

– А что произошло?

– Сам знаешь.

– Ничего особенного. Привиделось что-то во сне.

– Меня не обманешь, – через силу произнесла Айя.

– Ну что ты разговорилась на ночь глядя? Спи! – провел рукой по ее лицу, волосам. Они были мокры от слез. При свете луны, проникающем в юрту, он увидел, как вздрагивают ее плечи.

Он вздохнул. Что поделаешь! Айю действительно не обманешь.

Гуцзесе поднялся и вышел из юрты, не захватив с собой даже охотничьего ножа. Вэньцзи, которая давно не ходила на охоту, радостно бежала впереди.

Утро выдалось на редкость ясное, и в прозрачном воздухе далеко было видно. Небо уже заалело от первых лучей утренней зари.

Гуцзесе решил найти стадо оленей.

Для кого-нибудь это дело, может, хлопотное, а для Гуцзесе – одно удовольствие. К тому же Гуцзесе шел легко, душа его, как говорится, пела. Каждая сломанная ветка, примятая травинка вела его к стаду. И на этот раз привела в сосновый бор. Гуцзесе окинул взглядом стадо. Как мало осталось оленей! «Медведицу надо убить. Чего бы это ни стоило».

Олени послушно побежали за вожаком к стоянке, белые, коричневые, серые, большие и маленькие. Медные и деревянные колокольчики на их шеях позванивали на разные лады.

Пройдя ущелье, Гуцзесе увидел свежие медвежьи следы и стал внимательно их рассматривать. Этот след медведица оставила утром. Прекрасно! Значит, она где-то рядом. Собака, почуяв запах медвежьих следов, завиляла хвостом и уставилась на хозяина, словно спрашивая: «Что будем делать? Может, мне побежать?»

– Погоди! – Хозяин легонько хлопнул Вэньцзи по голове и пошел по медвежьему следу. Собака трусила впереди, навострив уши и принюхиваясь. По опыту она знала, что медведя, хищного зверя, нельзя подпускать к хозяину, и готова была к броску.

Вдруг Вэньцзи остановилась, завертела головой и завиляла хвостом, значит, медведь где-то близко.

Гуцзесе остановился, огляделся. И тут заметил невдалеке под березой холмик, похожий на могилу. «Это ее работа. Припрятала там останки несъеденного оленя. Соображает». Он сделал собаке знак рукой. Та рванулась с места и стала бегать вокруг холма, пока не привлекла внимание медведицы.

Медведица зарычала и бросилась на Вэньцзи. Но собака не испугалась: не такое довелось ей повидать на своем веку. Она лаяла, дразня медведицу, прыгала то справа, то слева, изловчилась и вцепилась зубами медведице в зад.

«Почему хозяин не стреляет? – Собака нетерпеливо оглянулась на Гуцзесе. – Такой удобный случай!» Медведица грудью шла на собаку. Вдруг Вэньцзи почуяла запах медвежат и метнулась в кустарник. В следующий момент донесся ее заливистый лай.

Медвежата были не больше Вэньцзи, и она прикончила бы одного из них, если бы не медведица. Но медведица в смятении погналась за собакой, то и дело прячась от нее, и очутилась на открытой поляне, куда Вэньцзи ее заманила. Именно на таких полянах хозяин не раз бивал медведей, и Вэньцзи хорошо это знала.

Наконец медведица остановилась, тяжело и прерывисто дыша. Вэньцзи снова принялась ее дразнить, даже плюнула. Медведица заскрежетала зубами, встала на задние лапы и снова погналась за Вэньцзи.

«Стреляй же скорей! Бей ей в голову!» – молила Вэньцзи хозяина. Но выстрела не последовало, был упущен такой прекрасный момент. Собака оглянулась и увидела, что хозяина поблизости нет, даже запаха его не было слышно. Она бросила взгляд на медведицу и помчалась обратно.

Проскочив через кустарник, Вэньцзи догнала хозяина. Вдруг она заметила, что у него в руках нет ни ружья, ни ножа. «Отчего бы это?» – недоумевала Вэньцзи. Теперь она бежала в полном унынии, высунув язык и волоча по земле хвост.

– Сердишься на меня? – спросил охотник. – Но у меня нет ружья, сама видишь. А без ружья медведицу не завалишь… Свирепая она, только смекалки нет, не то что у тебя. – И Гуцзесе ласково потрепал собаку по голове. – Но надо что-то придумать. Не то она сожрет всех оленей.

Собака смотрела на хозяина коричневыми с рыжинкой глазами и лизала ему руку, в знак понимания и сочувствия.

Возвратившись на стоянку, Гуцзесе выбрал нож подлиннее, давно лежавший без дела, и долго его точил.

А утром, позавтракав, сунул нож за пояс и вышел из юрты.

– Куда ты? – Айя вышла следом.

– Поброжу по лесу, – бросил он, даже не обернувшись.

– Маньди, сходи с папой в лес, собери грибов! – крикнула она сыну.

Маньди выбежал из юрты и обвил ручонками ноги отца.

– Папа, возьми меня с собой!

– Я не на прогулку. – Он взглянул на жену…

– Маньди, у папы дела, не мешай ему.

Гуцзесе поцеловал сына и ушел. Малыш, чуть не плача, смотрел ему вслед, сунув пальчики в рот. Айя, в полной растерянности, тоже смотрела на удалявшегося мужа.

Гуцзесе торопился, опасаясь, как бы дядюшка Божэму не догадался о его намерениях, ведь наверняка не отпустит. Вдруг наперерез ему бросилась Вэньцзи и завиляла хвостом. В ее собачьих глазах была такая грусть! Она почуяла, что хозяину грозит опасность, и молила взять ее с собой.

– Иди домой, Вэньцзи!

– Не ходи, Гуцзесе, – упрашивала, догнав его, жена. – Что ты задумал? Послушай меня хоть раз. Ведь ты без ружья, я боюсь… – Она теребила край его одежды.

Гуцзесе бросил на нее сердитый взгляд.

– Возьми хотя бы собаку, – уговаривала Айя…

– Отпусти меня, а собаку привяжи. Ну что ты, в самом деле! Я знаю, что делаю. – Он вышел из себя, покраснел, сжал кулаки и стремительно пошел дальше.

Но у склона горы замедлил шаг. Как настоящий охотник, он всегда был уверен в своих силах и в то же время осторожен. «Главное – спокойствие и выдержка», – говорил он себе. Он и счет потерял убитым медведицам, за год обычно убивал штук пять. Но идти на зверя без ружья, с одним ножом ему не приходилось, настроен он был мрачно.

Не только ради оленей отважился он на такой поступок. Как стремится заваленный камнями родник прорваться наружу, так искал Гуцзесе выход своему гневу, потому и решил помериться силами с медведицей.

Дойдя до холмика, где были закопаны останки оленя, он вытащил нож, провел по клинку: «Хорош!» И, тяжело ступая, двинулся дальше, держа нож наготове.

Вокруг было тихо. Медведица, видимо, спряталась. Это придало охотнику смелости, и он с гордостью подумал: «Зверь боится человека». Он громко кашлянул, и медведица появилась, видно дремала, а охотник ее разбудил.

Бежала она, смешно вытянув лапы и словно верблюд выгибая спину, ломая на ходу ветки и грозно рыча. Охотник не сводил с нее глаз. Вот она уже совсем рядом, так близко, что видны безжалостные, налитые кровью глаза.

– Спокойствие и выдержка, – произнес он вслух. – Сейчас медведица остановится.

И она действительно остановилась. Оглядела охотника – уж не дерево ли это? Повела своим маленьким блестящим носом, принюхалась и почуяла человека. С оглушительным ревом медведица встала на задние лапы, вытянула передние и, покачиваясь, неуклюже двинулась вперед.

Она едва не коснулась его лица. Может быть, среди ей подобных она казалась красивой, даже стройной, но у охотника вызывала отвращение, стоя перед ним черной стеной, наводящей ужас.

«Не упусти момент, смелее!» – приказал он себе.

– Хэй! – крикнул охотник и с такой силой всадил нож медведице в грудь, что он прошел до самой печенки. Медведица хлопнула лапой, отползла на несколько метров и повалилась под деревом.

Охотник тоже упал, но тотчас вскочил и приготовился к защите. Однако медведица лежала неподвижно, и он перевел дух. Он как-то весь обмяк, руки горели и ныли, незажившая рана кровоточила. Медведица ударила его лапой как раз по больному месту. Пришлось разорвать рубашку и перевязать рану. В полном изнеможении он прислонился к дереву, голова кружилась, словно он выпил лишнего.

Когда он немного пришел в себя, тени стали длиннее. «Пора. Медведица наверняка испустила дух. А ведь здорово, что я без ружья с ней справился».

Везде, даже на ветках, были следы крови.

Медведица лежала ничком у дерева, вонзив в землю когти. Жалко было на нее смотреть. Медведица не дышала. Нож прошел через грудь в позвоночник, разорвал печень. Охотнику даже не верилось, что такая в нем сила!

Медвежат нигде не было – убежали, почуяв опасность. Вряд ли кто-нибудь из охотников, даже самых опытных, самых смелых, решился бы на такое. Со стороны его поступок мог показаться безумным, но ведь это прекрасно – идти на медведицу без ружья, красиво!

Раненая рука нестерпимо болела, и он с трудом содрал шкуру и разделал тушу. На это ушло столько же сил, сколько на поединок со зверем. Шкуру и мясо он развесил на дереве, мясо прикрыл ветками, чтобы не сожрало воронье.

Теперь можно было передохнуть. Оленям больше не грозила опасность. Эта мысль наполнила его душу радостью и гордостью. Он развел огонь и принялся жарить медвежатину, в воздухе вкусно запахло жареным мясом.

Вдруг до него донесся какой-то шум. Он прислушался. Кто-то приближался к нему, какие-то люди. Они были уже совсем близко. Слышались их голоса. Судя по разговору, люди эти не часто бывали в горах. О! Да они вооружены! Он слышал, как ударялись о стволы винтовки. Давно не слышал он этих звуков и сразу все понял.

Он не испугался, даже не шевельнулся. Стоит ли прятаться?! Он выполнил свой долг, олени хоть несколько дней поживут спокойно, он повидался с теми, кто ему дорог. А теперь ему все равно!

В это время появились двое, они озирались по сторонам, сразу было видно, что ищут кого-то.

Впереди – толстый, по имени Чжан Сишэн, охотник запомнил его на всю жизнь. Он тяжело дышал, даже издали было слышно, и своим нелепым видом напоминал охотнику только что убитую им медведицу.

Второго, худого и крепкого, охотник не знал.

Гуцзесе взял кусок медвежатины, разрезал и молча принялся есть.

– Сто восьмой! – крикнул Чжан Сишэн, уставившись на охотника.

Но Гуцзесе, словно не слышал, отрезал еще кусок, отправил в рот и стал не спеша жевать.

– Это… он? – спросил худощавый.

– Он! Я же сказал, что никуда он не убежит. Ты… его знаешь?

– Он – отличник труда по защите леса, Гуцзесе, верно? Как же ваша «диктатура масс»?..

– Ты хотел что-то сказать, Ван У?

– Однажды мы тушили пожар в горах, нас было человек сто, и заблудились. А он, совсем больной, помог нам выбраться, – тихо ответил Ван У.

Его лицо показалось Гуцзесе знакомым. Может быть, они и в самом деле встречались. С кем только не встречался Гуцзесе, когда был проводником пожарников! Разве всех припомнишь?

– Ты, мать твою так, не делай из него героя, и будь осторожен, он понимает по-китайски. Твоя задача – его доставить. Поменьше болтай, лучше будет. – В голосе Чжан Сишэна звучало раздражение. – Да опусти ты свое злодейское оружие! – заорал Чжан Сишэн, глядя на нож в руках охотника.

– Не бойся, я просто ем мясо. Может, отведаешь? – с насмешкой произнес Гуцзесе. Видя, что толстого может с перепугу хватить кондрашка, охотник положил нож на землю.

– Пошли, следуй, пожалуйста, за нами. – На слове «пожалуйста» Чжан сделал ударение. Он хотел поднять с земли нож, но вдруг увидел медвежью шкуру и испуганно отпрянул.

– Это шкура мертвого медведя, – не скрывая иронии, пояснил Ван У.

– Убил медведя? А ружье твое где? – оправившись от испуга, допытывался Чжан Сишэн.

– Так ведь вы их когда еще конфисковали!

– Тут что-то не так! Не мог же ты голыми руками уложить медведя.

– Нож! У меня был охотничий нож! Его вы тоже конфискуете?

– Не болтай чепухи!

– Напрасно кричите! Он правду говорит, – заметил Ван У.

– Ну-ка, ты, мать твою так, слишком много себе позволяешь!

Он надел на Гуцзесе наручники.

Ван У дернул Чжана за рукав и поморщился:

– Зачем это?

– Не лезь, куда не просят, меньшевик несчастный! Не суй нос в чужие дела!

– Эй, сними-ка эту штуку! – зло произнес Гуцзесе, обращаясь к Чжану.

– Какую штуку? Наручники? Сбежать хочешь?

Гуцзесе плюнул с досады.

– Ты не дома – в лесу. Видишь огонь? Загасить надо! Даже этого не понимаешь! – Охотник перешел на крик.

Когда сняли наручники, Гуцзесе пошел к речке, принес воды, загасил костер. Чжан Сишэн ходил за ним по пятам. Он снова надел на охотника наручники, вывел его на дорогу и с видом победителя пропустил вперед. Ван У был мрачнее тучи.

– Эй, хотел сбежать, да не вышло, – злорадствовал Чжан Сишэн.

– Сбежать? – покосился на него охотник. – И не собирался. Просто пошел повидаться с родными.

– Повидаться с родными? Хорошо придумал!

Когда перешли гору и очутились у развилки, Гуцзесе остановился.

– Чего стал? – крикнул Чжан.

– Пойду к своим, попрощаюсь.

– Нельзя!

– А я пойду!

– Нельзя!

– Пусть сходит простится, – вступился Ван У за Гуцзесе.

– Ах ты тип!.. – вскинулся Чжан и грязно выругался. – Поменьше бы играл в гуманизм. Ведь в марксизме ты ни бум-бум. А разглагольствуешь! С каких позиций?

– С каких же? Скажи! – рассердился Ван У.

– Ты и он…

– А что плохого он сделал?

– Дурак ты безмозглый. Классовой борьбы не понимаешь! Ведь этот охотник, можно сказать, живая карта данного пограничного района, знает несколько языков и подозревается в шпионаже. Говоря по правде, все они тут на сторону глядят. Так-то вот! Есть классовая борьба, есть борьба национальная. Нашел бы себе учителя, поклонился, пусть поучил бы тебя годика три… А то придумали «мирное сосуществование»! Ладно, пошли!

– Все это глупости! Смотрите, как бы эта ваша национальная борьба не превратилась в борьбу против наций. А диктатура масс в диктатуру против масс, – парировал Ван У, покраснев от волнения.

– Смелый ты парень. Ну-ка повтори, что сказал! Как раз угодишь в контрреволюционеры! – заорал Чжан Сишэн.

– Я знал, что ты считаешь меня контрреволюционером. Но пойми: такие, как ты, губят национальное единство, вы похлеще гоминьдановцев, которые всячески притесняли нацменьшинства. – Ван У говорил тихо, но очень четко.

– Погоди, мы с тобой еще побеседуем, – вскипел Чжан.

– Разрешите мне сходить домой! – Гуцзесе в ярости сжимал кулаки.

– Иди! – решительно заявил Ван У.

– Не имеешь права! – взревел Чжан Сишэн.

– Как хочешь! Тогда я не сделаю больше и шага. Сам ищи дорогу и выбирайся отсюда.

Чжан Сишэн уставился на Ван У и орал во все горло:

– Ты что, рехнулся! Эх, принял я осла за лошадь! Ладно! Пусть катится! Но если сбежит, я рассчитаюсь с тобой.

– Иди! Попрощайся со своими! – торопил Ван У.

Гуцзесе кивком головы поблагодарил, но с места не двинулся.

– Не пойду с этой пакостью… – Он поднял руки в наручниках. – Не хочу, чтобы близкие видели.

Чжан Сишэн едва не подскочил:

– Сбежать вздумал, да? За границу?

– Ты что несешь? – Гуцзесе вышел из себя. В глазах его горел недобрый огонек.

– Сними наручники! – сказал Ван У.

– Вы, я вижу, спелись! Ладно, с него сниму, а кому-то надену. – Взгляд Чжана не предвещал ничего хорошего, он держался за пистолет.

– Пожалуйста. – Ван У протянул руки.

И Чжан надел на него наручники.

– Теперь успокоился? – презрительно произнес Ван У.

Гуцзесе взял руки Ван У в свои и крепко пожал, молча глядя ему в глаза. На Чжана Сишэна ему было противно смотреть, словно на ворона, пожиравшего падаль.

Навстречу ему выбежал из юрты сынишка.

– Папа!

– Пришел наконец, а мы так волновались! Уж очень долго тебя не было. – Айя ласково и беспокойно на него смотрела.

– О! Гуцзесе. Ты и в самом деле смелый. Один пошел на медведицу. А мне ничего не сказал. Как дела? – расспрашивал дядюшка Божэму.

– Я уложил ее спать, другого выхода не было.

– В самом деле? Молодец! Я сказал Айе, что принесу мяса, а она пусть присмотрит за оленями. Жаль, что нас так мало, а то собрались бы, посидели, выпили немножко по такому случаю…

– Дядюшка! Я должен уйти, – тихо произнес Гуцзесе.

– Уйти? – в один голос воскликнули Айя и Божэму.

– Да, я должен идти «учиться».

– Ты, как петух, залетел, помахал крыльями и опять на сторону, – сказал Божэму.

– А нельзя не идти? – помрачнев, спросила Айя.

Гуцзесе покачал головой, не смея взглянуть ей в глаза.

– Папа, можно я тоже пойду с тобой учиться?

– Нет, сынок. Вот вырастешь, папа научит тебя ходить на медведя.

Айя вынесла одежду из оленьей кожи.

– Надень эту, она крепкая, а то твоя совсем истрепалась.

Он накинул новую одежду на плечи, не снимая старой, чтобы жена не увидела раны. Выпил чаю, взял две лепешки и вышел из юрты.

Охотник подошел к привязанной к дереву Вэньцзи, своей любимице. Та завертела головой и завиляла хвостом от радости, встала на задние лапы, норовя прыгнуть на него. Он дал собаке лепешку, погладил по голове, ему так много хотелось ей сказать.

С безысходной тоской покидал он родной дом. Шел медленно, тяжело ступая. И долго еще слышал жалобный лай. Вэньцзи готова была пойти с хозяином хоть на край света, чтобы выполнить свой собачий долг, и изо всех сил старалась разорвать веревку.

«Не хочу я, чтобы ты терпела выпавшие на мою долю страдания. Я тут родился, вырос, стал человеком, я люблю эту землю и непременно вернусь». Он оглянулся. Божэму, Айя и сынишка махали ему рукой. На душе стало еще тяжелее. В листве шумел ветер и пел свою грустную песню. Над деревьями низко нависли тучи.

– Будет дождь. Захватил бы накидку, – крикнул Божэму вслед Гуцзесе.

Величественный и таинственный стоял лес. Ветер разгулялся вовсю. В его завываниях чудились то крики, то стоны, то рев и ржание мчавшегося по лесу табуна диких коней.

– Ничего. Скоро прояснится! – ответил Гуцзесе.

– Папа, когда приедешь, привези мне ружье! – донесся до него голос сына.

– Хорошо, сынок, привезу! – Он вытер слезы.

В последний раз охотник окинул взглядом стоянку. Божэму и Маньди все еще ему махали. Айя, пригнувшись, входила в юрту. Видимо, чтобы украдкой поплакать.

Он вышел на дорогу. И тут вспомнил, что его дожидается отвратительный Чжан Сишэн. Разъяренный, как раненый тигр. И друг, на которого надели наручники, с чуть-чуть знакомым лицом. Настоящий друг, все равно что родной брат.

И он пошел навстречу беснующемуся ветру…

ФЭН ЦЗИЦАЙ

БАРКАРОЛА

© Перевод В. Сорокин

Фэн Цзицай родился в 1942 году в Тяньцзине. До того, как в 1978 году опубликовал свой первый роман «Кулак во имя справедливости» (совместно с историком Ли Динсином), профессионально занимался живописью, а еще раньше был игроком сборной по баскетболу, преподавателем в художественном вузе, рабочим, коммивояжером. Начиная с 1979 года неоднократно публиковал рассказы, повести, публицистику, пьесы и критические статьи. В их числе «Резная трубка» и «Крик», получившие премии соответственно на Всекитайском конкурсе лучших рассказов 1979 года и первом Всекитайском конкурсе повестей и рассказов.

В 1987 году издательство «Радуга» выпустило в русском переводе «Повести и рассказы» Фэн Цзицая.

* * *

В ту пору мы, мальчишки, каждый день в один и тот же час собирались на берегу моря. Мрачные, не заговаривая друг с другом и даже не здороваясь, мы становились по своим местам и начинали толкать севшую на мель джонку. За двадцать с лишним дней мы продвинули ее всего на два метра. Нос джонки был задран кверху, словно она вытянула шею и всматривалась в морскую даль, корма же глубоко сидела в мокром песке и жалобно стонала. За ней тянулась прорытая нашими усилиями глубокая борозда. На дне лодки колыхалась вчерашняя вода, а в ней отражались, облака и лившийся с неба свет. С палубы свисала высохшая и изменившая цвет морская трава, похожая на толстые и длинные колосья. А еще были накрепко присосавшиеся к бортам моллюски – казалось, покинув лодку, они погибнут. Острые, словно лезвие ножа, створки их раковин больно, до крови резали нам руки. Но никто не хныкал: по-прежнему согнувшись под большим углом, изо всех сил давя на борта, мы неотрывно глядели вперед, в сторону моря. Наконец в один из дней начался прилив. Волны шли со страшным гулом, они вырвали лодку из песчаного плена и увели с собой. Стоя по пояс в воде, мы провожали взглядом бешено прыгавшую на волнах и удалившуюся лодку; мы не кричали, не выражали восторга – мы плакали… Эта картина, это ощущение живут во мне уже тридцать лет, но я до сих пор не понимаю, зачем мы толкали джонку, о чем плакали.

Я познакомился с тобой совсем случайно.

Случаев могут быть тысячи, этот – один-единственный. Если бы произошла любая другая случайность, я на всю жизнь остался бы без тебя. Потому-то я думаю и говорю, что для судьбы случайность предстает как необходимость. С кем еще мог произойти такой случай? Как определила судьба, лишь с тобой и со мной.

Только скука погнала меня в тот день к такому же скучающему другу-художнику: пусть две одинокие души найдут Друг в друге поддержку. И как раз тогда депрессия у него обострилась настолько, что пришлось отправить его в больницу. Я застал друга у двери дома – опоздай я на несколько секунд, и ничего не произошло бы. Он сказал, что отправляется в небесное царство устраивать свою выставку, оттолкнул меня и пошел, но тут же вернулся и заявил, что я должен помочь одной женщине. Ничего не объясняя, он очень четко произнес адрес и имя женщины, опять оттолкнул меня и ушел, снова вернулся и повторял адрес и имя до тех пор, пока его не увели и уговорами, и силой. Если разуверившийся во всем мире человек не может забыть о своем последнем долге, этот долг становится священным. Поэтому я пошел к тебе домой.

Когда я объяснил причину своего визита, глаза женщины заблестели.

При виде двух полос черного крепа, от которых как будто исходил холод, я вздрогнул: она все знала, как и я. В тот самый день, когда художника поместили в больницу, ему стало еще хуже, он ударился о стенку головой с такой силой, что раздробил череп и выбил из стены кусок штукатурки. Стоя у гроба, я подумал, что если он и вправду откроет свою выставку в небесном царстве, ему придется ждать посетителей, может, пятьдесят, а может, и сто лет. Но это не беда – все равно у него больше надежды, чем у живых. Но почему в день похорон не было видно этой женщины? Когда она надевала креп, и почему здесь две ленты – для кого вторая?

На вид ей было не больше сорока, но тени на лице говорили о вековых невзгодах. От непричесанных волос веяло слабостью и усталостью. Она заговорила:

– Из-за меня не было нужды…

Эта фраза, словно вырванная из середины неизвестного рассказа, была мне, естественно, непонятна, но я заметил, что блеск в ее глазах потух, словно она усилием воли вобрала слезы в себя, не вытирая их краем одежды. Потом я узнал, что она может плакать только так. Между тем, по моим наблюдениям, так плакать умеют лишь сильные люди; а как же она?

Она сообщила мне, что не имеет работы.

– В нашей художественной мастерской есть работа для надомников – разрисовывать книжные закладки. Это нетрудно, нужно сделать лишь несколько мазков.

– Я раньше играла на рояле. В молодые годы любила и рисовать, просто так, для себя… Боюсь, не получится.

– Ничего! – приободрил я ее. – Попробуйте, я завтра же пришлю образцы и заготовки.

Еле заметная мягкая улыбка прогнала тени с ее лица, она стала оттаивать. Мне было это приятно, и я кивнул головой.

– Кто-то ходит по крыше. Может быть, туда забрался ребенок? Как бы не натворил чего-нибудь! – сказал я.

– Это моя дочь. Черепица местами осыпалась, она настилает линолеум.

– Линолеум не годится. Давайте я помогу!

Я вышел на балкон, поднял голову. Солнце било прямо в глаза, но я все же разглядел тебя. На тебе был синий комбинезон, слишком широкий и оттого выглядевший нескладным, зато белая рубашка с закатанными рукавами казалась тонкой и легкой. Ты сидела на склоне крыши, под тобой была красная черепица, над тобой – голубое бескрайнее небо. Вокруг прогуливались белые, серые, пестрые голуби. Ты неумело пыталась как-то приладить большой, тяжелый кусок линолеума. Лицо и одежда были в пыли, ты походила на выпачканного белого голубя из окружавшей тебя стаи. Я улыбнулся.

– Тут хотят тебе помочь, – промолвила твоя мать, подняв голову.

– Да, разрешите мне, я умею, – сказал я громко. Движимый откуда-то взявшейся энергией, я быстро взобрался на крышу и зашагал вдоль наклонного желоба, распугав при этом голубей. Правда, те, что не боялись людей, не улетели, а только отошли на несколько шажков. Когда я брал у тебя линолеум, на лице твоем не было ни вежливой, ни благодарной улыбки. Ты пристально посмотрела на меня черными-пречерными глазами. Какими они были глубокими! Казалось, на меня глядела твоя душа. Кто еще в те времена мог смотреть на незнакомого человека душой, как смотрят на природу – без опаски, словно впитывая в себя. Потом я понял, что ты на все так смотришь. Но в тот раз мне показалось, будто мир стал вдруг чистым, без единого пятнышка.

Стрелки настенных часов в твоем доме всегда показывали девять сорок. Я сказал, что, наверное, испортилась пружина, и взялся починить. Твоя мать ответила, что пружина в порядке. Значит, надо смазать, сказал я, у меня есть приятель, которого можно попросить. Не нужно, ответила мать, они просто не заведены. Почему не заведены, почему время остановилось на каком-то моменте из прошлого? У вас с матерью сразу заблестели глаза, выступили и снова спрятались слезы. Значит, и ты тоже так плачешь. Вы не отвечали, я не расспрашивал. Я знал, как противостоять горю – обходить его стороной. Я стал рассказывать смешные истории и говорил без умолку, пока вы обе не расхохотались.