Текст книги "Современная новелла Китая"

Автор книги: Артем Лунин

Соавторы: Раймонд Чэндлер,Лю Шаотан,Ван Аньи,Гао Сяошэн,Чжан Сюань,Фэн Цзицай,Шэнь Жун,Чэнь Цзяньгун,Гу Хуа,Цзяо Цзуяо
сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 34 страниц)

После этого он вновь, как тогда, давно, надел синюю форму и, с учебником под мышкой и мелом в руке, вошел в класс. Дивный сон, прерванный двадцать два года назад, продолжался. Люди на селе жили небогато; ребятишки ходили в рванье; в классе пахло потом, пылью и солнцем. Дети смотрели на него из-за стареньких парт широко раскрытыми наивными глазами, в которых сквозили удивление и недоверие; разве может пастух быть учителем? Но очень скоро дети ему поверили. Он не делал ничего особенного, у него и в мыслях не было, что он служит социализму и «четырем модернизациям» – он считал это уделом героев. Он просто добросовестно выполнял свои обязанности. Но и за это дети его уважали. В то утро, когда ему надо было ехать в Пекин, школьники один за другим высыпали на дорожку перед школой и смотрели, как он садится в повозку, как грузят его багаж. Они наверняка уже прослышали о том, что нашелся его заграничный папа и что теперь с этим богатым папой он уедет за границу. Стояли расстроенные, понурившись, сдерживая грустные слезы расставания. Смотрели вслед его повозке, которая, переехав через мост, катилась мимо тополиной рощи, постепенно исчезая в желтеющих полях…

Изредка пастухи приезжали его навестить. Тому старику теперь уже перевалило за семьдесят. Но руки были все еще крепкие. Сидя на кане, он ласково поглаживал «Словарь современного китайского языка», приговаривая:

– А ведь не перевелись еще ученые люди! Такую толстую книжку можно целую жизнь читать!

– Так это же словарь, в нем только иероглифы ищут! – заметил Насмешник. – Ты и впрямь поглупел на старости лет!

– Что правда, то правда. Век прожил – только глазами хлопал. Кино вот смотрю – даже названия не могу прочесть. Все мелькает.

Пастухи дружно загалдели, что по нынешним временам обязательно нужно образование.

– Да уж! Только покуда не все еще грамотные. Давал я как-то лошадям лекарство, так наружное чуть внутрь им не скормил…

Насмешник сказал:

– Старина, ведь ты от нас вышел в люди. Но нам поздно учиться, так позаботься хоть о наших детях.

– Верно! – поддакнул старик. – Выучи моих внуков читать разные толстые книжки. Ведь мы с тобой не чужие. Конечно, мы бедные, но не надо забывать старых друзей…

Эти безыскусные слова ярко и образно показали ему смысл новой работы, сделали более отчетливыми мысли о будущем. От пастухов шел запах конского пота, аромат свежих, налитых соками трав – густой и сильный природный дух. Все в них было привычно, знакомо. Они как родные, не то что отец и мисс Сун, которые вызывали в нем подавленность и стеснение.

В глазах пастухов и своих учеников, в глазах всех, с кем ему приходилось работать, он читал уважение, чувствовал, что нужен людям. А что еще надо для счастья, если не сознание, что тебя высоко ценят?

Утром они с отцом и мисс Сун прошлись по Ванфуцзину. На этой улице с ее обилием магазинов он почувствовал, что совсем отвык от городской жизни. Здесь земля закрыта бетоном и асфальтом, по всей ширине улицы взад и вперед расхаживают и заговаривают друг с другом совершенно незнакомые между собой люди. Шумно, бойко, много народу, и вместе с тем холодно, одиноко. К тому же непрерывный громкий говор со всех сторон постепенно начинает действовать на нервы…

В магазине отец вынул бумажку с цифрой «600», чтобы уплатить за столовый сервиз с зеленой росписью – из Цзиндэчжэня, тончайшая работа! Потом приобрел за две сотни с лишним кастрюльку для овощей. Сделана она была искуснейшим образом, покрыта желто-коричневым узором, придававшим ей колорит древности – совсем как утварь, откопанная из Ханьских могил. Такой красивой посуды никогда не видали в его маленьком поселке на далеком Северо-Западе. Кастрюльку давно хотела Сючжи и часто рассказывала, какие красивые делают в ее родных местах. Дома была одна такая, привезенная кем-то из Шаньси. Сючжи выменяла ее на пять пар тапочек, да еще сколько упрашивала! Края у кастрюльки уже пообтерлись и вид был самый неприглядный.

– Ваша жена, наверное, очень красивая, – лукаво поглядывая на него, спросила мисс Сун, когда они вернулись в отель. – Вы, видно, ее очень любите. Везет же людям!

Сегодня она опять была в новом наряде. Красная с черным тонкая блузка, поверх – сиреневая шерстяная безрукавка и в тон блузке – узкая черная юбка. В воздухе, нагретом лучами осеннего солнца, витал аромат ее дорогих духов.

– Супружество – это всегда компромисс, – вздохнул отец, неторопливо помешивая кофе. Думая, видимо, о своем, он продолжал, тщательно выговаривая каждое слово: – Любишь жену или нет – надо до конца выполнить свои обязательства. Иначе не будет спокойна совесть, придут боль и раскаяние. Я предлагаю тебе ехать со мной, но зову не тебя одного. Возьмешь с собой жену и ребенка.

– Господин Сюй, расскажите, пожалуйста, историю вашей любви, – попросила мисс Сун. – Это, должно быть, очень романтическая история. Я думаю, многие женщины вас любили – ведь вы такой видный мужчина.

– Какая там любовь, – он усмехнулся, словно бы извиняясь. – Мы с женой до свадьбы даже не видели друг друга. Так что ничего романтического.

– Ах! – с несколько преувеличенным удивлением воскликнула мисс Сун.

Он смущенно пожал плечами. Ему хотелось подробно рассказать, какая у них с Сючжи была свадьба, такие свадьбы – явление аномальное, настоящая беда. Не столько даже беда, сколько позор нации. И он боялся, что станут смеяться над тем, что для него свято. В голове была неразбериха, и он молча сидел, не двигаясь, потягивая кофе маленькими глотками. В кофе смешались горечь и сладость, они неразлучны, и только их сочетание придает кофе особый, неповторимый аромат, который вызывает такое восхищение. Отец и мисс Сун прекрасно разбираются в тонкостях кофе, но способны ли они постичь все тонкости судьбы человека? В те смутные годы брак, как и остальные стороны жизни, зависел от случайного стечения обстоятельств. Случайность для них – это неопределенность. Но есть ведь еще другая сторона, и они ее не поймут. Это судьба, особое предначертание, которое вдруг, нежданно-негаданно, дарит человеку счастье. И чем тяжелее тебе, чем горше, тем драгоценнее такой неожиданный дар. Потом, когда они с Сючжи вспоминали свою необычную свадьбу, всякий раз испытывали и глубокую грусть, и глубокую радость. Только вряд ли это кому-нибудь будет понятно.

Это было весенним вечером 1972 года. Он, как обычно, напоил животных, закрыл загородку и вернулся в свой домишко. Не успел положить кнут, как распахнулась дверь и влетел Насмешник.

– Эй, Правый, хочешь жениться? – спросил он. – Если хочешь – только слово скажи, вечером доставлю невесту. – Насмешник был в сильном возбуждении.

– Ну что ж, доставь, – ответил он посмеиваясь, считая, что тот, по своему обыкновению, подшучивает над ним.

– Ладно! Слово – закон. Ты пока готовься. Со стороны невесты разрешение на брак имеется, а что до тебя – я уже с вашим секретарем поговорил. Секретарь сказал, что за ним дело не станет, нужно только твое согласие. Ну ладно, эту бумажку я тебе сам достану. И по дороге завезу в политотдел. А невесту привезу на обратном пути. Так что вечером свадьбу сыграем!

Стемнело. Он сидел на табуретке, читал журнал «Цзефанцзюнь вэньи» и вдруг услышал, как ребятишки снаружи кричат:

– Правому жену привезли! Правому жену привезли!

Вслед за этим распахнулась со стуком дверь, и в комнату снова ворвался Насмешник.

– Ну дела! Вина у тебя нет, так дай хоть воды глоток – горло промочить. Ох, устал! Полдня мотаюсь туда-сюда, тридцать верст отмахал. Ноги отваливаются. – Он зачерпнул воды из ведра, шумно выпил всю до капли и утер рот рукавом. Потом зевнул, потянулся и лишь после этого крикнул в сторону двери: – Эй, что ты там стоишь? Входи же! Это теперь твой дом. Иди, познакомься: это Правый, о котором я рассказывал, а по-настоящему – Сюй Линцзюнь. Он хороший, только бедный. Но чем беднее – тем славнее, как говорится!

И тут он увидел наконец, что перед ватагой ребятишек, собравшихся у двери, стоит девушка в чем-то нелепом, сером, накинутом сверху. В руках маленький белый узелок. Равнодушно и вместе с тем внимательно она оглядывала его маленькую, пропыленную и продымленную комнатушку. Как будто и впрямь собиралась надолго здесь обосноваться.

– Что?.. Что это такое? Как можно? – он не на шутку испугался. – Ну, знаешь, шути, да знай меру!

– А почему бы и нет? Не валяй дурака.

Насмешник вытащил из кармана листок бумаги и положил, словно припечатал, на край кана.

– Вот тебе и свидетельство. Это документ. Документ, понимаешь? Я сказал в политотделе, что ты не можешь бросить табун и поручил мне все уладить. Ну что, так и будешь сидеть сложа руки? Мы заскучаем. Эй, Правый!

– Как можно? Как это?.. – Он с трудом расцепил руки. Девушка наконец вошла в комнату и спокойно уселась на табурет, с которого он вскочил. Она вела себя так, словно и разговор, и все происходящее не имеют к ней никакого отношения.

– Как можно? Это ваше семейное дело, что ты у меня спрашиваешь? Я этого не знаю, и спросить не у кого. – Насмешник пододвинул к нему «документ». – Ну, ладно! Успеха вам, а я пошел. На будущий год, как родится толстенький малышок, не забудьте налить мне стопочку за его здоровье!

Подойдя к двери, он растопырил руки и, как пугают цыплят, шуганул толпившихся ребятишек:

– А ну, кыш! Чего уставились? Вы что, не видели, как ваш папа на маме женился? Скорей бегите домой, они вам расскажут! Давайте-давайте!

Насмешник махнул рукой и скрылся.

В сумеречном свете лампы он украдкой рассматривал девушку. Не красавица. Маленький нос, вокруг носа мелкие веснушки. Матовые, без блеска волосы, выражение лица усталое, черты мелкие. Ему почему-то вдруг стало жаль ее. Он налил в стакан воды и поставил на деревянный ящик, служивший столом.

Она посмотрела ему в глаза, прочла в них искреннее сочувствие и выпила всю до капельки воду. Это придало ей силы. Она подошла к лежанке, села, отвернув край одеяла. Достала из узелка лоскут синей материи, иголку с ниткой, положила лоскут на колено и, склонив голову, принялась штопать. Она была скованна и подавленна. Казалось, не в силах справиться со своим состоянием, она переносила его на окружающие предметы. Внешне спокойная, она быстро прибрала в доме – сразу стало чище, светлее. Ловкими пальцами прошлась по одеялу, подушке, одежде – словно по клавишам, и зазвучал красивый стройный аккорд.

Вдруг ему вспомнилась бурая лошаденка, и сладко защемило сердце. Ему показалось, что он уже давно знает эту девушку и много лет ее ждал. Незнакомые чувства переполнили душу, смутили сердце. Он не заметил, как подошел к ней, сел рядом, закрыв руками лицо. Он боялся поверить в это неожиданно обретенное счастье – как бы не случилось вслед за ним какой-нибудь новой беды, и в то же время страстно хотелось в это поверить, до конца осознать это новое, прекрасное чувство.

Девушка оставила шитье. Внутренний голос сказал ей, что на этого человека можно целиком положиться. Она легко и просто положила руки на его ссутулившиеся плечи, словно давно его знала, и двое, сидя на лежанке, устланной рваной мешковиной, стали обсуждать свое будущее.

Сючжи была родом из Сычуани. В те годы случалось так, что эта житница не давала даже бататов, и голодающие крестьяне бежали оттуда. Девушкам было еще не так плохо – они выходили замуж в другую деревню, покинув голодный край. Стоило одной обосноваться где-нибудь на чужбине, как следом за ней тянулись ее сестры и подруги. Друг за дружкой оставляли они знакомые с детства горы, долины и реки, перебирались через горные хребты и разбредались по бесчисленным дорожкам и тропкам, кто в сторону Шэньси, кто в Ганьсу. Другие держали путь в Цинхай или Синьцзян. Иногда семья могла наскрести денег на билет, а если нет – ехали, тайком, от станции до станции. В их жалких тощих узелках не было ничего, кроме латаной одежонки, круглого маленького зеркальца да деревянной гребенки. С этим нехитрым имуществом они шли в жизнь, делая ставку на молодость и красоту, чтобы либо выиграть счастье, либо все потерять…

В той местности, где он жил, такие «грошовые свадьбы» были не новостью. Совсем молодые парни и старые холостяки, у которых не было денег на подношения семье невесты, обращались к женщинам из Сычуани. А те – словно картотеку с собой носили. Вспомнят какую-нибудь девушку и напишут, приглашая приехать. Получив письмо, девушка приезжала, а приехав – выходила замуж. Так и Сючжи приехала по письму. Ее «выписали» для молодого тракториста из седьмой бригады. Но пока она выправляла разрешение, пока добиралась, проезжая по станции в день, тракториста не стало. За три дня до ее приезда он перевернулся на тракторе. Она даже не пошла на место кремации. Зачем? Идти к землячке было неудобно. Той нелегко жилось: муж – калека, только что ребенок родился. Так и сидела перед конюшней седьмой бригады, тупо глядя на свою тень, которая медленно двигалась, как на солнечных часах.

Насмешник в обед приехал за кипятком. Увидел ее, узнал, в чем дело, постоял с чайником в руке, подумал и, бросив табун, помчался по всем дворам искать жениха. В седьмой бригаде оставалось три холостяка. Они по очереди подходили к конюшне, рассматривали девушку, но, худенькая, невысокого роста, она не вызывала у них интереса. И тут Насмешник вспомнил о Линцзюне, которому было за тридцать.

Так он и женился. Такая вот романтическая история.

Правый женился! Для производственной бригады это было большим событием. Люди, увязнувшие в «проведении революции», были рады хоть на время освободиться от «уклонов» и «исправлений». Все хотели поздравить «правого элемента», который никому из них ничего худого не сделал, а только честно и добросовестно трудился. Люди прежде всего люди. Они приходили с теплыми словами, радовались за него, да и за себя тоже – что не растеряли в этой «революции» человечности. Кто дарил ему котелок, кто несколько фунтов зерна, кто талон на кусок ткани… А молодой ветеринар предложил скинуться со двора по полтине – молодым на обзаведение. На общем собрании случилось невероятное событие, какого не было с начала «великой культурной революции»: единогласно – удивительное единство! – решили предоставить ему отпуск на три дня. Нет, доброты у людей не отнимешь, даже в самые мрачные времена.

Так они начали строить свою семью.

По натуре своей Сючжи была веселой, жизнерадостной, поэтичной. Только образования ей не хватало: она училась лишь в начальной школе, да и то всего два года. На третий день после ее приезда кинопередвижка показывала фильм «Ленин в 1918 году». Ей запомнились слова Василия, которые она потом часто повторяла, радостно смеясь: «Будет и хлеб, будет и молоко!» Брови у нее были тонкие, глаза небольшие, и когда Сючжи улыбалась, они становились узкими щелочками, формой похожими на полоску молодого месяца. А милые ямочки на щеках!..

Весь день Линцзюнь пас лошадей, а Сючжи под палящим солнцем месила глину, лепила кирпичи и сушила. Потом нагружала тачку и везла к дому. Она решила сделать стену, чтобы получился внутренний дворик. Из девяти с половиной миллионов квадратных километров огромной страны она выбрала кусок земли в восемнадцать квадратных метров. Она говорила: «Там, на моей родине, у каждого дома растут деревья, а тут выйдешь за порог – и ничего, кроме неба, не видишь». Она выкопала где-то два тополя, толщиной с руку, притащила домой – откуда только силы взялись! – и посадила во дворе, один справа, другой слева от входа. Когда стена была закончена, она принялась разводить птицу. Завела кур, уток, гусей и даже несколько пар голубей, потом кроликов. За такую активность ее прозвали «начальником генерального штаба». Сючжи очень досадовала, что госхоз не разрешает рабочим выкармливать свиней, и часто говорила Линцзюню, приподнимаясь с подушки, будто видела во сне, что вырастила большую-пребольшую свинью.

Запущенное хозяйство, где трудился Линцзюнь, напоминало болото. Начальству ни до чего не было дела. Вот только «уничтожение капиталистических хвостов» неуклонно проводилось в жизнь. Но Сючжи была упрямой, как молодая травка, которая пробивается даже через каменную плиту. Ее зверюшки словно по волшебству росли и плодились с неимоверной скоростью. «Будет и хлеб, будет и молоко!» В самом деле, примерно через год в их жизни произошли большие перемены. При прежней мизерной зарплате они уже могли прилично одеться и нормально поесть. Сючжи шла наперекор всем законам общественного развития: такой был у нее характер. Словно не слыша громких призывов к коммунизму, она осуществила у себя дома переход от натурального хозяйства к товарному. Все держалось на ней. Когда она возвращалась, закончив работу, с нею возвращались куры, утки и гуси. Цинцин сидела у нее за спиной, голуби – на плечах и на голове, куры и утки вертелись под ногами. Она ставила на огонь котел с водой и, хотя не была знакома с эргономикой, словно тысячерукая Гуаньинь^[65], не торопясь, без суеты управлялась со всеми делами.

Эта женщина, познавшая голод, не только принесла ему домашнее тепло и уют, но помогла прочно обосноваться на этом клочке земли и глубоко пустить корни, которые питались их собственным трудом. Соединив свою жизнь с Сючжи, он полюбил землю, на которой жил, еще полнее ощутил чистоту, честность и прямоту жизни, основанной на труде. Он, наконец, обрел радость, к которой стремился столько лет.

Когда замначальника Дун объявил, что решение по его делу пересмотрено, когда дали справку, когда на основании постановления ему выдали в бухгалтерии материальную помощь – пятьсот юаней, – он вернулся домой и рассказал все Сючжи. На лице у нее было написано удивление. Она наскоро вытерла руки о передник и пересчитала новенькие бумажки.

– Слушай, Сючжи, с сегодняшнего дня мы такие же люди, как все остальные! – Он умылся и крикнул: – Эй, ты почему молчишь? Что ты там делаешь?

– Ну и дела! – рассмеялась Сючжи. – Я все никак сосчитать не могу. Несколько раз принималась – ничего не выходит. Так много денег!

– Ай-ай-ай! Ну что ты за человек! Подумаешь, деньги! Главное, что меня больше не считают правым, что я как бы заново родился… Вот чему надо радоваться!

– Заново родился! Скажешь тоже. Я вот на тебя смотрю – ты все тот же. Раньше говорили, ты – правый элемент. Прожил полжизни, теперь говорят – ошибка вышла, наперед веди себя хорошо. Подумаешь, счастье какое! Ты разве что-нибудь не так делал? Мы как жили, так и будем жить. Только с деньгами оно спокойнее. Ты меня не ругай, дай лучше я сосчитаю.

И верно. Сючжи моложе его на пятнадцать лет, но никогда не считала, что он чем-то отличается от других. Вот что значит простая крестьянская мудрость! Правый элемент, не правый элемент – эти проблемы ее мало волновали. Она только знала, что он хороший и честный – и этого было вполне достаточно. Работая вместе с другими женщинами, она часто говорила:

– Отец нашей Цинцин – человек честный, простой. Ох, всякого натерпелся. Пинай его ногами – не пикнет. Волк за ним погонится – не побежит. Такого обидеть – совсем надо стыд забыть. Чтоб этим гадам на том свете досталось!

Да, Сючжи любит деньги и переживает, что мелкую монетку нельзя разломить пополам, чтобы не сразу истратить. А уж пятьсот юаней – целое состояние! Руки дрожат, когда их держишь, в глазах – слезы радости. Однако, узнав, что отец мужа – «иностранный капиталист», она ни слова не сказала о деньгах. Лишь советовала взять с собой побольше яиц, сваренных в ароматном чае, чтобы его угостить. Она то и дело поучала Цинцин, которой едва исполнилось семь лет:

– Только деньги, заработанные собственным трудом, приятно тратить. Тогда и на душе спокойно. Вот я, к примеру. Продам яйца – куплю соль. Потружусь на уборке риса – куплю перец. Поработаю сверхурочно – тебе чего-нибудь куплю.

Она никогда не философствовала, не рассуждала о высоких материях. Ее простые, доходчивые слова были понятны даже маленькой дочке: труд надо почитать и ценить. Только вознаграждение за труд приносит человеку радость. Богатство, добытое обманом и насилием, – позор!

Сючжи не умела петь. Когда Цинцин исполнился месяц, они взяли ее с собой и поехали в уездный центр, в единственное на всю округу фотоателье, чтобы сняться на память. «Счастливая семья» – называют такие снимки. В уездном центре продавали мороженое. Торговец, растягивая слова, выкрикивал: «Мо-о-оро-оженое! Мо-о-оро-о-оженое!» Это слово буквально околдовало Сючжи. Покачивая Цинцин, она нараспев повторяла, стараясь подражать северо-западному говору: «Мо-о-оро-оженое…» Эта короткая, всего из одного слова, монотонная песенка, сладкая как мечта, не только мгновенно усыпила Цинцин, но и его самого оторвала от книги и переселила в мир прекрасной сказки, на вершину блаженства.

На Ванфуцзине тоже есть продавцы мороженого. Но их не слышно, они сидят в своих будках, как изваяния. Это не то! Ему захотелось снова услышать ту сладкую, как мечта, волшебную мелодию, шутливое, полное надежды: «Будет и хлеб, будет и молоко!»

Нет. Нечего ему здесь зря тратить время. Надо возвращаться домой. К тем, кто помог ему в тяжелое время. Теперь они ждут помощи от него. Там земля, политая его потом, – он сверкает на скошенных полях. Там его жена и дочурка, которых он любит больше всего на свете. Там все, что у него есть. Вся его жизнь.

И он вернулся. Вернулся в привычный и знакомый маленький уездный городок. Перед автобусной остановкой – единственная на весь уезд асфальтированная дорога, припорошенная желтой пылью. Ветер крутит пыльные столбы перед входом в магазин, возле банка, почты. На другой стороне шоссе тарахтит хлопковзбивалка. Она будто и не останавливалась ни на минуту с тех пор, как он уехал. У входа на автостанцию толпятся, как всегда, крестьяне, продают сладкое рисовое вино, масло, тыквенные семечки. Чуть дальше – все те же покосившиеся глиняные домишки. Кое-где на дверях можно еще различить стершиеся от времени резные узоры. Новое здание театра по-прежнему все в лесах, около него суетятся рабочие.

Когда он вышел из автобуса, ему показалось, будто он спустился на парашюте, и ноги вдруг ощутили землю. Ему дорог каждый комочек, каждая пылинка, как собственная жизнь – вся, даже тяжелое прошлое.

В сумерках везшая его повозка поравнялась с тем поселком, где он жил раньше, когда работал в производственной бригаде. Косые лучи заходящего солнца падали из-за западных гор, освещая и деревушку, и ее жителей размытым красно-розовым сиянием. Два серебристых тополя, посаженные руками Сючжи, высоко поднялись над плоской крышей его прежнего жилища. Они стояли не шелохнувшись, навытяжку, будто приветствуя его.

Скотина возвращалась по дворам. Животные, которые пересекали дорогу, словно узнав его, останавливались и долго смотрели вслед широко раскрытыми глазами. Лишь когда повозка отъехала далеко, они отвернулись и лениво побрели к своим загонам.

К сердцу волной прихлынуло тепло. Он вспомнил свой разговор с отцом накануне отъезда. В тот вечер отец и сын сидели друг против друга в креслах; отец был в шелковой пижаме, печальный, ссутулившись, курил трубку.

– Уже уезжаешь? Так скоро? – спросил он.

– Да, надо готовиться к экзаменам за полугодие.

Отец помолчал и сказал:

– Я очень рад, что мы повидались.

Он старался не выдать своего волнения, но нижняя губа слегка дрожала.

– Ты стал настоящим мужчиной. В тебе появилась уверенность. Это хорошо. Настоящая вера человеку нужнее всего. Признаться, я в свое время тоже верил, но религия это не то… – Он запнулся, махнул рукой и сменил тему: – В прошлом году в Париже я видел английское издание Мопассана. Там есть рассказ, где описывается встреча крупного политика со своим сыном, которого он оставил много лет назад. Потом сын помешался. Всю ночь я не спал. И часто вспоминал, как ты стоишь передо мной, такой несчастный, печальный. Но теперь я успокоился. Ты, вопреки моим ожиданиям, превратился в такого… такого…

Он не закончил фразу – не смог подобрать подходящего слова. Но в глазах его было уважение. Они оба – и отец, и сын – остались довольны и этой своей встречей, и этим своим расставанием. Оба получили друг от друга то, чего каждому не хватало. Отец успокоил свою совесть, а он сам в важный, переломный момент окинул взором прожитую часть жизни – и понял как будто в чем ее смысл.

Солнце закатилось за горы. Брошенные им последние лучи сделали вершины оранжево-золотыми. Отсвет зари упал на горные склоны, на луга и поля, стелющиеся внизу, на села. Свет постепенно тускнел и перешел наконец в слабое сияние. Все ближе и ближе подъезжали к школе. Вот глаза различили спортплощадку – она выделялась светлым пятном, как гладь озера среди бурых зарослей прибрежного камыша. Навстречу пахнул вечерний ветер, и тепло, разраставшееся в груди, разлилось по всему телу. Отец, говоривший о его уверенности, о вере, понял по-своему состояние его души. Ни доводы разума, ни знания не могут заменить чувства. Иногда чувства важнее, чем разум. Самое драгоценное, что принес ему опыт прожитых лет, – это ощущение себя человеком труда. Он так растрогался, что на глаза навернулись слезы: нет, не впустую прошел он свой тернистый путь.

Наконец он разглядел и школу. У дверей его дома стояли несколько человек и смотрели в сторону приближающейся повозки. Белый передник Сючжи казался в гаснущем свете заката яркой звездой.

Люди все подходили и, когда наконец разглядели, что это – он, побежали на дорогу. Впереди всех маленькая девочка в красном, похожая на язычок пламени. Вот она бежит, бежит… Все ближе, ближе…

ЧЖАН ЦЗЕ

НЕ СОЗРЕЛ…

© Перевод И. Лисевич

Родилась в Пекине в 1937 году в семье, переселившейся в столицу из провинции Ляонин. В 1960 году окончила Китайский Народный университет. Работала в Первом министерстве машиностроения, на Пекинской фабрике кинопленки. После образования в 1982 году пекинской организации Союза писателей работает в этой организации; в настоящее время – член Союза писателей, член правления пекинского отделения.

Печататься начала с 1978 года. Ее рассказы «Дитя» и «Кто живет красивее» были удостоены премии за лучший рассказ на общекитайских конкурсах в 1978 и 1979 годах. В последние годы опубликовала ряд повестей и рассказов – такие, как «Тяжелые крылья» и другие. Предлагаемый читателю рассказ удостоен премии на Всекитайском конкурсе 1983 года.

* * *

Вдо-ох – выдох, вдо-ох – выдох!

Туман повис над озером белесым, с чуть заметной прозеленью, покрывалом. Воздух чистый и свежий, напоенный озоном, словно у моря, вселял бодрость.

Вдо-ох – выдох, вдо-ох – выдох!

Вдруг перед глазами Юэ Тофу все засверкало – какая красота! Лотосы расцвели – когда только успели?! А он и не заметил – может, они ночью раскрылись все сразу? Он ведь каждое утро бегает вокруг озера – не мог пропустить…

Вдо-ох – выдох, вдо-ох – выдох!

Нынче, наверно, будет дождь – с самого утра парит. Стайки стрекоз жмутся к воде, лишь изредка пролетая мимо головы.

Вдо-ох – выдох, вдо-ох – выдох!

Половина дистанции уже позади, но Юэ Тофу держит темп. Он бежит легко, не спеша, не напрягаясь, обгоняя одного за другим стариков, которые по-настоящему бегать не могут – только делают вид…

Даже невооруженным глазом видно, сколько за эти два года прибавилось людей, которые по утрам занимаются физкультурой в парке. Кое в ком с первого взгляда узнаешь человека, покинувшего «высокий пост». И по речи, и по манерам.

Свой чуть выступающий животик они несут с достоинством и, даже труся вдоль берега под ивами, каждым своим шагом дают понять, что делают что-то очень важное – передают какое-то указание или тщательно обдумывают, как одним махом разрешить весьма непростое дело…

Было здесь несколько человек, которые попадались ему ежедневно, – обгоняя их, Юэ Тофу всякий раз с легкой улыбкой вежливо склонял голову. Порой ему тоже улыбались в ответ, и эта улыбка, словно зеленый огонек на перекрестке, озаряла его душу радостью.

Обогнув шестигранную беседку, Юэ Тофу заметил впереди Малыша, бежавшего слегка подпрыгивая. Его старенькие синие кеды шлепали по грязной тропинке сбивчиво и не в лад. Тощие ляжки слегка подрагивали в широченных трусах. Лилово-красная тренировочная фуфайка совсем уже потеряла вид, но на спине по-прежнему гордо красовался номер семь. Что на груди, Юэ знал не глядя: там были начертаны четыре иероглифа, известные, как говорится, «среди всех людей» – название их родного университета.

Ах, славная альма-матер, рассеявшая своих отпрысков по всему миру!

В их группе был всего двадцать один человек, но казалось, куда ни поедешь, обязательно встретишь своих. Только в управлении их оказалось трое: Малыш, Цай Дэпэй и он сам.

Конечно, если поразмыслить, ничего удивительного в этом нет. Получили одну специальность, на работу почти всех распределили в одну систему, не считая того, что вышли из такого знаменитого вуза; с шестидесятого года, когда его окончили, успели приобрести кое-какой опыт и, в общем, могли работать самостоятельно. Да и времена наступили отличные, когда в центре стали ценить интеллигенцию, – в общем, воды под килем прибыло. Выезжая в командировки на места, он всякий раз встречал одного-двух бывших однокашников, сделавших карьеру. Правда, начальнику отдела где-нибудь в провинции далеко до завотделом здесь в центре, в министерстве, – до такого, как он…

Юэ Тофу приходилось слышать, что его считали лучшим в группе. А в последнее время в центре появились новые веяния, заговорили о дальних перспективах, подняли вопрос о подготовке руководителей третьего эшелона… Был определен и возрастной предел для него – от тридцати пяти до сорока пяти лет.

Юэ как раз подошел к самой вершине – к сорока пяти…

Его поколению, право же, повезло – удалось получить высшее образование. И хотя во времена «великой культурной революции» учебу пришлось бросить, но «изначальная жизненная сила» ущерба не понесла, политическим нападкам они не подвергались, разве что работали тяжко. А сейчас, когда все они в расцвете лет, Центральный комитет, с одной стороны, вдруг обратил внимание на интеллигенцию среднего возраста, а с другой – на критическую ситуацию, когда нет преемственности между зрелыми кадрами и «молодой порослью». Укажи ЦК на это несколькими годами раньше или позже, что им было бы от того проку? Обрати ЦК внимание только на одну сторону – они бы тоже погоды не сделали. Но сейчас… Вот уж правду говорят: каков ветер, таков и дождь!

Кто-то узнал, что у Юэ Тофу есть шанс быть выдвинутым парткомом на должность заместителя начальника управления. Некоторые факты как будто подтверждали этот слух.

Да чего далеко ходить: в управлении его назначили ответственным за общие вопросы производства и планирования – а они затрагивают и научно-исследовательские учреждения, и производственные, и потребляющие – всего больше ста организаций. И пусть над ним стоит еще начальник управления, он только подписывает бумаги, а реальная власть в руках у Юэ. Кстати, начальнику уже шестьдесят восемь – пожалуй, через несколько месяцев он тоже пополнит ряды «покинувших пост»… И еще: последнее время Юэ каждый раз приглашают на расширенные заседания парткома…