Текст книги "Современная новелла Китая"

Автор книги: Артем Лунин

Соавторы: Раймонд Чэндлер,Лю Шаотан,Ван Аньи,Гао Сяошэн,Чжан Сюань,Фэн Цзицай,Шэнь Жун,Чэнь Цзяньгун,Гу Хуа,Цзяо Цзуяо
сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 34 страниц)

При мысли об этом директор заулыбался. Никому не удастся обвести его вокруг пальца, ни Лэн Чжаньго, ни Ху Ваньтуну. Когда он перейдет в министерство, завод по-прежнему останется у него в подчинении. А это главное.

Ши Мин наконец прикрепил к вороту Ху Ваньтуна лист бумаги с нарисованной на нем черепахой и чувствовал себя героем. Все вокруг хихикали, а он, откинувшись на спинку дивана, с довольным видом рассматривал свое творение, выпуская на него сигаретный дым. Но вскоре занятие это ему наскучило, и он уставился на Ли Дуань, единственную на совещании женщину, заместителя заведующего технологическим отделом… И отключился…

– Шлифовальный цех, шлифовальный… Ши Мин!

Ши Мин очнулся и, увидев устремленные на него сверкавшие глаза Лэн Чжаньго, быстро произнес:

– Нет проблем!

– Каких проблем?

– Никаких!

– План выполните?

– Выполним!

– А если не выполните?

– Отрубите мне голову! – Раздался дружный взрыв хохота.

Ши Мин пришел в восторг от вдруг представившейся возможности подшутить над Лэн Чжаньго и добавил:

– Я жду трех обещанных поклонов и за них готов через три дня пожертвовать головой.

Лэн Чжаньго с отвращением поморщился, словно наступил на жабу.

– Твоя башка и медяка не стоит. Ты что, пришел сюда комедию ломать?

Ши Мин вечно злобствовал. То комнату ему дали маленькую, несолнечную. То зарплату не прибавили, когда всем кадровым работникам прибавляли. Он ходил к директору завода и секретарю парткома, скандалил, ругался. С тех пор он и снискал славу неудачника, стал грубым, неуступчивым, задиристым. А неудачнику все дозволено. Станет он считаться с каким-то там Лэн Чжаньго. И он, захлебываясь от ненависти, бросил:

– Зато вашей голове нет цены, вот мы и заплатим ею, если не выполним план. Идет? Вы нас стращаете, как детей, запугиваете. Теперь это не в моде. Завод уже второй год не выполняет план, и ничего нельзя сделать. Даже государство бессильно. И никого не наказывают. А вы опять за свое. Только и знаете, что давить на людей. Зачем? Хотите, чтобы все надрывались?

Ши Мин, пожалуй, высказал не только собственное мнение. Так думали многие. Лэн Чжаньго, едва сдерживая гнев, ответил:

– Еще до Праздника весны директор приказал выдать рабочим и служащим премию на сумму пятьсот тысяч юаней. А откуда эти деньги, тебе известно? Из производственного фонда. Потому в этом месяце такое напряженное положение. Если завод не выдаст валовой продукции на девять миллионов, банк откажет нам в кредитах и в следующем месяце оборотный капитал будет равен нулю, не хватит средств ни на уголь, ни на воду, ни на электричество, ни на газ; производство остановится, рабочие останутся без зарплаты, начнутся беспорядки! План этого года практически нереален, и дальнейшие заказы зависят главным образом от качества продукции первого месяца этого года. Не дадим план – заказчики расторгнут договоры и потребуют возмещения убытков, а то и оштрафуют. И тогда, если даже мы продадим все оборудование завода, нам не расплатиться с долгами. Неужели ты, заместитель начальника цеха, не понимаешь таких простых вещей?

– Понимаю не хуже вас, но сейчас все относительно благополучно, как говорится, дети не кричат, матери не плачут – нечего рваться в гору, пока не проложили дорогу. Не думайте, что вы один болеете за завод, а остальные дармоеды. – Выступление Ши Мина насмешило всех своей нелепостью, он все смешал, свалил в кучу.

Лэн Чжаньго был вне себя от злости: ну что сделаешь с таким человеком?

– Если ничего не понимаешь и не научился говорить по-человечески, нечего тебе здесь делать, пусть придет начальник цеха!

– Благодарю вас! Больше не буду являться на ваши совещания! В следующий раз идите за начальником цеха прямо в больницу. – Ши Мин уже поднялся было, но Ху Ваньтун повернулся к нему, стал удерживать. И тут раздался взрыв хохота: все увидели на спине у Ху Ваньтуна лист бумаги с нарисованной черепахой. Громче всех смеялся Ши Мин. А Ху Ваньтун недоумевал. Директор подошел к нему, незаметно отколол лист с рисунком и разорвал.

В это время вошла с растерянным видом секретарша директора и обратилась к Лэн Чжаньго:

– Только что позвонили, какой-то мальчишка мячом разбил окно в вашем доме, и у вашей жены снова случился припадок. Вас просят срочно приехать.

Лэн Чжаньго переменился в лице и стоял не двигаясь. Совещание не закончено, а он ничего не успел сделать и должен уйти. После его ухода ничего не будет, кроме пустой болтовни. Как же ему потом работать?

– Товарищ Чжаньго, забудьте пока о делах и быстрее езжайте домой, – сказал директор и обратился к секретарю: – Вызовите машину!

Лэн Чжаньго продолжал сидеть. Ши Мин вернулся на свое место и произнес:

– Начальник Лэн, поспешите, это приказ директора, так что можете быть спокойны: за преждевременный уход из зарплаты не вычтут.

– Чжаньго, я пойду с тобой, – предложил Ху Ваньтун.

– Зачем? Оставайся. Будешь вести совещание. – Лэн Чжаньго порывисто поднялся и вышел, хлопнув дверью.

Все сразу почувствовали облегчение и вместо производственных вопросов заговорили о несчастливой семейной жизни Лэн Чжаньго. Никто не злорадствовал, напротив – сочувствовали. Кто искренне, кто приличия ради. Ху Ваньтун не мог вести совещание, с уходом Лэн Чжаньго он как бы потерял опору и умоляюще посмотрел на директора.

Директор откашлялся и произнес:

– Совещание прошло неплохо. Товарищ Лэн Чжаньго совершенно прав. До конца месяца осталось два с половиной дня, и все должны хорошенько потрудиться. Сейчас вернетесь на свои рабочие места и приступите к работе. В ночную смену пусть подежурит кто-нибудь из руководящих работников – надо как следует организовать производство. Пользуясь случаем, хочу довести до вашего сведения решение министерства. В ближайшее время меня переводят туда на работу в промышленный отдел. На мое место назначен товарищ Ван, а его заместителем Ху Ваньтун. Может быть, кто-нибудь хочет высказать свое мнение о моей работе на заводе за эти несколько лет? Охотно вас выслушаю, это мне поможет в моей дальнейшей деятельности.

Мало кто верил слухам о новом назначении Ху Ваньтуна, считали это шуткой и сейчас были поражены. Даже слова никто не мог вымолвить. В отличие от Лэн Чжаньго Ху Ваньтуна все любили, но чтобы его назначили заместителем директора, такое никому не могло прийти в голову, и у каждого возник вопрос: а годится ли Ху Ваньтун на эту должность?

Но больше всех растерялся сам Ху Ваньтун. В канун Нового года секретарь парткома, желая порадовать Ху Ваньтуна, намекнул ему в разговоре на такую возможность и, как говорится, для порядка поинтересовался его мнением, хотя дело это было решенное. Секретарь сказал, что необходим скромный, порядочный человек. А этот скромный, порядочный человек долго молчал, а потом взял да и отказался. И вдруг сегодня такая новость! Теперь конец их многолетней дружбе с Лэн Чжаньго. Разве он стерпит такое? Разве может Ху Ваньтун быть начальником Лэн Чжаньго? А ведь начальник диспетчерской подчиняется замдиректора завода. И Ху Ваньтун совершенно искренне сказал:

– Товарищ директор, на эту должность следует назначить не меня, а Чжаньго. Он лучше справится.

Директор, улыбаясь, покачал головой:

– Товарищ Ваньтун, о замене не может быть и речи. Говоря по правде, мне совсем не хочется расставаться с заводом. Но жизнь преподносит нам не только приятные сюрпризы. Мы обязаны выполнять свой долг перед обществом, независимо от того, нравится это нам или нет. Пусть даже нам придется отдать последние силы, страдать – все равно мы обязаны. Во имя дела! Уверен, что ты справишься с новой работой: у тебя есть завидное качество – умение ладить с людьми. Члены парткома завода поговорили с народом и вынесли решение, а партком министерства его утвердил.

– Не робей, Ваньтун, справишься, – раздались голоса.

Но Ху Ваньтун, что было ему совершенно несвойственно, приуныл и сидел весь красный.

– Дело важное и решать его надо серьезно. Шутки тут неуместны, – сказал он. – Не справлюсь я. Боюсь трудностей. И уровень у меня не тот. Мнения своего не имею.

Подобного оборота дела директор не ожидал и про себя ругал этого простака Ху Ваньтуна. До чего глуп!

– Не обязательно иметь собственное мнение, – строго возразил директор, – и авторитет никому не нужен. Достаточно мы натерпелись от деспотизма. Теперь надо выдвигать людей с мягким характером, скромных.

– Болтовня все это, – перебил директора Ши Мин, до этого все время молчавший. – А что, если выбрать замдиректора голосованием? Ведь завод наш пришел в полный упадок. И перспектив никаких. Вы, товарищ директор, решили драпать, что же, мы вас не держим. Может, оно и к лучшему. Но зачем же сажать нам на шею свою марионетку? Ведь не исключено, что после вашего ухода нам удастся привести в порядок дела на заводе.

Директор скривил рот в презрительной усмешке:

– Лэн Чжаньго вас не устраивает, Ху Ваньтун тоже не нравится. Уж не собираетесь ли вы сами занять эту должность?

– Вы, я смотрю, сейчас задохнетесь от злости, – вышел из себя Ши Мин. – Во всяком случае, я не хуже Ваньтуна. Ваньтун, ты только не обижайся, я не хотел тебя обидеть. – Ху Ваньтун грустно улыбнулся. Таким, как он, бесталанным, всегда достается от людей способных. – Если хотите знать, – продолжал Ши Мин, обращаясь к директору, – я выбрал бы Лэн Чжаньго. Да, я часто бываю с ним не согласен, злюсь на него, а в душе восхищаюсь. Будь он все эти годы директором, завод не дошел бы до такого плачевного состояния.

Директор, чтобы замять этот неприятный для него разговор, сказал, смеясь:

– Ладно, ладно, мы еще вернемся к этому вопросу. А сейчас пора по домам. Ведь сегодня пятый день Нового года. Верно, Ваньтун?

Ху Ваньтун растерянно кивнул головой. После заседания кое-кто стал напрашиваться в гости к Ху Ваньтуну. Ху Ваньтун широким жестом бросил им кошелек.

– Тут десять юаней. Купите, что вам хочется. А я пойду к Чжаньго.

– Ваньтун, и я с тобой! – крикнул Ши Мин и, проходя мимо директора, протянул ему листок бумаги: – Мне нечего сказать о вашем повышении, поэтому дарю вам на память парную надпись:

Кто ходит окольным путем —

Прямым путем не пойдет.

Кто сам гладкий и скользкий —

Тому острое не по душе.

Директор прочел и, хотя редко выходил из себя, изменился в лице.

ЦЗЯО ЦЗУЯО

ВОЗВРАЩЕНИЕ К ЖИЗНИ

© Перевод Н. Демидо

Цзяо Цзуяо родился в 1938 году, живет в провинции Цзянсу. В 1956 году окончил в Хунани Промышленную специальную школу, в настоящее время является заместителем председателя отделения Союза писателей Шаньси. С 1957 года начал публиковать свои произведения. До 1966 года вышли три сборника его рассказов. В последние несколько лет были изданы многие его повести, рассказы, публицистика и проза. Его рассказ «Возвращение к жизни», очерк «Душа устремлена в завтрашний день» и роман «Первопроходец» получили литературные премии журнала «Сяньдай», а роман «Первопроходец», кроме того, удостоен первой премии журнала «Жэньминь вэньсюэ».

* * *

Окошко величиной с ладонь, к нему длиннющая очередь – за зерном.

В самом конце стоит горняк лет пятидесяти, долговязый, чуть сутуловатый, лицо изможденное, заросшее щетиной, глаза в сетке красных прожилок, неторопливый взгляд. Зима только наступила, а на нем зимний черный ватник, который отслужил не один сезон, руки втянуты в рукава. Под мышкой несколько мешков, связанных веревкой.

Очередь чуть-чуть сползает с места и вновь останавливается. Кто-то пытается протиснуться вперед. Горняку часто приходится стоять за зерном, и он знает, что главное – набраться терпения, спешить некуда. Он во всех делах терпелив. Никогда не сердится. Вот и сейчас он молча плетется в хвосте, то устремляет тяжелый взгляд на крошечное окошко, то в спину стоящего впереди.

Вдруг внимание его привлекло что-то блестящее, словно отполированное. Это были резиновые сапоги. И он исподтишка стал разглядывать их владельца: горняк лет двадцати, над губой – нежный пушок, лицо круглое, почти детское, спокойные, ясные глаза. Втянув голову в плечи, он снова уставился на сапоги и погрузился в воспоминания…

Лет тридцать тому назад он был таким же наивным, круглолицым, с таким же пушком над губой и таким же спокойным ясным взглядом. Он тогда только приехал из деревни на шахту, и ему выдали новенькую рабочую форму, сплетенную из ивовых прутьев шахтерскую каску и пару блестящих резиновых сапог. Великолепных сапог. Таких он ни разу не видел за все двадцать лет жизни. Он даже не решался их надеть и в первый день спустился в забой в сшитых матерью матерчатых туфлях, какие носят в горах, с черными кожаными мысками и толстой, многослойной, простеганной подошвой. Кто-то обозвал его дураком, объяснив, что в шахте сплошь вода и без резиновых сапог нельзя. Он простодушно рассмеялся: «Не страшно!» Да, слова были именно эти. Ему доказывали, что сапоги – казенные, износятся – заменят на новые. А он продолжал улыбаться: «Зачем мне новые?» За спиной прозвучало: «Вот дурень!» Он не рассердился, даже не перестал улыбаться. Но на следующий день ему пришлось обуться в сапоги – столько воды было в забое. И все-таки ему сапоги прослужили гораздо дольше, чем остальным.

С тех пор минуло двадцать восемь лет. Всю жизнь, все силы отдал он работе.

В забое он грузил уголь на вагонетки. Подхватит лопатой двадцать – тридцать цзиней, больше не умещалось, – и так раз триста – четыреста, лишь тогда переведет дух. Крепь скрипела и скрежетала, камни с грохотом катились вниз. Он первым бросался спасать рабочее место, подпирая потолок круглыми деревянными опорами диаметром с умывальный таз. Как-то завалило проход, надо было вытащить наверх электродвигатель. Вагонетка пройти не могла, вдвоем было не протиснуться. Он присел на корточки, попросил взвалить электродвигатель ему на спину. Его отговаривали – в двигателе триста цзиней. Он, как всегда, широко улыбнулся, потом засмеялся, бросил: «Я попробую». И ползком, на четвереньках, ко всеобщему удивлению выволок эту махину…

Все двадцать восемь лет он так работал. Был уверен, что иначе нельзя, ведь столько добра он видел от партии и государства. На всю жизнь запомнился год пятьдесят четвертый, третий год его работы на шахте, когда душевые оборудовали кварцевыми лампами. Поднявшись из забоя и приняв душ, рабочие надевали темные очки, садились рядком и сидели так минут десять. Говорили, что шахтерам не хватает солнечных лучей, а от лампы исходили ультрафиолетовые и инфракрасные лучи, способные заменить солнечные, все это делалось ради здоровья рабочих. Еще ему запомнилось, как летним воскресным днем секретарь парткома, директор шахты и остальное начальство пришли в рабочее общежитие морить клопов. Опрыскивали и проверяли каждую щелочку, поливали кипятком. Какой-то увалень случайно пролил кипяток прямо на ногу секретарю парткома, но секретарь велел ему молчать об этом и продолжал работать вместе со всеми. С того дня клопы исчезли бесследно. И разве один такой случай был? Государство – все равно что семья, думал он. Как же не трудиться на совесть? Каждый человек ест, растет, набирает силы, куда же их девать? После аграрной реформы члены его семьи хоть смогли разогнуть спину. Предки его – крестьяне, каждое зернышко поливали потом, и если он будет плохо работать на шахте, как посмотрит в глаза родным и землякам, которые трудятся под изнуряющим солнцем, на собственных плечах таскают на поля воду для орошения. В те годы ему было единогласно присвоено звание ударника, и это заставляло его работать еще усерднее. В период «культурной революции» передовиков производства причислили к «черным элементам», призывали критиковать их, бороться с ними, но он, рядовой ударник, человек скромный, даже робкий, никому не перечивший, мало кого интересовал, хотя и его несколько раз прорабатывали, правда за компанию с другими, но великодушно дали возможность исправиться и оставили в покое. Он и прежде не отличался словоохотливостью, а теперь вообще замолчал. Мало того, что придурковатый, как могло показаться, так еще и немой.

Чей-то радостный смех вернул горняка к действительности. Это у входа в магазин детвора окружила юношу и девушку, которые несли в каждой руке что-то красное и зеленое.

«Жених и невеста! Жених и невеста!» – галдели ребятишки.

«Красавица сорока, длинный хвост, взял в дом жену, не забывай родную мать!»

А! Это молодожены! Разрумянились, так и светятся счастьем, полнотой жизни. Как не порадоваться за них! Он смотрел им вслед, мысленно желая счастья. Он не какой-нибудь чурбан, тяготы жизни не лишили его чувства прекрасного, его всегда волновали и будоражили появившийся на свет младенец, ребятишки, читающие по складам, молодые влюбленные. Он ощущал какую-то связь между всем этим и своим трудом на шахте.

А сам он? В двадцать восемь женился, конечно, на деревенской, а не на городской, которая «принесла бы в приданое талоны на зерно». От его дома до шахты было девяносто ли, добираться трудно: более тридцати ли пешком до города, потом автобусом, и еще пешком до шахты восемнадцать ли. Ему было около тридцати, когда один за другим умерли родители, со старшим братом он не поддерживал отношений. Жена родила ему подряд троих детей – двух дочек и сына. Рабочих рук в доме не было. Каждую весну в счет неиспользованных выходных дней отпрашивался с работы и отправлялся в деревню засадить приусадебный участок. В начале лета он приезжал красить дом, в разгар лета и пору «малой жары»^[60] взрыхлял землю, осенью собирал урожай. Обычно он добирался до дому глубокой ночью, работал весь день, а на следующее утро возвращался на шахту. Ни разу не задержался. Бывало, что опаздывал на автобус, и тогда всю ночь шел пешком.

Нелегкой была жизнь, но он не жаловался. Хотя после двадцати с лишним лет работы в забое стали мучить желудок и ревматизм. Он нуждался в заботе, нормальном питании и сне, но приезд жены все оттягивал, боясь осложнений. Так прошло несколько лет. Боли в желудке и ревматизм все больше давали себя знать, и жена твердо решила приехать на шахту. Он не противился больше. Но где жить? Соседи по общежитию советовали построить домик. А стройматериалы откуда взять? Его высмеяли, ведь бревен на шахте полно, вон сколько домов построено! «Достать» стройматериал – не проблема. Тем более что он возьмет второсортный, а не первосортный, как начальство. Он поморщился, думал полдня, потом, растянув, как обычно, в улыбке рот, засмеялся и отрицательно покачал головой. Сосед по комнате, проходчик, проживший с ним вместе лет десять, хорошо его понимал; в выходной они пошли в лесничество, отыскали там какого-то родственника и купили сухостой – вполне сойдет для стропил; для такого домика вовсе не обязательно иметь бруски или бревна. Ежедневно после смены он шел к террикону собирать камни, на спине перетаскивал их на солнечное, защищенное от ветра горой место справа от железной дороги, у флажков, и складывал там, очищал налипшую землю. Вопреки ожиданиям, с помощью еще нескольких пар рук он все же выстроил однокомнатный домик. Жена оставила хозяйство на попечение дочерей, а сама с маленьким сынишкой перебралась к мужу. Теперь и у него наконец рядом была семья.

Очередь еще немного продвинулась вперед. Он все продолжал смотреть на блестящие, глянцевые сапоги, вспоминая свою, уже наполовину прожитую, жизнь, благо сейчас у него было свободное время. Обычно, вернувшись с шахты измученный, он валился на кан и сразу же начинал храпеть. А раз силы не те, значит, и голова не та, впрочем, головой он никогда особенно не умел работать.

Чего ждал он от жизни? Чего добивался? Он нечасто задавался такими вопросами. Почти никогда не испытывал обид или же недовольства. Многие считали его недотепой, на самом же деле он просто был человеком с открытой душой. Добрым и чутким. У окошечка снова началась перепалка, кто-то опять пытался влезть без очереди, стоявшие позади стали возмущаться, кричать. Такое здесь часто случалось. Видимо, пережив «великую культурную революцию», люди стали раздражительными, из-за любой мелочи, величиной с горошину, вспыхивают ссоры, перебранки – нет чтобы просто так уступить. Ему вдруг захотелось успокоить людей, вступиться за парня, у которого, может быть, срочное дело или случилась беда, позарез нужно зерно, а стоять он не может.

Надо научиться прощать друг друга, быть терпимее, тогда и жить будет легче. Он был уверен, что у каждого свои трудности: у народа – свои, у начальства – свои. Каждый может ошибаться, у каждого свои слабости, и если на все обращать внимание, на дело не останется ни сил, ни времени. Он уже готов был пойти к окошку, утихомирить ссорящихся, но вдруг передумал. «Ладно!» – сказал он себе. Но почему «ладно»? Дело в том, что в последнее время (а может, уже довольно давно) он стал сомневаться в своей правоте, в самом дальнем уголке души появилось «что-то», а что, он и сам не мог понять. Это «что-то» все росло и росло, лишало его покоя. Он вспомнил годы тяжелой борьбы и гонений. Лишь те преуспевали, лезли наверх, кто мог обвести вокруг пальца и начальство, и подчиненных, у кого язык хорошо подвешен, а кто честно работал, на того все валили, как будто так и надо.

Он душой болел за государственную казну: взять хотя бы шахту! Металлическая опора, к примеру, стоит больше ста юаней, как наручные часы, а сколько их валяется! И никому дела нет: начальство спрашивает с рабочих только количество, чтобы в срок отрапортовать об успехах, вносит беспорядок, мешает делу, а качество никому не нужно. Учета никто не ведет, ежегодно на одной только шахте пропадает больше ста тысяч тонн угля!

Каждый начальник прежде всего заботится о собственной выгоде. А производственные проблемы норовит спихнуть на другого… Сын помощника директора шахты женился на дочери начальника диспетчерской, живут друг против друга, а разъезжают на казенной машине, причем дальней дорогой, ну и, разумеется, бензин государственный. Говорят, будто начальники все перессорились между собой. Он только и слышит, как все охают да ахают, говорят, если и дальше все так пойдет, шахта превратится в бардак. Осуществляются ли «четыре модернизации»?^[61] Чем они там наверху заняты? Обычно он всегда и всех мог понять, но тут едва ли найдешь оправдание. Общее положение, как эпидемия, сказалось и на нем. Уже не было прежних сил, что-то очень важное ушло из души, и там теперь пустота. Словом, трудно. Ох, как трудно. Сколько хлопот, например, с покупкой зерна!

У жены и сынишки временная прописка, поэтому нет продовольственной книжки, зерно, получаемое от производственной бригады, а также выращенное на приусадебном участке, невозможно притащить на себе в город – приходится сдавать на приемный пункт в обмен на продовольственные книжки, а книжки отоваривать в магазине. Но в магазине не всегда все бывает. Горожанам в один раз можно, например, купить пшеницу, ржаную, кукурузную муку, гаолян или чумизу, если их нет – разрешают купить в другой раз, достаточно сделать соответствующую запись в книжке; те же, у кого временная прописка, должны выкупать все за один раз. Бывало, подойдет его очередь, а зерно все распродано. Через некоторое время снова надо идти и снова стоять в очереди. С временной пропиской около ста семей. Но это мало кого интересовало. Шахтеры, человек тридцать, с трех участков писали, говорят, в Управление шахты, просили решить как-нибудь этот вопрос. Прошло пять месяцев, но ответа не было. Самые настойчивые пошли узнать, как обстоят дела, к заместителю директора шахты по быту (тому самому, чей сын взял в жены дочку начальника диспетчерской). Только тогда стало ясно, что письмо ушло в неизвестном направлении. Оказывается, замдиректора слышал об этом деле, письмо читал, но выхода не нашел – ведь продовольственный магазин относится к финансово-торговому ведомству, к шахте не имеет ни малейшего отношения. Замдиректора еще и отчитал рабочих, сказав, что сейчас все заняты проведением в жизнь «четырех модернизаций», организацией труда на шахте, еще надо начислять заработную плату, премии – вот о чем прежде всего следует думать, а с бытовыми трудностями пусть сами справляются. Мало того, что написали письмо, так еще бегают, пристают со всякой ерундой, отвлекают начальство. Где же тут взять силы на модернизации! Временная прописка – проблема не новая, тут много сложностей. Рабочие замялись, мол, они сами-то городские, просто сочувствуют другим и пришли выразить общее мнение. Но замдиректора стоял на своем: вопрос о снабжении людей с временной пропиской – мелочь в сравнении с другими важными проблемами, и он надеется, что рабочие правильно поймут руководство… Так ничего и не решилось, и ему по-прежнему приходилось по нескольку раз в месяц стоять в очереди за зерном. Из молодого, пышущего здоровьем, статного парня он превратился в сгорбленного, изможденного старика и лишь теперь стал понимать, как тяжела жизнь, как непросто строить социализм.

Кто-то легонько толкнул его в спину – значит, надо продвинуться вперед. Но тут он застыл на месте, ослепленный на миг блеском резиновых сапог в лучах заходящего солнца. Этот блеск проник в самое сердце, затопил его горячей волной, в груди стало жарко, он словно парил в воздухе. Он вдруг распрямился, ощутив прилив сил. Ему вспомнился случай, происшедший несколько дней назад.

Где-то через полгода после приезда жены сломалась кухонная доска, а в ближайшем магазине их не было. Почему? На этот вопрос продавец ответил, что примерно год назад завезли партию, но покупателей не нашлось, товар провалялся и был отправлен в другие магазины. Затребовать обратно нельзя, тем более для одного покупателя. В выходные дни он раз-другой сгонял в уездный город. Увы! В первый раз товар не завезли, а во второй – был переучет. Он только напрасно потратил время, туда и обратно – это шестьдесят ли. Куда проще как-то приспособить старую, сломанную. Но жена воспротивилась, пригрозив, что перестанет готовить, если он не найдет доску.

– Где же я ее возьму? – пробурчал он себе под нос.

Жена подсказала:

– Разве мало в забое деревяшек? Другие вон мебель делают, а ты даже кухонную доску не можешь!

На шахте в самом деле было немало отходов дерева. Если кругляк оказывался слишком длинным для опоры, лишний кусок спиливали и бросали. Обрубки уносили на растопку печей, бревна растаскивали на мебель. Каких только безобразий не творили в дни разгула цзаофаней. Но никому до этого не было дела. Вот до чего доводит анархия! У него не было образования, поэтому он с трудом выговаривал политические термины и всякие новые, непривычные ему слова, но «анархизм» почему-то запомнил с одного раза и сразу понял, что от него один вред и людям, и государству.

За всю свою жизнь он ни разу не усомнился в том, что закон надо соблюдать неукоснительно, и ни за что не принял бы сторону анархистов. Само собой, ему и в голову не пришло бы вынести с шахты деревянный брусок. Однако жена слышать ничего не хотела. Она сразу все поняла, переехав на шахту. У других и на крыше, и под крышей – везде доски, деревяшки, а у них кухонной доски и то нет. Она, плача, его ругала, что он-де сам тупой, хуже деревяшки, дубина стоеросовая. Кончилось тем, что жена забастовала, перестала готовить еду. Он не спорил – в самом деле, не проводить же с ней воспитательную работу, вздохнул и улегся в постель. Ничего, можно поспать и на голодный желудок. Надо надеяться, что к утру она прекратит забастовку, пожалеет его, больного.

Но жена мало того что продолжала «бастовать», так еще мучила его полночи, спать не давала, плакала, всхлипывая, обзывала нерадивым хозяином, грозила забрать сына и вернуться в деревню; пусть помирает от своих болячек, что ей за дело? Нет, дальше тянуть нельзя, он поглядывал на жену, борясь сам с собой. И вот едва забрезжил рассвет, у него созрело грандиозное решение: он совершит поступок во вред государству, вынесет с шахты какой-нибудь кусок дерева. Но как это сделать? Его терзали сомнения. Вытащить потихоньку наверх – стыдно, да и боязно, просто беда. Другим это раз плюнуть, а для него – мучение. Сказать начальству – а вдруг не поймут, начнут снова критиковать? Как же быть? Никогда прежде не приходилось ему сталкиваться с таким трудным делом, вот уж поистине голова раскалывается! Утром он спускался в забой все так же мучимый сомнениями. Лишь после смены принял решение. Подошел к бригадиру и, заикаясь, промямлил:

– Начальник, я… у меня в доме нет кухонной доски…

Он повторил это несколько раз, и когда бригадир наконец понял, то расхохотался до слез и махнул рукой, мол, нужна тебе деревяшка – нечего начальству докладывать, выноси, и дело с концом. От неожиданности он остолбенел, потом, испуганный и растерянный, пошел в транспортную траншею. Там был свален в кучу хороший крепежный лес и множество деревяшек. Он поднял кусок дерева длиной около двух чи и тут же бросил – еще сгодится на крепеж, если распилить. Поднял другой кусок, покороче, – и этот в дело пойдет. Снова бросил. Наконец нашел совсем маленький, ни на что не годный, разве что на кухонную доску. Он обвязал деревяшку бракованным бикфордовым шнуром, пятясь, выбрался из забоя и, низко опустив голову, пошел прямо домой, у него даже не осталось сил на душевую. То ли из-за раскаяния, то ли из-за страха, деревяшка весом всего в несколько цзиней казалась целой глыбой, тяжелее, чем электродвигатель, который ему как-то пришлось тащить на себе. Он даже весь согнулся.

Вдруг сзади засигналила машина. Он оглянулся – джип. Наверняка начальство. Надо бежать, спрятаться. В смятении он поднялся на железнодорожные пути. По одну сторону – шоссе, по другую – обрыв. Укрыться негде. Сердце бешено колотилось, его обдало жаром, мысли путались, словно в бреду. Не отдавая себе отчета в том, что делает, он побежал.

Но разве убежишь от автомобиля? Джип затормозил совсем близко. Из машины вышел человек лет сорока, внушительного вида. Следом за ним – шофер. Они поднялись на железнодорожные пути и остановились прямо перед ним. Он бросил деревяшку, опустил голову, сник весь, ожидая выволочки. Раз виноват, пусть воспитывают.

– Товарищ, как вас зовут? – вежливо спросил мужчина, голос его звучал мягко, располагающе. Не ослышался ли он, не сон ли это? Он промолчал.

– Директор спрашивает, как твое имя, отвечай же! – совсем не мягко и не вежливо обратился к нему шофер, даже мурашки побежали по телу.

– Зачем вы так? – в голосе мужчины слышалось недовольство.

Словно очнувшись, он поднял голову и взглянул на говорившего. В сумерках ему удалось разглядеть только крупные, правильные черты лица и мягкую улыбку, эта улыбка была, бесспорно, адресована ему. Теперь он начинал понимать. Недавно прошел слух, что на шахту прислали нового директора, в прошлом шахтера, перевели из Управления, и что у этого директора свои методы управления производством, – об остальном, что касалось директора, он имел весьма смутное представление – начальство его мало интересовало.