Текст книги "Современная новелла Китая"

Автор книги: Артем Лунин

Соавторы: Раймонд Чэндлер,Лю Шаотан,Ван Аньи,Гао Сяошэн,Чжан Сюань,Фэн Цзицай,Шэнь Жун,Чэнь Цзяньгун,Гу Хуа,Цзяо Цзуяо
сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 34 страниц)

Итак, она вытянула бумажку. Развернула, стала читать. Сердце у меня бешено заколотилось. Что в записке? Она вспыхнула, встала на цыпочки, словно собралась танцевать. Захлопала в ладоши и воскликнула: «Ой! Как здорово!» Все засмеялись. Стали кричать: «Читай вслух! Что ты так радуешься? Наверняка что-нибудь очень подходящее!» Она залилась краской, топнула ногой: «Да я не в этом смысле! Совсем не в этом смысле!» Все так и прыснули. Кто-то выхватил у нее бумажку. «Красивая внешность, прекрасные манеры, молод, энергичен, блестящие перспективы». Парень, читавший записку, подошел к ней с серьезным видом и, протянув руку, принес «искренние поздравления». Но она отвела правую руку за спину, что снова вызвало дружный хохот…

Она вытащила самый лучший билет, шутка развеселила всех, а мне почему-то стало не по себе. Праздник закончился. Я увидел ее совсем близко. Я с ней не заговорил, даже когда она, таща за собой стул, прошла мимо, все еще красная от волнения, но не такой представлялась мне наша встреча в мечтах.

Сколько раз корил я себя за эту робость! Не знаю, что на меня тогда нашло! Был ли это эгоизм влюбленного или что-то другое? Несколько дней спустя, ближе к вечеру, я наконец решился зайти к ней в общежитие. «Узнаешь?» – Я стоял перед ней. Она была чем-то огорчена, в уголках глаз дрожали слезинки. Она изумленно на меня посмотрела и покачала головой. «Значит, нашла себе мужа с прекрасными манерами и блестящими перспективами и все забыла!» Но ей, очевидно, было не до шуток, опустив глаза, она проронила: «Ладно тебе. Кто же ты такой?» Я ответил: «Матрос, едва не прыгнувший в реку, признавший себя „трусом“». – «Это ты?» – Глаза ее стали круглыми от удивления. Она встала на цыпочки, как тогда, на вечере, будто собиралась танцевать. Захлопала в ладоши, улыбнулась: «Ой, вспомнила!» Она пригласила меня войти и снова погрустнела, хотя изо всех сил старалась улыбаться. Разговор не клеился. Глядя ей прямо в глаза, я стал ее поддразнивать, как при первой нашей встрече на пароходе: «Что такое? Что случилось? Снова вечная разлука? С кем? Ты не в силах вынести горя? А платок где?» Она не ответила, устало опустилась на кровать рядом со стопкой одеял, поверх которых лежал тот самый платок с фениксами, и стала отрешенно смотреть в окно. Там сплетались между собой нити дождя. Я надеялся, что она спросит меня, как я здесь очутился, как сдал экзамены, что произошло у меня за эти два года. Но мысли ее витали где-то далеко. Наконец я прервал молчание: «Ты… как жила все это время? Хорошо?» Она заскребла пальцами по постели. «Хорошо, плохо, что об этом говорить? Люди из простых семей, без связей в научных кругах, проучатся еще год, вернутся в маленький поселок на берегу реки, будут учительствовать и тем довольствоваться… – Она произнесла это холодно и, усмехнувшись, добавила: – Мама преподавала в начальной школе, а меня возьмут в среднюю». Я вдруг понял, что совершенно не знаю ее, и ужаснулся. И все же спросил, что у нее не ладится. Она плотно сжала губы, не сразу ответила. Глаза постепенно наполнились слезами…

Оказывается, как-то несколько девушек из ее группы поехали на прогулку, а ее не позвали. Казалось бы – пустяк, маленькая бестактность? В группе народу много, кого-то можно позвать, а кого-то и не позвать. Но кто способен понять радости и печали девочки из далекого поселка, вступившей в величественный храм науки? Они просто ее не замечают, да, именно так! Она, видите ли, никогда не слышала ни мазурки, ни польки, не знает, кто такой Делакруа, среди ее друзей нет ни знаменитостей, ни ученых, поэтому у нее и не хватает смелости постучать в профессорскую дверь. Для них она наверняка деревенщина, только и может, как дура, сидеть в сторонке и слушать их изысканные, модные байки, а стоит ей вставить словечко-другое – потешаются… А она начинает злиться, возмущаться несправедливостью, фыркать. Что это: презрение? Протест? Или же вызов – мол, поживем – увидим? Все вместе. Именно так вел себя на корабле я, когда жаловался на свою участь. Но в душе моей, не знаю почему, не только не всколыхнулись прежние чувства, напротив, я ощутил ничем не объяснимые разочарование и беспокойство. Словно опьяненный золотой осенью, я вдруг открыл для себя, что и раньше все это было – и опавшая листва, и осеннее солнце. Допустим, все рассказанное ею – правда, но что тут особенного! В тени ветвистых гранатов на берегу прохладного озера роняет иголки колючий кустарник, на благодатной почве пускает корни зло. Это естественно. Каких только групп нет в университете: и «комитет смертельной борьбы»; и собирающиеся в умывальниках, когда отключают свет, и зубрящие односложные слова; есть там знаменитости, настоящие люди; есть изучившие кратчайший путь к карьере; проводники «челночной дипломатии» в издательствах, научных коллективах, именуемые «Киссинджерами», – все это вполне закономерно. А вот она меня удивляет. Подумаешь! Не позвали на прогулку. Стоит ли об этом вспоминать? Или насмешки? Почему они ее так беспокоят? Теперь ясно, отчего стол ее завален такими книгами, как «Шопен», «Жизнь Бетховена», я-то думал, она штудирует историю искусств, а ей, оказывается, необходимо знать, что такое мазурка и полька. Значит, в ее душе пустило ростки тщеславие…

Признаться, я весьма смутно представлял себе ее прошлое. Ведь неизвестно, где она черпала силы в тяжкое время борьбы – в самоуважении или же в тщеславии? Впрочем, это не важно. Ее можно понять, можно. Но неужели это единственный путь, по которому мы понесем великое знамя нашей борьбы?

Да-а, вот где ждало меня разочарование. Она всей душой, даже во сне, стремилась стать такой, как другие. Зазубривала имена Моне, Фрагонара, Матисса и Пикассо. Научилась произносить в нос «н-ну», то и дело прерывая собеседника этим модным междометием, неизвестно что выражавшим: согласие, несогласие, безразличие – черт его знает! Во всяком случае, словечко было самым модным – неизвестно кем и откуда завезенным. В один прекрасный день она с необычайным воодушевлением сообщила, что бывший ученик ее мамы работает сейчас в Институте литературы, что надо к нему сходить, попросить продвинуть статью, познакомить с влиятельными людьми. Спустя некоторое время мы снова встретились, и она, очень довольная, заявила, что теперь работать в поселок поедет не она, а эти зазнайки, – они, заручившись рекомендательными письмами, пошли к профессору Гао Тану из Института литературы, никак не ожидая, что как раз в это время она беседует с учителем Гао у него в гостиной; ну и дурацкий же был у них вид! Два дня приставали: «Откуда ты так хорошо знаешь учителя Гао?» Брови взлетели вверх, она испытующе смотрела на меня – торжествовала победу. Теперь на нее больше не посмеют смотреть свысока, примут в свою компанию. Она захлебывалась от удовольствия, но мне нечего было ей сказать. Холодно бросив: «Тебя действительно стоит поздравить», – я ушел.

В тот день я пошел после обеда на озеро отдохнуть под гранатовыми деревьями. Была ранняя весна, ветер вздымал песок и кружил его в воздухе. А у меня перед глазами стояла она. Как непохожа была девушка, которую я увидел на пароходе, с книгой в руках, вся в отсветах зари и солнечных бликах, отраженных рекой, на ту, что я встретил потом в университете! Но я не мог ничего изменить – мог лишь тайком страдать от постигшего меня разочарования. Я вот думаю: неужели она так долго боролась лишь для того, чтобы проникнуть в этот круг «избранных»? Неужели я так долго боролся затем только, чтобы вернуться в этот круг «избранных»? В болото, способное поглотить энтузиазм, решительность, способности. Каких поистине нечеловеческих усилий мне стоило выбраться из этой трясины. Сколько мужества надо было. Передо мной в сумерках замелькали вдруг уличные фонари, и я почувствовал, как горячая волна захлестнула душу. Надо было ее искать, не теряя ни дня. Как мог я медлить?

Она собралась уходить: по делам. Какие еще дела? От нее пахло сандалом, волосы были уложены пучком на затылке. Видимо, ее ничуть не задело мое поздравление с оттенком иронии. Выражение лица было еще более мягкое и ласковое, чем днем. В ее глазах, устремленных на меня, я видел блеск. Но дело было не во мне, а в предстоящем свидании. Она виновато улыбнулась, мол, очень занята последнее время. Она догадывается, зачем я к ней прихожу. Не успел переступить порог университета, а уже хочу, чтобы она представила меня как своего «старого друга» разным знаменитостям. Увы, у нее совсем нет времени. Но я могу не волноваться, она не забудет, тем более что оба мы из «простых» семей, родом из Сычуани, с гор Башань… Я покраснел от стыда, в висках застучало. А за окном напротив, словно разлетевшееся на тысячи осколков зеркало, светилось огнями многоэтажное общежитие. Я прищурился, набрал побольше воздуха в легкие и только спустя некоторое время невозмутимо произнес, что пришел не для этого. Нет ли у меня других к ней дел, спросила она. «Нет», – ответил я. И, простившись, ушел.

Это было двадцатого марта. Вечером того дня наша университетская волейбольная команда выиграла у корейцев в отборочных соревнованиях на Кубок мира. В университетском дворе царило радостное оживление. Студенты в возбуждении кричали, били посуду, ломали, крушили мебель, переколотили все термосы. Успокоились, лишь когда бить больше было нечего. Несколько тысяч человек вывалило из общежитий, зажгли факелы, горн на высокой ноте заиграл «Марш добровольцев», все запели «Объединяйтесь, пусть расцветает Китай!». Шествие двигалось вокруг озера, под гранатовыми деревьями, торжества продолжались всю ночь… Я шел вместе со всеми, и из глаз текли слезы. Я понял вдруг: студенты всегда были борцами. Только раньше они вместе с другими людьми боролись против несправедливости, а теперь борются за расцвет Китая. Как их много, этих борцов, они словно вышли из раздольных печальных песен, чтобы служить родине и народу – лучшие из лучших. А что Шэнь Пин? Вряд ли все это ее волнует. Не может волновать. Я вспомнил «праздник древонасаждения», когда мы всем факультетом выехали в гористый район под Пекином на посадку деревьев. И я, к счастью, оказался с ней в одной машине. Машина шла вверх вдоль высохшего русла реки, изредка на склоне гор попадались маленькие каменные домики, ребятишки, пасущие овец. Вдруг она, сильно волнуясь, заговорила: «Трудно предугадать судьбу человека. Подумай, как ужасно прожить всю жизнь в этих диких горах и ничего не знать, кроме охоты?» Я взглянул на нее: «Ты радуешься, что тебя не постигла такая же участь?» Она чуть заметно кивнула и, будто размышляя вслух, ответила: «Конечно, не знай я другой жизни, не было бы и подобных мыслей и никаких мучений. Но сейчас просто страшно думать об этом». Видимо, ей и в самом деле тяжело было возвращаться в прошлое. Она ушла от своей судьбы и закружилась в водовороте жизни, совсем другой жизни, с радостью играя новую роль. Ей были чужды заброшенные деревушки, маленькие пастухи, вся эта глухомань. Если что-то и могло ее всколыхнуть, воодушевить на борьбу, то только не это. Но что же тогда? Может, чье-то презрение или просто равнодушие… Эх, борцы, борцы, не всегда они бывают великими, не всегда.

Я сочинил ей письмо, писал даже по ночам, получилось десять с лишним страниц. Пытался объяснить, что она очень рискует, ее может унести мутный поток жизни. Поднебесная процветает – всеобщее благоденствие; в Поднебесной беспорядок – благоденствие исчезает. В обществе мутный поток скрыт от глаз, как же это прискорбно. Зачем она зазубривает «Словарь знаменитостей», все эти знаменитости, весь этот «избранный круг» до добра не доведет.

Разве мог я оставаться спокойным? Я раскрыл ей душу; после встречи на «Красной звезде» в моем сердце пустила ростки любовь, и я ей в этом признался. Я написал: да, это любовь, мне с ней не совладать, поэтому я и решился излить ей свою тревогу и свою надежду.

Это был безрассудный поступок. Позднее я узнал, что у нее уже был парень, студент университета Цинхуа^[72], сын ученого. Ты уж извини, что не называю его имени – все как было написано в предсказании, когда били в барабаны и дарили цветы: молод, энергичен, блестящие перспективы. А я в ее глазах – заурядность. Тем более, после того, как наговорил столько неприятного. Последний идиот и тот не написал бы такого. Хорошо любовное послание!

Однажды мы случайно встретились с ней, кивнули друг другу и как ни в чем не бывало обменялись приветствиями, но я слышал от однокурсников, как она обо мне отзывалась – завистник, ханжа, играет в благородство и прикидывается влюбленным…

Цинь Цзян поднес руки к груди, хрустнул пальцами и умолк. На него было больно смотреть. При свете фонарей наши тени то делались крошечными, то увеличивались до огромных размеров.

– Это все?

– Как будто бы все. – После недолгой паузы он снова заговорил: – Да нет, пожалуй, не все. Иначе зачем бы я стал попросту хлопотать и мучить себя?

IV

Мы поднялись по ступеням к вращающимся дверям гостиницы, вошли, в просторном холле – ни души. Сели на диван.

– Кажется, это ты в прошлую субботу вечером окликнул меня в троллейбусе? А я даже не отреагировал. Верно?

Я кивнул головой, улыбнулся.

– Все по той же причине. Я надоел тебе? Да?

– Вижу, тебя еще что-то тревожит.

– Как-то в театре «Шоуду» я встретил одного из своих бывших друзей, с которыми мы вместе балбесничали в «Матушке-Москве» и «Радости». Его отец как-то связан по службе с выездами за границу.

– Он знает Шэнь Пин?

– Нет. Он сейчас живет не в Пекине, приехал в командировку. Поболтали мы с приятелем, и вдруг я узнаю, что за его сестрой – я с ней знаком – ухаживает сын одного ученого. А из дальнейшего разговора я понял, что это – парень Шэнь Пин.

– В самом деле?

– Я тоже очень удивился и осторожно спросил, не знает ли он об отношениях этого парня с Шэнь Пин. Он с пренебрежением бросил: «Как не знать – знаю! Малышка из Сычуани, училась в вашем университете, прилипла к нему. Он даже жаловался сестренке: мол, надоела! Думаю, парень правду сказал, поиграл – и хватит. Он за моей сестричкой бегает. Собирается за границу! Заручился рекомендательными письмами профессоров, рассчитывает на стипендию Массачусетского технологического института. Мой отец ему протежирует, сроки поджимают…» Дальше я не слышал. По спине пробежал холодок. Я думал только о Шэнь Пин. Снова мутный поток! Мутный поток общества! Поток жизни! А что такое Шэнь Пин в этом потоке? Тонкий стебелек, несущийся по волнам. Печально, что она этого не понимает. Последние два дня она только и говорит о предстоящем отъезде своего парня за границу! Думает, что ей и на этот раз повезет, готова опять повесить на мачту свой платок с фениксами. Ей и в голову не приходит, что корабль наскочит на подводные рифы.

Тогда в троллейбусе никого не хотелось видеть, я даже билета не взял. Не знал, как поступить: сказать или не сказать? А вдруг она не поверит? Опять назовет завистником, а то и провокатором? К тому же я точно не знаю, правду ли сказал мой приятель. Лучше, пожалуй, не говорить. Но как тогда быть с совестью и моим чувством к ней? Мне только сейчас открылось: любовь, особенно первая, никогда не угасает, подует весенний ветер – и она вновь разгорается. Несмотря ни на что, любовь постоянно возвращала меня в прошлое: утренний туман, далекая деревушка, река, развевающийся на ветру платок… Так стоит ли говорить о настоящем!

Я возвратился в общежитие, когда свет был уже погашен. Лег на кровать. Соседи по комнате без умолку болтали, сплетничали. Рассказывали. Один кто-то познакомился с девушкой, такой же чистой, как Бао Чай^[73]. Она связалась с государственными преступниками и взяточниками, кто еще так умеет завязывать полезные знакомства, заниматься тайной дипломатией, с целью выезда за границу на учебу… Мне все это до чертиков надоело. Мутный поток, везде мутный поток, он все заливает. Захлестнутый волной гнева, я в ярости зарычал: «Ну ладно! Спать!» Все перепугались. Всю ночь я не мог уснуть.

А утром решил все ей рассказать. Пусть не верит, пусть ругает – я выполню свой долг.

Я увидел ее во время завтрака, подсел к ней за столик. Она удивилась, как-то неуверенно кивнула мне. Я молча жевал. «Шэнь Пин, у тебя… у тебя все в порядке?» О небо! Что я говорю? Я уловил в собственных словах недобрый намек. «Все превосходно». В ее глазах – подозрение и вызов. «Говорят, что он… что твой этот… собирается за границу на стажировку?» – «Пока нет. Прошел все инстанции, осталось получить паспорт. Через месяц с лишним». Она говорила со знанием дела, спокойно. Самодовольство, гордость – все скрыто под маской безразличия. «Инстанции», «паспорт»… Самые модные теперь словечки, и чем больше безразличия в голосе, тем моднее. Я знал наверняка, какую реакцию вызовет то, что я собирался сказать. И, поколебавшись, я решил этого не делать.

У меня созрел совершенно безумный план действий. Даже вспомнить смешно. К счастью, мне не удалось его осуществить. Во мне, видимо, заговорил отпрыск ганьбу^[74]. Я узнал адрес ее парня. Решил с ним поговорить, выяснить, правда ли, что он просто разыгрывает эту девушку из маленького поселка. Я собирался без всяких церемоний прочесть ему мораль и заставить раскаяться. Романтично, по-рыцарски! Не знаю, как могла мне прийти в голову такая идея! И несколько дней спустя, под вечер, я пошел к нему.

Я не застал его дома. Мать сказала, что он очень занят. Паспорт получен, и через несколько дней он улетает в Америку. Теперь я был окончательно убежден в том, что со дня на день разыграется драма. Шэнь Пин ведь уверена, что до его отъезда еще целый месяц.

Выйдя на улицу, я вдруг заметил Шэнь Пин об руку с парнем. Я успел отскочить в сторону. На ней было модное платье из серебристо-серого шелка, подчеркивавшее ее стройную фигуру. Свободные концы пояса развевались в такт шагам. Шла она легко, непринужденно, в ней уже не было ничего от провинциалки. Она верила в свое счастье и в свое будущее, не догадываясь о том, что ее ждет. Я смотрел ей вслед, пока она вместе с молодым человеком не скрылась за дверьми дома.

Стемнело. Одно за другим вспыхнули светом окна. На меня упало несколько капель дождя. Но я не уходил, прохаживаясь по дорожке.

В окне третьего этажа, на молочно-белых занавесках движутся тени. Это – они. Возможно, сейчас он ей расскажет всю правду. И через мгновение она, вся в слезах, выскочит прямо под дождь. Уже поздно. Может, я и не зря здесь остался. На худой конец, буду идти за ней в отдалении, сяду в тот же троллейбус, а потом снова буду идти за ней, пока она не зайдет в общежитие… Я боялся ее увидеть, а про себя думал: «Нет, ты все-таки выбеги…»

Пробило десять часов. Тени на занавесках все еще двигались. Шэнь Пин расчесывала волосы. Я видел это однажды и сейчас старался не пропустить ни одного ее движения. Тогда, три года назад, мы шли на «Красной звезде» мимо пика Святой девы. Едва занялась заря, Шэнь Пин стояла на палубе и смотрела на горы. Ее прекрасные волосы развевались на ветру. И она проводила по ним гребнем. Я не мог оторвать взгляда от ее изящной, стройной фигурки. А сейчас… сердце замерло, потом бешено заколотилось. Свет в окне погас. Шлеп-шлеп – я бежал прямо по сверкающим лужам, в несколько шагов достиг двери и помчался наверх…

Но я еще не окончательно потерял рассудок. Добежав до второго этажа, я замедлил шаги. «Зачем я это делаю?» Я спустился вниз, вышел на улицу, закрыл глаза и, подставив лицо дождю, медленно побрел по дороге, сверкавшей после дождя в тусклом свете фонарей всеми цветами радуги. Но, пройдя немного, снова вернулся к темному окну. Мне было больно. За Шэнь Пин. За ее мать. За себя. Я желал лишь одного: чтобы услышанное мною в театре «Шоуду» оказалось ложью, вздором! Только этого я хотел. Но разве была бы тогда Шэнь Пин счастлива? Через год, через два… А может, забыть ее? Ведь теперь ничем не поможешь. Она стала жертвой собственного легкомыслия. Возможно, это и к лучшему. Она задумается над жизнью… И тогда я навечно похороню в своем сердце то, что увидел. И скажу ей, что люблю ее по-прежнему…

Цинь Цзян умолк, откинулся на спинку дивана, прикрыл глаза, дожидаясь, пока схлынет волна обуревавших его чувств. Он с жадностью затянулся, выпустил струйку дыма, мы буквально утонули в его серой пелене.

– А что потом было с Шэнь Пин?

– Не знаю. Это случилось только позавчера.

Я вздохнул.

Он взглянул на меня, руками разогнал дым.

– Не надо вздыхать. Разве я не говорил, что это трагедия человека, который идет по жизненному пути. Она должна придать нам силы, укрепить наши разум и волю.

– Да, ты прав. – Я кивнул. – …А какое это имеет отношение к твоему отцу? Почему тебе не хочется его видеть?

– Да, – улыбнулся он, – чуть не забыл. – И, помолчав минуту, сказал: – Пожалуй, прежде всего потому, что у меня не было настроения. Со своим университетским значком и наградным свидетельством в руках я мог показаться отцу преуспевающим. Преуспевающим… Что за чушь! Вспоминаю «Красную звезду – 215» и платок с фениксами. Долог человеческий путь, и мне совестно, что всю жизнь я собирался посвятить карьере. Кроме того, не знаю, есть ли у тебя такое предчувствие, что в один прекрасный день люди поймут, кто такой Цинь Цзян, возможно, даже будут ко мне благосклонны, а старые друзья опять захотят сделать меня завсегдатаем «Матушки-Москвы» и «Радости». Не уверен, что у меня хватило бы сил устоять перед этим. И тут я благодарен Шэнь Пин. Она заставила меня о многом задуматься – о борьбе, о жизни.

– Ты так никогда и не встретишься с отцом? – У меня сработала профессиональная привычка. Потерять этот почти театральный эпизод было бы жаль.

Цинь Цзян опять улыбнулся:

– К чему впадать в крайности? Успокоюсь немного, и мы с ним встретимся, я вернусь домой. Но это тебе уже не интересно. Сын возвращается к отцу. Старо как мир.

Когда мы дожидались лифта, я спросил:

– А почему бы тебе не написать об этом? Тема достаточно глубока.

– Написать? Они же еще учатся. Хлопот не оберешься! – Он покачал головой и вдруг улыбнулся. – Тебе интересно, ты и пиши.

– Правда? – спросил я.

– Каждый пишет свое! У меня нет «монополии» на этот сюжет. – И тут же добавил: – Но я должен предупредить об этом Шэнь Пин. И еще: будешь писать от первого лица.

Я понял его.

Все, что он рассказал, привожу полностью, изменив лишь имена действующих лиц и название местности.

ШЭНЬ ЖУН

МИНУС ДЕСЯТЬ ЛЕТ

© Перевод Т. Сорокина

Шэнь Жун родилась в 1936 году в Ханькоу. В 1951 году начала трудовую жизнь в Чунцине – сначала в книжном магазине для рабочих, затем в отделе писем газеты «Гунжэнь жибао». В 1954 году поступила в университет и по окончании его работала переводчицей с русского языка, музыкальным редактором, учителем средней школы. Затем жила и работала как крестьянка в провинции Шаньси и в пригороде Пекина. В настоящее время член Союза китайских писателей (пекинского отделения), занимается литературным творчеством.

В 1975 году вышел ее первый роман «Вечно молодые», в 1978 году – роман «Свет и тьма» (часть первая), в 1979 году вышли повесть «Вечная весна» и рассказы. Повести «Средний возраст» и «Деревенские тайны» удостоены соответственно первой премии на конкурсе повестей 1977–1980 годов и второй премии на конкурсе 1981–1982 годов.

* * *

Весенним ветром пронесся по Управлению слух:

– Сверху пришла бумага – сбавить всем десять лет!

– Не может быть, – сомневались маловеры.

– Не верите – дело ваше! – Сообщивший новость возбужденно объяснял: – Ученые два года исследовали этот вопрос, три месяца заседали на специальном симпозиуме и предложили проект указа. Послали наверх, вот-вот должны спустить.

Скептики все же не верили:

– Неужели? Просто немыслимо!

Но доказательства были неопровержимые:

– На симпозиуме единогласно решили: «культурная революция» отняла у каждого десять драгоценных лет. Эти годы – величина отрицательная, поэтому надо вычесть…

Резонно, ничего не скажешь! Маловеры сдались.

– Вычесть десять лет. Значит, мне будет не шестьдесят один, а пятьдесят один. Вот здорово!

– А мне – не пятьдесят восемь, а сорок восемь, ха-ха!

– Вот это новость, вот это да!

– Гениально, грандиозно!

Ласковый весенний ветерок превратился в ураган, в одно мгновение всех закруживший вихрем.

– Слыхал? Сбавят десять лет!

– Истинная правда, десять лет!

– Минус десять лет!

Всех как ветром сдуло, помчались передавать новость. Здание опустело, хотя до конца рабочего дня оставался еще целый час.

Шестидесятичетырехлетний Цзи Вэньяо, едва вернувшись домой, заглянул в кухню.

– Минхуа, иди скорей сюда! – позвал он жену.

– Что случилось? – Фан Минхуа прибежала с недочищенным шпинатом в руке.

Цзи Вэньяо стоял посреди комнаты подбоченившись и весь сиял. Заслышав шаги жены, он обернулся и решительно объявил, сверкнув глазами:

– Надо купить новую мебель, завтра же пойдем и запишемся на румынский гарнитур.

Фан Минхуа, ошарашенная, подошла к мужу и тихо произнесла:

– Ты сошел с ума, Вэньяо. Несколько тысяч, все, что накопили, сразу ухнуть, завтра…

– Эх, ничего ты не знаешь! – Вэньяо покраснел, жилы на шее вздулись. – Мы начинаем новую жизнь!

Из своих комнат, не сговариваясь, выбежали сын и дочь.

– Что это с отцом? Может, нервы сдали у старика?

– Идите, идите, не ваше дело! – прогнал он переглядывавшихся в недоумении детей.

Потом запер дверь, два раза подпрыгнул и обнял за пухлые плечи благоверную. Такого еще с мужем не бывало за всю их долгую совместную жизнь, и это удивило дражайшую супругу еще больше, чем заявление о покупке румынской мебели. Что-то с ним неладно, подумала она. Годы подошли, пора на пенсию – вот он и расстраивается, мучится. Днем молчит, а по ночам все охает да вздыхает в постели, что-то бормочет, думает, я не слышу. И вдруг – нате, пожалуйста! Человеку седьмой десяток, а он как те, в телевизионных передачах. Она даже покраснела.

А старый Цзи, ничего не подозревая, заключил в объятия застывшую в недоумении жену, усадил на стул и, блестя глазами, зашептал на ухо:

– Совершенно секретные сведения: скоро издадут указ – нам всем сбавят возраст на десять лет!

– Сбавят… на десять лет? – Фан Минхуа выронила шпинат, вытаращила глаза. – Ой, мамочки! Правда?

– Истинная правда! Вот-вот должен прийти приказ.

– Ай-я, мамочка родная! – Минхуа вскочила и, сама не зная, как это получилось, обхватила руками худые, костлявые плечи своего старого мужа, запечатлев на его длинном лице короткий поцелуй. Она испугалась: неужели она опять молода? Муж, слегка ошалевший, взял ее за руки, и они медленно закружились по комнате.

– Ой, голова! – Минхуа высвободила руки; сердце сильно колотилось, пришлось остановиться.

– Ну что, малышка, купим румынский гарнитур? – Цзи с задором посмотрел на свою сразу помолодевшую женушку.

– Купим! – В глазах ее сверкнули огоньки.

– Начнем жизнь сначала?

– Начнем, начнем! – Голос ее дрогнул, в уголках глаз показались слезинки.

Цзи сел на диван, на него обрушился шквал мыслей, он закрыл глаза, открыл их и заговорил быстро и решительно:

– Мебель – это, конечно, пустяки. Главное, появится возможность поработать еще десяток лет. Надо этим воспользоваться и покончить с разболтанностью и разгильдяйством: наладить работу канцелярии, заведующего взяли совсем никчемного; водители эти, шоферня, тоже никуда не годятся; надо наладить…

Он размахивал руками, глаза-щелочки возбужденно горели.

– Вопрос с кадрами надо тщательно продумать. Сейчас приходится пигмеев выдвигать в генералы, Чжан Минмин, например, книжник, организаторского опыта не имеет. Дайте мне десять лет, десять лет, и я создам настоящий коллектив; омоложение должно быть последовательным, надо начинать с сегодняшних студентов. Взять двадцатитрех– двадцатичетырехлетних, обучать лет десять, не жалея средств и сил, вот тогда…

Минхуа мало интересовали омоложение и расстановка кадров, она размечталась о будущей прекрасной жизни:

– Диван, я думаю, тоже надо сменить.

– Сменим, мебель заведем модную.

– И кровать поменяем на мягкую. – Она покраснела.

– Совершенно верно! Спим всю жизнь на досках, а теперь понежимся на мягкой, как иностранцы.

– А деньги…

– Да что деньги! – отмахнулся пренебрежительно Цзи. – Главное – лишних десять лет! Их ни за какие деньги не купишь!

Так они ворковали, витая в облаках, как вдруг дочка приоткрыла дверь и спросила:

– Мам, что будем ужинать?

– Ну, сама там сообрази! – рассеянно ответила мать, совсем забыв про еду.

– Э нет! – взмахнул руками Цзи. – Сегодня, – торжественно объявил он, – пойдем угощаться пекинской уткой, папа приглашает. Вы с братом идите вперед, займите место, а мы с мамой – следом за вами.

– Ух ты! – изумилась девушка и, заметив радость на лицах родителей, ни о чем больше не спрашивая, помчалась за братом.

По дороге в ресторан они обсуждали событие. Может быть, говорил брат, отца в порядке исключения оставляют на работе. Или же повысили в должности и он получил кучу денег, строила догадки сестра. Разумеется, ни одному из них не пришла в голову истинная причина. А ведь то, что их ждет, дороже любого повышения в должности в тысячу, в десять тысяч раз.

Дома супруги оживленно беседовали:

– Хуа, тебе надо бы заняться своим гардеробом. Ведь теперь тебе всего сорок девять.

– Мне сорок девять? – пробормотала она, как во сне. Какие-то давно угасшие, молодые жизненные силы зашевелились в ее располневшем, рыхлом теле; они кружили голову, и женщина совсем растерялась.

– Завтра купишь демисезонное пальто, бежевое. – Цзи критическим взглядом окинул едва сходившуюся на ней затертую форменку и тоном, не терпящим возражений, заявил: – Почему мы не можем модно одеваться? Слушай-ка, после ресторана пойдем и купим мне итальянскую куртку, такую, как у этого Чжан Минмина. Ему уже сорок девять стукнуло, он может жить, а я не могу?

– Правильно! – Минхуа пригладила свои седые, тусклые, растрепавшиеся волосы. – А я волосы покрашу. Шикану – пойду в косметический салон высшего разряда. Эх, молодые называют нас старомодными. Вот сбросим десять лет и будем жить лучше, чем они…

Цзи вскочил.

– Верно, жить надо уметь. Отправимся путешествовать. В Лушане, Хуаншане, Цзючжайгоу – везде побываем. Плавать не умеем, так хоть морем полюбуемся. Пятьдесят с небольшим лет, да это самый подходящий возраст! Да, не умели мы раньше жить.

Фан Минхуа, не слушая разошедшегося супруга, вела свои расчеты.

– Если сбросить десять лет, мне будет всего сорок девять, значит, я смогу вернуться на свое старое место и еще хорошенько потрудиться целых шесть лет!

– Ты… – Цзи явно засомневался.

– Да, да, шесть лет, я смогу работать еще шесть лет, – твердила Фан Минхуа в радостном возбуждении.