Текст книги "Современная новелла Китая"

Автор книги: Артем Лунин

Соавторы: Раймонд Чэндлер,Лю Шаотан,Ван Аньи,Гао Сяошэн,Чжан Сюань,Фэн Цзицай,Шэнь Жун,Чэнь Цзяньгун,Гу Хуа,Цзяо Цзуяо
сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 34 страниц)

– Товарищ, как ваше имя? – повторил мужчина так же вежливо.

Набравшись храбрости, он назвал наконец свое имя.

– Вы из какой бригады?

Он назвал участок, бригаду.

– А где живете?

На этот вопрос он не знал, как ответить. На доме не было ни номера, ни названия улицы. Он мог лишь указать в сторону темнеющего обрыва в двух ли от дороги.

– Там. Мы с временной пропиской.

Директор сделал водителю знак и повернулся к нему:

– Садитесь в машину! – а сам поднял с земли чурбак.

В машину? Зачем? Куда ехать? Он ничего не понимал. Тут шофер, кивнув на деревяшку в руках директора, бросил на него свирепый взгляд, видимо означавший: да возьми же ты ее сам. Он не понял, чего хочет шофер, и продолжал стоять как вкопанный. Водитель сам было попытался взять у директора деревяшку, но тот не отдал и снова пригласил:

– Садитесь же!

Он догадался, куда его повезут. Ну конечно же, в отдел охраны! Вместе со злополучным чурбаком, который он украл. Обижаться не на кого, сам виноват – самому и отвечать.

В полной растерянности он сел в машину. Директор – рядом.

Дорогой директор расспрашивал его о семье, о зарплате, о том, как ему живется, и наконец – зачем ему понадобился чурбак. Он отвечал все честно, без утайки.

– До «культурной революции» вы два года подряд были ударником труда, верно? – Вопрос был неожиданным. Застал врасплох. Откуда директор знает? Он грустно усмехнулся, кивнул. Хорошо, нечего сказать, со значком передовика воровать государственное добро!

Директор вздохнул. Он понял, что означает этот вздох. Печально, когда ударника труда приходится везти в отдел охраны! Сердце у него заныло.

Стало так горько. Вряд ли когда-нибудь удастся оправдаться перед директором. Шахта огромная, несколько тысяч рабочих, дел по горло, а тут еще приходится везти, и кого – ударника труда – в отдел охраны. Сказать бы директору, что никогда этого больше не будет, чтобы не переживал, так ведь он и говорить толком не умеет. В этот момент он ненавидел себя.

Директор вынул сигареты, предложил ему. Он поблагодарил и замялся – люди его поколения редко курили. Директор зажег сигарету, и при ее слабом отблеске его лицо казалось озабоченным, напряженным. И все из-за него. Беспокойство росло, хоть бы водитель прибавил газа, ему хотелось скорее доехать до отдела охраны и честно во всем признаться.

Машина остановилась.

– Здесь, что ли? – обернувшись, спросил шофер.

Высунувшись в окошко, он увидел знакомые флажки у железнодорожного полотна, а за полотном, через сотню шагов, его дом. Зачем его сюда привезли? – подумал он.

Директор вышел. А он не двинулся с места.

– Выйдите. Машина дальше не пройдет, нет дороги, так что придется выйти здесь, – сказал директор.

Указывая на тусклые огоньки у подножия горы, директор поинтересовался, не там ли его дом. Он кивнул. Директор сказал, что сегодня он занят на совещании, а в следующий раз непременно зайдет, еще он велел взять завтра в столярной кухонную доску, сказать, что директор его прислал, а чурбак оставил в машине.

Он долго провожал взглядом исчезающий в темноте джип, не в силах понять, что же произошло. Едва волоча ноги, он вернулся домой, до полуночи пролежал на кане, не сомкнув глаз.

На следующий день, купив в столовой пампушки и жуя на ходу, он спустился в забой. О вчерашнем никто и не вспомнил. Он нашел бригадира, признался в своем проступке. Бригадир покосился:

– Взял так взял, чего толковать о вчерашнем дне!

Не успокоившись, он догнал бригадира и стал говорить, что виноват и перед страной, и перед начальством, слова шли от самого сердца. Бригадиру это порядком надоело, он бросил несколько фраз и отвернулся.

В сумерках он поднялся из забоя, совершенно забыв и о кухонной доске, и о столярной мастерской. Дойдя до памятного места на железной дороге, он присел на край полотна и долго сидел, глядя, как солнце опускается за гору; снова вспомнил, что произошло с ним вчера в это же время, и никак не мог найти этому объяснения.

Наконец он встал и поплелся домой.

Не успел прийти, как явился секретарь партячейки бригады. И к его изумлению принес широкую кухонную доску. Оказалось, это директор ему поручил отнести доску в подарок. Секретарь покритиковал бригадира за равнодушие к членам бригады, выспросил, какие у него трудности, что он думает о работе на шахте и в бригаде.

А он молчал, прижимая к груди новую доску, вдыхая нежный аромат ивы, из которой она была сделана, и две скупые слезинки скатились на спецовку.

После ухода секретаря он еще долго сидел на кане, погрузившись в раздумья. Где он видел это лицо, эту улыбку? Ведь с директором они прежде никогда не встречались. Ну конечно, он видел такую улыбку. И тоже у начальников. Но это было десять лет назад. В его омертвевшей душе словно забил родник.

На следующий день, когда в ожидании вагонетки рабочие, как обычно, весело переговаривались, пользуясь выдавшейся свободной минутой, он не принимал участия в разговоре, перебирая в памяти события вчерашнего дня. Вспоминал директора, его добрую улыбку. Вдруг кто-то сказал:

– Ну, наш директор и впрямь строг! Вчера секретарю партячейки второй бригады Вану, как говорится, пришлось отведать горелого петуха.

– А ты не спросил, бригадир, вкусно? – поинтересовался один из рабочих.

– И остро, и горько, – ответил зычным голосом бригадир.

– Что же это Ван сплоховал? – опять спросил кто-то.

– Вчера в диспетчерской обсуждали идеологическую работу и проблемы быта, – громогласно объявил бригадир, приняв позу оратора, – отчитывались все бригады. Секретарь второй бригады, уважаемый Ван, доложил, сколько у них учебных групп, сколько досок почета для отличников соревнования, долго говорил, сыпал прибаутками, рассказал об идеологическом воспитании каждой рабочей семьи, о борьбе за «преумножение хорошего и сокращение плохого». И вдруг директор постучал ручкой по чашке.

– Он, видимо, хотел, чтобы Ван говорил помедленнее и можно было записать прибаутки, распространить опыт?

– Распространить опыт? Хм, как бы не так! – бригадир повысил голос. – Он спросил Вана, известно ли ему, что в его бригаде есть старый рабочий, который живет у самой горы напротив железнодорожных флажков, он проработал на шахте двадцать восемь лет и три месяца, а у него временная прописка, из добытого им угля можно насыпать небольшую гору, а в доме у него нет даже кухонной доски и из-за этого скандалы с женой. За все двадцать восемь лет этот рабочий и щепки не вынес из шахты, а вот вчера унес домой чурбак. Директор спросил, знает ли Ван, ответственный за идеологическую работу, о чем думает этот рабочий, какие у него трудности. Есть ли у него хоть какая-то надежда, или он совсем отчаялся? Потом директор обратился ко всем:

«Вот мы с утра до вечера призываем рабочих не щадя сил трудиться на шахте, а что мы знаем о них? Мы – кадровые работники? Мы видим лишь уголь и то, что связано с его добычей. А интересуют нас вопросы быта рабочих? Легко сказать: „Будьте активными“. А что мы для этого сделали? Идеологическая работа, – сказал директор, – как раз и нацелена на то, чтобы каждый осознал свою ценность, занял свое место в жизни и обществе. Лишь тогда, словно родник из земли, прорвутся наружу его способности, его талант! И никакие „учебные группы“, никакие стенгазеты не решат проблемы. Хватит прибауток! Хватит фальши, пустословия, краснобайства, слишком много вреда и горечи принесли они нам. Будьте внимательны к людям, идите к рабочим, служащим, делайте настоящее дело!» Затем директор снова обратился к секретарю Вану: «После собрания пойдете в столярную, найдете там кухонную доску, которую по моему заказу должен был сделать мастер Чжан, и отнесете в подарок старому рабочему, деньги я за нее заплатил. От имени руководства шахты поинтересуйтесь, как живется его семье, скажите, что руководство не проявляло достаточной заботы о них. Конечно, проблем сейчас много, все сразу не решить. И рабочие это прекрасно понимают. Особенно старшее поколение. Они скромны, даже чересчур. Никогда ничего не требуют. Дают много, а просят мало! Китайский горняк – это великий человек!» В глазах директора блеснули слезы…

Наступила тишина, даже любители почесать языки молчали, тронутые до глубины души рассказом бригадира, прислушиваясь к голосу собственного сердца.

– Ха-ха, не один секретарь Ван «отведал горелого петуха», – бригадир понизил голос. – Всем досталось по кусочку… На всю жизнь запомним!

На площадке, где рабочие дожидались вагонетки, было полутемно, и никто не видел главного героя этого рассказа – он забился в угол и шарфом утирал слезы.

В тот день, неизвестно только откуда силы брались, круглые опоры, весом в сто цзиней каждая, он перетаскивал с необыкновенной легкостью; лишь к концу смены, когда пришло время выбираться наверх, он вдруг почувствовал, что ногам мокро и неудобно идти, – сапоги не то чтобы прохудились – намокли от пота…

Вымывшись в душе, он отправился в клуб, где каждый месяц проходило собрание по распределению премий. Но только успел он примоститься в углу в последних рядах, как сразу увидел на сцене знакомое красивое лицо.

– Попрошу главную силу нашей шахты, тех, кто трудится на переднем крае, занять первые ряды! – громко сказал в мегафон директор.

На собраниях он всегда сидел в последних рядах. Идти вперед или оставаться на месте? Идти!

Директор повторил свою просьбу. Он выпрямился впервые за все эти долгие годы. И пошел вперед.

Теперь он отчетливо видел мягкую улыбку директора. Эта улыбка относилась ко всем, кто был в зале. И к нему тоже. Не отрывая глаз, он смотрел на это лицо, ставшее ему родным.

Вдруг улыбка исчезла. Директор нахмурился. Он заметил, что на длинном столе перед каждым начальником лежат сигареты. Из третьего ряда хорошо было слышно, как директор сказал своему заместителю по быту: «Чтобы больше этого не было!» Он ссыпал все сигареты в коробку, подошел к краю сцены и громко объявил:

– Подходите, товарищи, берите сигареты, курите, закоптим как следует этот зал! – и стал раздавать сигареты прямо со сцены, приговаривая: – Побольше назад передавайте. Не жадничайте!

Люди смеялись, хватали сигареты, одну на несколько человек. Затягивались по очереди, с такой жадностью, словно у сигарет был какой-то особый аромат.

Он не курил, и потому разинув рот смотрел, как курят другие. И вдруг (даже для него осталось загадкой, как это произошло) он выхватил изо рта у соседа сигарету, глубоко затянулся, закашлялся до слез…

* * *

Очередь за зерном потихоньку ползла.

Скоро он подойдет к окошку, но его это мало волнует, все мысли перепутались в голове, ни одной не ухватишь. В его опустошенной душе, обогретой после суровой зимы лучами весеннего солнца, все потихоньку возрождалось, оживало. «Хозяин шахты» – ему и прежде нередко доводилось слышать эти слова. Но тогда это были призывы: «Не будь рабом показателей, будь хозяином шахты!» И именно в те времена, он сам это видел, люди не только уносили домой бросовые деревяшки, но распиливали и хорошие бревна себе на мебель. Уносили взрывчатку и капсюль-детонаторы глушить рыбу на запруде. В рабочее время обрабатывали свои участки на склонах горы. Он был в отчаянии, бросался то к одному начальнику, то к другому, но в ответ слышал лишь нравоучения, мол, «рабочий должен сам освободить себя», что же в таком случае значит «хозяин шахты»? Он не понимал. А сейчас, кажется, начинает понимать. Он – частица рабочего класса, такой же, как все остальные (в том числе и начальники), ничуть не хуже других. И у него тоже должны быть свои требования к жизни, свои желания. Чувство собственного достоинства. Эти мысли заставили его распрямить спину. Он ощутил себя молодым, полным сил и энергии, ему еще так много надо сделать. Солнце наполовину скрылось за горой, но даже последние его уже слабые отблески, игравшие на резиновых сапогах стоявшего впереди парня, казались ему ослепительно яркими. Надо поговорить с парнем, сказать, что сапоги выданы для работы в забое, зачем же трепать их без дела? Надо ему объяснить, что значит «хозяин шахты». И еще заняться вопросом продажи зерна. Пойти прямо в министерство финансов и торговли, пусть подумают, как избавить рабочих от очередей. В шахте, в старом забое, где уже нет породы, все еще стоит более тридцати опор, надо бы пойти туда с молодыми ребятами, вытащить опоры, все до единой, чтобы снова пустить их в дело. Вот куплю зерно и пойду поищу бригадира, поговорю с ним об этом… Ему опять вспомнилась мягкая улыбка на красивом лице. Да, много есть дел, о которых надо беспокоиться самому.

– Эй, твоя очередь! – раздался громкий голос из окошечка величиной с ладонь.

Он поспешно сунул в окошко деньги и книжку и тут же окликнул владельца сапог, которому выписывали чек:

– Эй, парень! Получим зерно, пойдем вместе!

ЧЖАН СЮАНЬ

КОГДА ТАЕТ СНЕГ

© Перевод В. Семанов

Чжан Сюань родился в 1934 году в Шанхае. В 1953 году окончил курсы механиков при университете Цинхуа. В 1956 году был распределен на работу в Пекин, в 1961 году переведен техником в Мааньшаньский институт стали. С 1963 года по настоящее время является литературным сотрудником Отдела культуры этого города.

В 1956 году опубликовал рассказ «Представитель первой стороны» (в следующем году экранизирован под названием «Шанхайские девушки») и киносценарий «Цветущие годы». Потом долго не писал. В 1979 году снова взялся за перо, написал киносценарий «Страдающее сердце», а также рассказ «Воспоминания», получивший премию на Всекитайском конкурсе рассказов. В 1980 году опубликовал повесть «Горькая юность», начатую еще в 50-е годы. На русский язык переведен его рассказ «Любовью забытый уголок» (в сб. «Встреча в Ланьчжоу». М., «Молодая гвардия», 1986).

1

Кто-то пинком ноги распахнул дверь.

Ду Баомин в это время крепко спал и видел сон, обычный для молодого влюбленного. «Сююй, Сююй!» – страстно повторял он имя возлюбленной, обнимал ее, целовал – словом, делал все, что хотел, и Сююй не сопротивлялась… И вдруг в этот восхитительный миг его грубо разбудили.

В комнату ворвался Ду Баошэнь – его двоюродный брат. Баомин, все еще во власти чар любимой, раздраженно встал, плеснул на лицо холодной воды из тазика и лишь тогда окончательно проснулся. Он был уверен, что брат примется расспрашивать о предстоящем сокращении учителей, хотя с этим все ясно: у Баомина нет ни волосатой руки, ни вузовского диплома – кого же сокращать, как не его? Но этот позор еще можно пережить, хуже, что от него уплывет Сююй, с которой они только что договорились о женитьбе. Будь его сон явью, Сююй никуда не делась бы, но на такое у Баомина не хватало смелости. Брат пришел весьма кстати, будет хоть кому тоску излить.

Однако Баошэнь не произнес ни слова, сел и стал смотреть в окно. Было воскресенье, школа пустовала, лишь несколько учеников на спортплощадке играли в баскетбол. Мяч то и дело ударялся о щит или кольцо.

Баомин сразу заметил, что лицо у брата темнее железа, губы сжаты, глаза воспалены, – уж не заболел ли? Но на вопрос Баомина тот не ответил, лишь чертыхнулся:

– Черт побери.

– Что случилось?

Тот снова чертыхнулся, но уже тише, уронив голову, как будто шея отказывалась ее держать.

Один из игравших в баскетбол ребят попал в кольцо под одобрительные возгласы остальных.

– Случилось… что-то… совершенно непредвиденное… – произнес Баошэнь, едва ворочая языком, точно рот у него был набит глиной. Он облизнул запекшиеся губы и судорожно сглотнул слюну, при этом его кадык заходил вверх-вниз.

Баомин никогда не видел брата в таком состоянии и растерялся. Наконец он сообразил, что надо дать ему закурить. Тот взял сигарету, снова чертыхнулся, и на глазах у него выступили слезы.

«Черт побери» было единственным ругательством, которое знал Баошэнь. Сразу после неполной средней школы его оставили преподавать в начальных классах, и он очень скоро приобрел солидность и важность. Старший сын в семье, он постоянно руководил свадьбами, похоронами, ремонтами, разбирал соседские споры, на которые его непременно приглашали. Он прекрасно считал на счетах, был хорошим каллиграфом, поэтому зимой обычно помогал при подведении итогов в производственной бригаде, а потом писал для всей деревни к Новому году символические вертикальные надписи на красных бумажных полосах. Кому нужно было послать письмо сыну, служившему в армии, написать заявление в партию или составить расписку – все шли к Баошэню. В поле учителю работать не полагалось, поэтому Баошэнь летом носил белую рубашку, весной и осенью «суньятсеновку» – френч из синтетической ткани, зимой стеганое пальто из темно-серой плащовки и черный шерстяной шарф. Уроки он вел на чистом литературном языке и постепенно даже произношением стал отличаться от деревенских. Вместо «что» никогда не говорил «чего» и употреблял в речи такие обороты, как «предположим», «к тому же», «иными словами», «в общем», что совершенно несвойственно крестьянам. Если бы так одевался или говорил его младший брат – тракторист Баогэнь, его наверняка объявили бы заморской обезьяной или медвежьим прихвостнем, то есть зазнайкой, но Баошэнь был единственным интеллигентом в деревне, поэтому его поведение считали вполне естественным и, поступай он иначе, просто перестали бы уважать. Только во время летних каникул, когда он помогал на полевых работах, односельчане видели его тощую спину, тонкие руки и белую кожу и подтрунивали над ним.

У кадровых работников Баошэнь тоже пользовался уважением. Кое-кто из них даже предлагал ему перейти в правление объединенной бригады или коммуны, но, все разузнав о нем, оставлял свое намерение. Дело в том, что Ду Тингуй, отец Баошэня, два с лишним года служил в гоминьдановской армии. Формально говоря, ничего особенного тут как будто не было – тем более что гоминьдановцы схватили его насильно, когда он нес арбузы в город, а в армии держали в поварах. И все же в подобных случаях людей считали чуть ли не контрреволюционерами, и их потомкам трудно было выдвинуться. К счастью, младшая сестра Тингуя вышла замуж за батрака Чжу Фашаня, который во время земельной реформы вступил в партию, а потом стал секретарем партбюро объединенной бригады. Само собой разумеется, ни у кого не хватало смелости поднять руку на шурина партийного секретаря, хотя политические кампании шли одна за другой. Тем не менее из-за своего шурина Чжу Фашань тридцать лет протрубил на одном месте и даже не был введен в партком коммуны. Из-за этого и Ду Баошэнь не мог продвинуться, оставался учителем начальной школы.

Докурив сигарету, Баошэнь немного успокоился и жестом попросил брата закрыть дверь.

– Я пришел с тобой посоветоваться. Хочу написать жалобу.

– Жалобу? На кого?

– На Цао Бинкана! Этот мерзавец обесчестил мою жену…

Его губы дернулись, и он снова опустил голову.

– Что? Обесчестил Суюэ?! – словно сразу пять громов обрушились на Баомина. – Но это невозможно, совершенно невозможно! Не слушай сплетен!

– В том-то и дело, что пока никто ничего не знает… – Баошэнь страдальчески покачал головой. – Суюэ сама во всем призналась.

2

Суюэ была родом из деревни Седьмая Верста, известной своей бедностью. Когда Баошэнь пришел свататься, невеста ему не понравилась. Тощая, бледная, с тоненькой косичкой и испуганными глазами, она даже не решилась на него взглянуть и сразу убежала. Из куртки и штанов девушка давно выросла и походила на ощипанного цыпленка. Но отец Баошэня сказал, что жена из нищей деревни – это настоящая драгоценность. Большого выкупа за нее давать не надо, она наверняка непривередливая, работящая, так что никаких хлопот с ней не будет. Баошэнь не перечил отцу, потому что он хоть и был интеллигентом, но деревенским, привязанным к земле. Он понимал, что такой любви, как в романах или в кино, не бывает. Разве что в городе. А в деревне жена днем должна работать, а ночью спать с мужем для продолжения рода. Поэтому Баошэнь без лишних рассуждений дал согласие на женитьбу.

Свадьбу сыграли весной следующего года, когда Суюэ исполнилось семнадцать. Уже на третий день молодая вместе с золовкой отправилась на прополку. Стоило Суюэ взмахнуть мотыгой, как все стало ясно. В женской бригаде она сразу начала давать самую высокую норму.

Проработав день в поле, Суюэ дома таскала воду, готовила еду, стирала, кормила свиней и еще помогала свекрови мыть ноги. Все засыпали, а она, бывало, принималась плести соломенные сандалии или чинить одежду. И характер был у нее покладистый, каждому старалась угодить: свекру, свекрови, мужу, и делала все легко, весело, словно играючи. Другие женщины болтали во время работы, она – ни звука. Насмешат ее – зубы не скалит, лишь слегка улыбнется. Свару затеют – она в стороне. Один был у нее недостаток – непомерный аппетит: пока муж съест одну чашку риса, Суюэ опорожнит две и еще просит. Хорошо, что семья Ду считалась в деревне зажиточной и могла прокормить новую невестку.

Мужа Суюэ уважала и немного побаивалась, потому что он хоть и мало ел, зато много знал и мог прочесть газету от первой до последней страницы. Самые озорные мальчишки, завидев учителя Ду, становились по стойке смирно и кланялись. Он часто проводил уроки на открытом воздухе, и сердце Суюэ, работавшей в поле, наполнялось радостью, когда она видела, как чинно сидят ученики, ловя каждое слово учителя. Трудодней мужу начисляли в бригаде больше, чем всем, да еще приплачивали шесть юаней в месяц, поэтому у Суюэ всегда были карманные деньги. На зависть подругам, она могла когда вздумается пойти на базар или в сельпо и купить набивного ситца или баночку помады. Суюэ вся светилась счастьем и гордостью, потому что в родной деревне и во сне такого не видела.

Через каких-нибудь полгода Суюэ было не узнать: лицо из желтого стало белым и нежным, черные волосы приобрели блеск, груди набухли и напоминали два холмика. Родив толстенького, упитанного малыша, Суюэ еще больше похорошела: глаза стали влажными и лучились. Когда на Новый год она с сынишкой пришла в гости к матери, односельчане с трудом ее узнали. В поле на нее бросали жадные взгляды мужчины. На рынке ей удавалось продать товар быстрей и дороже тоже благодаря вниманию мужчин, готовых купить у нее все что угодно и за любую цену. Суюэ, женщине честной, но далеко не глупой, все это льстило, но она в этом не признавалась и, смеясь, говорила, что мужчины ей надоели. Особенно навязчивым оказался Цао Бинкан. Суюэ становилось не по себе, когда он таращил на нее свои золотистые, выпученные, словно у рыбы, глаза.

3

В деревне Западная Цао Бинкан был чужаком. Его родители пришли сюда еще до революции 1949 года, поставили на околице дом, если можно так назвать развалюху, и нанялись на поденную работу. В деревне они сказали, что вся их семья погибла при наводнении, но когда во время земельной реформы проверяли социальное происхождение, выяснилось, что он батрак, а она жена его хозяина и они бежали. Сейчас законом это не возбранялось, но крестьяне не считали подобную связь настоящим браком и относились к пришельцам с неприязнью. Корней здесь в деревне у них не было, и единственное, что их держало, это усердный труд.

Мать Цао Бинкана пришла в деревню уже с животом и вскоре родила сына. С Ду Баошэнем у них была разница всего в несколько дней. В начальной школе они даже сидели за одной партой, затем Баошэнь пошел в неполносреднюю школу, а Цао Бинкан в пастухи. Когда со временем Баошэнь стал учителем, Бинкан переключился на пахоту и через три-четыре года – как раз к моменту первого выпуска учеников Баошэня – превратился в опытного, бывалого крестьянина.

В тот год широко пропагандировался электрополив, объединенной бригаде был нужен электрик, но никто не соглашался взяться за это дело, считая его опасным: ведь током может убить. Цао Бинкан решился. Сметливый от природы, он походил недели две за мастером, потаскал за ним насосы и шланги, быстро приобрел нужные навыки и стал в бригаде незаменимым человеком. В то время народ буквально извели большими и малыми собраниями, их надо было радиофицировать, а динамики и микрофоны мог поставить только Цао Бинкан. Дошло до того, что сам секретарь партбюро Чжу Фашань стал над ним дрожать, потому что страшно даже себе представить, что могло случиться, если бы радио отказало, например, во время какого-нибудь важного собрания или передачи руководящих указаний.

Став любимчиком начальства, Цао Бинкан немедленно возомнил о себе. Он везде шастал со своими инструментами и, пользуясь случаем, не пропускал ни одной смазливой бабенки, особенно Суюэ, хотя сам был страшен как черт: большое плоское лицо, толстые, чуть приоткрытые губы, кривые желтые зубы, выпученные похотливые глаза. При людях он, конечно, не решался пускать в ход руки, но если поблизости никого не было, давал им волю. Суюэ, завидев его, в страхе пряталась. Нельзя сказать, что Цао Бинкан был шалопаем. Он все время чему-то учился: то строить дом, то делать мебель. Да мало ли чему. Однажды он смастерил платяной шкаф, в другой раз сложил печку, как-то заменил больного тракториста и научился чинить трактор. Объединенная бригада наняла грузовик для перевозки зерна, так Цао Бинкан мигом подружился с шофером, сунул ему двух куриц и вскоре уже водил машину. В близлежащем селе у него появилась целая куча друзей.

У способного человека всегда есть завистники. Были они и у Цао Бинкана, тем более что он давал пищу для сплетен. Чжу Фашань давно уже его недолюбливал, а к тому времени вернулся из армии парень, соображающий в электротехнике, и Чжу поставил его на место Бинкана. Повод нашелся: по вине Бинкана на заливное поле упал оголенный провод, буйвола убило током. Чжу Фашань сразу позвонил в правление коммуны, чтобы прислали охранников и забрали виновного. Хорошо еще, что за него похлопотали знакомые из коммуны, так что отсидел он всего полмесяца. Но инструменты пришлось сдать и снова взяться за плуг да за бадью для навоза.

Как ни странно, Цао Бинкан не пал духом. Он понимал, что в жизни бывают везения и невезения. Но как бы крестьянину ни повезло, королем он все равно не станет. А не повезет – будет гнуть спину в поле. Ничего страшнее с ним случиться не может (если, конечно, он не убил человека). Так что ходил Цао Бинкан веселехонький и по-прежнему называл Суюэ милой да хорошей, стоило ему ее увидеть, хотя знал, что уж сейчас наверняка ничего от нее не добьется – просто тешил себя словами.

Но времена меняются, причем самым неожиданным образом, даже диву даешься. И вот Цао Бинкан оказался чем-то вроде новогодней хлопушки, которая взлетает высоко в небо и там взрывается, рассыпаясь всевозможными огнями: красными, зелеными, синими, желтыми; до того яркими, что слепнешь, глядя на них.

Как только разрешили брать подряды, Цао Бинкан повел себя совсем не так, как другие. Все продолжали сеять зерно, а он где-то раздобыл саженцы редкого дерева секвойи и посадил. Попутно подрабатывал в ремонтно-строительной бригаде коммуны и получал около четырех юаней в день, да еще пристроил жену поварихой в только что открытую каменоломню и за это получал не меньше сорока пяти юаней в месяц. Осенью все собирали урожай, а он подогнал грузовик, взвалил на него свои саженцы, увез подальше и продал поштучно, за сколько – даже жене не сказал. Через два года на шоссе, идущем мимо села, он поставил прочный навес и, используя свои разносторонние навыки, стал конкурировать с целой ремонтной бригадой.

Когда в деревне некоторые начали строить себе дома, он стоял в стороне и смотрел, потирая руки и ухмыляясь.

– А ты чего не строишь? – спрашивали его.

– Я? Рано еще, рано, пока материала нет! – И его толстые губы растягивались в улыбке.

Но однажды в деревню вдруг прикатили два грузовика с кирпичом, один с цементом, два с деревянными деталями, самосвал с песком и еще фургон с чем-то. Эта длинная вереница машин извивалась по улице, словно дракон, взбаламутив всех жителей, которые, побросав дела, устремились поглядеть на грандиозное строительство. В три дня и две ночи был возведен двухэтажный дом.

Каждому любопытно было узнать, во сколько он обошелся. Оказалось, что кирпич куплен по госцене, то есть за гроши, деревянные детали – по какому-то «личному соглашению», транспорт вообще ничего не стоит, только за бензин пришлось заплатить, а строительные рабочие – друзья-приятели Цао Бинкана. Правда, он заколол свинью и устроил угощение, купил два блока сигарет «Передние ворота» и на радостях запустил самую большую хлопушку, какую можно было купить.

– В газетах пишут о «шэньчжэнских скоростях»^[62]. Мы, пожалуй, им не уступим, – похохатывал Цао Бинкан, любуясь своим сооружением.

В толпе раздавались завистливые смешки. Вдруг кто-то громко кашлянул, и люди поспешно расступились, пропустив вперед секретаря партбюро Чжу Фашаня, тоже пришедшего поглядеть на дом.

– Дядюшка Фашань, говорят, вы собираетесь строиться! – сказал Цао Бинкан. Он не забыл, как в свое время Чжу выпустил в него стрелу, но мстить за это не собирался. И не по доброте душевной, а потому что понимал: лучше ни с кем не связываться. – Я знаю, у вас много своих возможностей, во мне вы не нуждаетесь, но я сызмала вас уважал. Окажите честь, позвольте вам немного помочь. А?

Красивые слова – красивые дела! Он построил Чжу Фашаню кирпичный дом из трех комнат и взял за это всего несколько сот юаней. Чжу – человек неглупый, а чем больше друзей, тем больше путей. Чжу Фашань теперь уже не помешает ему богатеть, но от секретаря партбюро многое зависит, и судьба его семьи тоже.

4

От строительства, развернутого Цао Бинканом, как говорится, летали куры и прыгали собаки. Из-за рева самосвалов невозможно было вести уроки, и Ду Баошэнь в ярости то и дело чертыхался.

Семье Баошэня жилось теперь лучше. Учительскую зарплату подняли сначала до двадцати восьми юаней, потом до тридцати двух и говорили, что еще увеличат. Отцу Баошэня удалось наконец развернуться: он засадил весь приусадебный участок арбузами, урожай снимал хороший, и семья теперь не знала недостатка не только в еде, но и в одежде. Поле под семейный подряд они, благодаря Чжу Фашаню, получили самое близкое и лучшее, так что зерна в амбаре прибавилось. Два младших брата Баошэня уже отделились, сестра вышла замуж, родители состарились, дети пошли в школу, и все домашние дела свалились на Суюэ. Она за эти годы немного сдала. Ее кожа хоть и сохранила белизну, но утратила блеск, волосы приобрели желтоватый оттенок и часто оставались нечесаными, потому что у нее даже не было времени причесаться. Смеялась она теперь реже, из-за постоянных забот, в уголках рта явственно при этом проступали морщинки, стала сварливой; браня детей, подбоченивалась, как это обычно делают женщины, и буквально орала, пуская в ход крепкие словечки.