Текст книги "Свидание в Брюгге"

Автор книги: Арман Лану

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц)

Он обнажил свою хилую, ввалившуюся от перенесенного в детстве рахита грудь и, стараясь не шевелиться, часто задышал.

– Совсем разденьтесь!

Ван Вельде повиновался, испытывая неловкость и смущение раздетого человека перед одетыми людьми. Тело его было откровенно безобразным: острые выступающие ключицы, вздутый живот, запавшие бедра, узловатые колени и грязные ноги. Особенно неприятным был цвет кожи, серо-желтый.

У Робера к горлу подступила тошнота; ему открылось не только отвратительное зрелище, но что-то гораздо большее: вот она какова, действительность. Когда человека раздевают. Потому что на него обрушилась беда. Ему приказывают, и он повинуется. Человек показывает свою наготу. Когда Робер делал передачи, он считал для себя обязательным быть как можно ближе к жизни. Так вот она, эта жизнь, удручающая своим непоправимым уродством, потому что этот зеленокожий недоносок и есть жизнь.

Главврач вооружился каучуковым молоточком, заставил пациента положить ногу на ногу. Эгпарс ударил молоточком по коленке. Немного помедлив, нога дернулась. Эгпарс ударил снова На этот раз реакции почти не было. Робер плохо разбирался в подобных вещах, но он понял, что эта пониженная реакция – плохой признак.

Потом Эгпарс очень долго выслушивал сердце больного. Его лицо стало озабоченным, даже печальным, по нему прошла тень тревоги. Санитар принес аппарат для измерения давления. Ван Вельде дрожал. Он был весь во власти страха, который имел отношение к чему-то страшному, который заставлял его думать, когда он рубил дрова, о ком-то, о ком-то вполне определенном. И эти страшные мысли внушали отвращение.

Ван Вельде протянул руку. Оливье хотел взять аппарат, но Эгпарс остановил его. Он закрепил манжетку, накачал грушу и, глядя на шкалу, бесстрастно произнес:

– Десять, шесть.

Оливье присвистнул. Маловато.

– Ложитесь.

Ван Вельде повиновался. Он не протестовал: он находился под магическим действием производимых над ним манипуляций.

– Это очень серьезно, дохтор? – наконец выговорил он.

Эгпарс звонко рассмеялся.

– Вы только послушайте, – обратился он к Роберу. – Хорош гусь! Сам собрался отравиться, а теперь беспокоится о своем здоровье! Шутник вы, мосье Ван Вельде!

Ван Вельде насупился, огрызнулся:

– Это не одно и то же! Да, дохтор, вовсе не одно и то же.

Он силился объясниться, но слова не шли на язык. От огорчения он махнул рукой.

– Понимаю, понимаю, – участливо сказал Эгпарс. – Успокойтесь.

Оливье тоже понимал. И Робер пережил то же смятение, что и человек, не сумевший объяснить, почему можно страстно желать умереть утром, а вечером с беспокойством осведомляться, не слишком ли серьезны последствия содеянного им.

– А вы не глупы, мосье Ван Вельде, – продолжал главврач спустя некоторое время.

Ван Вельде просиял. Комплименты приятно щекотали его самолюбие.

– Если б меня не заставляли ходить на свеклу и для других там работ, када я еще бегал в школу, я б выдержал экзамены. Учитель сам говорил отцу, што я бы мог получить свидетельство! – И тихо добавил, как бы для самого себя: – Мать очень хотела, штоб я получил этот документ.

– А в детстве и юношестве вы болели чем-нибудь, кроме… одним словом я не имею в виду Вёль-ле-Роз?

– Да, конечно, скарлатиной, например. Тогда меня не заставляли работать. Лежу себе и слушаю, как внизу пыхтит кофе. Все чегой-то там делают, а мне хоть бы хны.

Да, Ван Вельде был счастлив и тогда, когда болел скарлатиной, и тогда, в Вёль-ле-Роз. Он был счастлив всякий раз, как ему удавалось спрятаться от жизни.

– Я вижу по записям, что вы здесь уже не в первый раз?

– Да, дохтор.

– Вероятно, это бывало в мое отсутствие и вас здесь долго не держали. А вы не помните, что с вами было?

– Само собой. Припадки у мене. Сюзи хорошо за мной ухаживала. Она неплохая, Сюзи…

– Но вы… вы подолгу не задерживались в больнице?. Всего несколько дней, да?

– Да, недолго.

– Прекрасно. Ваша профессия?

– Я мойщик посуды в отеле Осборн, в Остенде. Там платят больше, чем во Франции.

– Но по документам вы электрик. Это действительно так?

Ван Вельде забеспокоился. Вопрос не понравился ему. Глаза опять забегали.

– Дак ведь безработица, – прошептали его отвратительно мягкие синеватые губы.

Эгпарс бросил красноречивый взгляд на своего помощника. Итак, ярко выраженное пристрастие к алкоголю и не менее выраженное отвращение к постоянному труду!

– Идиосинкразия к работе, – сказал Оливье.

Ван Вельде догадался по тону, что о нем отозвались отнюдь не лестно. Он, действительно, не глуп, этот неудавшийся самоубийца. Пожалуй, даже слишком себе на уме. Но он все более становился антипатичен Роберу Друэну, хотя Робер и не мог бы сказать – почему.

Время ползло медленно, не так, как в Париже и на телевидении, время давало себе время не спеша оглядеться вокруг.

Эгпарс как будто бы не придерживался какой-то определенной методы. Он действовал интуитивно, в зависимости от реакции больного. Затуманенному сознанию больного противостояла логика, опыт и страстный исследовательский поиск врача-практика. Врач и больной осторожно сучили нить разговора, примеряясь к словам, сталкивая их и роняя.

– Так вы были на войне?

– Да.

– Ну конечно, конечно, – спохватывался добродушный следователь. – Вы же нам говорили.

– Да, я был на войне.

В голосе прозвучал вызов.

Эта уже знакомая Роберу перемена в доведении больного произвела на него крайне неприятное впечатление. При слове «война» Ван Вельде преобразился. Дряблая кожа на шее разгладилась; он посуровел, лицо стало жестким, как у воина, готового выйти навстречу опасности. Видно было, что нервы у него напряжены до предела. Он вновь обрел тело, вес, силу.

– Меня два раза зачитывали в приказе, хотя я и был капралом. Я б и до сержанта дослужился, да у меня две промашки вышли. Меня даже в приказе по дивизии зачитывали, это када награждали. Не думайте, медаль-то эту, я ее не зазря получил. Поищите-ка простых солдат, которые с французской медалью!

Ван Вельде дрожал от возбуждения.

Одежда больного висела на стуле, стоявшем подле кровати с другой стороны. Из засаленной велюровой куртки он проворно вытащил, что никак не вязалось с апатией, которую он демонстрировал до сих пор, потрепанный бумажник. Оттуда посыпались фотографии, но он как будто их и не заметил. Робер подобрал фотографии и, бросив на них беглый взгляд, положил на кровать. Тут были фотографии Сюзи, какого-то мальчугана, а также групповой снимок военных.

Ван Вельде взял сложенный в восемь раз листок бумаги с истершимися краями и осторожно развернул его. Робер узнал трехцветный бланк приказов министерства национальной обороны. Две такие бумажки и он имел, правда, их куда-то засунула Жюльетта. У них в доме всеми документами ведала она.

Нервы Робера были словно обнажены. Что-то в происходящем непосредственно задевало и его. Но что именно? Мысль мелькнула и исчезла, не успев зафиксироваться.

Эгпарс пробежал глазами приказ. Роберу очень бы хотелось взглянуть на него, но он не решился попросить. Когда врач снова свернул бумажку, Робер почувствовал разочарование.

– За этим больным установить наблюдение! – официальным тоном, так не вязавшимся со всем его обликом, сказал главврач. – Вы пропустили одну важную деталь, Дю Руа. Очень важную. Война…

– Но я не знал, мосье…

– Да, да, конечно.

И, повернувшись к Ван Вельде, главврач с чувством произнес:

– Вы отличный солдат, мой друг, отличный. – И добавил, понизив голос: – Что ничего не меняет. Нужно будет разыскать его старую историю болезни. Что это вы тут нацарапали, Дю Руа, не вразумительно как-то. Я, конечно, понимаю, вы бережете запасы вашего красноречия для застольных бесед!

Оливье попытался изобразить на лице смущение. Но тон врача был незлобивый.

– Мы непременно разыщем его историю болезни, мосье, но архив сейчас в беспорядке; вы же знаете, пришлось уволить… ну того, который…

Эгпарс посмотрел на Оливье, как показалось Роберу, осуждающе, однако врач сказал, обращаясь к Роберу:

– Тут нет никакой тайны, мосье Друэн. Дело в том, что человек, о котором идет речь, слишком вольно вел себя с женщинами. У нас таких называют zieverer, то есть враль и пустобрех, шут гороховый… Пришлось с ним распрощаться, что мы незамедлительно и сделали. – И, обращаясь к больному: – Вам часто снятся кошмары? Спите вы, наверное, плохо?

– Я не отдыхаю совсем. Я встаю еще больше уставший, чем када ложусь.

– А часто вам снится один и тот же сон?

– Нет… то есть да, дохтор. Мне все время снятся крысы, как будто они сражаются с очень громадными кошками. Так крысы завсегда пожирают кошек.

Рыжий изо всех сил старался говорить по-французски, как его учили в школе. Но правильный французский язык давался ему с трудом, а если вопрос задевал его за живое, он оставлял с богом правила и переходил на отживающий свой век местный говор. Обращение к диалекту выдавало, против его воли, интерес к заданному вопросу.

– Ах, дохтор, как мне от них, от крысов этих, всего выворачивает!

Оливье и Эгпарс еще раз обменялись понимающими взглядами, а Оливье ткнул Робера в бок локтем. Робер понял. Он не забыл сцену из «Западни», где Купо бредит крысами, хоть и читал роман лет двадцать тому назад. Он знал, что значит, когда тебя всюду преследуют эти твари. Но, к его удивлению, Эгпарс не стал заострять на этом внимания.

– Судимы не были?

– Был, дохтор. Раза три, из-за всякой там ерундовины. Во Франции. Машину у меня там останавливали. Если какой случай, дак жандармы сразу говорят, пьяный, мол.

– Вы, конечно, любите автомобиль?

Его невыразительное лицо все просияло.

– О да, дохтор. Если б мне да деньжат немного…

Он крутанул воображаемую баранку руля, как это делают дети.

– И вы, наверное, любите красные машины?

– Да, да, – порывисто ответил он.

– Автомобилемания, – значительно произнес Эгпарс, – а стало быть, комплекс превосходства. Особенно показательно, что тянет его именно к красным машинам. Как вы считаете, Дю Руа?

Оливье рассмеялся. У Эгпарса, убежденного пешехода, вошло в привычку дразнить своего помощника его красным «бристолем».

– О-ля-ля! – пропел Эгпарс. – С одной стороны, война, с другой – красная машина. Это не случайно! – И уже серьезно, обращаясь к больному: – На какой срок бывали осуждены?

– Неделя тюрьмы. А в армии и побольше получал.

Куда только делся его недавний петушиный задор; он уже не лебезил и не ершился, он покорно отдался на милость победителя. Но чем покорнее становился он, тем тревожнее становилось Роберу, как будто тревога, покидая Ван Вельде, переходила к нему.

– Прекрасно, – заключил, поднимаясь со стула, облаченный в белый халат малорослый Эгпарс. – На сегодня хватит. Дю Руа, прошу вас наблюдать за больным тщательнейшим образом. Не пренебрегайте никакими мелочами. Мне бы хотелось иметь полную картину поведения больного.

– Но, мосье…

– Я вас ни в чем не упрекаю, Дю Руа. – И чуть тише добавил – Особенно внимательно следите за работой сердца. Сердце внушает мне опасения. Да, доигрался парень. Губы-то у него почти синие. Но… в конце концов! Психическое состояние его сейчас в пределах нормы. Ах, запамятовал… Ван Вельде, вы верующий?

– Да я уж давно к кюре не хожу.

– Но вы были у первого причастия.

– Да, конечно, дохтор.

Маленькими ровными шажками Эгпарс расхаживал по тесной комнате.

– Нужно бы уточнить, в каких условиях он живет. Возможно, плохими их не назовешь, но до полного достатка, я думаю, далеко, хотя Сюзи – хорошая хозяйка. Выясните, есть ли эпилептики среди родственников. Не сомневаюсь, что он обременен наследственностью. Я рассчитываю на вас, старина. Да, любопытный экземпляр!

Он остановился перед кроватью, Ван Вельде лежал, съежившись, утомленный допросом. А врач, глубоко засунув руки в карманы халата и сдвинув их на животе, стоял у постели больного и смотрел на него участливо, жалостливо и вместе с тем не без любопытства. У Робера мелькнула мысль, что в ремесле психиатра есть много от шаманства. И, хочет она или нет, современная психиатрия не слишком далеко ушла от школы Шарко.

– Вы позволите еще один вопрос, мосье Ван Вельде? Всего два слова.

Ван Вельде приоткрыл глаза.

– Почему вы решили покончить с собой?

– Жизнь обрыдла, – просто сказал рыжий.

– Почему?

– Жана у меня гуляет.

Он говорил «жана» с отчетливым «а».

– Друг мой, если б все обманутые мужья кончали жизнь самоубийством, земля обезлюдела бы в конце концов.

– Я рогач, – упирался Ван Вельде.

– Может быть, вы недостаточно внимательны к ней?

– Нет, я к ней внимательный. Но ей нужен другой мужик. Это же маета одна, када знаешь, что тебе не хочит родная жана.

Слезы покатились по его серому лицу, блеснули в рыжей щетине, пробившейся на щеках и подбородке.

Врач беспомощно развел руками. Жесткие черты стали мягче, и весь вид выражал глубокое сочувствие. Эгпарс посмотрел на Робера, в чьих глазах он прочел смятение, словно желал удостовериться, что Робер понимает всю тщету его стараний. Врач дружески улыбнулся Ван Вельде, но тот ничего не видел: слезы мешали ему смотреть. Голова упала на грудь, и без того всклокоченная шевелюра пришла в полный беспорядок, рыжеватые спутавшиеся волосы торчали клочьями, как у циркового клоуна.

Эгпарс снова водворил очки на нос. Некоторое время главный врач марьякерской больницы над чем-то раздумывал. Но вот он обнял за плечи своих спутников и подтолкнул их к выходу. И когда за ними уже закрывалась дверь, до них донесся бесцветный голос несчастливца:

– Дохтор, мне так хочется снова увидеть жану, дохтор!

Эгпарс, задержавшись на миг, ответил:

– Ну что ж, это вполне естественно, мосье Ван Вельде, я велю предупредить мадам Ван Вельде.

Когда дверь окончательно закрылась за ними, Оливье уронил:

– Теперь он в вашей власти, патрон.

Эгпарс промолчал.

– А я, как ни бился, не смог выдавить из него ни слова. Обидно! – добавил Оливье.

– Н-не знаю, – протянул Эгпарс. – Но думается, что это мы у него в руках. Странное ремесло, не правда ли, мосье Друэн? Иногда мне кажется, что мы не в больнице, а где-нибудь на Кэ-дез-Орфевр[6]6
  Набережная в Париже, где находится уголовная полиция.


[Закрыть].

Глава VII

Кабинет главврача совсем не походил на современный врачебный кабинет. От него веяло стариной, которая утверждала себя в старинной люстре, бросавшей вокруг желтый свет, и в хрустале окон, отливавшем то неуверенно-зеленым, то приглушенно-розовым цветами, то блеклым золотом, – скорее он напоминал кабинеты врача на картинах Герарда Доу. Единственной уступкой прогрессу был газовый радиатор, вмонтированный в старинный камин с резной деревянной обшивкой и забавной фаянсовой инкрустацией работы дельфтских мастеров, разбросавших по нему ветряные мельницы, фигурки голландских рыбаков, крестьян верхом на осликах. Было очень тепло.

Эгпарс пропустил Оливье и Робера вперед, снял ратиновое пальто, повесил его на вешалку. Человек, сидевший у камина, обернулся, он ждал их. Он был почти лысый, лишь на затылке вилось несколько бело-розовых волосков, его голый череп сверкал, щедро омываемый электрическим светом. Человек безуспешно попытался склонить голову в поклоне. Нескладный коричневый костюм в светлую полоску туго обтягивал его пухлое тело. Лицо гладкое, с двойным подбородком, лицо пятидесятилетнего мужчины, проникнутого сознанием своей социальной значимости.

– Мосье Хоотен, директор и главный администратор больницы, – представил его Эгпарс.

– Башибузук, – успел шепнуть Оливье Роберу.

– Мосье Робер Друэн, один из режиссеров французского телевидения… и мой гость, – авторитетно сказал главврач.

Директор и гость обменялись рукопожатием. Вернее, директор небрежно сунул в протянутую левую руку Робера свою левую, и тот сумел поймать только два холодных и скользких пальца. При таком освещении Хоотен не смог разглядеть, что у Робера с правой рукой, а сам он был левша. Мозг Робера одновременно зафиксировал и чувство удовольствия, какое ему доставил главврач словами «мой гость», и внезапную неприязнь, какую вызвал у него представитель администрации. Робер не любил левшей, и с этим он ничего поделать не мог. У него было смутное чувство, что они потихоньку посмеиваются над ним. Он привык, чтобы ему протягивали правую руку, как непроизвольно сделали Фернан и Эгпарс. А кроме того, он ненавидел лысых. И он не выносил пожатий потливых рук.

– Очень рад, мосье, – сказал Хоотен совсем неубедительно. – Прошу прощения, что не знаю вас: я не смотрю телевизор. Я принадлежу к породе людей, уважающих письменность, и перевоспитываться мне уже поздно.

– Да, – подтвердил Эгпарс, и его неяркие глаза заискрились лукавством, – мосье Хоотен увлекается исключительно своей работой и попутно историей делопроизводства в современных войнах, начиная с…

– Сражения при Садовой[7]7
  Город в Чехословакии, где произошло решающее сражение во время австро-прусской войны (1866 г.).


[Закрыть], – уточнил чиновник, гордый своими познаниями.

Интеллигентный человек, безусловно, не может интересоваться историей делопроизводства в войнах до Садовой! Голос Хоотена стоил его внешности: медоточивый и воркующий, а на последних слогах – скрежещущий.

– Вы хотели мне что-то сказать, мосье? – обратился директор к Эгпарсу.

– Да. Речь идет о Ван Вельде.

– Жалкий тип и попавший в грязную историю, да, мосье, грязную.

– В данном случае я с вами согласен, мосье Хоотен. Но мой ординатор удивлен… именно удивлен, что до сих пор не предупредили мадам Ван Вельде. Мужа сегодня утром доставили в больницу, а жена ничего об Этом не знает, что абсолютно недопустимо. А ведь он и сейчас на волоске от смерти.

– Ну, я думаю, слух о том, что произошло, достиг ее ушей, – сказал Хоотен, похлопывая тыльной стороной руки свой жирный подбородок.

– Увы, нет! Напротив, никто не осмелился сказать ей о случившемся.

– И даже малютка Альфред Дюбек?

Тон был таким же склизким, как и рука.

– Он имеет в виду другого ординатора, этого мерзавца, который увел мой мотороллер, – прошипел Оливье в ухо Роберу.

– Альфред Дюбек сегодня не дежурит, – сухо произнес Эгпарс.

– Но его имя, – возразил Хоотен, – фигурировало на табло…

– Мы договорились с Фредом, – солгал Оливье. – Я поставил в известность мосье Эгпарса.

– Ну что ж, прекрасно, если вы обо всем договорились… мосье, мне нечего к этому добавить. А не кажется ли вам, мосье Дю Руа, что из добрых побуждений вы сослужили плохую службу молодому Дюбеку и что…

– Это не ваша компетенция, – отрезал Эгпарс.

– Да, да, конечно. Моя компетенция – скандалы; я не тревожил мадам Ван Вельде по многим причинам. Во-первых: после десяти часов она в общем-то не обязана быть в больнице. Во-вторых: она больше не Ван Вельде. Разве вы не знаете, что они разведены…

Эгпарс досадливо махнул рукой. Оливье нервно хрустнул пальцами.

– Закон непреложен, – продолжал Хоотен, – слава богу, мы не во Франции!

И он устремил на Оливье добродетельный взгляд рыбьих глаз. Оливье смолчал.

– Мы обязаны предупреждать только членов семьи, – нудил Хоотен. – Или лиц, которых назвали сами больные. А кроме того, вы, должно быть, забыли, что причиной попытки к самоубийству явилось недостойное поведение бывшей мадам Ван Вельде. По вине этой пылкой особы у нас уже случались… всякие н-неприятности.

– О, как вы ненавидите мадам Ван Вельде, – сказал Эгпарс. – А когда вы приглашали ее на чашку чаю в курзал Остенде, вы тоже ненавидели ее?

– Вы можете истолковывать как угодно проявление обыкновенной симпатии директора к одному из служащих подведомственного ему заведения…

– Боже упаси меня истолковывать что-либо дурно, уважаемый мосье. Да и мое ли дело истолковывать! Но все отдают должное тому усердию, с которым вы наставляете на путь истинный заблудших овец.

Хоотена передернуло. Над ним просто издевались!

– Короче, – сказал Эгпарс, – Ван Вельде только что выразил желание увидеть свою жену. Вопрос исчерпан, не правда ли?

Слова «свою жену» Эгпарс выделил.

– Я сию минуту продиктую записку к ней, – промямлил Хоотен.

– И она получит ее завтра.

– Послезавтра. Завтра она тоже не дежурит.

Он говорил не «завтра», а «савтра», «послесавтра».

– Прошу прощения, – вмешался весь красный от гнева Оливье. – Но, по-моему, это безобразие. Может быть, формально вы и правы, мосье, но по-человечески, по-человечески – это не выдерживает никакой критики, более того, это вопиюще. – Он начал заикаться: – Если в-вы ч-человек…

– Мосье Оливье Дю Руа, я не намерен позволить наставлять меня какому-то агностику.

– А я, мосье Хоотен, не желаю, чтобы меня наставлял служитель культа «общества закрытого», если говорить словами Бергсона, – в противоположность «обществу открытому», которое вы не изволите принимать. – Оливье немного помолчал и нанес решающий удар: – Но я-то не агностик. Я атеист.

– О-о!

– Разве это недозволено, мосье?

– Нет, что вы! Ради бога!

– В таком случае, если мосье Эгпарс позволит, я сам предупрежу мадам Ван Вельде. Полтора часа тому назад она находилась еще в Марьякерке. Мне следовало бы предупредить ее еще утром. Но я имел глупость надеяться, что администрация сама сделает все необходимое.

– В этом не было необходимости!

– Довольно, – прервал их Эгпарс. – Успокойтесь, Дю Руа. Мосье главный администратор с формальной точки зрения прав. Но я не вижу ничего предосудительного, если вы сообщите мадам Ван Вельде о случившемся. И я так же, как и вы, сожалею, что это еще не сделано. Мы с мосье Хоотеном не всегда сходимся во мнениях, не так ли?

Директор развел руками.

– Все управители из поколения в поколение повторяют друг друга, – пробурчал Дю Руа. – Вспомним знаменитый жест Пилата…

– А почему не поцелуй Иуды? – медоточивым голосом осведомился Хоотен.

У Робера, который еще десятью минутами назад не мог сказать ничего определенного об этом человеке, постепенно складывалось впечатление, что он специально подливал масла в огонь. Как, должно быть, он ненавидел Оливье, либералов, агностиков, атеистов и вообще всех французов. Его, фламандца, выводило из себя, что по долгу службы он вынужден говорить на французском языке. Как он ненавидел главного врача. Тот положил Оливье на плечо руку.

– Да, мосье, – сказал Оливье, как бы отвечая на дружеский жест. – Вы правы, Вы всегда правы, мосье. Пошли, Робер.

Друзья откланялись. Директор и главврач, оставшись одни в комнате, некоторое время молча разглядывали друг друга. Потом главврач уселся за свой рабочий стол и больше уже не обращал внимания на Хоотена.

Отойдя немного от двери, молодые люди остановились.

– Ты, наверное, думал, что сами стены защищают тебя здесь от всяких передряг. Не тут-то было, как видишь.

– Мне показалось, что я за кулисами у себя на телевидении. У нас, у постановщиков, если кто допустил промашку, прозевал что-нибудь, говорят: «Вот и надейся, что он тебя, как рыбак рыбака, увидит издалека».

Оливье расхохотался.

– Пойдем-ка, отведу тебя к женщинам. Эта самая Сюзи работает в женском отделении. Она и впрямь, как ты понял, не пожелала «обслужить» Хоотена.

– Сочувствую, поставь себя на его место! – сказал Робер. – Он засмеялся и добавил: – Но это исключено. Абсолютно!

– Однако поскольку доброй половине мужского медперсонала знакомы прелести вышеупомянутой Сюзи, мосье Хоотен возмущен такой дискриминацией по отношению к нему!

Шумы становились все глуше. Друзья продвигались дальше по лабиринту коридоров. Роберу вспомнились слова Жюльетты, даже их интонация, когда она выкрикнула: «Да разве ты не видишь, что здесь сущий ад!» Пожалуй, она не совсем неправа.

Этот таинственный город действительно был в духе Кафки. В применении к больнице для душевнобольных эпитет «кафкианская» мог показаться общим местом. Но у Робера к таковым имелось свое отношение: одни сохраняли свежесть и смысл, другие их утратили. К примеру, пресловутая «ангельская кротость». А он знал, что существует «ангельская жестокость»: не однажды он содрогался, проходя мимо черно-белого замка страшного Фулька Черного на бульваре Бу-де-Монд. А Венеция, издерганная вдруг нахлынувшими на нее «постромантиками». Она всегда представлялась ему городом жизнерадостным, искрящимся весельем. И бельгийскую тяжеловесность он тоже брал под сомнение, несмотря на заверения Бодлера, потому что в Бельгии на один квадратный километр приходится больше поэтов, чем в любой другой европейской стране. Но иногда штамп мог оказаться одновременно и ярким самородком, и тусклой стекляшкой. И тут требовались глаз и терпение менялы.

Сейчас Робер не сомневался, что нашел нужное слово: лечебница Марьякерке – это очень в духе Кафки, что подтверждает и неудавшееся самоубийство, и вызванная им суматоха, реакция Жюльетты, допрос Ван Вельде, скрытая борьба администратора и врача. Правда, случалось, что слово лгало. Оно вдруг отставало от прикрытой им сущности, как маска от лица, и выступала нежданная и незащищенная истина.

– А каких религиозных воззрений придерживается Эгпарс?

– Католик. Но другой породы, нежели директор. Католик, исповедующий терпимость.

– Между тобой и им, хотя ты материалист, а он католик, больше сходства, чем между ним и Хоотеном, хотя они оба католики.

– Совершенно верно, – подтвердил Оливье. – Эй, Жермен! – крикнул он.

Они остановились у закрытой двери. Откуда-то вынырнул Жермен, тот усатый, что встречал их.

– Знаете, старина, у меня нет ни малейшего желания занять место одного из ваших подопечных.

Жермен растянул рот в улыбке.

– А у нас не так уж плохо, доктор, ей-богу. Взгляните на меня.

Он пошарил в своих карманах в надежде найти ключ; один за другим оттуда были извлечены носовой платок, нож швейцарского гвардейца, обрывок веревки, скальпель. Не оставляя поисков, Жермен, раскрасневшийся, – польщенный вниманием, – продолжал разглагольствовать.

– Вот я, например, мне тридцать четыре года. Пришел я сюда, когда мне было двадцать два. Я провожу здесь около пятидесяти часов в неделю. Значит, в год – две тысячи шестьсот часов, а за двенадцать лет получается тридцать одна тысяча двести часов.

Ключ все не находился.

Оливье весело присвистнул: – Тридцать одна тысяча двести часов. Тысяча триста дней.

Ага, вот он – Жермен повертел на пальце мятежный ключ.

– Сорок три месяца! И только двое наших клиентов побили этот рекорд. Так что поди тут разберись – кто здоровый, кто больной. – Он опять рассмеялся, и в его смехе послышались печальные нотки умудренного жизнью человека.

– Друг мой, – сказал Оливье, в то время как Жермен вставлял ключ в замочную скважину, – подобные наблюдения делают вам честь. Но имейте в виду. Начинают вот с таких подсчетов, а кончают размышлениями на тему: что такое есть наша действительность, и вообще есть ли бог. Да, старина, такие-то дела. Смотрите, не ровен час!..

– А это очень серьезно, доктор? – поддержал игру неунывающий здоровяк Жермен.

– Я увижу вас завтра после обхода, Жермен. Сделайте сейчас над собой усилие и постарайтесь завтра не думать.

– Непременно, доктор.

Он произносил на свой лад слово «доктор».

– А покамест я уже могу вам кое-что сказать. Во-первых, у вас арифмомания, то есть явный признак невропатии. Во-вторых, вам не даются некоторые движения… Дайте-ка мне ключ…

Оливье взял ключ и без труда открыл замок.

– Вот видите? Сперва вы потеряли ключ и не могли его найти. Когда же вы его нашли, вы не смогли им воспользоваться. А почему? Да потому, что вы ненавидите этот ключ и не любите свое ремесло.

– Правда? – растерянно спросил Жермен, не понимая, шутит врач или уже говорит всерьез.

– Нет, не правда. Просто мне кажется, что вам надоела и ваша работа и все на свете. Кстати, что там профсоюзные выборы, закончились?

– Да.

– И вы опять баллотировались в этом году?

– О нет. Я высказался за отделение школы от церкви и тем нажил себе врагов.

– В таком случае не ломайте себе голову, отчего вы не смогли найти ключ.

Дверь распахнулась. Их обдало холодом.

– До свиданья, Жермен, – крикнул на ходу Оливье. – Если меня будут спрашивать, скажите, что я в женском отделении.

– До свиданья, доктор, – прежде чем замкнуть дверь, бросил с порога санитар, устремив в пространство задумчивый взгляд и двигаясь, точно в замедленной киносъемке.

Его веселость как рукой сняло. Странный все-таки тип ординатор Дю Руа. Что за человек – не поймешь.

– Славный малый этот Жермен, – сказал Оливье. – Но он так никогда и не уразумеет, что я не шутил. Он напоминает мне одного тюремного сторожа, которого я некогда знавал. Он был счастлив, пока один заключенный не сказал ему, что он, заключенный, выйдет из тюрьмы, когда отбудет свой срок, а вот сторож так и будет там торчать всю жизнь. И сторож сник. День ото дня он становился все мрачнее. И я уверен, что он заболел неврастенией, если только уже не отправился на тот свет.

– Не ты ли тот заключенный? – поинтересовался Робер.

В ответ он получил хорошего тумака в спину. Свечение снежных пятен на заброшенных лужайках неприятно резало глаз. В темноте серел смутный рисунок статуи – прежде Робер ее не заметил, – открытая всем ветрам фигура женщины, склонившейся над миниатюрным цементным бассейном. Они почти бежали уже знакомой дорогой, только теперь в обратном направлении.

– Из-за мерзавца Фреда мы оказались в таком дурацком положении.

– Действительно, с этой Сюзи…

– Да нет, я говорю о мотороллере. Вот теперь мерь землю ногами. А вообще-то пешие прогулки усиливают циркуляцию крови.

Они снова оказались в подворотне. Там по-прежнему дрожал желтый огонек. Им почудилось, что они шагнули на пять веков назад, в обитель бегинок, в те далекие времена, когда люди знали, что есть бог, который все и решал за них.

– Я не занимаюсь женщинами, – сказал Оливье, – почти не занимаюсь. У них другой врач, и я его никогда не вижу. Он ненавидит Эгпарса. Это и понятно. Ты бы совершил грубейшую ошибку, если бы стал писать с Эгпарса современного психиатра. Эгпарс – не типичен, он совершенно особое явление. Ты сам увидишь. Понимаешь, он верит в то, что делает. Во всяком случае, он видит в этом свое назначение. Он одержимый. А тот врач более чем зауряден. Для него больные – что-то вроде назойливой мухи, от которой никак не отделаешься. Ах, если бы не было больных! Ему осточертели и больные и болезни. Он отбывает службу. И сколько их, таких лекаришек! О каком-то контакте с больными не может быть и речи. Так вот Фред ассистирует ему. Мы подменяем иногда друг друга, но по возможности не слишком часто… Я не люблю бывать в отделении у женщин.

– Зато ты их самих слишком любишь.

– Ты, должно быть, был психиатром в прошлом твоем существовании.

Перед ними выросла «вестминстерская» часовенка. Они свернули в сторону, прошли меж двух освещенных строений, напоминавших скромные провинциальные вокзалы, еще раз повернули и очутились во дворе, среди прямоугольных больничных корпусов. Весь ансамбль имел вид монастырской застройки, точнее – обители бегинок. Должно быть, это было сердце монастыря, – Оливье направился к зданию, на стене которого между окнами были вделаны цифры из кованого железа: