Текст книги "Свидание в Брюгге"

Автор книги: Арман Лану

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 23 страниц)

Глава IV

Еще не видя Оливье, Робер и Жюльетта уже услышали его голос, сильный и мужественный, хорошо поставленный, сочного тембра. Обращаясь к Бернару, он произносил слова несколько аффектированно, как в театре. Ему нравилось играть. Он постоянно кого-нибудь изображал, и это было довольно забавно. Но что скрывалось под маской?

– Что такое! – послышался недовольный возглас. – Уж не запах ли красной капусты оскорбляет мои ноздри!

– Да, доктор, – ответствовал мажордом, – из кухни тянет!

– Прекрасно! Ты можешь выбросить свою капусту на помойку! Капуста есть яд, презренный! Немедленно ступай на кухню и договорись обо всем с шеф-поваром. Надеюсь, мои друзья будут обслужены в соответствии с их рангом, а также и моим…

Оливье, словно вихрь, влетел в комнату, озарив всех улыбкой. Ясной улыбкой младенца. Он еще с порога охватил взглядом всю мизансцену: сиявший от радости Робер, белокурая Домино у огня, внимательно изучающая сигары фараона, Жюльетта, застрявшая в манто.

– О, я поспел вовремя, – воскликнул Оливье, изобразив на лице живейшую заинтересованность, – семейная сцена, не так ли?

Он подошел к Жюльетте, снял с нее пальто и заставил ее вернуться обратно.

– Уж не бунт ли это? Еще одна несчастная восстала?

Жюльетта не знала плакать ей или смеяться. Нервы у нее были натянуты до предела. А Оливье дурачился, как мальчишка: он пересыпал свою речь прибаутками и присказками, вставлял даже целые диалоги из романов-фельетонов, изрекал прописные истины в духе героев мелодрам.

– Итак, семейная сцена, и я имею честь быть ее причиной. Но, Жюльетта, вы не должны пилить своего мужа: я намерен показать вам необычайный спектакль. Любой дурак может отпраздновать рождество в Бо-де-Прованс или в каком-то там Межеве… – он проблеял слог «ме», – или в отеле «Вийетт»! Рождество на Капри! Рождество в Бая! Рождество на Занзибаре! Рождество в Риддике, в Антверпене! Рождество в хижине! Рождество у пигмеев! Рождество у папуасов! Рождество у предводителя племени Свиной Головы! Рождество среди представителей Вооруженных Сил! Все это отвратительно, потому как банально. Но отнюдь не любой дурак может отпраздновать рождество в сумасшедшем доме! И к тому же в Бельгии, – заключил он.

На лице Жюльетты мелькнула слабая смущенная улыбка. Она чувствовала себя беззащитной перед этим задором, жизнелюбием, стремительностью, и тем не менее что-то в ней противилось этому и гнало прочь хорошее настроение.

– Ну? Вот-вот. Улыбнитесь. Да улыбнитесь же! Берите пример с Домино. Подойди ко мне, будущее дитя улиц!

Домино, раскрыв объятия, бросилась к нему.

Он поднял ее и подбросил в воздухе. Девочка неудержимо хохотала.

– Домино! – укоризненно проговорила Жюльетта.

– Еще! – потребовала Домино.

– Вот как надо приветствовать своего дядю Оливье! Жюльетта, позаимствуйте у нее хотя бы малую толику! Молодые, проявляя прекрасную социальную приспособляемость, дают прекрасный урок своим предкам – трухлявым отцам и недостойным матерям, что и доказывают, каждый по-своему, мадемуазель Мину Друэ и мадемуазель Франсуаза Саган. Ты согласен, Робер?

Он опустил девочку на пол и повернулся к Роберу. Они обнялись. В Жюльетте что-то дрогнуло, она позавидовала их дружбе и этому порыву.

– Доктор, я приветствую вас, – произнес Робер давно задуманную фразу.

– Отныне мы – доктор, – сказал Оливье, употребив шутки ради множественное число, как это делают коронованные особы, говоря о себе, – дабы больные наши пребывали в добром здравии, дабы грехи наши, а они велики, были наказаны и дабы множилось, всеми правдами и неправдами, число друзей наших. Как доехали?

– Хорошо.

– А как с бензином? Я до последней минуты боялся, что ты его не достанешь.

– Да, сначала были всякие затруднения, но потом все уладилось; дирекция телевидения и префект помогли мне, а один промышленник достал талоны.

– Ты спасен. Здесь с бензином легко. Рад вас видеть. Сколько лет, сколько зим.

Он откинул голову назад – черноволосый, матовое, удлиненное лицо, лицо с картин Эль Греко, только гладко выбритое, огромные блестящие глаза и очень белые зубы, спереди редкие, – народная мудрость гласит, что это к счастью. Оливье слегка скосил глаза и потер руки, поднеся их к самому носу. Это был знак безмерной радости у Оливье Дю Руа. Жюльетта все еще как будто колебалась.

– Эй, мажордом! – прогремел Оливье. – Мажордом! Виски нам, мы пьем за дружбу!

Никто не ответил. Должно быть, Бернар был на кухне.

– А кстати, Бернар, он тоже?.. – спросил Робер.

– Разумеется. А ты как думал?

– Но он не опасен?

– Да нет, алкоголик. Он опасен только вне больницы.

– А! Ну ладно.

Это было слишком для Жюльетты. Так спокойно говорить о таких больных! Сопротивление ее было сломлено.

Оливье взял большие стаканы, на которых красовались мерилин монро – снаружи слегка одетые, а с внутренней стороны стекла – раздетые, – налил в стаканы виски и вышел за льдом. Послышался звон разбитого стекла, Оливье в сердцах выругался, а через некоторое время он появился снова, держа в руке консервную банку из-под горошка, где плавали кусочки льда.

– Вот, пожалуйста.

Робер добродушно посмеивался, разглядывая красотку на стакане.

– Ты знаешь, – он повернулся к Оливье, – я сейчас в Счастливой звезде подумал, что мерилиномания охватывает все более широкие слои населения, все без ума от этих «Мерилин». А теперь я вижу, что и медиков коснулась порча.

– Как! Ты знаком со Счастливой звездой! Узнаю друга! Какой нюх! Что ж, ты не терял времени зря! Фернан ничего для меня не передавал, хозяин бистро?

– Нет.

– Хороший парень. Сражался в Интернациональных бригадах.

– У меня к тебе поручение другого рода. Тебе звонили. Два раза. Насколько я мог понять – управляющий больницы…

– А, знаю. Это по поводу одного типа, который отравляет жизнь и нам и себе, правда, себе – не до конца. Из-за него я и не смог вас встретить… А этот, чертов изворотень! Мы еще увидим этого управляющего. Отвратительный врунишка, глупый и скользкий, как уж.

– И еще какая-то женщина, она искала некоего Фреда. Она мне показалась очень встревоженной. Больная?

– Да это Сюзи! Сестра в женском отделении. Действительно, больная. Правда, ее болезнь вполне излечима. Так-так-так.

– Я имею в виду Сюзи Ван Вельде.

– И я. Она искала Фреда?

– Да.

– Все никак не угомонится. Фред тоже ординатор. Он укатил в Остенде. Да бог с ней! Оставим эту, мягко выражаясь, жалкую клиническую шлюху с ее сердечными переживаниями и поговорим о серьезных вещах. Из-за этой макаки Фреда я и дежурю. Сейчас мы пообедаем с вами; Жюльетта, видите комнату напротив? Осмотрите ее, пожалуйста. Это будут ваши апартаменты. Там все приготовлено. Можете устраиваться, соответствующие указания даны.

Она все еще колебалась.

Оливье схватил кольт, подбросил его пару раз в воздухе, словно гангстер из боевика, и, прицелившись, выстрелил в медное чеканной работы блюдо, висевшее над дверью, прямо над Жюльеттой. Блюдо звякнуло, будто ударили в гонг. Оливье бросил револьвер Роберу, тот левой рукой на лету поймал его, тоже подбросил, как и Оливье, раз-другой в воздухе и, не целясь, выстрелил в то же самое блюдо, которое звякнуло во второй раз. Потом дунул в ствол и собрался спрятать во внутренний карман куртки.

– А у тебя рука не ослабла, – сказал Оливье. – Но только так стреляет пехтура.

– Заткнись, ты, Маркиз!

– Надеюсь, вы больше не будете играть в героев черной серии? – сказала Жюльетта. – Вам уже под сорок, не забывайте.

– Зачем отказываться от хороших привычек? – возразил Оливье. – Как! Вы все еще не в вечернем наряде? Жюльетта, вам ведь предстоит ужин с Маркизом!

У Оливье Дю Руа было много прозвищ. «Маркиз» – одно из них. А впрочем, Оливье действительно был маркизом. Его называли также «Великий врачеватель» из-за его увлечения экспериментальной психологией, предпоследнего увлечения, – эта кличка ему шла даже больше. Теперь же его звали просто «доктор». Это тоже было здорово, но, принимая во внимание сумбурную прошлую жизнь вышеозначенного Оливье, было трудно понять, звали ли его так в шутку или всерьез.

Оливье сбросил с себя полотняный коричневый плащ, в котором он напоминал офицера из армии английской королевы, и остался в белом халате (чехол с завязками на спине под прилегавшим воротничком) и кашемировом кашне. В том месте, где у всех бывает талия, халат топорщился.

– Докторское брюшко, – сказал Робер.

– Чудак, я похудел на шесть кило.

Оливье стянул с себя халат и кинул его на руку гипсовой толстушки. Статуя – остендская купальщица тысяча восемьсот восьмидесятого года – являла собой чудо озорства и нелепости.

– Каждой вещи – свое место.

Теперь он предстал перед ними в гаванском пуловере с обложки журнала «Адам», отлично сидящих брюках и сандалиях на босу ногу – дерзкая смесь дендизма и небрежности. На мотороллере ему было не жарко!

– The right man in the right place[3]3
  Каждому человеку – свое место (англ.).


[Закрыть], – вторая часть фразы, – сказал Оливье. – Но должен заметить, что добиться этого в наш век, который упорно называют «веком прогресса», довольно трудно. Уж мне вы можете поверить. Prosit![4]4
  За ваше здоровье (лат.).


[Закрыть] А виски «Белая лошадь» не так уж мерзко, хотя и его постигнет общая участь: вырождение, вырождение, вырождение… За твое здоровье, Робер!

– За твое здоровье, доктор. А у тебя действительно вид заправского лекаря. Когда я прочел твои письма, я подумал, что это очередная шутка или…

– Мимолетное увлечение? Ни то, ни другое. В последнюю нашу встречу…

– В апреле.

– Верно, в апреле. Так вот, тогда я числился еще торговцем картинами в Брюсселе. У меня был свой дом и положение в обществе. Без оговорок. В моем распоряжении было двенадцать миллионов бельгийских франков. Правда, я никогда не знал, актив это или пассив, во всяком случае, сейчас их у меня нет: я нищ, как студент; я ассистирую, или, если хочешь, прохожу практику в этом почтенном доме – доме для умалишенных, о котором я могу сказать, что он едва ли не единственный в Бельгии, так же, как и его главный врач, – ты его скоро увидишь, – и так же, как практикующий у него врач – твой покорный слуга. Впрочем, в Бельгии приняв говорить «ассистировать», а не «проходить практику». Так солиднее. А кроме того, «проходить практику в сумасшедшем доме» – звучит довольно двусмысленно.

– Ну что ж! – сказал Робер, смакуя виски и машинально придвигая руку в черной перчатке к Истории О. (Как эффектно получилось! Посвященные смогли бы это оценить.) – Что ж, я не слишком удивлен. Во-первых, ты и раньше потрясал нас неожиданными превращениями, сейчас оно даже не неожиданное, – ты предупредил нас письмами. А во-вторых, с тобой надо быть готовым ко всему.

Маркиз отвесил поклон.

Робер говорил правду. С таким, как Оливье Дю Руа, не соскучишься, а в биографии его не разберешься, чему причиной: первое – превратности его судьбы, второе – его собственные поступки, а в-третьих – игра в слова и молчание. Робер не сомневался, что ему известна лишь часть, притом незначительная, жизни друга, но он не любил копаться в прошлом своих друзей.

Еще в тысяча девятьсот пятьдесят шестом году на Западе было немало молодых людей, которым не давал покоя демон авантюризма; они сновали по нашей крохотной планете, то терпя крах, то обретая надежду. Авантюристы примелькались. Случалось, что человек, известный как писатель, оказывался известным вором или преступником, приговоренным к смертной казни; тот ходил в генералах Сопротивления, другой был изменником родины. Разумеется, это касалось не только писателей, просто их среду Робер знал лучше и благодаря своей профессии с ними сталкивался чаще.

Об Оливье Дю Руа Робер знал, что Оливье ему преданный друг, что родился он году в двадцать первом и что Дю Руа – знатная бургундская фамилия. Его отец, знаменитый хирург, давно умер, и никто бы не взялся утверждать, что он в действительности и был отцом Оливье. Его мать, фламандка, была дочерью пивоваров из Гента, очень состоятельных буржуа. В ту пору она жила в маленьком поместье, принадлежавшем их семье, в Арденнах, недалеко от Динана.

В тысяча девятьсот тридцать девятом году Оливье стукнуло восемнадцать. Кровь в нем бурлила, и война завлекла его в свои тенета, хотя и была делом отнюдь не завлекательным. После поражения он, летчик-доброволец, перебрался в неоккупированную зону. Там Оливье, снедаемый всеобщим недугом – не ко времени возникшим влечением к науке, – начал заниматься медициной. До тысяча девятьсот сорок третьего года он был образцовым учеником, преподаватели обожали его.

Но тут жизнь Оливье Дю Руа окуталась тайной. Вдруг обнаружилось, что он сотрудник лондонского центрального разведывательного управления. Только он один мог бы сказать, какому повороту судьбы обязан он этой переменой. Позднее лейтенанта Дю Руа, служившего у генерала де Голля, сбросили на парашюте в маки Дордони. Однако освобождение он встретил как полковник «вольных стрелков». Вы думаете рассказчик что-то напутал? Отнюдь! Очевидно, Оливье было поручено контролировать партизан в маки Дордони, и, очевидно, партизаны уговорили его перейти к ним. Да, в биографии людей хватает темных мест: историкам, которые возьмутся поведать об этих смутных временах, предстоит нелегкий труд. И снова затемненный кадр в жизни Дю Руа: Оливье Дю Руа – в роли предпринимателя.

В ту пору, чтобы ворочать делами, приходилось поступаться совестью. В большей степени, чем во все другие времена. Оливье жил припеваючи: имел особняк и самолет, – сбывая на черном рынке медикаменты. Когда же Оливье получил наследство в Бельгии, то он стал скупать картины некоего Бюффе, молодого художника, печального певца нищеты, правда вскоре им позлащенной, от которого отступились торговцы картинами Арман Друан и Давид. Прослышал ли Оливье Дю Руа о возможном взлете тогда еще нищего художника или у него был особый нюх. Оба предположения не лишены оснований: ни ум, ни инстинкт никогда Оливье не подводили.

Во всяком случае, когда в прошлый раз Робер собрался с визитом к Оливье, тот устроил ему самолет в Бурже и оказал королевские почести при встрече в Брюсселе. В те времена Оливье Дю Руа был похож на молодого Идена, его блеск умеряла лишь самая малость безвкусицы, именно та малость, которая необходима человеку, чтобы он не превратился в восковую фигуру из музея Гревена. Оливье показал Роберу закулисную сторону торговли живописью и объяснил непостижимое действие механизма, вознесшего художника Бюффе к вершинам славы. Вознесение Бюффе – это результат махинаций, талант тут в счет не идет, хотя у него, бесспорно, был талант, – достаточно взглянуть на его пейзажи. На его примере Робер постиг все торгашеские уловки, он узнал, как первые полотна художника были выставлены на конкурс молодых живописцев, как некий критик «заметил» их и обратил на них внимание жизнерадостного Армана Друана и как тот закупил оптом всю мастерскую бедствующего Бюффе; он узнал как уплывали полотна Бюффе, которые скупали иностранные торгаши, чьей непосредственной специальностью были операции с такими величинами, как Боннар, Утрилло, Ренуар, а потом этих «покупателей» повергли в изумление маршаны, предложив им перекупить у них раннего Бюффе за цену значительно более высокую, чем начальная; и вот тут-то произошло превращение художника в светского денди, привыкшего обедать у Максима и водить знакомство со львами и львицами нашего времени, включая Брижит Бардо и Роже Вадима и Франсуазу Саган. Да, теперь Робер имел все основания удивляться: из блестящего молодого человека Оливье превратился в обыкновенного ординатора, заурядно одетого, в сандалиях на босу ногу, как ходят францисканские монахи, да еще в разгар зимы. И без копейки денег к тому же!

– Мне стало скучно, Робер. Я начал полнеть. Прибавление в весе – плохой признак. Не все это понимают. Утром, когда я смотрелся в зеркало, мне становилось не по себе.

– Как у Мопассана.

– Именно. Только я был избавлен от самых неприятных неприятностей, выпавших на долю Милого друга, чем я обязан пенициллину – этой чудодейственной плесени. Короче говоря, я не хотел больше играть на рынке. Для меня Бюффе больше не существовал. Для меня. Потому что его время еще не вышло. Путь ему прокладывает такая мощная сила, как экономическая выгода, сейчас он может не опасаться, что звезда его закатится. Ну конечно, он талантлив, у него есть изюминка! И потом, когда художник богат, его не трогают, сомнения начинаются уже после его смерти, это общеизвестно. Но пока он жив, никто и не пикнет. В игру, которая ведется вокруг него, втянута целая группа заинтересованных лиц. А мне вдруг стало скучно! Знаешь, что сказал художник Паскин по поводу торговца картинами Бернгейма? Паскин был богат и утомлен жизнью. И он сказал: «Я отвратителен себе. В этом виноват Бернгейм. Он заставляет меня писать одну и ту же картину в четырех-пяти экземплярах. Я пишу. Я пишу, потому что я дрянь. Но мне опротивело быть дрянью, с этим надо кончать!» И знаешь, что он сделал? В одно прекрасное утро он накинул себе на шею петлю, вскрыв перед этим вены на руке и начертав на стене кровью имя возлюбленной. И Паскин дешево отделался – не сочти меня циником. Я не последовал его примеру, но жить мне стало невмоготу. И вот представь, а вдруг Бернгейм заболел бы той же болью, что и Паскин. Этого не было, но предположим. А вдруг торговец картинами так же тонко устроен, как и «его» художник? Такое бывало, ты знаешь. У Ван-Гога это был брат Тео, у Модильяни – добряк Зборовский… Однако не все могут играть в Волара и доброго сыщика. Неплохо сказано, – это не моя острота – это Форэна. И тут я вспомнил, что могу стать врачом: я ведь только чуть-чуть недоучился, и надо спешить, пока существуют льготы для бывших военнослужащих, макийяров, бывших военнопленных; не долго думая, я снова записался на лекции в Лилле. Как-нибудь в другой раз я расскажу тебе, каким образом очутился здесь, сюда я очень рвался, чтобы увидеть вблизи, как разваливается мое дело. Вот так-то.

Робер молчал, он был удивлен, взволнован.

Оливье набил трубку и тихо сказал:

– Общество поклоняется тому богу, которого оно заслуживает.

Из-под маски клоуна в расшитых звездами тряпках проглянуло живое человеческое лицо.

И снова звякнуло медное блюдо чеканной работы, то самое, что служило мишенью. Жюльетта вздрогнула. Оливье бросил пистолет на кровать.

– Ты не можешь даже представить себе, Робер, как мне здесь хорошо. Не знаю, что меня ожидает в дальнейшем, неизвестно, буду ли я хорошим врачом, но мне хорошо. Раньше, когда я занимался Бюффе, стоило мне открыть утром глаза, как на меня наваливалась тоска. Прежде я со страхом гляделся в зеркало: на меня смотрел оттуда чужой человек. Теперь же я просто не вижу себя. Понимаешь? Я бреюсь, но я себя не вижу, и ничто меня не мучит. Я знаю, что я это я, и мне хорошо. В больнице, какой бы она ни была, мне нравится одна вещь – в ней есть что-то материнское. Словно ты припал к груди матери. Материальных забот – никаких. Время бежит себе и бежит.

– Странно, – сказал Робер, – но и у меня такое же ощущение. В первые минуты эта крепость вызывает протест. Но потом начинает казаться, что ты здесь уже бывал и все кругом тебе знакомое, свое. Я все думаю, почему так, и не могу понять…

– А ты ведь не изучал медицину.

– Где там!

– Ох, тошнит от вас, – сказала Жюльетта, которая вот уже несколько минут молча слушала их.

Она резко поднялась и кинулась в комнату, которую Оливье назвал «ее апартаментами», дверь за ней с шумом захлопнулась.

Оливье рассмеялся.

Робер смущенно покачал головой.

– И главное, что это искренне. И она мучается, потому что уже давно ничего не понимает.

– Она сердится на тебя за то, что тебе хорошо, – сказал Оливье.

– Не так категорично! Тоже мне психолог!

– А, дьявол с вами! Еще виски?

– Разумеется, – сказал Робер, усаживаясь поглубже в кресло и подставляя ноги огню.

Он блаженно потянулся. Что верно, то верно, и он тоже чувствовал себя в этом большом старом доме покойно и уютно. А все-таки что ему напоминали эти места?

– У меня такое впечатление, – тихо проговорил Робер, – будто вся эта обстановка мне давно знакома, будто я уже бывал здесь и даже жил тут.

– Может, ты когда-нибудь содержался в таком доме?

– О, тоже мне, Кнок![5]5
  Герой сатирического произведения Жюля Ромена.


[Закрыть] Из тебя вполне может выйти второй доктор Кнок! Нет, я серьезно. Такое впечатление, словно ты все это уже видел, и это должно бы тревожить, а на самом деле мне бесконечно покойно.

– Ощущение «когда-то виденного» – вещь, хорошо известная в лечебной практике. Оно преследует многих больных, им кажется, что они участвуют в пьесе, которую уже когда-то играли: те же декорации, те же слова, которые им кто-то подсказывает. Они словно вновь переживают свою жизнь.

– Совершенно верно! – сказал Робер, чуть приподнявшись.

Из-под вьющихся волос озорно смотрели большие умные глаза с бархатистым отливом. Он выглядел очень молодо. И стал вдруг выше и стройнее. И менее скованный, более импульсивный – более бесшабашный и как никогда юный.

– А, вспомнил! Сен-Сир, старик! Ну конечно же, Сен-Сир! Когда я учился на офицера запаса. Это его дверь, его залы, лестницы, по которым мы носились как угорелые, потому что всегда опаздывали, и этот парк с прудом – биде мадам Ментенон, и загон, где вышагивали провинившиеся сенсирцы в элегантных лохмотьях. Да, да, это то самое. И столовка, где кормили обильно и невкусно. Но как я жрал, бывало, – за ушами трещало: голод-то – не тетка. И, помню, я все боялся, что меня не пустят в отпуск. Как же это называлось? А… «увольнительные – чаевые». А на занятиях мы, бывало, играли в покер, – положим друг на дружку уставы, спрячемся за ними и вот режемся! И спал я тогда как убитый.

За перегородкой послышался заливистый смех Домино и затем скорбный голос Жюльетты: она выговаривала девочке за слишком громкий смех. И отчего им всем так весело!

– Нет, действительно, – продолжал Робер, – ваш городок чем-то напоминает военный. Да, да, не спорь. Эти строения похожи на казармы. Кастрюли – на котелки. А здешние порядки – то, что нельзя свободно выйти, хоть иногда это и удается… А твой мажордом! Да это же настоящий денщик. Так что загадка разгадана, и я доволен!

– К сожалению, это ничего не объясняет.

– А привратник! Он просто чудо! Это же вестовой, тупоголовый и добросовестный, ничего не сделает против инструкции; не дай бог что-нибудь случится, еще отвечать придется. А телефон! Потрясающий телефон! Такой телефон увидишь только у солдат на постое.

– В котором часу вы приехали?

– Около пяти.

– Значит, он еще не был пьян.

– А что, он пьет?

– В этом все и дело. Он служащий. Отравлен алкоголем и время от времени его помещают для лечения от запоя в больницу. Здесь не пьет. Его выдворяют обратно к нормальным. Он снова служащий и снова пьет. И как только переберет – равновесие нарушено, и он опять у нас. По нему можно изучать поведение предметов в водной среде. Достаточно щелчка, чтобы он оказался по другую сторону зеркала!

– Как Алиса в стране чудес!

– Но бывают моменты, когда трудно наверняка сказать, болен он или в хорошем состоянии. Это периоды осмоса.

– А тот, что был с ним? Ну, который все время улыбался.

– Пьетер? Он здесь с детства. Сейчас ему лет тридцать. Но интеллектуальное развитие у него – шестилетнего ребенка. Таким он уже и останется. Кстати, очень любит детей.

– Для маленькой нет опасности?

– Никакой. Сексуальная недоразвитость. Чего не скажешь про мажордома…

– А что мажордом?

– О, тут совсем другое. Тоже интересный тип. Единственный в своем роде. Он и привратник два сапога пара. Тоже алкоголик. Когда он не пьет – вполне нормальный человек, ты сам видел. А не пьет он, когда находится здесь. Правда, тут у нас и вино и виски. Всегда. Только руку протяни. Но он не притронется. Его это не интересует. Ему важно выйти отсюда. И выходит. А через некоторое время он опять напивается до потери сознания и опять попадает к нам. Как правило, ему хватает Счастливой звезды. Местные жандармы хорошо его знают.

Они не торопясь потягивали виски, звеня кубиками льда о стенки стаканов с голыми девицами, и по мере того, как льдинки таяли, звон становился все прозрачнее и тоньше.

Домино и Жюльетта затихли в соседней комнате. Квартиру, словно ватой, обложило мягкой уютной тишиной, однако в самой тишине билась жизнь, и было в ней что-то «матерински-утробное», как сказал доктор Дю Руа.

Он обожал броское слово, Оливье Дю Руа, и был напичкан «свежими мыслями», – по крайней мере, ему они казались таковыми, хотя, может, он был не так уж и неправ.

– Я думал, что в сумасшедшем доме более неспокойно, – сказал Робер.

– Это только в театрах сумасшедшие беснуются! Боюсь, я не смогу показать тебе слишком много действительно буйных. Картина постепенно меняется. Еще одно романтическое представление доживает последние дни. Буйно помешанных становится все меньше и меньше. Ларгактил делает свое дело.

– Ларгактил?

– Да, пенициллин для душевнобольных. Сильнодействующее успокаивающее средство. Скоро те, кто шьют смирительные рубашки, останутся без работы. Если только не возьмутся за тех, что разгуливают на свободе.

– Прекрасная мысль, – сказал Робер, – все будут ходить в униформе.

Оливье прыснул.

– А как Лидия? – спросил Робер.

Вот уже с четверть часа этот вопрос вертелся у него на языке. Он бы предпочел, чтоб Оливье первый заговорил о своей жене.

– Лидия, – отвечал Оливье, – прелесть! Она со всем согласна, правда, пребывает в полном неведении относительно того, что ее ожидает. Она выходила замуж за богатого человека, а не за какого-то там лекаришку в сумасшедшем доме, который теперь гол как сокол. Она не из пугливых, но, на мой взгляд, многого не понимает. А если и поймет, то не примет, – Жюльетта, но в другом жанре. Робер, ты, что ли, мне рассказывал об одном преподавателе истории, который во время войны ни с того ни с сего бросил преподавание и занялся ловлей форели?

– Да, это было на Сиуле, в тысяча девятьсот сорок втором году. К тому времени, как история настоящего вовлекла его в свою орбиту, он уже был по горло сыт историей прошлого, твой учитель истории! Идиотизм, да и только, говорил он. Когда идет война, истории не обучают, ее делают. И, сказав последнее прости своим ученикам, а также своему начальству, он отправился ловить форель. И здорово он насобачился. А продавал рыбу в гостиницах Виши. Он все оценивал форелью. Скажем, буфет стоит столько-то – то есть пятьдесят рыбин. Не пойдет, слишком дорого: пятьдесят рыбин за один буфет! Обойдемся без буфета. Еще один современный Будда. Ты поступил точно так же. Ты отказался от своего буфета, то бишь – Бюффе.

– Недурно сказано!

Задребезжал телефон. Оливье взял трубку. В трубке послышалось какое-то бульканье.

– Говорит доктор Дю Руа, слушаю вас.

Робера поразила властность его голоса. Взбалмошный маркиз действительно превратился в доктора Дю Руа. Он сам верил в это.

– Да, да, сейчас иду.

Он положил трубку на рычаг.

– Меня вызывают. Мерзавец Фред оставил его на мое попечение. Между нами говоря, лучше, если б его там не было. Сейчас все объясню. Именно потому, что потребовались срочные меры, я и не встретил вас. Попытка самоубийства. Это случилось сегодня ночью. Пока что я спас его плоть, хотя вряд ли она этого стоит. Главврач хочет его посмотреть и просит, чтобы я тоже пришел.

– А что, он разве к нему не заходил?

– Нет.

– Так, значит, он был целиком на твоем попечении?

– А что тут особенного?..

– Да нет, ничего.

– Хочешь, пойдем со мной.

– Хорошо. Но… я не помешаю тебе? И как отнесется к этому твой патрон?

– У моего патрона ты не сходишь с уст. Он видел тебя по телевизору. Твое имя для него священно. Надевай халат.

– Для чего, собственно?

– Так надо. А то как бы не приняли за своего.

– А, пошел ты!

Оливье открыл шкаф и достал оттуда свежеотутюженный халат. Робер попытался влезть в него, как в рубашку, чем вызвал смех Оливье, как всегда незлобивый и заразительный.

– Да нет, нескладеха, наоборот. Как парикмахеры надевают. Ага, вот так. А знаешь, очень мило. Между прочим, у тебя тоже есть «докторское брюшко»! Давай-ка, натягивай скорее пальто… – И завопил во все горло: – Жюльетта, я похитил Робера. Вернемся через час.

В соседней комнате не раздалось ни звука.

– Она не в духе, – прокомментировал Робер.

– Поставь себя на ее место! Нет, подумать только, какой у тебя солидный вид. Прямо – настоящий психиатр…

Увлекая за собой своего друга, Оливье крикнул очень громко:

– Не беспокойтесь о нас, Жюльетта! – И ехидно добавил: – Будьте как дома!