Текст книги "Свидание в Брюгге"
Автор книги: Арман Лану
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)
В декабре тысяча девятьсот тридцать девятого года Робер Друэн служил младшим лейтенантом в батальоне, занимавшем аванпосты возле лотарингского города Аглена Верхнего.
Лейтенант Друэн, выглядевший, кстати, моложе своих лет, затянутый в превосходно сидевший на нем, от портного из Пале-Рояля, мундир цвета хаки, который за три месяца службы в провинции немного потерся, Робер Друэн наблюдал за немецкими позициями, расположенными под прикрытием Буа-Гирх – Оленьего леса, как значилось в картах командования.
Перед молодым офицером простиралась промерзшая равнина, которая в трех километрах от него переходила в холмы, щетинившиеся елями. В ложбине приютились две деревни, а чуть дальше, слева, возвышались на одном из холмов развалины замка Мальбрук. Ансамбль радовал мягкостью линий, открывавшимся глазу раздольем, а также разнообразием красок; бронзово-зеленые тона переходили в нежно-серые, охряные и ярко-зеленые пятна склонов сменялись рыжими подпалинами у подножья бархатно-черных елей и сосен. Изредка над ничейной землей – no man’s land[15]15
Ничейная земля (англ.).
[Закрыть], – за которой следил младший лейтенант, пролетала ворона.
– Ничего нового! – сказал Робер, сжимавший в правой руке револьвер, а левой придерживавший у шеи концы башлыка, на который ввели моду солдаты колониальных войск.
– «Ничаго нового!» – передразнил Робера другой лейтенант, подражая северному говору. – А что это значит «ничего нового», Друэн? Фрицы занимают высоты, а мы сидим в норах!
Шарли, учитель с Севера, слегка заикаясь, сказал:
– Д-действительно, мы н-не знаем, чего хотим. – Он пожал плечами. – Вроде бы объявили им войну, а сами отходим без боя, оставляя выгодные позиции.
Офицеры обозревали в полевой бинокль окрестность, сейчас – самое время: на горизонте уже сгущается синева, а скоро станет совсем темно. Внезапно пронзительный свист заставил их броситься на землю. На Олений лес обрушился град снарядов, и еще долго под его сводами звучало эхо глухих разрывов. Снаряды рвались всего в каких-нибудь пятидесяти шагах от них.
– Сволочи! – прошипел Шарли. – Они з-засекли нас.
Стреляли осколочными снарядами, особенно опасными на ровной местности. Чуть-чуть уточнить наводку – и они окажутся под смертоносным дождем. Их дивизия стоит тут всего десять дней, им еще не приходилось попадать под обстрел, но нервы уже напряжены – врожденные рефлексы не дремлют. И тело раньше, чем голова, отреагировало на опасность.
Они поползли к ржаво-зеленому пригорку, который и скрыл их. До чего утомительно ползти, – с них сошло семь потов, прежде чем они добрались до цели. Но холм, усыпанный опавшей листвой, вряд ли мог уберечь их от осколочных снарядов, рвавшихся за спиной. Снаряды шипели, как прибывающий экспресс, и падали то спереди, то сзади. Но в основном били по участку, лежавшему правее. Им здорово повезло!
– Или они з-засекли нас, или просто душу отводят, – высказался Шарли.
И тут же несколько снарядов, выпущенных один за другим, разорвались в ветвях ели – в двадцати шагах от них, и дерево заскрипело и затрещало, совсем как в мирное время, во время валки леса; Робер и Шарли инстинктивно сжались. Рвущиеся снаряды – это когда вокруг вас урчит, свистит и стонет. Порожденные злой волей, они не знают снисхождения.
Теперь обстреливали другой участок, довольно далеко отсюда. Несколько секунд офицеры лежали, вслушиваясь, боясь ошибиться.
– А все из-за этих сукиных детей, наших артиллеристов. Я-то их знаю. К ним не подступись, «мы, де, сами с усами», «мы науку проходили». Если б они не лезли к фрицам с этой своей наукой, те давно оставили бы нас в покое!
Они скользнули за куст остролиста и тут только наконец смогли перевести дух. Здесь тоже видны были следы обстрела: деревья стояли словно освежеванные, из живых ран вытекал по капле сок.
– Это немцы нам на затравку, – сказал Робер.
Здесь их уже не могли заметить; они устроились поудобнее, лейтенант Шарли развернул карту, и они стали сличать с ней местность.
До сих пор они замечали лишь печальную красоту пейзажа, безбрежные лесные дали, и вдруг он показал им другое лицо – откровенно милитаристское. Эта высокая гармония, дышавшая тихой грустью, эти затканные черно-белым просторы вдруг обернулись дорогами, разводящими патруль, жерлами орудий, грудами мертвых тел; зловещее карканье воронья завершало картину.
Одно за другим выявляли они уязвимые места противника: нанесли на карту замок Мальбрук, который кишел наблюдателями, время от времени попадавшими в окуляры бинокля, – а немцы спокойно занимались своими делами, словно врага поблизости и не было; одинокую ферму, где, по расчетам французов, немцы выставляли свой промежуточный пост; небольшое селение в несколько домов с красными крышами, выступавшими из-под снега: казалось, дома истекают кровью, – его называли не иначе как «дьявольский выселок». И еще офицеры пометили на карте опорный пункт французов номер один, скрытый лесными зарослями, опорный пункт номер два, замаскированный в ложбине, но так странно, что он лишен был не только сектора обстрела, но даже обзора – настоящий капкан для французов; опорный пункт номер три – против замка Мальбрук, единственный пункт, который был установлен на возвышенности, и, наконец, за ними – опорный пункт Аглена Верхнего, которым командовал Робер Друэн.
Стрельба прекратилась, и на землю снова легла тишина, нарушаемая лишь криком птиц.
– Ясно, – сказал Шарли. – В общем, п-придется выходить к твоему опорному пункту.
– Со стороны кладбища.
– Совершенно верно. И идем до живодерни, перпендикулярно переднему краю, постараемся держаться ближе к немцам, глядишь, кого-нибудь и подберем. Ведь если они нас услышат, они кинутся к своим – тут-то мы их и сцапаем.
– Порядок. Я иду с вами, а то тут засохнешь совсем.
Через живот и ноги, прижимавшиеся к промерзшей земле, холод проникал в них до самого нутра. Ночью будет, наверное, градусов двадцать пять.
В деревню Робер и Шарли возвращались кружным путем, по ложбине. Они принимали необходимые меры предосторожности, но безотчетно, и было в их поведении что-то и от суровой выучки солдата, не однажды побывавшего под огнем, и от небрежности новобранца, во время учений в мирное время. И эта граничившая с беззаботностью осторожность вполне соответствовала неопределенному характеру войны, которую они вели.
После трех месяцев дислокации на Севере фландрская дивизия по приказу командования была переброшена на Восток. Она сменила марокканских стрелков и каталонских пехотинцев. Штими понимали: для них это своего рода наказание за фрондерство и ослушничество, за их чрезмерную активность, и эти шахтеры и крестьяне, подчинившие себе весь край от Камбре до Лилля, от Валансьенна до Соммы, испытывали столь естественное для них смешанное чувство досады и гордости.
А вместе с тем стоять в тридцати километрах, а иногда и менее, от своего очага, своего дома, – они удерживали район Шельды, – знать, что тебя ждут жена, дети, твоя земля, привычный уклад жизни, и не поддаться соблазну – было выше их сил. И, конечно, они никак не могли взять в толк, зачем потребовалась такая мера, как отмена увольнительных, и почему их держали здесь в бездействии, в холодных сараях, в то время как до дому было рукой подать. Меры мерами, а каждую субботу все равно устраивались веселые «самоволки», и генеральный штаб, страдавший скудоумием, не придумал ничего лучшего, как перебросить всю дивизию в Лотарингию.
Робер взял горстку снега, растер им докрасна руки, тщательно вытер их сперва носовым платком, а потом еще полой шинели и снова сунул в перчатки. От холода глаза слезились. Дня не проходило, чтобы у них кто-нибудь не обмораживался. Зима тридцать девятого – сорокового выдалась суровая, почти все время термометр показывал -20°; солдаты не покидали позиций и мерзли в своих окопчиках, согреваясь лишь – и то не очень – сухим спиртом, когда тот был.
Это еще нельзя было назвать настоящей войной, но нечто похожее начиналось. Участился обстрел. Немцы, их довольно миролюбивая баварская дивизия, время от времени принимались упражняться в стрельбе по французским позициям, отвечая на вызов агленских батарей, получивших клички «Ирма», «Клара» и «Мисс Бромюр». Артиллеристы обеих сторон как могли проявляли взаимную учтивость. Они не стремились причинить друг другу зла, но порой случалось, что какой-нибудь бедолага, отправившийся по воду или до ветру, оказывался навсегда вычеркнутым из списков сражавшихся: он погиб, застигнутый более или менее случайной пулей, выпущенной почти наугад, и смерть его никому не была нужна.
Подразделение, которым командовал младший лейтенант запаса Робер Друэн, в мирное время постановщик на радио, занимало деревушку под названием Аглен Верхний, расположенную на отлете – невдалеке от крупного населенного пункта Аглена Нижнего.
С рекогносцировки Шарли и Робер возвращались затемно; красное пятно крыш Аглена Верхнего потемнело и казалось сгустком крови на фоне сиреневых сумерек; в памяти тотчас же всплыл образ пехотинца времен войн семидесятого и начала четырнадцатого годов.
Когда до деревни оставалось метров сто, Робер, вложив два пальца в рот, как уличный мальчишка, свистнул. И тут же в темноте у одного из домов возникла человеческая фигура. Навстречу им двигался рослый парень в форме сержанта.
Они вошли в деревню с восточной стороны. Прошлой ночью Робер Друэн приказал своим солдатам снять колючую проволоку, что те и сделали, несмотря на мороз, но кое-где она еще оставалась. Поэтому Робер и его спутники осторожно ступали по твердому насту, стараясь не напороться на торчавшие там и сям шипы, – это было похоже на игру в «жмурки». Их сопровождала варварская музыка, – при каждом неосторожном шаге раздавалось треньканье жестяных банок из-под консервов, развешанных на колючках на случай, если здесь вдруг объявится вражеский патруль.
Робер обменялся несколькими словами с сержантом – рудокопом по профессии, поздоровался с солдатами, те приветствовали его с суровой теплотой. Они любили своего командира, и они хотели, чтобы лейтенант, его друг, заметил, как они любят своего командира. Пост остался позади, перед ними лежала мрачная приземистая деревенька, лишившаяся всех своих обитателей, которые стали покидать ее с первых же дней мобилизации, и выпотрошенная, как устрица, от которой осталась одна лишь скорлупа. Считалось, что это опустошение – дело рук марокканцев и каталонцев, уже побывавших тут раньше, да иначе и быть не могло, ведь немцами здесь и не пахло, а штими примкнули к Сопротивлению.
От ходьбы Робер согрелся, щеки, защищенные башлыком, поверх которого была надета каска, раскраснелись, он чувствовал себя превосходно. Война открыла ему прелести жизни физической; он понял, что такое спать, после того как отшагаешь тридцать километров, что такое есть горячую пищу, после того как три дня подряд питался одними консервами, что значит пить обжигающий горло спирт и дышать полной грудью на вольной природе среди бескрайних просторов. В его городской душе, сокрытые глубоко в ее недрах, пробудились свойства, оставленные в наследство предками – земледельцами и охотниками.
Аглен Верхний выглядел весьма уныло. В церкви на месте двери зияла черная дыра, а сама дверь, обитая гвоздями, беспомощно болталась, сорванная с петель. Шагах в десяти стоял одинокий, всеми покинутый пежо, похожий на огромную, окоченевшую черепаху, а рядом похоронные дроги простирали в мольбе свои черные руки. Офицеры двигались по направлению к столовой, навстречу северному ветру, который яростно хлестал их по физиономиям. В этот час, когда день сменялся ночью, люди возвращались на свои боевые посты, на ночное дежурство.
Приглушенные сумерками просветы, прочертившие красноватый фон домов, несколько оживляли лицо этого края, где все, начиная от елей и кончая коньками на крышах, действовало на них угнетающе. Робер думал об одном «голубом» офицере первой мировой войны, его звали Аполлинер. На память пришли строки из Рейнских стихов, он прочел:
В балахонах, как звездочеты,
Смотрят ели в рейнские воды,
Шумит корабельный бор…
Как же дальше. A-а, вот:
Но следующие строки ему не давались, да и Рейн был далеко. Шарли что-то насвистывал, Аполлинер его не волновал.
– Надеюсь, об-боз уже пришел.
У него были жена и ребенок, у этого заики, офицера батальонного партизанского отряда.
Аглен Верхний приютил у себя, кроме взвода Робера, на который была возложена защита деревни, еще и роту партизан. Офицерам, не входившим в состав партизанской части, редко случалось выходить к аванпостам, откуда только что вернулся Робер, производивший, по приказу начальства, рекогносцировку местности на случай возможных операций. Военные действия, конечно, происходили – партизанские части накапливали боевой опыт, но все ограничивалось лишь перестрелкой; обе стороны несли лишь небольшие потери ранеными.
Офицеры прибавили шагу, они уже чувствовали живительное тепло кухни, – столовая принадлежала партизанскому батальону, который приголубил и Робера Друэна, единственного офицера в деревне, не имевшего к нему отношения.
Эта особая воинская часть расположилась в Аглене, вблизи вражеских позиций, и пехотинцы взяли на себя ее защиту. Капитан, стоявший во главе этого славного воинства, тоже был резервистом, но он был профессиональный военный, старый офицер, аристократ, сдержанный и учтивый. Ходили слухи, что он ищет смерти, так как среди его близких никого не осталось в живых, но вместе с тем капитан Бло де Рени выказал себя командиром, который не позволит проливать зря кровь своих людей. Робер Друэн дружил с его офицерами – молодым жизнелюбцем Раймоном Дэла, окончившим Сир, страховым агентом Кале, с учителем Шарли, на двадцатом году жизни его вдруг потянуло к католикам и он принял католицизм; речь Шарли была настолько же затруднена, насколько элегантно и изысканно выражал свои мысли Бло де Рени. Шарли заикался и предпочитал арго и местный говор сложным оборотам с условным наклонением.
В дверях столовой, увенчанной гербовыми щитами местного нотариуса, владельца этих земель, их встретил солдат. Капитан просит офицеров зайти к нему. Робер никогда прежде не видел этого солдата и сейчас поразился его внешности: маленький, коренастый, с рыжими лохмами и кривыми ногами, хитрые глазки так и бегают, и весь он – внимание и слух.
– Эй ты, Бреющий Полет, давай пошевеливайся! – грубо крикнул другой солдат, обращаясь к коренастому, который все пытался втолковать офицерам, что капитан ждет их уже двадцать минут.
– Капитан шпрашивает, что на ужин.
Истинный штими! Не «что на обед», а «что на ужин».
«Бреющий» незаметно скользнул к двери и исчез за ней, Робер улыбнулся: здорово этому малому прозвище придумали!
Они вошли в гостиную стиля ампир, принадлежащую супруге нотариуса, за решетчатыми дверцами книжных шкафов стояли книги по юриспруденции.
– О, господа, наконец-то! – воскликнул капитан. – Если я не ошибаюсь, вас приветствовали согласно вашему чину и званию?
– Вы не ошиблись, – ответил Шарли. – Нас осыпали осколочными снарядами.
– Чудесно. И вы обследовали возможное место военных действий, господин Друэн?
Капитан завел себе за правило называть своих офицеров «господин», не из снобизма, а скорее из уважения к человеческому достоинству.
– Да, господин капитан, – ответил Робер, – обследовали. Эти места мне немного знакомы.
– Знаю, – сказал капитан. – Запрет запретом, – я насчет приказа не выходить за проволочные заграждения, – но как отказать себе в удовольствии посмотреть, что происходит вокруг. Да, да, не спорьте, я на вашем месте поступил бы точно так же. Если когда-нибудь вы надумаете вступить в наш батальон, я буду счастлив, мосье Друэн, принять вас уже не просто как гостя. Сегодня ведь вы мой гость. Прошу вас, взгляните сюда.
И широким жестом он указал на стол, который ломился от яств.
Гостиная супруги нотариуса, выполненная в черных, нефритовых и золотистых тонах, исчезла под лавиной разного хлама: ремни, пулеметные ленты, суконные солдатские одеяла валялись вперемешку с бутылками из-под аперитива и упаковочной бумагой. Благообразные лица буржуа, взиравших на весь этот беспорядок с портретов в позолоченных рамах, выражали угрюмое неодобрение.
– Так, стало быть, обоз пришел, – констатировал Робер, усиленно растирая руки. Они у него все еще горели. Руки больше всего его беспокоили. Робер всегда любил снег. Он катался на коньках, ходил на лыжах. Но с тех пор, как они обосновались в Аглене Верхнем, снег стал вызывать в нем неприязнь.
Рождественский ужин обещал быть роскошным: на столе лежали связки колбас, стояли огромные банки домашних консервов с неумело налепленными этикетками, – паштет из гусиной печени, паштет из утки, – тут была целая задняя свиная ножка и поистине царская индейка и даже два свежих ананаса, а в довершение всего – пирожные.
– Можете говорить что угодно, господа, – подвел черту Бло де Рени, – но рождество уже само по себе, безотносительно к религии, – вещь прекрасная. И мы отметим его незабываемым ужином!
– Кстати, господин капитан. Н-не забудьте про рождественскую мессу. Священник специально ради нас согласился потревожить себя.
– Ну и что? – сказал молодой Дэла.
А Кале поспешил вонзить зубы в куриную ножку, – мол, и рад высказаться, да рот занят.
– Н-неужели вы поступите как последние скоты! – вскипел Шарли, он-то думал, что они придут в восторг. – Мне п-пришлось исполнить танец живота, чтобы он с-согласился ублажить вас службой, а вы…
На это нечего было возразить. Раз он старался для них.
– Все понятно, – сказал капитан. – Программа такова: мы, то есть Шарли, Друэн и я, сейчас займемся планом намечаемой операции. Приказ ясен и обсуждению не подлежит: «Продумать план операции Мельхиор и быть готовыми в любую минуту приступить к ее выполнению». Дэла, принесите мне снимки местности, сделанные с самолета.
– Слушаюсь, господин капитан.
– А потом мы закусим.
– Слегка, – вставил Шарли.
– Ну конечно, конечно. А чтобы скоротать время до службы, мы сыграем партию в бридж – что может быть лучше.
– Тем более что служба начнется в одиннадцать часов…
– После службы вернемся сюда, поужинаем и ляжем спать – как праведники.
Капитан поднялся и прошелся по комнате, где недавно и очень добросовестно натирали полы, чеканно стуча своими начищенными до блеска рыжими кавалерийскими сапогами. Обычно прислуга старается начистить середину комнаты в ущерб углам, на сей раз эти усилия оказались напрасными: былым великолепием сверкали именно углы и то, что чаще всего менее заметно. В одном из углов стояло два ящика с шампанским – подарок галантного капитана своим офицерам.
Офицеры не смогли удержать возглас восхищения.
– Эй, Ван Вельде! Ван Вельде!
– Я здесь, шподин капитан! – крикнули из коридора резким скрипучим голосом, принадлежавшим тому солдату, что встречал Друэна и Шарли. – Бегу, шподин капитан.
Через секунду Ван Вельде уже стоял перед ним на своих кривых ногах по стойке смирно, плотно сведя пятки, коль уж не удавалось соединить колени, и бесцеремонно оглядывал комнату.
Его худой торс облегала фуфайка цвета хаки. Весь облик этого солдата, прозванного Бреющим Полетом, худосочного и кривоногого, с бегающими глазками, так не вязался с его поведением и военной формой, что на него нельзя было смотреть без смеха. Сущий «фаво», глядя на него, думал Робер, что на языке Сен-Сира, – а молодой офицер еще не совсем оторвался от него, – значило «фанатик-военный». Рьяный служака. С душком угодничества. Из породы лизоблюдов.
– Мой дорогой Ван Вельде, вы сейчас уберете все со стола, а продукты отнесете по назначению.
– По назначению, – тупо повторил Ван Вельде.
– На кухню, если вам так понятнее.
Ван Вельде щелкнул каблуками и принялся убирать со стола. Когда стол очистили от продуктов, стала видна тщательно сделанная инкрустация на нем. Покачиваясь под тяжестью свертков, Ван Вельде направился к выходу. В нем было что-то гротесковое, что вызывало скорее боль, чем желание смеяться. Этот малый чрезмерно услужлив, нет, решительно он мне не симпатичен, думал Робер. В нем нет того, что обычно так нравится в северянах: ни их достоинства – они не будут лебезить и угодничать, ни их прямоты – они не станут юлить и изворачиваться; нет в нем и ни капли их благородства.
– Ящики с шампанским выставите во двор. Оно прекрасно там охладится.
Ван Вельде дурашливо хмыкнул. Он не понял, что ему сказали. Бло жестом пригласил офицеров подойти к чистому теперь столу.
– За работу, господа.
Капитан с Робером и Шарли склонились над картой, придвинув поближе настольную лампу – бронзовую фигурку купальщицы девятисотых годов, а Дэла разложил перед ними снимки, сделанные с самолета. Капитан считал, что участок, где развернутся военные действия, сперва должен быть детально изучен командирами, а уж потом и подчиненными. Картина окончательно прояснилась благодаря увеличенным плановым аэрофотоснимкам. Они измерили участок по горизонтали, сопоставив данные, нанесенные на карте, с теми сведениями, которые офицеры вынесли из ночного похода: край был бугристый, и какая-нибудь неучтенная извилина могла нарушить весь расчет и внести путаницу как в маршруты продвижения войск, так и в план боя. Одним словом, пришлось потрудиться!
Что операция будет и что ее окрестили «Мельхиор» – по милости офицера из второго отдела, бывшего семинариста, – об этом в приказе говорилось четко, но вот когда она начнется – об этом сообщалось в очень туманных выражениях.
– Какой-то половинчатый приказ, – сказал Кале, – быть в состоянии боевой готовности и в то же время ждать в смирении.
– Вы известный злопыхатель, – сказал Бло де Рени.
Своей репликой Кале метил в полковника де ла Рокка. Между прочим, Бло де Рени тоже терпеть не мог полковника де ла Рокка и никогда не скрывал своего отношения к нему.
Мало-помалу стали вырисовываться детали плана, о котором Шарли уже рассказал Друэну. Несколько раз капитан вызывал к себе кого-нибудь из своих солдат, шумевших в соседних комнатах, тех, что имели за плечами опыт, и спрашивал, сколько, по их мнению, потребуется минут, чтобы преодолеть тот или иной участок.
Офицеры делали пометки. Операция начнется в час «Ч» с опорного пункта, которым командует Друэн. Достигнуть места, где три ели, в час «Ч» плюс десять минут. Направление – юг-юго-восток… Измерили угол отклонения. В час «Ч» плюс пятнадцать минут должны быть у живодерни…
Час спустя план операции Мельхиор был готов, и офицеры в третий раз выпили аперитив за здоровье своих «крестных»[17]17
Так называли женщин, взявших шефство над фронтовиками.
[Закрыть]. Все было предусмотрено, кроме поведения противника, разумеется. Но его можно было свести к трем пунктам: А – противник изолирован, Б – его численность невелика, В – он оказывает упорное сопротивление, – а какие еще могли быть случаи? Выдвини вы гипотезу А или Б – все равно выходит, что драться нужно. Если же следовать гипотезе В, то разрыв отношений тоже неминуем. Так что распоряжения штаба вполне определенны – яснее и не скажешь. Стараться брать в плен и зря не «цепляться». Часы ампир в гостиной супруги нотариуса кисло звякнули. Пошел восьмой час.
Капитан приказал накрывать на стол.
Молодые офицеры облегченно вздохнули. Они знали, что военная жизнь не сулит ничего хорошего, но сейчас они имели право об этом не думать. Вестовой принес бумагу из штаба. Кое-какие замены в младшем командном составе, памятка по защите от ядовитых газов. Рождественская ночь обещала быть спокойной.
Тогда, в тридцать девятом году, в военных столовых пили мало, а поесть любили, особенно в партизанском отряде – предмете неустанных забот полковника, командира пехотной дивизии. Молодых людей отнюдь не обескуражило, что за вечер им дважды придется принимать пищу: да и что сокрушаться, если завтра, когда они снова пойдут в разведку, пуля или мина может навсегда лишить их аппетита. То, что происходит там, уже не назовешь «странной войной», «странно» пока стреляют холостыми по опорным пунктам, а это – скорее уж колониальная война.
Закусок наносили великое множество, правда, не в очень изящном оформлении, зато на любой вкус. Божоле лилось рекой. Настроение было приподнятое; они любили позубоскалить, когда собирались вот так вместе. Поводом служил или антиклерикализм Кале, или католический пыл новообращенного Шарли, но и старшим тоже доставалось. Когда подали цыпленка, перекинулись на рождественского Деда. Да подарит он новое повышение Раймону Дэла и Роберу Друэну, Шарли пусть получит аппарат от заикания, Кале – пару новых сапог, а то ему приходится любить портянки: из-за ложно понятого демократизма, утверждал капитан; да нет, просто из-за скупости, как у всех крестьян, – уверял Шарли.
– А вы что хотели бы получить в подарок от рождественского Деда? – обратился вдруг Бло де Рени к Ван Вельде, который в это время ставил на стол зеленый горошек.
– Я б хотел обратно, домой, – сказал Ван Вельде. Ответ всех озадачил: в устах такого ревнивого служаки он показался неожиданным.
– Ну, домой все хотят, это не называется иметь свое, особое желание. А мне, прошу вас, поставьте мою пластинку, мою любимую песню…
– Розы Пикардии… – хором подхватили офицеры.
Бло де Рени любил Розы почти так же истово, как полковник Брамбль, герой романа Моруа, любил Desting Walz. Ван Вельде робко притронулся к пластинке. Он испытывал ужас перед портативным патефоном капитана и обращался с ним опасливо, как таможенник, который боится, что незнакомый ему предмет – какое-нибудь безобидное орудие труда домашней хозяйки – сейчас взорвется.
И вот зазвучал женский голос, чуть хрипловатый, оттого что пластинка стерлась, но волнующий и неожиданный в этом царстве зла и насилия, зовущий к покою и любви, голос далекого далека и все-таки очень близкий, потому что тот мир, которому война была нипочем и который безудержно отдавался жизни, – они знали, – тот мир начинался всего в нескольких десятках километров от Аглена Верхнего. Там танцевали и пели, там допоздна засиживались в кафе и кабачках; пусть у него были свои слабости, в нем жилось легко и беззаботно. Робер сжал зубы, а Дэла горестно вздохнул, словно мальчишка, которого не пустили в кино.
Робер любил эту песню. Он находил ее трогательной и немного меланхолической. Сама мелодия нравилась ему больше, чем слова, но тогда она не ассоциировалась у него с прошлым, с воспоминаниями об отце, это пришло позднее.
Романс о розах из Пикардии был единственной слабостью капитана, – опустив голову, он слушал. Бесконечно грустная, светлая улыбка озаряла его прекрасное правильное лицо с благородной линией полного подбородка, профилем, напоминавшим лицо римского проконсула – короткая стрижка еще более усиливала это сходство.
Бло де Рени первым заметил, что все притихли, чтобы не мешать ему предаваться воспоминаниям. Он стряхнул с себя оцепенение и сказал:
– Когда-нибудь я, возможно, объясню вам, почему мне так дорога эта мелодия.
Ван Вельде, безбожно фальшивя, замурлыкал припев. Ему, видимо, хотелось сделать приятное своему командиру и показать, что, мол, и он, простой солдат, тоже кое-что смыслит в музыке.
– «Когда распускаются розы»… Я эту пешню всю вам могу шпеть, от корки до корки!
– Покорно благодарю, – сказал Бло де Рени, – но только если хотите петь, пойте правильно. Или вовсе не пойте.
Ван Вельде смущенно умолк, но продолжал по инерции размахивать своими лапищами.
– Ван Вельде, а вы мне так и не сказали, какой подарок вы хотели бы получить к рождеству.
Ван Вельде замер, не осмеливаясь огласить заветное желание, но наконец решился:
– Мне бы хотелось новую поливалку.
Бреющий Полет, – прозвище ему дали лучше не придумаешь, – показал пальцем через плечо на ящики, с доверху набитыми автоматами, которые им недавно выдали, и испанскими карабинами, скорострельными, удобными в обращении, с легкими, полыми стальными прикладами.
– Да, у вас губа не дура, Ван Вельде! Увы, к моему великому сожалению, тут я бессилен вам помочь. Но… – Он, видимо, чувствовал, свою вину: зря он давеча, когда Ван Вельде коснулся дорогих сердцу капитана роз, так резко оборвал его. – Но – продолжал он, – может, вам понравится вот это? – Капитан поднялся.
Бреющий Полет проследил за ним взглядом. Бло подошел к вешалке в виде оленьих рогов, на которой висела его портупея с ремнем, и вытащил оттуда автоматический американский пистолет с обоймой в двадцать три пули. Из него можно было стрелять очередями или одиночными выстрелами – по желанию.
Ван Вельде стоял как громом пораженный.
Бло де Рени кинул ему пистолет, Ван Вельде поймал его на лету и стал зачарованно разглядывать.
– Предоставляю его в ваше полное распоряжение.
– О, гошподин капитан, ваш револьвер!
– Берите, берите, я только что получил точно такой же, и даже поновее. Но больше никогда не пойте Розы Пикардии.
Глаза Ван Вельде расширились от восторга, он обалдело глядел на подарок, словно мальчишка, который рассчитывал получить петрушку, а получил заводного коня. Он еще раз недоверчиво посмотрел на офицера, понял, что тот не шутит, и в упоении от счастья стал играть своей игрушкой.
– Эй, – окликнул его Шарли, – всех нас убивать ни к чему!
– Не беспокойся, – промурлыкал Кале, – бог знает, кого призвать к себе!
Бло де Рени часто выкидывал подобные штучки, и потому высшее начальство относилось к нему с тайным недоверием, зато подчиненные благоговели перед ним, хоть и проявляли свои чувства весьма сдержанно. Буржуазная демократия уже давно отправилась в путь, и понятие знатности рода утратило свой смысл, но некоторые поступки высоких родом, отмеченные печатью «истинного», врожденного аристократизма, очень импонировали людям. Однако Робера занимало сейчас другое. Мысли его были прозаичны, он думал о том, что война, в сентябре пустившая глубокие корни, сейчас притаилась в этой опасной игрушке, которую хозяин так неосмотрительно доверил внушающему опасения слуге.
– Вот уж потешусь, так потешусь, – простодушно признался Бреющий Полет, радуясь, как ребенок. – Премного вами благодарен, гошподин капитан…
Он уже собрался в обратную дорогу – на кухню, когда голос командира неожиданно остановил его. Ван Вельде обернулся – весь напряжение: не передумал ли капитан.
– Ты бы принес нам сыр-то, – сказал Бло де Рени.
Он снял пластинку, обтер ее носовым платком, положил в конверт, задрав кверху подбородок, покачал головой и вдруг выронил пластинку из рук, и она разбилась.
Офицеры переглянулись.
Ван Вельде тем временем вносил сыры.
Бло с отсутствующим выражением лица возвратился на свое место. Наступило неловкое молчание. Никто не мог понять, намеренно разбил он пластинку или нечаянно. И вдруг, словно то была издевка, мелодия зазвучала снова, далекая и неотчетливая, как галлюцинация.
