Текст книги "Свидание в Брюгге"

Автор книги: Арман Лану

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 23 страниц)

Свидание в Брюгге
(Роман)

ФИЛИППУ ДЕ КОНЕНК

Мы здесь одни

Мы здесь одни

Мы дети дюн и ветра

Среди песков

Кружимся мы

В проклятом карнавале этом

Где дьявол открывает бал

Бал мертвецов живых

Armand Lanoux, LE RENDEZ-VOUS DE BRUGES, 1958

Перевод с французского Р. Родиной

Часть первая. Марьякерке

Глава I

Снег шел от самой границы, не переставая. Он вырывался из недр Севера и очертя голову кидался навстречу желтым огням машины, а те ненасытно глотали и глотали его. Снежинки соединялись в замысловатые фигуры, прихотливо менявшие рисунок, и, чуть коснувшись ветрового стекла, вдруг передумывали в последний миг и начинали таять, неохотно, как бы сожалея и грустя об этом. Слегка притормозив у желто-красного дорожного знака, Робер прочел: БРЮГГЕ, 14 КМ.

– Вот мы и во Фландрии. На французском надписей больше не будет.

– Прелестный вечер, – вздохнула Жюльетта, кутаясь в мех.

Когда ей казалось, что положение безвыходно, она прибегала к спасительным банальностям, супруги понимающе улыбались друг другу, и все сглаживалось. Но сегодня уловка не удалась. Жюльетта включила радио. Сперва послышалось лишь пришепетывание, что-то легкое и веселое; вспомнились летние каникулы, поездки на Юг. Новая машина еще свеже пахла кожей. Робер сидел в одной куртке: отопление работало превосходно. Но Жюльетта зябла, она всегда зябла, когда чувствовала себя несчастной.

Приемник разогрелся, засветился зеленым глазком, и стал отчетливо слышен орган Мортье! Нет, решительно всюду одно и то же: сперва таможни – французская, бельгийская; голубой цвет, цвет хаки; кепи, фуражки; и те же полицейские, и такие же объявления, только здесь – по-фламандски. И вот теперь Мортье с его роковыми страстями, словно вбивающий гвозди в голову. Отвратительный инструмент, неотвязный, как шарманка на ярмарке! Падам, падам – неслось из приемника. Падам, падам – разудалая пляска смерти нашей цивилизации, механизированной и милитаризированной.

Машина делала сорок километров в час, ветер гнал по дороге снежные валики, то сдувая, то снова наметывая их.

– Если и дальше так будет, – сказал Робер, – придется немного спустить шины.

Оттого что «аронда» еле ползла, время тянулось бесконечно. Большие придорожные тополя, исхудавшие и обессилевшие, раскачивались на ветру и плели из ветвей кружевной узор на фоне ночного неба. Пейзаж, который развертывался вокруг, был похож на негативное изображение.

– Ну вот, скоро и Брюгге, – сказал Робер. – Остенде остался слева. Как, должно быть, красиво Северное море! Интересно, что в такую погоду делают малютки-сирены?.. Ты знаешь легенду о маленьких сиренах?

Жюльетта не ответила. Обернулась назад. Там на заднем сиденье, вытянувшись, спала девочка. Жюльетта приподнялась, стукнулась головой о потолок, вскрикнула скорее не от боли, а потому что настроение было паршивое, и встала коленками на сиденье. Краем глаза Робер увидел маленькие узкие туфельки на высоком каблучке. Улыбнулся. В декабре, в разгар зимы, она ехала из Парижа в бальных туфельках, и куда – во Фландрию! Верна себе! Жюльетта еще плотнее укутала ребенка в пестрое марокканское одеяло, которое Робер привез из Марракеша, куда он недавно совершил паломничество.

– Домино, Домино, – промурлыкала Жюльетта.

Домино, маленькая Доминика, спала.

Счастливая она. Ей все нипочем: границы, таможенники, чужой язык, декабрь, снег. Ей было решительно все равно, что ожидает их в конце этой длинной северной ночи. Нет, что такое рождество, ей, конечно, хотелось узнать. Сам праздник ее интересовал. Она мечтала о рождестве… Да, Домино была счастлива…

Убедившись, что добросовестно выполнила свои материнские обязанности, Жюльетта повернулась к Роберу и, ахнув, стала медленно оседать: на них надвигалась огромная черная масса. Свет белых фар ослепил водителя «аронды». «Нет, ей ни за что не привыкнуть к белым фарам!» – пронеслось в голове у Жюльетты. А впрочем, она бы и не села за руль ночью в Бельгии! Мощный грузовик прогромыхал рядом с малолитражкой, обрушив на нее снежную лавину, и на миг Роберу и Жюльетте показалось, будто их чем-то больно хлестнуло. Но вот опять водворилась тишина, и опять между снежными валиками, которые слетали с обледенелого асфальта, впереди побежала длинная дорога. Машина пошла еще медленнее.

– Ты стала такая нервная!

– Да? А кто виноват?

Мортье все не мог остановиться. Уже в который раз повторял он давно вышедшую из моды песню: А ты ведь говорила, ты говорила, ты говорила, что так его любила… Жюльетта убавила звук, забилась в угол и закрыла глаза.

Когда наконец Жюльетта разомкнула веки, радио молчало; должно быть, Робер выключил его, чтобы дать ей немного поспать. Но эти знаки внимания больше не трогали ее. Теперь машина не делала и тридцати километров в час, тем не менее ее то и дело заносило. Однако Робер оставался абсолютно невозмутимым. И был похож на египетского бога, и был такой же загадочный.

На одном из поворотов Жюльетта четко увидела его профиль: брюнет с вьющимися волосами, даже слишком вьющимися, и большими темными глазами; усы «под Брассанса», – с тех пор как певец стал знаменитостью, – что выводило Жюльетту из себя. На руле возле нее лежала рука в черной перчатке, правая. Чуть ниже на руле – левая, без перчатки.

На правой руке всегда перчатка, на левой – всегда нет.

Хотя они были женаты вот уже десять лет, Жюльетта никак не могла привыкнуть к этой руке в кожаной перчатке: как будто перед ней житель с другой планеты, какой-нибудь марсианин. А между тем этот здоровый сильный мужчина жил вполне в ладу с эпохой, приняв в ней все самое современное, самое новое – слишком уж безоговорочно, на взгляд его молодой жены, которая вкладывала несколько иной смысл в понятие современного. Для него машина – излюбленный способ передвижения, даже зимой, хотя есть поезд и на нем куда удобнее. Конечно, затея с машиной казалась смешной, но Робер Друэн страстно любил всякого рода технические новинки. Магнитофон – это уж обязательно: он незаменим на работе, диктофон – тоже совершенно необходимое орудие труда, а также микрофильм, телеобъектив, короче – все, что современность предоставляла в его распоряжение. И по правде сказать, если бы он не пользовался так свободно всеми этими современными игрушками, он бы не стал в сорок лет одним из лучших режиссеров-постановщиков французского телевидения.

Они свернули на освещенный перекресток, и Жюльетте подумалось, что благодаря множеству указателей здешние беспорядочные дороги выглядят как настоящие автострады. Снег все кружил. Справа выплыло какое-то черное пятно. Вокзал, должно быть. Ну конечно, вокзал. Мимо, оставляя в стороне Брюгге, катил поезд, – куда увозил он рождественских путешественников: в Остенде, Англию? – хм, как тут чудно пишут: Оостенде, – или в Брюссель? Остенде, Брюссель, они казались еще более чужими и далекими из-за странного написания, непривычного для нее, парижанки с улицы Пикпюс.

– Это Брюгге? – спросила она.

– Да, Брюгге, мертвый город! Романтика! Знаменитая брюжская звонница!

Жюльетта никогда не видела Брюгге, но, как все французы, знала северную Венецию по открыткам, знала ее монастырь, ее лебедей, ее каналы. То, что она увидела сейчас в иллюстрированном путеводителе по городу, противоречило уже сложившемуся представлению о нем. И, словно нарочно, вдали выступили контуры нереальных, как декорации, зубчатых зданий.

От этого ее неприязнь к мужу еще возросла. Ее раздражало, что ему ничего не стоило в любой момент набрать по телефону нужный номер, что он вел машину одной рукой и что все, за что бы он ни брался, отдавало ремеслом фокусника. «Я-то думала, что вышла замуж за артиста, а он оказался фотографом». Ей страшно понравилась такая уничижительная характеристика мужа. Нет, она, Жюльетта, парижанка из бедных кварталов, была другая, ее ничуть не трогал технический прогресс. Она уже не сомневалась, что никогда не простит ему эту поездку в легендарный город, которая навсегда стерла миражи прошлого.

Робер зажег свет в машине и, изогнувшись всем телом, удерживая руль только тяжестью правой руки, левой вынул из ящика для перчаток план города. План был сделан от руки. Неожиданно, разорвав тьму, рядом с ними возникло роскошное, все в огнях, здание, одиноко торчавшее среди равнин и полей, где носились снежные вихри.

На фасаде готическими буквами было написано: БРЕЙГЕЛЬХОФ.

В памяти всплыли обрывки уроков немецкого языка, которому она училась на курсах. «Брейгельхоф» – наверное, «дом Брейгеля» или что-то в этом роде. По фасаду бежали лимонно-желтые и ярко-красные буквы рекламы, предлагавшей какие-то сорта сигарет и пива. За тюлевыми занавесками красовалась нарядная елка.

– Что, здесь жил Брейгель? – спросила Жюльетта.

– Не знаю. Может, кто-то родом из Брейгеля, но где это, я не знаю. Впрочем, Брейгелей не меньше дюжины! И вообще я ищу дорогу. Ты решительно ничего не видишь на карте!

– Начинается, – недовольно пробурчала Жюльетта, и в ней снова поднялась волна раздражения, опять заговорило чувство враждебности и разочарованности. – Твой Оливье мог бы потревожить себя и встретить друга!

– Он же на службе. Хорошо. Я остановлюсь на несколько минут.

Робер затормозил. Машина еще метров десять прошла юзом, что было не совсем безопасно. У Жюльетты задрожали коленки, – зачем он так делает, она ненавидит его! Он открыл дверцу. Мрак и снег – она задыхалась от них. Робер запахнул куртку.

– Ты разбудишь девочку! Закрывай же скорее, холодно!

Он хлопнул дверцей и наглухо застегнул замшевую куртку на молнии. Жюльетта почувствовала легкий укор совести: ему ведь неудобно, у него одна рука! Ну и пусть: сам затеял эту очаровательную прогулку. Она снова включила радио. Диктор сообщал: «По случаю рождественских праздников король Бодуэн посетил сегодня в полдень Брюссельскую ратушу». «Брюксель», говорил он непривычно! И потом еще король. Конечно, она не впервые услышала о нем, но все-таки странно, вот так сразу окунуться в жизнь этой страны, с ее королем и двумя тысячами зябнущих статуй на Гран-Плас, с ее бургомистрами и городскими советниками. Страна, где валлонцы соседствуют с фламандцами и в то же время видеть друг друга не могут, где есть убежденные католики и не менее убежденные антиклерикалы, не скрывающие взаимной ненависти; социалисты сорок восьмого года и буржуа американского толка, и в довершение всего – лечебница для душевнобольных; куда они и направлялись!

Жюльетта почувствовала себя совсем маленькой и всеми забытой.

Муж был рядом, но у нее было такое ощущение, что он где-то очень далеко. Между тем он вошел в Брейгельхоф. Кафе – или гостиница – сверкало стеклом. Жюльетта видела Робера со спины: он стоял у стойки и разговаривал с барменом. Какая бессмысленная авантюристическая затея – их поездка. Жюльетту всю передернуло – подумать только! У них чудная вилла на берегу Марны, в том краю нет ни королей, ни городских советников, и хотя там не жил Брейгель, но зато жил Коро!

Робер уже стоял в дверях гостиницы. На фоне ярких, праздничных огней он показался ей более крупным, более смуглым и очень уверенным в себе, от всего его облика веяло силой. Робер открыл дверцу машины, уселся на свое место, включил зажигание и тихонько тронул. Во всем раздражающая ловкость, несмотря на руку в черной перчатке.

– Больница в четырех километрах отсюда, Брюгге остается справа.

– Да, выбрал дыру, ничего не скажешь!

Машина снова катила в виду города, время от времени из тьмы вдруг выныривала какая-нибудь скульптура. Один раз золотистый свет фар выхватил из темноты мостик со шлюзом. Вода в каналах пузырилась и отбрасывала на берег нефритовые отсветы.

– Они отвечали тебе по-французски? – как ни в чем не бывало спросила она.

– Да, но они и по-английски говорят!

Робер засмеялся. Вот сейчас в улыбке открылись его очень белые зубы. Ах, это прекрасное здоровье! Ни черта ему не делается, этому Роберу Друэну!

И по мере того, как они удалялись от Брюгге, в ней крепло чувство, что у нее что-то отняли. Снова время словно остановилось. Да кончится ли когда-нибудь их путешествие! До чего оно нелепо. Так сложно с бензином во Франции, так трудно выехать куда-нибудь за пределы своего департамента без специального разрешения, – пришлось добиваться его через дирекцию телевидения, сама секретарша директора этим занималась, – куда проще было бы поехать поездом! Как бы не так! Робер – и без машины!

Робер искал больницу. В последнем письме его друг Оливье Дю Руа подробно объяснил, как ее найти: обнесенное каменным забором здание, перед ним стена вековых деревьев. Он не учел одного обстоятельства, что пойдет снег, в тридцати шагах ничего не было видно.

Они ползли вдоль какой-то бесконечно длинной стены, увенчанной елями. Никаких вывесок, никаких указателей, ничего, кроме снега и мрака. Внезапно дорога круто повернула, и они чуть не уткнулись в стоявшие на обочине три громадины – то были грузовики для международных перевозок. Робер проскользнул мимо одного из «берлье» с регистрационным знаком «F». Пыхтели моторы. Под колесами в рост человека блестели масляные пятна. И тут путешественники увидели приземистый кирпичный дом, – по-видимому, бывшая ферма, – выкрашенный белой краской. Цоколь черный, ставни зеленого цвета. Дом светился яркими огнями, как и Брейгельхоф. В окно были видны танцующие пары, скользившие, как китайские тени. Кафе украшали две вывески: одна на французском, другая на фламандском языке. Названия были разные. Одно – Под счастливой звездой, а другое – De drie Zwanen. Робер хорошо знал английский и немного немецкий – наверное, это означало «Три лебедя». Жюльетта сухо рассмеялась. Ну, что ж, пусть будет Под счастливой звездой. Рядом с входом в кафе внимание французских путешественников привлекала красно-голубая эмблема водителей грузовых автомашин.

– Девочка спит, – сказала Жюльетта. – Пить хочется, давай зайдем.

Едва она вышла из машины, как холодный ветер подхватил ее, хлестнул снегом по лицу, по ногам. Она ненавидела снег. Жюльетта толкнула входную дверь. У высокой стойки толпилось человек двадцать мужчин. Все разом обернулись: на пороге стояла молодая женщина, закутанная в меховое пальто, и стряхивала с ног снег. В комнате было накурено, сильно пахло пивом. Суетилась пухленькая, словно сошедшая с картины Иорданса, служанка, очень неумело накрашенная, с голыми и розовыми, как окорока, руками. Танцевали под аккордеон. Робер тотчас же узнал мелодию и почувствовал легкий укол в сердце. Если бы даже случай и не напомнил о ней, он все равно никогда с ней не расставался. Этот аккордеон с Севера, грустящий и надрывающий душу, медлительный, не похожий на своих утонченных собратьев из кабачков на Марне или Конвера-а-Жежен, аккордеон этот исполнял Розы Пикардии.

И тогда Робер Друэн понял: пусть дорога, которой он идет, трудна, он на верном пути.

Глава II

После долгого путешествия, бесконечно долгого из-за плохой погоды, после отчужденности и молчания, которое нарушал лишь рокот мотора да невзначай оброненная фраза, Робер и Жюльетта неожиданно для себя попали в самую гущу жизни; на них пахнуло запахом жареного, запахом лука, картошки и красной капусты, таким же стойким на севере, как запах чеснока на юге. Робер сделал это открытие в военном тридцать девятом году. Розы Пикардии вновь вернули его к тем временам.

У него вдруг заболела правая рука, его неживая рука. Перед мысленным взором проплыли картины прошлого: маленькие кабачки на севере Франции, фермы, низкие кирпичные риги, разбросанные по берегам Шельды, солдатские квартиры и лица местных парней, – многие служили у них; они говорили на том малопонятном наречии, что он слышал сейчас: те же полнозвучные гласные и рокочущие согласные, англо-германские интонации с характерным «йа», та же щедрость на местоименные прилагательные. Робер распрямился, подвигал затекшими от неподвижного сидения плечами. Скованность быстро прошла.

Да, как похожи парни, расположившиеся с кружками у стойки, на солдат в хаки, что стояли в тридцать девятом на Шельде. Правда, эти в гражданском. А в гражданском ли? Темные, грубошерстные, очень толстые свитеры, оставляющие беззащитными открытые шеи. Лоснящиеся лица, иногда багрово-красные, испещренные сетью морщин. Одежда на всех теплая, но не стесняющая движений: куртки из кожи или замши, комбинезоны желто-коричневого, табачного и голубовато-коричневатого цвета; фуражки не совсем обычной формы у кого надвинуты на лоб, у кого лихо заломлены назад, – поглядишь на иных и вспомнишь полотна Пермеке, его рыбаков с Северного моря. Над стойкой горделиво красовалась большая оленья голова. На полках – пиво всех сортов: черное, шотландское, эль, итальянские аперитивы, «бирра». Ничего слишком крепкого. Робер потянул носом. Вряд ли он ошибался. Сквозь густой запах жареной картошки пробивался устоявшийся дух от можжевеловой водки, английского джина, фламандской настойки, самогона и весьма коварного напитка из кофе с цикорием и водки, любимого северянами – теми, что на зорьке забегают в кабачок, – крепкое черное зелье только что с огня, хлебнешь глоток – и дух захватывает, а по телу разливается приятное тепло. И ко всему примешивался едва уловимый деревенский запах псины, ничуть не неприятный, скорее наоборот.

– Что тебе взять? – спросил Робер, облокотившись левой рукой на стойку и ничуть не заботясь о своей позе, такой естественной для человека, не умеющего и не желающего притворяться, человека из народа, чьи предки обрабатывали землю или колесили по дорогам, были кузнецами, возчиками, а потом уже шоферами.

Непринужденность мужа всякий раз вызывала в Жюльетте удивление и вместе с тем скрытую неприязнь. Буквально за несколько секунд, проведенных ими в этом зале, где толклось и шумело множество народу и где на фоне смоляных красок резко выделялись зеленые пятна реклам: «Покупайте сигареты Бельга» – и ярко-красные пятна кашне, Робер Друэн, художественная натура, утонченный и элегантный человек, за которого она и выходила замуж, вдруг преобразился: он раздался в плечах и как будто вырос, а главное, совершенно слился с этой горластой – если бы только горластой, но и абсолютно плебейской – публикой. Зрачки ее светлых, скорее серых, чем голубых, глаз расширились. Она напоминала рассерженного котенка. В своем распахнутом манто, в изящном бледно-голубом платье, Жюльетта, такая хрупкая и непримиримая, выглядела здесь столь же неуместной, как бювар в деревенском доме.

Хотя Жюльетта сама вышла из народа, она считала, что ее уже ничто с ним не связывает, и не принимала в Робере его почти самозабвенной преданности простому люду. Сколько раз она говорила ему, что он вульгарен. Тщетно он возражал: «В этом и состоит моя знатность». Жюльетта недоумевала.

Стены кабачка, обшитые в высоту человеческого роста навощенным деревом, были разукрашены весьма необычными картинками, подписи к которым на фламандском языке придавали им еще более странный вид, – настоящий народный музей, второго такого не сыщешь. Здесь вы могли увидеть бульдога, изображенного на этикетке с бутылки светлого эля, мужчину в плаще тысяча девятисотого года – с бутылки Зандемана, девицу в капоре, погруженную в глубокое раздумье, – с кока-колы, шотландских танцовщиков, обязанных появлением на стене шотландскому элю. Тут были и хорошенькая девчонка, наполовину красная, наполовину черная, – картинка с папиросной коробки, забавная лошадка в тележке, омар – с бутылки Гинеса; маленький человечек в английском костюме, высоком цилиндре и панталонах с пряжками, королевская корона, конголезский слон плясали перед глазами изумленной Жюльетты, а надо всем ощерялась надпись: KONINBRIJK BELGIE[1]1
  Бельгийский королевский мост (флам.).


[Закрыть].

Но Роберу в первую очередь бросились в глаза ленты реклам смазочных масел над фигурами рослых блондинок с ослепительными улыбками – разновидности Мерилин Монро, – в стремительных позах спортсменок, играющих в баскетбол или регби, – современный спортивный тип женщин, пришедший из Америки и вытеснивший остендских сирен. Он пользовался наибольшим успехом у шоферов. Те вырезали красоток из журналов или просто отдирали наклейки с бутылок из-под масла и прилепляли их кто, словно фигурку на нос корабля, на приборный щиток в кабине грузовика, где, пока один сидит за рулем, другой отсыпается, кто – у себя дома, в своей холостяцкой каморке, куда приходят ненадолго, чтобы забыться коротким, но глубоким сном.

Робер имел это в виду, когда шесть месяцев тому назад делал документальный фильм о водителях автомашин, для передачи «Мир труженика». Довольный своим наблюдением, Робер лишний раз отметил про себя: а действительно, для шофера Венера – это вот такая девица. Зато Жюльетта – явно не Мерилин Монро, и она пришлась не по вкусу шоферской братии, о чем красноречиво говорили обращенные на нее взгляды – не то чтобы наглые, тем более не похотливые и даже не дерзкие, а просто удивленные: эта хрупкая, слишком ухоженная женщина была здесь так некстати.

– Мне кофе со сливками, – сказала Жюльетта, – и пойдем отсюда скорее.

Он сразу же уловил, скорее в тоне, чем в словах, оттенок неприязни, распространявшейся ею на все мужское племя, и в первую очередь – на мужа.

Содержатель заведения, мужчина с темными маленькими усиками, в таком же, как у всех, свитере, оставил игру в кости и подошел обслужить новых клиентов. Стойка была высокая, и хозяин священнодействовал где-то над головами своих гостей. Ему можно было дать лет пятьдесят, он был большеголов, статен и ухожен, к тому же достаточно силен, чтобы держать в повиновении всю эту разношерстную толпу. Медленно, хорошо поставленным голосом, без акцента, как то свойственно жителям Бургундии или долины Луары, он произнес по-французски:

– Что будут пить мадам и мосье?

– Кофе со сливками для мадам и шотландского для меня.

Хозяин улыбнулся: кто еще, кроме французов, заказывал «кофе со сливками»!

– Шотландское виски или пиво? – спросил он и подмигнул.

– Пиво.

Оказывается, здесь торгуют виски! Вопреки запрету продавать алкогольные напитки в общественных местах? И нисколько не стесняясь? А впрочем, чему удивляться – земля контрабандистов, рядом Англия, Франция, Бенелюкс.

За спиной хозяина виднелась еще одна комната, там горели разноцветные лампочки и стояла елка, оттуда доносились музыка и смех. Кто были эти люди? Рабочие? Шоферы? Или мелкие служащие? А может быть, железнодорожники? Оркестр умолк. На смену ему тотчас же заиграл меломан, в бешеном ритме исполнивший рок-н-ролл. Своими шумовыми данными эта машина превосходила маленький оркестр, барабанные перепонки с трудом выдерживали такую нагрузку.

Между тем хозяин бистро, наморщив лоб и вперив пристальный взор в Робера, пытался вспомнить, где он мог его видеть.

Жюльетта оправилась от потрясения и чувствовала себя немного лучше. Она с интересом наблюдала за танцующими. На ее лице заиграла слабая улыбка. Она сама любила танцевать.

– Это очень похоже на бал в Конфлан-Сент-Онорин или в предместиях Лиона, – прошептала она. – А какой чудный бал устроили водники в Женвилье, помнишь?

Размалеванная служанка, пухленькая блондинка с нарисованным ртом, ярким, как красная смородина, плеснула в чашку кофе, обдав Робера и Жюльетту паром из кофейника, чашка оказалась довольно вместительной. Рядом она поставила кувшинчик с молоком и тарелку, на которой лежали круглые маленькие хлебцы и кусочек масла. Жюльетта с беспокойством глядела на это слишком сытное кушанье.

Все кругом было просто и необычно. У Робера, никогда не умевшего полностью отключиться от работы, мелькнула мысль: «Если б мне пришлось рассказывать о рождестве, то действие у меня происходило бы именно здесь. Местного властелина, владельца кафе, я бы сделал хозяином постоялого двора в Вифлееме, озабоченным сугубо земными делами. И гарем у него есть: жена, та, что на миг высунула свой острый нос из кухни, и две служанки: та, что прислуживает здесь, и та, что хлопочет в другой комнате. Улучшенный вариант потаскушки. Они готовятся отпраздновать наступление самой длинной ночи года. Про рождество никто пока ничего не знает. Сейчас откроется дверь. И явится плотник Иосиф. Потом все увидят Марию, скорбно восседающую на осле. А потом, когда хозяин постоялого двора выпроводит их, придет пастух, белокурый и навитой, в припорошенной снегом овечьей шкуре, и возвестит: „Ребята, я только что видел звезду!“ По-фламандски, конечно, или нет, а в конце концов – не важно. Все будут смеяться над ним – но тут раздается щелчок – и мир стареет на две тысячи лет. „Да полноте, а было ли это?“ Занятная история!»

Робер с наслаждением потягивал темное, золотистое пиво, пенистое и бархатное, оно таяло во рту. Его привозили из Эдинбурга и разливали в Антверпене. Во Франции такого не отведаешь!

Поскольку хозяин выказал им любезность и дружелюбие, Робер счел возможным заметить:

– Знатное пиво!

Про себя он даже сказал: «Чертовски здорово!» – но произнести вслух не осмелился. Из-за Жюльетты. Она бы опять обвинила его в вульгарности. Она не понимала, что только так он и мог быть самим собой, что ему претили интеллектуалы и что он никогда не был так счастлив, как в тот день в Париже на улице Поль-Лелон, когда какой-то парень из «Перевозок почты», решив, что Робер водитель грузовика, застрявшего посреди дороги, добродушно бросил: «Эй, малый, сдвинь наконец твой рыдван!» А он всего-то навсего направлялся на радио. Робер был на седьмом небе от счастья. Его считали товарищем, своим, – и впрямь, несмотря на успех и деньги, Робер не изменился. И он знал, что эти узы братства никогда не порвутся.

Публика в бистро была весьма любопытная и неоднородная. Поражал контраст между той исступленностью, с какой играл джаз, и тем спокойным благодушием, с каким внимали ему принарядившиеся ради выходного дня багроволицые провинциалы в новеньких плоских фуражках мышино-серого цвета. Жены, плотные и розовые, ели жареный картофель, завернутый в промасленную бумагу. Мужья сидели в тесных пиджаках, застегнутых на все пуговицы. Здесь были моряки в военной форме, в белых с голубым беретах, похожих на накрахмаленные фуражки, только без козырька, по обычаю они горланили свои песни. За соседним столиком Робер обнаружил китайца. Настоящего неподдельного китайца.

– Простите, – сказал хозяин, которого прислуга звала Фернаном, – чем больше я на вас гляжу, тем больше убеждаюсь, что где-то встречал вас. Вы бывали когда-нибудь во Фландрии?

– Никогда.

– А! Значит, вы не шофер?

Конечно, этот клиент не мог быть водителем грузовика – достаточно поглядеть на его спутницу, – а все-таки случаются и такие шоферы: тщательно одетые, опрятные, как, например, итальянцы, черноглазые соблазнители, любвеобильные уроженцы Ниццы, – они едут с Юга, нагруженные апельсинами или цветами, и кого только не подбирают по дороге: искательниц приключений и одиноких сирот, монахинь и несчастных грешниц, потерпевших крушение в любви.

– Нет, – ответил Друэн. – Но я хорошо знаю Болье, руководителя профсоюза шоферов.

– A-а! Болье – славный малый! Он был здесь во время забастовки водителей. Так, значит, вы друзья?

– Да. Вот уже четырнадцать лет.

Меломан так орал, что им пришлось напрягать голосовые связки, чтобы услышать друг друга.

Фернан наморщил лоб. Сейчас рождество пятьдесят шестого. Минус четырнадцать. Получается рождество сорок второго.

– Оккупация?

– И Сопротивление, – добавил Робер.

Фернан просиял.

– Тогда, – задумчиво проговорил он, – возможно, я встречал вас на улице д’Исли, в Управлении. Я иногда там бываю.

– А я никогда, – ответил Робер, забавляясь.

За соседним столиком немолодой мужчина лет пятидесяти что-то выкрикивал, стараясь перекричать шум. Робера поразило его произношение, явно не бельгийское, – он растягивал слова, – пожалуй, люксембуржец или швейцарец из Невшателя. Должно быть, тоже шофер, видно, хватил лишку. Он тщетно пытался привлечь внимание увлекшихся беседой Робера, Фернана и его жены.

– Команда Брюгге ни хрена не стоит, а тренеры, – это не тренеры, а форменные тёлки. Ей богу, тёлки. Я говорю, что думаю. Нагляделись мы на нее на матче Брюгге – Люксембург! Вот у нас – это да! В Люксембурге есть ребята с головой. Я не единственный…

Он все больше расходился, но никто не обращал на него внимания.

– Точно говорю, в Люксембурге есть ребята с головой, и они знают, что такое кожаный мяч! У вас часто бывают люксембуржцы?

– Да пошел ты к черту! – выругалась хозяйка.

Но того такая реплика ничуть не смутила. Он, что называется, стоял на своем.

– Потому что, если у вас часто бывают люксембуржцы…

– Заткнись! – не удержался хозяин. – Невозможно сосредоточиться.

Жюльетта грызла тартинку. Никогда еще у нее не было такого изысканно сиротского вида.

– Я помогу вам, – сказал Робер Фернану. – Вы ведь смотрите телевизор.

В глубине залы, противоположной той, где был бал, сквозь частокол из спин проглядывал маленький голубоватый экран.

Фернан расплылся в улыбке.

Подвыпивший люксембуржец не унимался. Он выговорится до конца, и баста.

– Потому что, если у вас будут ребята из Люксембурга…

– Слушай, смени пластинку, – прорычал Фернан и, обернувшись к Роберу: – Да. Нам показывает Лилль. А, вспомнил! Вы работаете с Черниа! И вас зовут… сейчас… Вы делали передачу «Мир труженика»… Как раз про нашу братию… Дрион… нет… Друэн.

– Совершенно верно.

Патрон протянул правую руку поверх стойки, наклонился и увидел черную перчатку.

– О, простите!

– Ничего, – сказал Робер.

Он повернулся всем корпусом, чтобы удобнее было подать левую руку, хозяин взял ее в обе свои и крепко пожал.

– Очень приятно! Со мной такое не впервой уже. Здесь как-то был Этьен Лалу проездом в Остенде на конгресс медиков. Я чертовки рад! Вы стоящий, человек.

– А вы шутник, – ответил Робер. – Ведь надо же такое придумать, – Счастливая звезда.

– А что, «звезда» – не так уж глупо, если пораскинуть мозгами.

Он рассмеялся. «Ну и тонкая бестия этот владелец шалмана», – подумал про него Робер.

Фернан продолжал:

– Сначала была другая. «Три лебедя». Я оставил ее для фламандцев. Между нами говоря, я их не слишком жалую. Да жена у меня фламандка, – так что…

Между тем красноречие люксембуржца не иссякало, он гремел:

– А знаете ли вы, кто такой Бёмельманс из Диферданжа? Из Диферданжа, я вас спрашиваю. Сын бургомистра, капитан первой сборной, здорово они вас отделали в Льеже, семнадцать – два. Вот это счет! Бёмельманс!

Автомат умолк в ожидании очередной монеты.

Фернан, окончательно потеряв терпение, вышел из-за стойки и, оттащив горе-болельщика к одному из дальних столиков, рыкнул:

– Мия, черт возьми! Да принеси ты этому господину диферданжцу пива, и пусть он заткнется! – И, вернувшись к стойке, сказал: – Неблагодарная работа!