Текст книги "Свидание в Брюгге"

Автор книги: Арман Лану

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)

– Постоянная посетительница кабачка, – пояснил Оливье, шлепнув девицу по заду, когда она поравнялась с ним, – пришедшая из далекого прошлого, а может, из недалекого будущего.

Блондинка остановилась, поглядела, выпятив губки, на Жюльетту и Лидию, прищурилась, как бы желая взглянуть на них в перспективе, слегка улыбнулась Друэну, показала все свои зубы Оливье и бросила:

– Тут не место для жеманства! Понятно? А вы небось французы?

Она рассмеялась и, поскользнувшись, упала на соседний столик под звон битой посуды и взрывы хохота дружков, которые помогли ей встать, не преминув немного помять свою подругу. Она вразвалочку подошла к Оливье и пропела:

 
Какая круглая земля
В твоей постели, моя Сёткен…
 

– Разве это рождество, mynheer[23]23
  Мое сердце (флам.).


[Закрыть], – завела она опять. – Никакое это не рождество! Истинно и верно, как и то, что меня зовут Анной. Рождество совсем не таким должно быть. Нет, нет, нет!

Звук «е» у нее получался очень открытый и напоминал блеянье овцы. Анна проворно схватила бокал с водкой и залпом осушила его.

– Бистро загубленной любви. Я знавал одно такое в Дордони…

Оливье провел рукой по лбу, как бы отгоняя воскрешенные блондинкой воспоминания.

Неподалеку от них двое влюбленных, два розовощеких дельфтских младенца, взирали на все своими невидящими незабудковыми глазами. На полном ходу работала, грохоча, машина радости. Каждую минуту дверь заведения открывалась, и оттуда выходили, словно проглотив палку, как подгулявшие американские матросы, или вылетали, как пробка из бутылки, хватившие лишку гости. Их фантастические тени еще несколько минут танцевали на снегу перед освещенными окнами, пока совсем не скрывались из виду. А другие входили, посиневшие от холода, нахохлившиеся, и, расправляясь, шли прямо к стойке, где их уже ждали Фернан, его жена и двое служанок: они тут же наполняли пивом кружки, подавали тарелки с кушаньями и горячий кофе. Между двумя бледнолицыми оборванцами и каким-то внушительного вида водителем грузовика, – такого ничем не проймешь, – разгорелся спор.

Анна вся обратилась в слух.

– Мать честная, да они сейчас начнут морду бить друг другу. – У нее получилось не «бить», а «пить».

Все же до драки не дошло. Шоферу надоело спорить, и он легонько оттолкнул парней, но те наступали. Тогда он схватил одного за шиворот и, оторвав от земли, швырнул в сторону, как котенка; меж тем второй отчаянно колотил великана по спине, – картина была уморительная. И только расправившись с первым забиякой, шофер обратил внимание на второго, наградив его увесистой пощечиной, отчего тот отлетел к стойке. Фернан подхватил несчастного малого под руку и отослал его к дружку. Подмигнув Оливье, он любезно осведомился:

– А скажи-ка мне, доктор, что за укол ты сделал моей Мии? Мы не могли ее добудиться. Уж не экстракт ли это мухи цеце?

– А ей лучше?

– Да, но я насмерть перепугался.

– Ничего, я думаю, завтра ей тоже нужно будет как следует выспаться.

Толстуха Анна недвижно сидела, склонившись над своей кружкой, и упрямо твердила: «Нет, нет и нет».

В дверях показались двое бельгийских жандармов. Жандармы были великолепны в своем опереточном одеянии: роскошные высокие кивера, слегка сдвинутые на затылок; серебряные галуны; яркие петлицы – желтые и красные; длинные шинели; короткие сапоги и брюки с напуском. Они гордо несли свою павлинью красоту, недоступные для насмешек. Должно быть, природа начисто лишила их способности различать запахи, так как, по всей видимости, они не слышали густого водочного духа. Появление этих карабинеров через несколько минут после вышеописанной стычки прекрасным образом подействовало на публику, словно ей показали акт из комической оперы. Они выпили по стаканчику, не отходя от стойки, и, сказав по-фламандски несколько слов приветствия супруге Фернана – бэзине, удалились.

Хозяин притушил электрический свет, оставив гореть лишь фонарики, и зала погрузилась в мягкий малиновый полумрак. Робер и Жюльетта попробовали было тоже потанцевать, но их затолкали слишком ретивые танцоры, которым было не до соседей.

Оглядевшись вокруг себя, супруги увидели, что многие девицы сидели на коленях у парней: парни скалили зубы, а девицы потели и краснели; некоторые парочки целовались на виду у всех; а Мия скользила меж столов, увертываясь от слишком настырных рук. Робер и Жюльетта устали и немного ошалели в непривычной для них, новой обстановке. От пива, горького и густого, от разлившегося по телу тепла их разморило.

– Оливье, а с Домино ничего не случится? – допытывалась Жюльетта. – Правда, ничего?

– Ничего. Успокойся. Мы приставили к ней мажордома, в случае чего он бы позвонил.

– У меня не идут из головы эти больные, – сказала она. – Никак не могу примириться с мыслью, что они действительно больные. По-моему, это просто дурные люди. Именно дурные. Нехорошие! От природы склонные к пороку! Может, это глупо и несправедливо, но у меня такое ощущение.

– Предрассудки живучи, имей это в виду, – ответил Оливье.

Блондинка явно искала сближения, она попросила у него огня. Но, поняв, что разговор идет серьезный, она расслабленно шлепнулась обратно на стул и вновь погрузилась в прострацию. Куль прекрасного, пока еще свежего мяса.

– Одного особенно не могу забыть, – сказала Жюльетта.

– Знаю, знаю, – прервал ее Оливье, – голого вертуна, наверное. А он не плохо сложен…

– Идиот! Я говорю о клоуне. Я не могу забыть его взгляда – какой-то…

Жюльетта, хоть и не знала всего толком, была недалека от истины.

Заразившись общим настроением, – здесь, на Севере, любили поесть, – они дружно работали челюстями, и тарелки с жареной картошкой исчезали одна за другой.

– Кстати, о клоуне, – сказал Оливье. – Когда он прибыл в больницу, Робер знает, при каких обстоятельствах, – Букэ – так зовут клоуна – взялся один привести в порядок аллею. Его упорству можно было позавидовать, он копал землю, укладывал камни, потом возил красный песок, тачку за тачкой. Прекрасная получилась аллея, за домом Эгпарса. Он вам покажет. Ее назвали «Красная аллея», Эгпарс очень гордится ею. Но когда Букэ закончил свою работу и остался не у дел, он надумал повеситься: привязал веревку за сук последнего в аллее дерева, стал на тачку и оттолкнул ее ногой. Его вовремя сняли.

– Не понимаю, – сказала Жюльетта, – как можно жить среди этих кошмаров, а вы еще хотите и всю жизнь тут провести, – не так ли, Оливье?

– Именно так. Я собираюсь тут жить всю жизнь, – сказал он уверенно, чем привел Жюльетту в полное замешательство, она недоуменно вскинула на него глаза.

Жюльетта любила Оливье, но она никогда не принимала всерьез его увлечения психиатрией, так же, как и Лидия. Однако он ответил на ее вопрос без тени колебания, и ей стало ясно, что Оливье Дю Руа – не совсем такой, каким она себе его рисовала. Кем он станет завтра, вчерашний авантюрист и прожигатель жизни, балагур и артист, непоседа, вечно одержимый новыми идеями, современным Фреголи и Калиостро, Пастером? Эскиролем? Алексисом Каррелом? Акселем Мунте?

Чуть-чуть заикаясь, Оливье продолжал:

– И все это сделал клоун Букэ, человек угрызающийся, человек, неравнодушный к малолеткам. Но мы имеем основания полагать, что он выбрал как раз такой момент, когда его могли спасти. В это время разносят обед…

– Как и Ван Вельде? – напомнил Робер.

– Как и Ван Вельде. Этот прибегает к шантажу, чтобы вернуть себе свою потаскушку, а тот – чтобы убедить общество в своей искренности. И как ты считаешь, Робер, что означает самоубийство?

– Что человек себя уничтожает, то есть превращает в ничто, – вмешалась Жюльетта.

– А как вы считаете, таким образом он заказывает себя?

– Ну нет! По-моему, нет.

Оливье опять обратился к Роберу, а ответ получил опять от Жюльетты.

– Тогда, может быть, он мстит за себя?

– Пожалуй, снова ответила Жюльетта. – Он за себя мстит.

– Уже теплее. Он уничтожает мир, в котором живет. Себя – если только случайно, – обычно его спасают. Но мир он уничтожает. Себя он не убивает, потому что считает себя слишком высоко стоящим над миром, он убивает мир, потому что тот недостоин его. Желание убить себя – это болезнь, мало изученная.

– Но, – перебила его Жюльетта, – бывает ведь, что и вправду люди кончают с собой.

– Наверное, только если они и вправду решили покончить с собой, – высказал предположение Робер.

– Совершенно верно. То есть – если они и впрямь не рассчитывают на спасение. Когда хирург Тьерри де Мартель накладывает на себя руки, потому что в Париж входят немцы, он это делает в последний раз. И когда Дрьё ля Рошель накладывает на себя руки, потому что национал-социализм потерпел крах, он это делает в последний раз. Но и тот и другой убивают в себе мир, который они не приемлют. То же самое испытывали и японские летчики, которые врезались своим самолетом-снарядом в американскую базу. Только в одном случае объект материальный, в другом духовный, вот и вся разница.

– В общем, ты прав, Оливье, но только ты упрощаешь. Мне кажется, что Тьерри де Мартель и Дрьё родились самоубийцами, подсознательно они готовили себя к этому.

– Возможно. Особенно Дрьё.

Анна театрально зевнула.

– Ну, а что же такое тогда Букэ и Ван Вельде?

Они-то в любом случае добьются своего. Если они не вывернутся, мир исчезнет вместе с ними. А если вывернутся, то поднятый вокруг них шум и сочувствие дадут им в руки новый козырь. И получается: либо мир уходит вместе с ними, либо они одерживают над ним верх. Самоубийцы – агенты-двойники смерти.

Робер напряженно думал. Неуместным казался такой разговор, здесь, в праздничную ночь, в этой особой обстановке «кафе Фернана». Но Оливье прав. Все равно, и насчет симулянта – клоуна Букэ, и, уж конечно, насчет Ван Вельде; капрал из Аглена Верхнего подверг риску свою жизнь – и какому риску! не зря: ему хотелось вернуть Сюзи, но ему хотелось и свести счеты с миром, который презирал этого пьяницу, – а пьяница-то мнил себя героем!

Блондинка начала тихонько напевать. Она во что бы то ни стало желала привлечь к себе внимание. Тоже маленькая эгоцентристочка, сентиментальная дурочка.

В стороне расположилась компания богатырского сложения парней, килограммов на сто каждый. Во всю мощь своих легких они выкрикивали слова старой патриотической песни и стучали в такт мелодии кулачищами по столу, так что прыгали кружки.

 
Zy zullen hem niet temmen
Den fieren Vlaamshen Leeuw.
 

«Им не удастся укротить гордого фламандского льва». Тогда за дело взялись женщины – им хотелось поплясать и своими силами «укротили» старого фламандского льва; и снова начались танцы.

И чем дальше продвигались они в рождественской ночи на борту Счастливой звезды, – под протяжное пение аккордеонов, которые повторяли одни и те же мелодии, еще более, чем голосом, завораживая незатейливостью песни, – и чем глубже проникала в них усталость и дурман от водки и пива, тем все более нереальной делалась харчевня De drie Zwanen.

Рельефнее выступали отдельные элементы декорации, дань фламандцев Парижу by night[24]24
  Ночной (англ.).


[Закрыть] – так, как они себе его представляли, – газовый рожок из просмоленного картона, огромный номер, нарисованный на голубой табличке, и под ним надпись: улица Лапп. Очень колоритно выглядело «бистро Фернана», – готовый притон для какого-нибудь фильма с убийствами! Завсегдатаи кафе потягивали черное пиво и отпускали шуточки по адресу истого парижанина – деревянного полицейского, помахивающего жезлом. А кругом танцевали, и надо всем стоял густой запах капусты, жареной картошки, пива и пота от разомлевших девиц и их партнеров в рубашках апаш.

Анна вышла наконец из оцепенения, встала и, пошатываясь, заковыляла к елке без свечей. Эта история с рождеством без свечей не давала ей покоя. Анна еле держалась на ногах и всей повадкою очень напоминала обитательниц женского отделения – девиц из Доброго пастыря. Только эта была на свободе, а те нет – а в общем разницы, никакой. Так же, как между ней и любой другой плясуньей, пусть даже и не подвыпившей. Не соединяет ли невидимая нить так называемых сумасшедших и несумасшедших, и не есть ли Счастливая звезда – преддверие сумасшедшего дома.

Анна чиркала восковыми спичками и подносила их к ватным хлопьям.

– Не-ет, не-ет, не-ет, – тупо повторяла она, заливаясь смехом, – это не рождество.

«Не-ее, не-е-е…» – неслось блеянье овцы.

Хлопья загорались голубым пламенем и потом медленно гасли. Невыносимо было смотреть на это вульгарное переложение мифа о Сизифе, на это аллегорическое истолкование деятельности Эгпарса и Оливье, на этот символ очевидной бесполезности всякой человеческой деятельности.

Но девица сердилась и, как капризный откормленный ребенок, топала ногами. Она приходила в ярость, столкнувшись с грубой реальностью, которая сопротивлялась ее желанию сделать из елки электрифицированной елку по-настоящему рождественскую. Грустно становилось, потому что все понимали: как хочется толстушке, чтобы вернулось к ней детство! Пусть она вульгарна и груба на язык, что-то чистое и трепетное скрывается под этой оболочкой, слегка подретушированной киножурналами.

Приятели подбадривали ее, кто знаком, кто словом, смеялись, находя картину очень забавной: какая тут могла быть драма!

– Давай, Анна! Давай!

– Черт вас всех возьми! – рычала Анна. – Что же это такое! Kust myn klooten! Да пошли вы наконец! Werdomshen ezel! Будьте вы прокляты!

Фернан, подбоченившись, подошел поближе и с интересом стал наблюдать за ней, снисходительный и насмешливый. Широким жестом она отправила себе в рот содержимое еще двух стаканов.

– Ах ты боже мой, ну что ты будешь с ней делать! – сокрушался какой-то молодой паренек, притворившись, будто он озабочен поведением этой пышнотелой, лоснящейся от жира девицы. – Я знавал некоторых торговцев скотом. Так они, скажу я вам, меньше мучились со своими коровами!

Последовал взрыв хохота. Компания Анны состояла из трех тощих молодых людей с жидкими бесцветными усиками и еще одной девицы, смуглой брюнетки с презрительно кривящимся ртом. Они уписывали за обе щеки белый сыр с луком, какой обычно подают в Ватерлоо.

Парень остался доволен своей шуткой. И продолжал ее повторять. Те корчились от смеха, не замечая, что Анна тихо плакала.

А не через Анну ли выразила себя легенда о рождестве здесь, в Счастливой звезде, которую вел в ночи старый боец, воевавший в Интербригаде, не через эту ли безмерную тоску по детству фламандской Марии Магдалины?

И тут случилось нечто, чего никогда не забудет Робер Друэн.

Музыканты устроили себе перерыв и пошли промочить горло. Теперь музыка не заглушала веселого шума. Фернан откупорил «для доктора» две бутылки шампанского. Из разных углов неслись крики: тут взвизгивали девицы, там звали служанок.

И вдруг дверь отворилась. На пороге стоял человек среднего роста, а за ним стлалась ночь. У него была белая борода, он был одет в красное и белое: в широкий плащ, подбитый белым мехом. Наступила гробовая тишина, на какое-то мгновение все пассажиры Счастливой звезды словно окаменели.

Еще бы! Сам Рождественский Дед взошел на их корабль. Он направился прямо к Анне, а та стояла, подавившись воплем, и, разинув свой кровавый рот, глядела на пришельца остановившимися от ужаса глазами.

Глава II

Робер не шелохнулся. Рассудок его был холоден и ясен, несмотря на усталость последних дней, несмотря на сделанное им открытие, – а он открыл целый материк в мире психики, – несмотря на растерянность, которую он испытал, обнаружив брешь в своем миропонимании. Он чувствовал себя хорошо, только оставалась усталость. Он чувствовал приятный груз обильной пищи, чувствовал, какое тяжелое и сильное у него тело, и мог спокойно противостоять каким бы то ни было чудесам. Он не был в том тревожном состоянии, когда легко поддаешься наваждению.

То, что видел он, было явью, невероятной, но от этого не менее сущей, той, которая некогда поразила воображение Брейгеля, Иеронима Босха, а потом и Джеймса Энсора и которая продиктовала одному Концерт в яйце, а другому Безумную Грету.

Услышав тоску белокурой Анны, Рождественский Дед проник в одну из фландрских таверн, и вот он шел к ним, лавируя между гостями и жавшимися один к другому столиками.

Робер думал – и мысль работала отчетливо: «Я не могу не верить своим глазам. Я не грежу. Это не призрак. Но я никогда не смогу рассказать о явлении Рождественского Деда – ни на телевидении, ни где-либо в другом месте. И как бы я себя потом ни уверял, что не был в тот день помрачен рассудком от усталости и не опьянел от еды и питья, я все равно никогда не смогу поведать эту историю людям! Я никогда не смогу перенести в них это бесконечное мгновенье, показать, как в дверях одного из кафе между Брюгге и Остенде рождественской ночью появился Рождественский Дед, живой, из плоти и крови. Рождественский Дед моих детских мечтаний. Но я клянусь своей мертвой рукой и своей живой рукой, я клянусь всем человеческим, что есть в человеке, я клянусь моей дочерью Домино, что все это правда».

Жюльетта и Лидия были потрясены не менее, чем Анна, которая все еще не выпускала из рук коробку с восковыми спичками. Возглас удивления вырвался у толпы. Анна выронила коробку, и та шлепнулась об пол, жалобно всхлипнув. Но всех словно взяла оторопь. Фернан хмурился. Нет, он решительно ничего не понимал. У Оливье лицо посуровело, как у воина, готового к бою, как у франтирера, каковым он некогда и был.

От Рождественского Деда их отделяло всего два метра.

На красной шапочке и на плечах Деда лежал настоящий снег. На покрасневшем от мороза лице торчали белые усы и белая борода, а кожа у Деда была гладкая, молодая, и если б не борода, он бы не казался стариком. А плащ был красный, как марена, из прекрасной шерсти и выглядел очень опрятно. Так же, как и белый меховой воротник.

Оливье попробовал выдавить из себя смешок.

Удар об пол суповой миски, выпавшей из рук Мии, несчастной больной, раскрашенной сверх всякой меры, с нарисованным ярко-красным ртом, разорвал тишину, которая придавила даже тех, кому хмель уже давно ударил в голову, даже тех, кто числился больным психиатрической лечебницы Марьякерке. Робер задыхался, а уж он-то чего только не навидался за последние двадцать лет своей жизни!

Старик прошел мимо их столика и остановился против девицы, стоявшей все так же неподвижно с разинутым ртом.

Тогда Оливье, как кошка, кинулся к Рождественскому Деду и сдернул с него капюшон.

Робер вздрогнул, как будто на его глазах совершилось святотатство. Когда капюшон упал, все увидели черную волнистую шевелюру и вовсе не старого человека с блестящей кожей и бритой шеей.

Человек обернулся. В его холодных голубых глазах вспыхнул убийственный огонь. Оливье и маска оказались лицом к лицу.

Оливье улыбался, проницательной, горестной и слегка презрительной улыбкой. Они в упор смотрели друг на друга. Публика затаила дыхание, как иногда случается во время спортивных соревнований, когда наступает самый острый момент и нервы у зрителей напряжены до предела. У всех в голове вертелась одна дурацкая мысль: кто кого убьет первым?

– Адриен! – воскликнул Фернан, и словно камень упал в стоячую воду.

«Дед», не торопясь, повернул к нему голову.

– Адриен, ведь это же ты, – повторил Фернан.

«Дед» вопросительно смотрел на него.

– Ну, хватит Адриен, – властно произнес Фернан, – поздоровайся с доктором. Слышишь?

Адриен стоял в нерешительности, запахнувшись в свой кроваво-красный плащ.

– С дохтором? – Глаза потеряли их металлический блеск и смотрели растерянно. – С дохтором, – повторил он.

Видно, подспудные силы его души вступили в единоборство и рвали его на части.

– Адриен, ты слышишь, поздоровайся с доктором.

Слово «доктор», повторенное несколько раз, видимо, оказало на больного действие более сильное, чем привычный голос Фернана. Напряженные, как у хищника, мускулы расслабились, и плащ опал. Адриен глянул на Фернана, потом на Оливье, – оба улыбались, – и вдруг широким театральным жестом поднял руку ладонью к публике и осенил крестным знамением Оливье.

Зала разразилась хохотом. Наваждение рассеялось. Оливье, как на первом причастии, подставил голову под благословение. Оркестр грянул вальс, и все, кто пил или танцевал, хором подхватили любимый мотив:

 
…Какая круглая земля
В твоей постели, моя Сёткен,
Куда приходят искать забвенья…
 

Земля, действительно, была очень круглая, очень приятно округлая, как шар в руке, как бедра, груди, щеки Анны, и она совершала свой круг в ночном, уже начинавшем светлеть небе.

Жюльетта схватила Робера за руку, за правую руку, неживую, как если бы просто схватилась за какой-то предмет.

Большинство гостей снова предались веселью, но некоторые еще находились во власти чуда. В том числе и Анна. Ее ухажер, продавец из Брюгге, в сотый раз повторял свою шутку насчет торговца скотом, которому легче управиться со своей скотиной, чем иному мужчине с женщиной, – Анна не шевелилась. Она не отводила глаз от лица Рождественского Деда. Ангельская улыбка освещала ее размалеванную физиономию, прекрасная и легкая, словно дымка; какой-то внутренний свет озарял круглую мордашку, чье назначение – пленять скорее похотливых клиентов Риддика, чем подчиненных архангела Гавриила, а именно в их обязанность входило устройство волшебных представлений этой ночью. Господин Архангел, должно быть, здорово хватил за стойкой у Фернана в обществе белозубых мерилин монро, под щитом, на котором было написано KONINBRIK BELGIE, и под другим, с которого смотрели футболисты первой брюжской команды, бесстрастные и стоящие безукоризненной шеренгой; а возможно, он играл в «тилт», чтобы согреться, прежде чем вознестись на небо и отчитаться о проделанной работе.

 
В старых бистро Антверпена,
Моряков из Зеленого края…
 

Дед обнял Анну за талию и увлек на середину зала, туда, где сверкал паркет и танцевали пары. Толпа расступилась перед ними. Анна пошла бы за ним на край света. Человек в пурпурно-красном плаще был одного с нею роста. Вот они закружились в вальсе, – и длинный раздувающийся плащ не мешал им, – она, слабая, покорная, с незрячими глазами, и ее необычный кавалер, поводивший плечами, подобно морякам всего мира, когда те танцуют где-нибудь под аккордеон.

Они кружились и кружились, словно заводные куклы. И эта картина дышала чистотой, а вместе с тем в ней чувствовался какой-то непонятный, скрытый вызов, казалось, неслыханное кощунство совершалось тут, на глазах у толпы.

– Маскарад, достойный кисти Джеймса Энсора, – сказал Оливье. – Прицепил бороду, дьявол, если б не борода, я бы сразу узнал его.

Но Роберу не хотелось выяснять, кого именно не узнал его друг.

А людям хотелось смеяться, веселиться, людям не хотелось быть серьезными! Они хлопали в ладоши в такт музыке, и пара кружилась все быстрей и быстрей. В круг вошли еще несколько танцующих, радость переливала через край, затопляла сверкающее кафе. Счастливая звезда вертелась на бешеном ходу, убегая от самой длинной ночи года, но ей, верно, суждено вертеться так вечно, ибо вряд ли взойдет когда-нибудь солнце.

– Вот потеха, сказал Фернан, подсаживаясь к ним, – вы не находите?

– Пожалуй, – ответил Робер, – если вам так угодно.

– А я не вижу тут ничего смешного, – отрезала Жюльетта.

Ее потрясло лицо Анны, которое вдруг так изменилось. Она поставила себя на место Анны, и на глазах у нее навернулись слезы.

– Это же Адриен, – не унимался патрон.

– Да, я знаю, Адриен Клюйтанс. Он, Клюйтанс, – повторил Оливье. – Вот так каждый в конце концов и находит своего Рождественского Деда, не сегодня, так завтра. Правда, Фернан?

– Робер, не пора ли домой, – сказала Жюльетта.

Робер приподнялся было, чтобы выйти из-за стола. Для него Счастливая звезда уже исчерпала себя, да и усталость брала свое.

– Нет, нет, – запротестовал Фернан. – Еще рано! Давайте по последней, от меня! За здоровье французского телевидения!

– И за Рождественского Деда, – добавил Робер невесело усмехнувшись.

– Адриен – актер из Гента, – пояснил Фернан, – он выступает с потрясающими номерами, в курзале Остенде, конечно. И частый гость у нас. Правда, он… чуточку того. – Фернан покрутил пальцем у виска.

– Знаю, – повторил Оливье. – Кстати, Фернан, когда у тебя появится желание сказать «прости» своему заведению, приходи работать к нам: у тебя есть подход к больным!

– Не хочу оставаться в долгу, доктор, и предлагаю тебе стать моим компаньоном!

Фернан подмигнул и, откупорив бутылку, наполнил бокалы пенистым шампанским.

Выпили. Шампанское оказалось чересчур сладким. Рождественский Дед и его подруга танцевали, тесно прижавшись друг к другу.

– Все равно она моя, – твердил парень, на чью собственность посягнули. – У, сука, Анна!

– Зато тебе не придется ее провожать, – успокоил парня Фернан. – Опять же ты не в накладе!

Оливье привстал и впился глазами в окно:

– Глядите-ка!

Все тоже поднялись, подошли поближе, вглядываясь в темноту за окном. Прильнули носами к холодному стеклу.

Против кафе у большущего «сомюа», с регистрационным знаком «Б», стояла женщина в плаще. Женщина – то была Сюзи – не сводила огромных глаз с освещенных окон кафе, за которыми мелькали тени. Обманчивые огни Звезды властно звали ее к себе, и она, пошатываясь, словно сомнамбула, неуверенной походкой нагих героинь Дельво направилась к дверям кабаре. Ступив на порог, она откинула назад свои длинные золотистые волосы и улыбнулась, будто освободилась наконец от пут.

Будто достигла гавани.

В кишении толпы она не заметила ни Оливье, ни Робера.

– Да, – сказал Робер задумчиво. – Прав ты, Оливье. В конце концов каждый попадает в свой рай, рай, каким он его себе представляет.

И уже за последней рюмкой, в последний раз провозгласив тост в честь рождества Христова, Оливье сообщил, что Адриен Клюйтанс, он же – Рождественский Дед, явившийся Счастливой звезде и здесь сейчас танцующий, три месяца назад покинул больницу Марьякерке. И если он и навещает иногда Фернана, то это потому, что находится пока под наблюдением врачей и один день в неделю проводит в открытом отделении у Эгпарса.