Текст книги "История жизни, история души. Том 3"
Автор книги: Ариадна Эфрон
Жанры:
Биографии и мемуары
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 26 страниц)
Родители, сироты, вдовы.
По кругу и наперекос,
Под содрогания рыданий Плутают меж бумажных роз.
Трудны тропинки расставаний!
Летят, беснуясь, облака,
Свивая небо в рог бараний.
Как угрызенье, как тоска,
Живых терзает дрожь озноба,
А мёртвым стужа – на века.
Неласкова земли утроба!
Забвенье, память ли нужна
Им, стынущим под крышкой гроба?
Хоть бы скорей пришла весна,
И с нею щебет, и цветенье,
И жаркая голубизна!
Приди, о чудо обновленья,
И расколдуй сады, леса От зимнего оцепененья!
Пусть солнце полнит небеса,
Пусть над тоскою беспредельной Погостов – жизни голоса
Звучат – подобно колыбельной.
* В предместье (jam.).
Милый друг, услышь своего певца Скрипучий, бессильный Голос – схожий с голосом мертвеца Из ямы могильной.
Бормотанью струн, я молю, открой Слух сердца небрежный...
Я сложил романс для тебя одной -Жестокий и нежный.
Золотые очи пою твои,
Разверстые свету.
Стикс груди твоей и волос ручьи —
Нет! – тёмную Лету!
Милый друг, услышь своего певца Скрипучий, бессильный Голос – схожий с голосом мертвеца Из ямы могильной!
Восславляю плоти твоей расцвет, Роскошный и пряный,
Стоит только вспомнить – и сна мне нет,
И днём словно пьяный.
Воспеваю рта твоего печать,
Измучен, разгневан,
И твоё искусство меня терзать,
Мой ангел! мой демон!
Бормотанью струн, я молю, открой Слух сердца небрежный...
Я сложил романс для тебя одной -Жестокий и нежный.
NEVERMORE
О сердце бедное, сообщник муки крестной, Вновь возводи дворцы, обрушенные в прах, Вновь затхлый ладан жги на старых алтарях И новые цветы выращивай над бездной,
О сердце бедное, сообщник муки крестной!
Пой Господу хвалу, воспрянувший певец!
Румянься и белись, морщинистый обманщик!
Из ржавых недр тяни за трелью трель, шарманщик! Бродяга, облачись в торжественный багрец!
Пой Господу хвалу, воспрянувший певец...
Во все колокола звоните, колокольни... Несбыточный мой сон обрёл и плоть и кровь!
В объятьях я держал крылатую Любовь,
Я Счастье залучил в убогий мир свой дольний...
Во все колокола звоните, колокольни!
Я шёл плечом к плечу со Счастьем, восхищён...
Но равнодушный Рок не знает снисхожденья.
В плоде таится червь, в дремоте – пробужденье, Отчаянье – в любви; увы – таков закон.
Я шёл плечом к плечу со Счастьем, восхищён...
В ЛЕСУ
По вялости своей – иль простоте сердечной Иные любят лес за то, что им сродни Покой и тишина; как счастливы они! Мечтателям он мил таинственностью вечной —
Как счастливы они! Издёрганный вконец, Терзаемый толпой неясных угрызений,
В лесу я – словно трус во власти привидений, Злодеями в пути настигнутый гонец.
Подобное волнам глухое колебанье Ветвей, струящих мрак, – мне душу леденит.
О, сборище теней! Угрюмый, страшный вид!
О, сумраком самим рождённое молчанье!
А эти вечера, когда закатный зной Вливается в туман пожарищем кровавым И благовест, скользя по меркнущим дубравам, Взывает, словно крик о помощи живой!
Горячий ветер густ, как тьма, с которой ладит... Ознобом по листве рассеиваясь вдруг,
Он толщу сонных крон пронзает, как недуг,
И боязно стволам, и ветви лихорадит.
Слетает ночь, и в ней – полёт зловещих птиц, И россказни старух тебе на ум приходят...
А лепет родников, что в чаще колобродят, Подобен голосам собравшихся убийц.
ЭПИЛОГ
В размытой синеве неярко и нещедро Сияет солнца свет; похожи на костры Кусты осенних роз в тугих объятьях ветра,
И воздух чист и свеж, как поцелуй сестры.
Покинув свой престол в нетронутом эфире, Природа, в доброте и прелести своей,
Склонилась над людьми, мятежнейшими в мире, Изменчивейшими из всех её детей.
Чтобы каймой плаща – куском самой вселенной – Пот отереть со лбов, угрюмых, как свинец,
Чтобы вдохнуть покой души своей нетленной В разброд и суету забывчивых сердец.
Сегодня наконец мы на земле – как дома.
От зол и от обид освобождает нас
Всё, что открылось нам в просторах окоёма.
Уймёмся. Помолчим. Настал раздумья час.
НА ПРОГУЛКЕ
Сквозь ветви тонкие с листвою нежной Нас награждает бледный небосвод Улыбкой – за наряд, что нам идёт Своей крылатой лёгкостью небрежной.
А мягкий ветер морщит озерцо,
И солнце, окунувшись в тень аллеи, Нам кажется той тени голубее,
Когда заглядывает нам в лицо.
Лжецы пленительные и плутовки Прелестные – беседуем шутя.
В любовь не очень верим мы, хотя Легко сдаёмся на её уловки.
Пусть по щеке и хлопнут нас порой За нашу дерзость – многим ли рискуем, Ответствуя смиренным поцелуем Перстам, нас покаравшим за разбой?
И если бровки хмурятся усердно И в милом взоре не огонь, а лёд – Глядим исподтишка на алый рот,
Чьё выраженье втайне милосердно...
МАНДОЛИНА
Серенады, разговоры Под поющими ветвями... Сколько пламенного вздора Произносится устами
Тирсиса, Дамиса, Хлои И Клитандра (знаем все мы, Что влечение любое Облекает он в поэмы)...
Их камзолы и жилеты, Платья, ленты и запястья, Их вопросы и ответы,
Их изящество и счастье,
В сизо-розовой невинной Дымке лунной вьются, тая... И лепечет мандолина,
До зари не умолкая.
Замедленно несёт полёта отраженье. Пожалуй, вот и всё.
Но что за наслажденье
Дарует этот вид тому, кто одержим Единою мечтой и образом одним Девическим, – во всём его очарованье Певучей белизны души и одеянья,
Столь схожими со днём, занявшимся едва: Мечтатель наконец исполнен торжества (Приметного порой насмешливому взору) – Он Спутницу обрёл, души своей опору.
* * *
В ветвях, как в сетке,
Луны ладья...
На каждой ветке Песнь соловья В ночи без края...
О, дорогая!
Во тьме сверкает И меркнет пруд И отражает,
Свивая в жгут,
Ив очертанья...
О, час мечтанья!
Чуть слышно дышит Мир голубой.
Нисходит свыше На нас с тобой Покой небесный.
О, час прелестный!
* * *
Два месяца уже и долгих две недели Ещё! Среди всего, что мучит нас доселе, Быть вдалеке – увы! – горчайшая из бед!
Мы пишем каждый день, и пишут нам в ответ... Мы в памяти своей воссоздаём движенья,
Звук голоса, лица черты и выраженья И мысленно ведём беседы за двоих...
Но письма, но мечты... не утвердишься в них! Как сердцем ни стремись, даль остаётся далью, Она бледна, смутна и отдаёт печалью...
Отсутствие! о ты, тягчайшая из мук!
Её ли тщетных слов утихомирит звук И чувств самообман? Усталые надежды Пытаемся рядить в непрочные одежды Предвидений благих и опреснённых дум,
Но – горечи вослед – тебе пронзает ум Сомнение одно, язвящее, как жало, Мгновенное, как вихрь и как удар кинжала, Отравленной стреле из лука дикаря Подобное... Как знать, быть может, и не зря Проклятая тебя догадка осенила?
Читаешь ты письмо: о, как тебя пленило И тронуло – до слёз – признание её!
Но домыслов уже слетелось вороньё:
Что, если в этот час подруга не с тобою? Покуда для тебя угрюмою рекою Меж голых берегов текут уныло дни,
Вдруг для неё светлы и веселы они? Невинность так резва – так ветрена порою!
И снова над письмом склоняешься с тоскою...
Скерцо природы вливается в скерцо Чувств моих – рай умножая на рай!
Синее небо венчает собою Вечную синь моей ясной любви...
Рад я погоде, доволен судьбою,
Каждой надежде велевшей – живи!
Мило мне месяцев преображенье,
Шалости вёсен, премудрости зим:
Все они стали Твоим украшеньем,
Как Ты сама – утешеньем моим.
* * *
Нежный строй голосов отзвучавших Я в сегодняшнем лепете чую;
В робкой бледности – краску иную,
Трепет зарев, ещё не пылавших...
В дне вчерашнем иль завтрашнем – где мы? Где мы, сердце? В тумане глубоком Ты провидишь недремлющим оком Всем поэтам присущую тему.
Умереть бы в печалях, весельях, -О, любовь! – как часы и мгновенья,
В непрестанном и вечном движенье... Умереть бы на этих качелях!
ВАЛЬКУР
«Его Величества виктории» Старинная гравюра
В садах зелёных Жар черепиц —
Кров для влюблённых Залётных птиц...
И каждый кустик -Хмель, виноград -Тех в дом свой пустит,
Кто выпить рад.
По многим жаждам
Есть погребки – Служанки в каждом Не столь робки... Поля,овраги, Дороги, май... Друзья! Бродяги!
Ну чем не рай?
БРЮССЕЛЬ
Карусель
Мимо ямы Стороной Мчи меня, мой Вороной!
В. Гюго
За кругом круг упряжки коней,
За другом друг сто тысяч кругов...
Под вой гобоя, под визг рожков Крутись, вертись, кружись веселей! Пока хозяин с хозяйкою чинно Гуляют за городом по парку,
На карусели солдат кухарку Катает – видный собой мужчина. Кружитесь, кони, услада слуг,
Под крик кларнета: покуда с вас Зеваки круглых не сводят глаз, Карманник не покладает рук.
Когда слоняешься ты с толпою,
В затылке гулко, в желудке сладко, Не то что славно, не так чтоб гадко, А шатко-валко, как с перепою. Кружитесь, кони, не зная троп,
Ни вкуса сена, ни жала шпор...
Пусть вас уносит во весь опор Ваш вечно круглый шальной галоп! Ещё быстрее! Голубку скоро Захочет голубь от карусели Отвлечь: другое пойдёт веселье Без госпожи и её надзора. Кружитесь, кони! Плащ тёмный свой Усеял звёздами небосклон;
Уже уходят она и он;
Кружитесь под барабанный бой!
МАЛИН
Краснеет замка черепица Над синей пропастью двора... Толкает ветер флюгера И, подразнив их, дальше мчится Тревожить льны и клевера.
Сахару луговых просторов,
Их серебристый травостой, Перекроил деревьев строй На сотни новых кругозоров Волнистой линией густой.
По этим ласковым равнинам Бесшумно мчатся поезда... Дремлите, тучные стада,
В своём величии невинном Под тёплым небом цвета льда...
Неторопливым разговором Спешащий полнится вагон,
Где каждый тихо погружён В пейзаж пленительный, в котором Как дома был бы Фенелон.
STREETS*
II
Внезапно – что за наважденье! Реки тяжёлое скольженье Вдоль улицы средь бела дня!
За парапетом мелкой кладки,
Как продолжение брусчатки,
Течёт, молчание храня.
Так распростерлась мостовая,
Что бледная, как неживая,
* Улицы (англ.).
Густопрозрачная вода Отображает лишь туманы:
В ней эти виллы и каштаны Не отразятся никогда.
* * *
О, прелесть женская! О, слабость! Эти руки – Творительницы благ, гасительницы мук!
Оленья кротость глаз, «нет» говорящих вдруг Нам, что искушены в дурной мужской науке!
О, женских голосов врачующие звуки,
Пусть лгущие порой! О, благодатный круг Рыданий и рулад! О, песня, смех, испуг,
О, заглушённый стон в миг счастья, в час разлуки!
Как жизнь сама – жесток и страшен человек...
Ах, если бы вдали от схваток и от нег
Нам сохранить хоть край покинутой вершины!
Чтоб осенила нас младенческая твердь Доверия, добра... Что нас ведёт, мужчины?
И что оставим здесь, когда наступит смерть?
* * *
Печали, Радости, убогие скитальцы!
Ты, сердце, что опять, угаснув лишь вчера,
Пылаешь, – всё прошло; окончена игра!
И тени от добыч не удержали пальцы!
Сонм ненасытных чувств – отмучились, страдальцы! Отпелись, отклялись, отнежились – пора! Истоптанной тропой плетутся со двора Смех и старуха Грусть, – прощайте, постояльцы!
Безгрешен, отрешён, блаженной пустотой Наполненный – теперь ты познаёшь покой,
И в новой чистоте твой дух и ум – едины.
А сердце, что вчера, гордыней сожжено, Отчаивалось, – вновь к любви вознесено И постигает жизнь – предвестницу кончины.
О, жизнь без суеты! Высокое призванье —
Быть радостным, когда не весел и не нов Любой твой день в кругу бесхитростных трудов, И тратить мощь свою на подвиг прозябанья!
Меж звуков городских, меж гула и бряцанья, Настраивать свой слух на звон колоколов И речь свою – на шум одних и тех же слов,
Во имя скучных дел без примеси дерзанья!
Средь падших изнывать, затем чтоб искупить Ошибки прежних дней; и терпеливым быть В безмерной тишине возлюбленной пустыни...
И совесть охранять от сожалений злых, Врывающихся в строй намерений благих...
– Увы! – сказал Господь: всё это – грех гордыни!
* * *
Закон, система, запах, цвет!
Слова пугливы, как цыплята,
А на мечте – подошвы след.
Плоть стонет, на кресте распята...
И вас преследует, как бред,
Смех толп, соблазнами чреватый.
Неласковость небес глухих,
Цветов сомнительных цветенье,
Твои змеиные движенья,
Любовь, вино сосков твоих,
Наш грешный мир и рай Святых...
Нет смысла в этом наважденье Страдания и наслажденья -Нет объясненья нас самих!
* * *
Как волны цвета сердолика,
Ограды бороздят туман;
Зелёный, свежий океан Благоухает земляникой.
Взмах крыльев мельниц и ветвей Прозрачен, их рисунок тонок;
Им длинноногий жеребёнок Под стать подвижностью своей.
В ленивой томности воскресной Плывут стада овец; они Кудрявым облакам сродни Своею кротостью небесной...
Недавно колокольный звон Пронёсся звуковой спиралью Над млечной, дремлющею далью И замер, ею поглощён.
* * *
Брат-парижанин, ты, что изумляться рад,
Взойди со мной на холм, где солнцу нет преград, -Здесь родилось оно, и блеск его рожденья Взывает к торжествам, ждёт жертвоприношенья... Идём! Какой театр в холстах своих таит Такую даль и близь, такой обширный вид В мерцающей пыльце на серебре тумана.’ Поднимемся наверх, пока свежо и рано...
В удобнейшей из лож теперь расположись, Художнику тона, бесспорно, удались:
Жар черепиц в тенях платанов и акаций,
Собора светлый взлёт, и мрак фортификаций,
Не страшных никому, и частокол зубцов И шпилей вдоль гряды червонных облаков,
И позолота их по золоту восхода, – Сокровищницы блеск в атласе небосвода...
Когда на эту высь ты дал себя увлечь,
Признайся, что игра, пожалуй, стоит свеч,
Что «недурён пейзаж»... Теперь найди терпенье, Чтоб, ноги потрудив, своё потешить зренье (Не знавшее иных просторов и красот,
Чем «сельский колорит» монмартрских высот, ^ Зелёных, как нарыв, с их сыпью бледных зданий И запахом трущоб) – иных очарований Картинами; пойдём прибрежною, такой Тенистою, такой росистою, тропой
К предместьям городским; до них подать рукою;
Вот улочка бежит под аркою крутою:
И складны и милы старинные дома,
Текущие ручьём, как улица сама,
Чтоб окаймлять её изгибы и извивы,
Под зеленью резной, с тенями цвета сливы...
Как рядом с этим всем устойчиво скучна «Османновских» жилых кварталов новизна!
Прохожий простоват, но это только с виду.
Лукав он и умён – не даст себя в обиду!
В своих стенах он царь – они ему верны,
Свидетели живой истории страны.
На этих площадях, где только ветра голос Да ласточек полёт, – провинция боролась И борется с твоим влиянием, Париж,
Всей прочностью своих фундаментов и крыш.
Здесь дверь не просто дверь, а страж фамильной чести, Сюда, как в тёмный лес, едва доходят вести;
Кто бережёт покой, тому и дела нет До театральных бурь, до натиска газет.
Здесь любят, и едят, и верят по старинке,
И каждый разодет отнюдь не по картинке,
Здесь знают цену вам, работа и досуг,
Боятся перемен и действуют не вдруг...
Признайся, недурён эдем провинциальный?
Ужель тебе милей зловонный и сусальный Дряхлеющий гигант и весь его уклад Горячечный? – скажи, о парижанин-брат!
ПЬЕРРО
Нет, он уже не тот лунатик озорной Из песни давних лет – прабабушек утеха!
Он в призрак обращён – ему ль теперь до смеха?
Огонь свечи погас, и всё покрылось тьмой.
Неверный свет зарниц, всплеск молнии ночной Являют нам его: рта тёмная прореха Зловещих панихид подхватывает эхо,
А белый балахон – как саван гробовой.
Бесшумней, чем полёт незримых крыл совиных, Движенья рукавов расплывчатых и длинных, Зовуших в никуда и машущих вразброс.
Отверстия глазниц полны зелёной мути,
И белою мукой запудрено до жути Бескровное лицо – и заострённый нос.
ОРЛЕАНСКАЯ ДЕВА
Когда затлел костёр и поднялся дымок Под звон колоколов и клира завыванья,
Дух девушки и плоть пронзило содроганье,
А город на неё взирал, тысячеок.
Беспомощней овцы, что добрый пастушок, Взлелеявший её, отправил на закланье,
Постигла вдруг она безмерность злодеянья И то, что был король неверен и жесток.
– Не стыд, не грех ли вам позволить англичанам В горсть пепла превратить ту, что под Орлеаном, – Соратники! Друзья! – их повернула вспять?
И Жанна, от обиды злой изнемогая,
Не смерти убоясь, – её не миновать! -Слезами залилась, как женщина любая...
УТРЕННИЙ БЛАГОВЕСТ
Пурпурно-рыжая аврора Последних жарких дней огнём,
Как страстью, жаждущей простора, Обуревает окоём.
Ночь, отливая синевою,
Истаивает, словно сон. Коралловою полосою Угрюмый запад обнесён.
Вдоль затуманенной равнины Росы мерцают светляки.
Луч солнечный, косой и длинный, Вперяется в клинок реки.
С невнятным шумом пробужденья Свивается в один венок Дыханье каждого растенья -Почти невидимый дымок.
Всё ярче, шире и привольней,
Подробней – дали полотно:
Встаёт село под колокольней;
Ещё одно; ещё окно
Зарделось – в нём взыграло пламя.
Багровым отсветом небес Оно сверкнуло над полями,
Метнулось в молчаливый лес,
Отброшенное мимоходом Зеркальным лемехом сохи.
Но вот, в согласии с восходом,
Заголосили петухи,
Вещая час большого неба,
Глаз, протираемых до слёз,
Куска проглоченного хлеба И стука первого колёс,
Час неуюта и озноба,
Пронзительного лая псов И вдоль тропы – одной до гроба —
Тяжёлых пахаря шагов.
А вслед – последняя примета Дня, распростёршего крыла:
Творцу Любви, рожденью света,
Поют хвалу колокола.
ПОЁТ КАСПАР ГАУЗЕР7
Прибрёл я в город, где дома Так высоки – юнец безотчий...
Мне люди заглянули в очи,
Но не узрели в них ума...
Любовной жаждою палим,
Изведал я тоски отраву:
Пришлись мне женщины по нраву,
Но не понравился я им...
Пусть не храбрец, в войне огня Искал я, чтоб испепелиться,
Хоть не за что мне было биться...
– Смерть отвернулась от меня.
Не к месту в веке я и в дне,
И в этом мире изнываю...
О вы, которых я не знаю:
Хоть помолитесь обо мне!
TOCKAv
В тебе меня ничто не трогает давно,
Природа! – ни земля-кормилица, ни море,
Ни пасторали сицилийские, ни зори Багряные, ни туч роскошное руно.
Смешон мне Человек, Искусство мне смешно... Что мне в картине, каватине иль соборе,
В колоннах греческих, в стихах и прочем вздоре? Кто зол среди людей, кто добр – мне всё равно.
Не верю в божество; мне как могила жуток Мир мыслей и идей; древнейшая из шуток – Любовь – вот уж о чём не жажду слышать я!
Наскучив жить, страшась конца, во власти Разнузданных стихий, как жалкая ладья,
К крушенью своему душа готовит снасти.
Стефан Малларме vv 1842-1898
СОНЕТ
Подавленное тучей, ты Гром в вулканической низине,
v Впервые: ЭфронА. Переводы из европейской поэзии. М.: Возвращение. 2000. VV Впервые: Толстой Л.Н. Собр. соч.: В 20 т. М., 1962. Т. 15. С. 126.
Что вторит с тупостью рабыни Бесстыдным трубам высоты.
Смерть, кораблекрушенье (ты Ночь, пенный вал, борьба в стремнине) -Одно среди обломков, ныне Свергаешь мачту, рвёшь холсты.
Иль ярость оправдаешь рвеньем К иным, возвышенным, крушеньям?
О, бездн тщета! и в волоске
Она любом; в том, как от взгляду,
В ревнивой, алчущей тоске,
Скрывает девочку-наяду.
Жан Мореас v 1856-1910
* * *
Энона, возлюбив в тебе свою мечту,
И красоту души, и тела красоту,
И сердцем и умом я вознестись хотел К тому, чему в веках не сотворён предел,
Чему начала нет, к чему хвала, хула Не льнут, в чём не найти ни хлада, ни тепла,
И что ни свету дня, ни мраку не подвластно. Гармонию меж злом, таящимся в природе,
Мечтал я отыскать – и тем, что в ней прекрасно;
Не так ли музыкант, что в чаше звуков бродит,
В разноголосье их мелодию находит?
Но дерзости былой нет ныне и следа:
Пронзившая меня Венерина стрела Не мужеством любви – и в этом вся беда,
Но слабостью её мне послана была.
Я знаю двух Венер – одна из них богиня,
Другая же – любви несмелая рабыня.
А что же мальчуган, охотник шаловливый, Набивший свой колчан премудростью игривой,
Нас факелом своим слепящий балагур,
Блестящий мотылёк, порхающий меж роз, Причина многих зол и осушитель слёз?
Он тоже грозный бог, Энона, бог – Амур... Довольно! Вешних птиц умолкли голоса, Бледнеет солнца луч, и меркнут небеса... Послушай, боль моя, ты, олицетворенье Достойной красоты и гордого смиренья: Вчера я заглянул в тот, стынущий вдали Пруд, и увидел в нём своё отображенье: Сказало мне оно, что дни мои прошли.
Робер де Монтескъю-ФезансакУ 1855-1921
КОЛЫБЕЛЬНАЯ ТЕНЕЙ
О краски,и краски,и краски,
Вся радуга форм и вещей Слетает с дерев, словно в сказке. Дитя, к колыбели твоей!
О,краски!
О перья,и перья,и перья,
Чтоб гнёздышко ими устлать... Пусть звуки не ломятся в двери, Дитя собирается спать.
О, перья!
О розы, и розы, и розы,
Чей запах – садов торжество... Ваш пурпур печален, как слёзы,
В сравненьи с улыбкой его,
О,розы!
О взлёты, и взлёты, и взлёты Стрекоз и мохнатых шмелей – Слагайтесь в дремотные ноты, Чтоб мог он уснуть поскорей!
О, взлёты!
О ветки, и ветки, и ветки, Сплетайтесь в прозрачный шатёр,
Который бы доброй наседкой Над птенчиком крылья простёр, О,ветки!
О грёзы, и грёзы, и грёзы, Пошлите свой сладкий обман Рассудку его, чтоб на грозы Мирские взирал сквозь туман, Сквозь грёзы...
О феи, и феи, и феи,
Свивайте в тончайшей из пряж Для спящего – прихоть, затею, Фантазию, призрак, мираж!
О, феи!
О крылья, о ангелов крылья! Коль с нами здесь быть не хотят, Коль наши напрасны усилья, Пусть дети от нас улетят,
На крыльях!
Анри де Ренье v 1864-1936
СВИДАНИЕ
Коль хочешь ты побыть у очага со мною,
То брось цветок, что мнёшь небрежною рукою Печалит он меня, вотще благоухая;
И не гляди назад – там только ночь глухая... Ты мне нужна иной – забывшей и леса,
И перекличку птиц, и ветер – голоса,
Что утоляют боль и гонят прочь тревоги.
Хочу, чтоб ты вошла и встала на пороге Одна, горда, бледна и тьмой окружена,
Как если б я был мёртв – иль ты обнажена.
v Впервые: Русская мысль. 1998, окрябрь, № 4239. С. 14.
Франсис Вьеле-Гриффену
1864-1937 * * *
Лесной певец. Дрозд-пересмешник: Слыхал ли ты?
Я ей не мил!
Уж дню конец,
Уснул орешник,
Свои мечты Я схоронил...
О,пробуди Задорной гаммой Ты душу мне —
Ведь ей невмочь!
Сам посуди —
С той встречи самой Я как во сне —
На сердце ночь...
А если вдруг Тот голос нежный, Чьи клятвы – ложь, Слыхал и ты, Пернатый друг,
Что так прилежно С утра поёшь До темноты,
О,для меня Напев дразнящий Ты слов её Вновь повтори,
На склоне дня, Среди летящих В небытие Лучей зари.
Луи Арагон v 1897-1982
ТАК В ПОДЛИННИКЕ
Поэтическое искусство
Отныне тем друзьям пою,
Кто в мае отдал жизнь свою.
Я им стихами ворожу,
Так слёзы ворожат ножу.
Так я хочу наворожить Тем, кто бездумно может жить,
За отошедших в мир иной, Клинок раскаянья стальной.
Слова, что тяжко ранил рок, Ряды зовущих помощь строк...
Они всплывают из беды Ударом вёсел из воды,
Привычные, как дождь весне, Обычные, как свет в окне,
Как в зеркале своё лицо,
Как обручальное кольцо,
Щебечущая детвора,
В игре ручья луны игра,
Одежды запах в тьме шкафов, Грусть выветрившихся духов.
О рифмы, рифмы, чую вновь Вас согревающую кровь!
Вы нам напоминать должны, Что мы мужами рождены,
Сердца уснувшие будить,
Когда хотят они забыть...
В угасшей лампе свет зажжён, Пустых бокалов слышен звон...
v Впервые: Арагон. Собр. соч.: В 11 т. М, 1960. Т. 9.
ЗбО
Вы, в мае павшие друзья, Средь вас пою, как прежде, я.
ВЕСЕННЯЯ НЕЗНАКОМКА
Этот странный взгляд и прилавков ряд, Знать бы, что сулил этот странный взгляд?
Ты, Париж, дрожишь, тебя дождь полил... Полюблю ль теперь, как тогда любил?
Лепестки цветов по воде канав Уплывают вдаль, от дождя устав...
Как могу забыть улиц блеск и лиц,
По Шоссе д’Антен каблуки девиц,
Вечер, ветер, шум, шорох, шелест шин, Кто взялся за ум, тот идёт один,
Кто до Трините три шага вдвоём.
По пути ли нам или врозь пойдём?
Странный взгляд в слезах, ты кого искал? Это знает лишь Сент-Лазар вокзал...
Ах, Париж, Париж, не поёшь. Молчишь, Тяжело идёшь, не туда глядишь,
Каждый сквер, когда зажигают газ,
Для сердечных дел ожидает нас...
Фонари черны, зажигай же их,
Зажигай же их, – но Париж затих...
ПОЁТ ПАРИЖСКИЙ КРЕСТЬЯНИН I
Как мальчику дают, чтоб вёл себя потише, Безделки, что должны его угомонить,
Так, словно ведая, чем душу утолить,
Мне случай снимки дал старинного Парижа,
И мысль моя пошла по городу бродить...
Он смотрит на меня, как будто бы спросонок, Он несколько иной, как трагик, снявший грим,
Но всё же это он, Париж, что мной любим,
Хоть шороха машин не слышу из потёмок,
И вид его солдат стал для меня иным.
Той арией смешной, как видно, очарован,
По новой Риволи спешащий кавалер...
Вот старый особняк там, где сегодня сквер, Подковами коней булыжник полирован,
А человек в плаще – то, может быть, Бодлер.
Век кринолинов так к лицу воображенью!
Вход в Лувр из Тюильри пока ещё закрыт Дворцом, поющим шёлк нарядов и ланит,
И свет полнощных люстр над модным настроеньем, Над блеклою хандрой не слишком ли слепит?
Закончена кадриль и тишиною стала...
Париж закрыл глаза – кто знает сны его?
Ученые о них не скажут ничего,
Придворные умы и шаркуны танцзала Не разгадают тайн Парижа моего.
Париж закрыл глаза. Он, дремлющий, опасен. Грозней, чем бодрствующий, он тысячекрат.
Так видят сны мосты в бойницах балюстрад,
Слепые божества зловещих древних басен И зрячие сыны годин больших утрат.
Париж закрыл глаза. О чём его виденья?
Какую тень влачит его чеканный свет?
В нём больше призраков, чем в замке древних лет, Сон для него земля, и к ней прикосновенье Антею новому – пророчество побед.
Вот город пробуждён. Идёт народ предместий,
Идут сыны зари сквозь утреннюю мглу,
Их бледность ветерок смывает на углу,
Ещё им невдомёк, что их спаяло вместе,
Их лбы несут вразброд хулу и похвалу.
Лишь тот, кто не видал, как брезжит день над Сеной, Не знает, как грустишь, когда дрожит и лжёт Растрёпанная ночь, кривя пурпурный рот,
Ночь, взятая врасплох на самом сокровенном,
А Нотр-Дам магнит встаёт из светлых вод.
Пусть дружит этот век с Наполеоном Третьим, Пусть в том или ином краю нам жить дано,
Утрам и ёжиться и кашлять суждено,
Нас тот же эшафот тревожит на рассвете,
Метро иль омнибус – не всё ли нам равно?
Кого-нибудь заря всегда карает смертью...
Жизнь – роковой исход обманутому сном. Действительность уже чертит своим мелком,
На небе подводя итог без милосердья,
И сказкам места нет за этим рубежом.
Париж восстал от сна. Зажав лицо в ладонях,
Я говорю себе: как некогда, услышь Те мифы, что огнём взрывали нашутишь.
Ту песню, что, в ответ на кровью обагрённый Вопрос «Свобода?» отвечала нам: «Париж!»
II
Я вижу мост крутой, когда сомкну ресницы. Зловещие волчки пускает там река...
Её круги пророчат отдых на века.
О утонувшие, вам хорошо ли спится?
Как вас баюкает могучая рука?
Мост сторожит король, из чёрной бронзы всадник. Пролёт, ещё пролёт, и виден островок:
Корабль на якоре, или, скорей, челнок,
Цветами домиков разубранный на праздник.
Над ним фургонов стук, и шум, и топот ног.
Как спрятанный оркестр звучит моста аорта Прелюдией к вину моих невзрослых лет,
И ветер шепчет конной статуе привет
От тех веков и дней, что в прах давно уж стёрты.
Здесь город, как душа, распахнут в белый свет.
Мальчишки, сверстники мои, – шинели, ранцы, – Парижем маялись, готовясь погибать... Прошедший век, не ты ль нас научил мечтать, Своих последних сыновей и новобранцев,
С Парижем на устах и в сердце наступать?
Когда мы песенку «Опять Париж» слыхали В грязи окопной, на окраине страны,
Збз
То юноши, уже судьбой осуждены,
Как жар ладонями, тот голос окружали Тоскою, что клинком, в груди уязвлены...
С тех пор я находил во всем, что мной любимо, Парижа своего иль отблеск или тень,
Забытый памятник, истёртую ступень...
Не о себе – о нём писал неутомимо,
И верил в город свой, как в свой грядущий день
Ты город-факел, пламенеющий любовью, Воздвигнутый из слёз, смеющийся слезам,
Ад среброокий, рай, обманчивый глазам,
Ты кузня будущего, пахнущая кровью,
Ты славы прошлого запечатлённый храм.
На площадях твоих гремел народ грозою,
И падал в прах лицом неведомый, любой,
И клятвы гнева были вписаны толпой В ряд скорбных улиц, провожающих героя...
О, сколько бурь, Париж, взлелеяно тобой!
Смерть – зеркало. Она как бабочка ночная,
А жизнь моя огнём горит со всех сторон...
Я снова чудищем извергнут, я спасён,
Китово чрево я, Иона, покидаю...
Но где мои друзья? Мой город? Небосклон?
Я тру себе глаза, как тёр ребёнком в школе, Чтоб прошлое достать из синей глубины,
Где снимки давние у нас сохранены.
И что же? Та весна ещё цветёт на воле,
Я постарел, увы, но призраки юны!
Париж! Театр теней, живучих, как поверье...
Его не отберёшь, в тюрьму не заключишь... Париж! Как крик от губ, его не отлучишь!
Им нелегко далось за мной захлопнуть двери! Разрежьте сердце мне – найдёте в нём Париж!
Он входит в плоть и кровь моих стихотворений.. Цвет странный крыш его – оттенок слов моих, Воркующих во сне и сизо-голубых...
Я больше пел о нём, чем о себе, и бремя Разлуки с ним страшней, чем бег часов земных.
Печальней, чем стареть, в разлуке быть с Парижем. Нас как-то отличить чем дальше, тем трудней... Настанет день, один средь вереницы дней,
Как Александров мост прозрачно-неподвижен, Застывший, как слеза, в отчаяньи очей.
И в этот самый день мои верните строфы Той арфе каменной, где я их находил!
Без лабиринта Ариадне свет не мил,
Не выкорчевать крест из тёмных недр Голгофы, Пой песнь мою, Париж, я это заслужил!
В ней говорится вслух о неизбывной боли,
Её напев сродни бульвару Мажента,
Как ночью Пуэн-дю-Жур, печальна песня та, Распорядитель снов – она зовёт на волю,
Где сласти на лотках – младенчества мечта.
Когда её поют, то голос угасает,
Как робкая любовь без продолженья встреч,
Она звучит в метро, как о насущном речь,
Потом из-под земли на площадь выбегает И прячется в толпе, чтоб площадь пересечь.
Пусть ветер пустырям мои слова разносит,
Пусть скамьям, где никто уж больше не сидит,
И набережным их, смахнув слезу, твердит,
Пусть старые мосты о верности попросит И камень со стихом навеки обручит.
Как мальчику дают, чтоб вёл себя потише, Безделки, что должны его угомонить,
Так, словно ведая, чем душу утолить,
Мне случай снимки дал старинного Парижа,
И мысль моя пошла по городу бродить.
Ариадна Сергеевна Эфрон (1912—1975) – дочь Марины Цветаевой, – именно это запомнила широкая публика. Мы благодарны Ариадне Сергеевне за то, с каким тщанием, с какой преданной любовью много лет (со времени возвращения из ссылки в 1955 году и до самой кончины) она занималась творческим наследием матери.
Однако несправедливо помнить о ней только как о замечательной, даже образцовой дочери. Ариадна Эфрон – наследница Марины Цветаевой, но этим далеко не исчерпывается её роль в словесности, шире – в культуре нашего времени. Прежде всего она удивительная переводчица – главным образом французской поэзии XIX и XX веков. Её Бодлер, Верлен, Теофиль Готье феноменальны. Мать перевела поэму Бодлера «Плавание», дочь – несколько знаменитых стихотворений из «Цветов зла», и её переводы не уступают переводческому шедевру Цветаевой. Можно ли забыть её стиховые формулы? Её Бодлер врезается в память навсегда.
Горит сквозь тьму времен ненужною звездою
Бесплодной женщины величье ледяное.
«В струении одежд...»
Ты, Ненависть, живешь по пьяному закону:
Сколь в глотку ни вливай, а жажды не унять...
Как в сказке, где герой стоглавому дракону
Все головы срубил, глядишь – растут опять!
Но свалится под стол и захрапит пьянчуга,
