Текст книги "История жизни, история души. Том 3"

Автор книги: Ариадна Эфрон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 26 страниц)

Так и шла жизнь, тихая и счастливая, и вдруг – революция! Приехали красноармейцы. Комиссар, собрав монахинь, объяснил им, что они теперь свободные гражданки. «Собирайте свои манатки и идите на все четыре стороны; даём вам сроку полгода, если через полгода здесь кто-нибудь останется, пеняйте на себя, женщины!»

Ну, те, кто был поумнее и порасторопнее, ушли, остальные остались, питаясь надеждами да упованиями. И тётя Паша тоже осталась.

Через полгода являются те же люди и говорят: «Ну, женщины, мы вас предупреждали, теперь пеняйте на себя. Всё здесь бросайте, никакого имущества забирать не разрешается, что наденете, в том и идите».

– И вот, Алечка, – рассказывала тётя Паша, – одеваюсь я, а сама плачу-плачу, одеваюсь-одеваюсь и всё плачу – как же самовар-то оставить? И всё одеваюсь-одеваюсь, чтобы им меньше осталось, и плачу-плачу, а наплакамшись, да и привязала самовар-то между ног и пошла. Тихо иду. А у ворот солдат стоит и каждой-то нашей сестре под зад поддаёт на прощание. А я иду тихо-тихо, а он мне как наподдаст, я и покатилась! Так поверишь ли, Аленька, на самоваре-то до сих пор вмятина от сапога!

И вот в лагере нашем несколько женщин, которые «за религию» сидели, освобождаются. Прощание. Тётя Паша, крестя каждую по очереди, говорит:

– Вы уж отпишите, девоньки, как там на воле-то, целы церкви-то? И уж помолитесь там за нас...

А как писать – ведь цензура! И договорились: вместо «церковь» писать «баня». Ну, уехали они. Прошло какое-то время, пришло письмо. Тетя Паша ко мне:

– Читай, Аленька, читай, голубушка!

Читаю:

«Низкий поклон вам, Прасковья Григорьевна, сестре Аллочке поклон, ну и т. д. Доехали мы до города, скажем, Серпухова, только вышли с вокзала, глядим – баня! И пошли-то мы сразу в баню и таково-то хорошо за вас там помылись! А в этой бане мы поговорили с женщиной, которая шайки продаёт, всё у ней расспросили, и она нам сказала: поезжайте вы, бабоньки, на кладбище. Мы поехали. Приходим на кладбище, глядим – баня! И такая красивая баня-то! И таково-то хорошо мы помылись там за всех вас и по шайке за каж-

дую поставили! И такой банщик здесь хороший оказался, тоже помылся за вас...»

А теперь про настоящую баню.

Банный день нам назначили как раз под Троицу. И тётя Паша очень радовалась, что на праздник чистенькие будем. Собрались мы и пошли с узелочками. А банщик был у нас тоже из тех, кто «за религию» сидел, тихий, скромный, его потому и поставили банщиком, знали, что на голых баб пялиться не будет.

И вот встречает он нас на пороге – голый, в одном фартуке:

– С наступающим праздником вас, женщины! Очень хорошо сегодня в бане, я всё чисто убрал и воду для вас от мужчин сэкономил, так что вам каждой будет не по три шайки, а по четыре. Мойтесь на здоровье, женщины!

И никогда не забуду я эту картину – тогда я от неё просто пополам перегнулась, до того было смешно – банщик подсел на лавочку к тёте Паше и завёл тихую беседу:

– А помните, Прасковья Григорьевна, как под Троицу-то в церк-ву шли – нарядные, с берёзками...

Она – голенькая, только платочек на голове, он – в одном фартуке, сидят и разговаривают о «Божественном», чистые и бесхитростные, как дети или ангелы.

ДВА РАВВИНА

К концу войны⁸ в лагере появилось много поляков. Это значило, что наши дошли до Польши и всех, кто уцелел от немцев, отправили на наши северные курорты.

Я работала тогда в швейном цехе. Начальником у нас был некто Либерман, заключённый толи за растрату, толи за хищения. Когда в лагерь прибывала новая партия, он обходил строй, спрашивая: «Евреи есть? Выходи. Евреи есть?..» – и таким образом отобранных брал к себе в цех и спасал.

Так к нам попали два раввина из польской партии заключённых. Один старый, с седой раздвоенной бородой, с длинными пейсами, в лапсердаке под телогрейкой, а второй – молодой, с маленькой бородёнкой и с ещё только отрастающими пейсиками.

Либерман был атеистом и человеком весьма трезвым и деловым, но в глубине души у него всё-таки теплилась мысль: а вдруг правда есть еврейский Бог?.. Он стал думать о том, как же этих раввинов устроить. Дело в том, что по закону раввин ничего не может делать, совсем ничего, только молиться: если он прикоснется какой-либо работе, он – конченый человек, для него это равносильно духовной смерти и перерождению. Значит, работать им нельзя. А в цехе все

кормились с выработки – не работаешь, ничего не получаешь. Просто так сидеть им тоже нельзя – народ везде разный, уголовницы и вообще всякие... Тогда Либерман сделал гардероб. Прибил доску с гвоздями огородил ее и внутрь посадил старого раввина. Так тот и просидел весь срок у пустой вешалки, ибо кто же будет что-то сдавать в гардероб в лагере, где и без гардероба обчистят за милую душу. Сидел и молился.

Пристроив старого, Либерман задумался о том, куда же приставить молодого. И он придумал ему должность контролера по качеству. Раввин ходил вдоль конвейера и следил за работой. Ходить-то он ходил, но замечаний по качеству, конечно, никаких не делал Ходил, смотрел, слушал совершенно невообразимые по непристойности песни, разговоры, мат и – улыбался, поглядывая на всех лукавыми глазками. ³

Так они и жили до той поры, пока наши наконец додумались, что чем кормить зря поляков по всем лагерям, лучше сделать из’них польскую армию – и пусть воюют. И стала формироваться армия Андерса . И пришел к нам в лагерь приказ о пересылке всех поляков туда, непосредственно в армию, в которую, кстати сказать, немногие попали, как-то рассосавшись по дороге.

В один прекрасный день к нам в цех пришёл конвой, чтобы довести наших поляков до вахты. Поляки встали, перекличка, то да сё. потом пошли к дверям. Оба раввина шли рядом. Около меня они остановились, и молодой сказал:

– Встань и выйди!

Я встала, подошла к ним. И молодой раввин, серьёзно глядя на меня своими всегда лукавыми и улыбающимися глазами, сказал с сильным польским акцентом:

– За весь наш трагический путь, в каждом лагере, где нам приходилось быть, мы составляли список евреев, за которых будем молиться Ьогу. В этот список мы включили и нескольких иноверцев которые достойны были бы быть евреями. Мы хотели, чтобы вы ’знали

Богу^{8 ЭТ0Т СПИС}°^{К вошли и вы и мы б}УДем за вас молиться нашему

Я всплеснула руками:

– Милый, спасибо! – и поцеловала обоих. Старый поник головой и пошёл, а молодой сказал, укоризненно улыбаясь:

– Ох, зачем же вы его поцеловали? Ведь вы знаете, что прикосновение иноверца оскверняет! Уж поцеловали бы одного меня...

РЯЗАНЬ

В Рязани нашлись такие милые люди, которые устроили меня работать в художественное училище, и стала я там председателем

приёмной комиссии. И ходили ко мне всякие мамаши, мечтавшие определить своих отпрысков в такое интеллигентное учебное заве-

Л6НИС

И вот однажды пришла такая мамаша, очень дерганая, нервная, и привела дитятко, такого недокормыша, лысенького, с печальными глазами, который перерисовал с открытки «Трех богатырей», несколько их увеличив и изувечив, как только мог. На рисунке видны были клеточки, по которым он его переносил, а это было запрещено. Я сказала:

– Очень мало шансов...

И не успела я договорить, как она шлёпнула мне на колени какой-то кулёк, взяла сына за руку и быстро удалилась.

– Ой, Аля, что тебе?! – налетели, развернули, там оказалось полкило конфет «Ласточка», и не успела я возмутиться, как конфеты -

тю-тю! – расклевали...

И вот первый экзамен. Рассадили детишек, поставили перед ними кувшин, рядом положили два яблока – восковых, конечно, чтобы не съели. Они сидят, рисуют, а я вышла в коридор. И ко мне с такой улыбкой – всей душой! – бросается та мамаша. И я тоже... как-то невольно улыбаюсь, и тоже – всей душой!..

Но мальчик летел турманом после первого же кувшина. я потом, если видела их где-нибудь на улице, всегда переходила на дру

гую сторону... ..

А один раз пришла босая крестьянка, в паневе – синеи в красную клеточку, повязанная платком, за спиной холщовый мешок, в котором звенели два пустых бидона, видно, торговала молоком на рынке. И там же, в мешке, была её обувка, которую она надевала только при исполнении служебных обязанностей, то есть торгуя

молоком. _ ■■

И с ней мальчик – худенький, беленький, голубоглазый светлый,

в рубашонке и холщовых штанах, тоже босиком. Ему было 14 лет, а на

вид 10—12. „ .

– Вот, – сказала она, – уж очень хочет у вас учиться. Это мои

сыночек, он у нас пастушок и всё рисует, рисует...

– А где же твои работы? – спросила я его.

И тогда он, глядя на меня своими ясными глазами, полез за пазуху и достал, свёрнутые в трубочку, на бумаге в клеточку, сереньким карандашиком... Как юный Джотто, он рисовал овец и телят. Очень стоящие работы были.

И я кинулась в ноги всем – и директору, и завучу, и они были неплохие люди, они бы взяли его, взяли бы и без акварелей, и без каких-то иных вещей, но единственная вещь, которую они никак не

могли обойти, было образование. Это был техникум, а у него – всего 4 класса...

Он это выслушал, весь вспыхнул, глаза его вмиг налились слезами, он опустил голову и очень прямо вышел.

ТУРУХАНСК

О снятии Берии я услышала, идя на работу, в клуб на улице. Около клуба стоял репродуктор на стальном шесте.

Я влетела к директору:

– Слышали?!

Они там ещё ничего не знали. Я им рассказала. Тогда наш директор вынул из стола бутылку спирту и всем нам налил. И все мы выпили за это радостное событие.

А вечером в клубе должны были быть танцы. На танцах у нас обычно дежурил милиционер, стоял в дверях и наблюдал за порядком. Стоял он и в этот вечер.

И вот в самый разгар танцев в зале появляется наш директор и очень прямо, очень старательно вышагивает по одной половице, как все пьяные, когда не хотят показать, что пьяны. Подходит он к милиционеру и, не говоря худого слова, дает ему звонкую оплеуху. Милиционер держится за щеку, а директор говорит ему:

– Что, попили нашей кровушки?!

И милиционеру даже в голову не пришло что-то предпринять, он и сам, бедняга, думал, что теперь им не уцелеть, что всю милицию наверняка разгонят. И он стоял, молчал и держался за щёку.

БИЛЕТ В МОСКВУ

Когда разрешили, поехала я в Москву в отпуск. Из Туруханска до Красноярска долетела на самолёте, а от Красноярска надо было поездом.

Пришла я на вокзал, а там такое творится, что уехать нет никакой возможности, ну совсем никакой! Народу – из всех лагерей, из всех

Норильсков!! Ну, что делать: ехать невозможно, не ехать тоже невозможно...

Присесть негде, сортир тоже проблема, потому что если пойти с сумкой, то там её ни поставить, ни повесить абсолютно некуда, так что или сиди со своей сумкой или иди без неё.

И вот вижу я, сидит женщина – невзрачная такая, одна, с вещами. Подхожу к ней:

– Можно около вас сумку поставить, а я в туалет пойду?

– В туалет?! Да ты с ума сошла!

– А что?

– Да ты что? Зарежут!

– Как – зарежут?

– Да так – ножиком полоснут и обшарят, все ведь знают, что деньги либо в бюстгальтере, либо в штанах зашиты. И не думай в туалет! Выйди вон, да и по-за перроном-то и присядь...

Ну, думаю, а вдруг и правда зарежут на заре туманной реабилитации, вышла и пошла за путь, за какую-то там будочку.

Возвращаюсь, она сидит и сумки – свою и мою – обеими руками

держит.

– Господи, – говорю, – как же уехать/

– А куда тебе?

– В Москву.

– А я тебе билет возьму.

– Как?!

– А так – у меня бронь.

Оказалось, что она из Норильска, у неё бронь на два билета, а второй человек – то ли муж, то ли сын, не помню, не смог поехать.

– Вот касса откроется, я и возьму.

Ну, думаю, не может же так быть! Так в жизни не бывает!

А именно так и бывает в жизни.

Она сидит с сумками, а я бегаю, узнаю, становлюсь в какие-то очереди. Наконец открылась касса для начальства. Она встала, очень уверенно всех растолкала и возвратилась с двумя картонными билетами.

Ну, я тогда её всю дорогу поила-кормила и развлекала всякими байками. От неё я впервые услыхала слово «балок».

– Квартиру-то, – говорит, – дают, но больно жалко из балка-то

уезжать, уж до того балок хорош!

А балок – это вагончик с покатой крышей, без колес, стоящий на

деревянных чурбачках.

И сошла она где-то, не доезжая до Москвы. И я даже не помню ее

имени. _к

И какое же это было чудо! Надо же было из всей вокзальной толпы выбрать именно эту женщину, у которой в кармане лежал билет

для меня! ,

И сколько я их встречала в жизни, этих ангелов, абсолютно бескрылых и даже очень рыластых, как вот эта тётка! Чудо.

американ

– Любовь Никитична Столица (1884-1934) – русская поэтесса ² Дуглас Фербенкс (1883-1939) и Мэри Пикфорд (1893-1979) -

ские киноактеры.

³ Ф.И. Шаляпин снимался во французском музыкальном фильме «Дон Кихот» в 1933 г.

* Альфонс XIII (1886-1941) – король Испании из династии Бурбонов, низложенный в результате республиканского переворота, В 1931 г. был вынужден эмигрировать.

⁵ Тёпа – прозвище Валентины Карповны Урсовой.

⁶ Фильм «Большой вальс» (реж. Ж. Дювивье) выпущен в прокат в 1938 г.

⁷ Чарлз Линдберг (1902-1974) – американский летчик, совершивший в 1927 г. первый беспосадочный перелет через Атлантический океан.

⁸ Ошибка памяти. В рассказе А.С. Эфрон речь идет о 1941 годе, когда она была в лагере на Княжпогосте.

¹ Владислав Андерс (1892-1970) – польский военачальник, генерал-лейтенант. В 1938 г. после раздела Польши между СССР и Германией оказался в советском плену. После нападения Германии на Советский Союз освобожден из тюрьмы и занялся поиском поляков, находившихся в советских лагерях, для формирования антигитлеровской польской армии. Дважды обращался к Сталину с просьбой об освобождении польских офицеров из советских тюрем и лагерей, но ответа не получал. Кадры сформированной Андерсом армии не были обеспечены вооружением. В марте 1942 г. 60 тыс. поляков-мужчин было переброшено через Ирак в Палестину, где они присоединились к 8-й английской армии и приняли участие в войне против фашизма. После окончания Второй мировой войны армия Андерса, насчитывавшая к тому времени 112 тыс., была расформирована, но большинство её солдат и офицеров не вернулись в социалистическую Польшу и осели в Англии. Генерал Андерс до конца жизни был главой польской общины Англии (Кто есть кто во Второй мировой войне. Лондон; Нью-Йорк; М., 2000. С. 10).

Переводы

ИЗ ИТАЛЬЯНСКОЙ поэзии

Франческо ПетраркаV 1304-1374

СОНЕТЫ НА ЖИЗНЬ МАДОННЫ ЛАУРЫ IV

Предивный, преискуснейший Творитель Планет – с их невесомостью и весом,

В юдоли нашей Зевса над Аресом Поставивший, как мудрый устроитель.

Писанья толкователь – и учитель Всех, что досель брели дремучим лесом, Наперекор темницам и железам Рабам отверзший горнюю обитель.

Не Риму, а смиренной Иудее Доверил чудо своего рожденья,

Столь сладостно Ему смиренье было...

И в наши дни Он скромное селенье Избрал, чтоб в нём, красою пламенея, Возникла ты, прелестное светило.

VII

Обжорство, лень и мягкие постели, Изгнавши добродетель, постепенно Пленили нас; не выбраться из плена,

Коль нашу суть привычки одолели.

Небесный луч, нас устремлявший к цели, Дающий жизнь тому, что сокровенно,

^ Впервые: ПетраркаФ. Избранное. Автобиографическая проза. Сонеты. М., 1974; сонеты XIII, XXXV впервые: Эфрон Л. Переводы из европейской поэзии. М.: Возвращение, 2000.

Угас – и с ним иссякла Гиппокрена,

А мы удивлены, что оскудели...

Страсть к наслажденьям, страсть к венцам лавровым! – С дороги, философия босая!

Прочь, нищая! – кричит толпа продажных.

Но ты – иной; иди, не отступая,

Своим путем, пустынным и суровым, -Дорогой одиноких и отважных...

XIII

Когда Амур к моей прелестной даме Средь прочих жён спускается незримо,

Столь гаснет их краса неумолимо,

Сколь нежность к ней во мне возносит пламя.

Благословенно место меж холмами И миг, когда увидел Серафима.

С тех пор в душе моей богохранима Увиденная смертными глазами.

С тех пор любовью к ней душа ведома Дорогою возвышенного Блага,

Страстям земным не уступая шага,

И от неё – надежда и отвага,

Которая идущему знакома:

Влекущая к Эдему от Содома.

XXII

Чем ближе край, за коим – только бездна, Которой все кончаются невзгоды,

Тем мне видней, сколь быстротечны годы, Сколь уповать на время бесполезно.

Я мыслям говорю: как ни прелестна Любовь, но от неё, о сумасброды,

Плоть, словно снег от солнечной погоды, Истает, сгинет, пропадёт безвестно.

Тогда придёт покой, уйдут надежды,

Что к суете влекли нас легковерно,

И страх, и гнев, и слёзы, и улыбки.

И мы поймём, недавние невежды,

Сколь многое вокруг – недостоверно, Сколь тщетны вздохи, упованья – зыбки...

XXXV

Задумчивый, надеждами томимый,

Брожу один, стараясь стороной Всех обходить – за исключеньем той,

Кого в душе зову своей любимой,

Тогда как от неё, неумолимой,

Бежать бы мне, бежать, пока живой:

Она, быть может – друг себе самой,

А нам с Амуром враг непримиримый.

И вот она идёт, и, если я Не ошибаюсь, светом состраданья На этот раз наполнен гордый взгляд.

И тает робость вечная моя,

И я почти решаюсь на признанье,

Но вновь уста предательски молчат.

ХС

Зефир её рассыпанные пряди Закручивал в колечки золотые,

И свет любви, зажегшейся впервые, Блистал в её, нещедром ныне, взгляде.

Тогда казалось, что не о прохладе Вешают краски нежные, живые,

Её лица; и вспыхнули стихии Моей души, пожаром в вертограде.

Она предстала мне виденьем рая,

Явлением небесным – вплоть до звука Её речей, где каждый слог – Осанна.

И пусть теперь она совсем иная -Мне всё равно; не заживает рана,

Хоть и ослабла тетива у лука.

ccv

О, сладость гнева, сладость примирений, Услада муки, сладкая досада И сладость слов из пламени и хлада,

Столь сладостно внимаемых суждений!..

Терпи, душа, тишайшим из терпений -Ведь горечь сладости смирять нам надо Тем, что дана нам гордая отрада Любить её – венец моих стремлений...

Быть может, некто, некогда вздыхая, Ревниво молвит: «Тот страдал недаром,

Кого такая страсть поймала в сети!»

Другой воскликнет: «О, судьба лихая!

Зачем родился я не в веке старом?

Не в те года? Или она – не в эти?»

CCXI

Ведёт меня Амур, стремит Желанье,

Зовёт Привычка, погоняет Младость,

И, сердцу обещая мир и сладость, Протягивает руку Упованье.

И я её беру, хотя заране Был должен знать, что послан не на радость Вожатый мне; ведь слепота не в тягость Тому, кто Разум отдал на закланье.

Прелестный Лавр, цветущий серебристо, Чьи совершенства мною завладели,

Ты – лабиринт, влекущий неотвратно.

В него вошёл в году тысяча триста Двадцать седьмом, шестого дня апреля,

И не провижу выхода обратно.

CCXVIII

Какою бы красою ни блистали Перед её лицом другие лица —

Все меркнут, словно от луча денницы Меньшие звёзды в неоглядной дали.

Амур мне шепчет: «Можно без печали Нам жить, доколе век её продлится, Уйдёт она – и станет жизнь темницей, И сам не устою на пьедестале».

Всё будет так, как если бы природа Людей лишила разума и слова, Лишила влаги и моря, и реки,

Луга, леса – зелёного покрова, Светила отняла у небосвода —

Едва лишь Смерть её прикроет веки.

СОНЕТЫ НА СМЕРТЬ МАДОННЫ ЛАУРЫ CCLXXVHI

В цветущие, прекраснейшие лета,

Когда Любовь столь властна над Судьбою, Расставшись с оболочкою земною,

Мадонна взмыла во владенья света.

Живая, лишь сиянием одета,

Она с высот небесных правит мною. Последний час мой, первый час к покою, Настань, смени существованье это!

Чтоб, мыслям вслед, за нею воспарила, Раскрепостясь, душа моя, ликуя,

Приди, приди, желанная свобода!

По этой муке надобна и сила,

И промедленья боле не снесу я...

Зачем не умер я тому три года?

CCXCVII

В ней добродетель слиться с красотою Смогли в столь небывалом единенье,

Что в душу к ней не занесли смятенья,

Не мучили присущей им враждою.

Смерть разделила их своей косою:

Одна – навеки неба украшенье,

В земле – другая. Кротких глаз свеченье Поглощено могилой роковою.

Коль вслед любви, почиющей во гробе, Её устам, речам, очам (фиалам Небесным, что досель мой дух тревожат)

Отправиться – мой час пока не пробил, То имени блаженному, быть может,

Я послужу ещё пером усталым.

CCXCVIII

Дни, убегая, пламень угасили,

Который жёг меня, не согревая.

Рассеяли мечты о дольнем рае,

Свели на нет плоды моих усилий

И на две половины разделили Всё, чем владел, на чудо уповая:

Одна из них сияет в горнем крае.

Другая – похоронена в могиле.

Я сам себя страшусь, себя жалею, Завидую любой судьбе жестокой, Настолько нищ и наг в своей пустыне.

О жизнь, о смерть, о свет звезды далёкой, Час давний, ставший участью моею,

В какую бездну ввергнут вами ныне!

CCCI

Дол и река – слёз, жалоб и стенаний Моих вместилище; вы, звери, птицы, Которых здесь призвало воцариться Зелёных берегов очарованье;

Ты, ветер, брат смятенного дыханья, Холмы – переживаний вереница, ^ Тропа, которой властною десницей Ведёт меня любви воспоминанье,

Я узнаю вас в вашей дивной воле,

Но вы меня узнаете едва ли,

Носителя тоски моей безбрежной,

Прибредшего взглянуть на край, отколе Ушла она в заоблачные дали,

Земле оставив только прах свой нежный.

СССХШ

О ней писал и плакал я, сгорая В прохладе сладостной; ушло то время.

Её уж нет, а мне осталось бремя Тоски и слёз – и рифм усталых стая.

Взор нежных глаз, их красота святая Вошли мне в сердце, словно в пашню семя, – Но это сердце выбрала меж всеми И в плащ свой завернула, отлетая.

И с ней оно в земле и в горних кущах.

Где лучшую из чистых и смиренных Венчают лавром. Славой осиянным...

О как мне отрешиться от гнетущих Телесных риз, чтоб духом первозданным И с ней и с сердцем слиться – меж блаженных?

CCCXVII

Амур меня до тихого причала Довёл лишь в вечереющие годы Покоя, целомудрия – свободы От страсти, что меня обуревала.

Не потому ль душа любимой стала Терпимее к душе иной породы?

Но Смерть пришла и загубила всходы.

Всё, что растил, – в единый миг пропало.

А между тем уж время приближалось,

Когда она могла б внимать сердечно Моим словам о нежности, что длится.

В её святых речах сквозила б жалость...

Но стали бы тогда у нас, конечно,

Совсем иными волосы и лица.

СССХХ

О, ветер дней минувших над холмами, Блаженным местом твоего рожденья,

Мой свет, очам даривший наслажденье, Их ныне застилающий слезами!

Бессильные мечты, что стало с вами!

Луг и река – в сиротском оскуденье,

В твоём гнезде – печаль и запустенье... Хотел бы в нём покоиться, как в храме...

А некогда желал под этим кровом Я передышки обрести усладу За всё служение, за всю усталость...

Но был, увы, нещедрым и суровым Хозяин мой; я получил в награду Лишь пепла горсть, что от огня осталась.

CCCXXI

Так вот гнездо, в котором пламенело Сокровище из пурпура и злата...

Мой Феникс! Под крылом твоим когда-то Душа моя и грелась и горела.

Исток блаженной муки без предела,

Где лик твой светлый, о моя утрата?

На родине восхода и заката

Ты, что меж смертных равных не имела.

Тобой покинутый в тоске и горе,

Иду к местам, где всё казалось мило,

Где всё священно, ибо горе – мудро.

Гляжу, как ночь окутывает взгорья, Откуда ты на небо воспарила И где от глаз твоих рождалось утро.

CCCXXXIII

Идите к камню, жалобные строки, Сокрывшему любовь в её расцвете,

Скажите ей (и с неба вам ответит,

Пусть в прахе тлеть велел ей рок жестокий),

Что листья лавра в горестном потоке Ищу и собираю; листья эти —

Последние следы её на свете —

Ведут меня и близят встречи сроки.

Что я о ней живой, о ней в могиле -Нет, о бессмертной! – повествую в муке, Чтоб сохранить прелестный образ миру.

Скажите ей – пусть мне протянет руки И призовёт к своей небесной были В мой смертный час, как только брошу лиру.

CCCLXV

О канувшем былом моя кручина,

О том, что, возлюбивши горстку праха,

Я не дал крыльям взлёта и размаха,

Благим делам не положил почина.

Моя Тебе открыта сердцевина.

Исполнен горя, слабостей и страха,

Я сам себе – и приговор, и плаха.

О Господи, наставь меня, как сына,

И помоги блуждавшему в ненастье Мир обрести; уж коли пребыванье Бесплодным было – научи проститься.

Остаток моего существованья И смерть саму направь своей десницей.

Я уповаю на Твоё участье.

ИЗ ФРАНЦУЗСКОЙ ПОЭЗИИ

Луиза Лабе 1522-1566

* *

Живу и гибну: то горю в огне,

То в проруби тону; и сплошь страданье И сплошь восторг – моё существованье; Мягка и жестока судьба ко мне.

И смех, и плач владеют наравне Моей душой – как счастье и терзанье;

Я зеленею в пору увяданья.

Мой добрый час – со мной и в стороне.

Так и ведёт меня любовь шальная Своим путём; когда я горя жду,

Вдруг радость наступает всеблагая.

Едва поверю, что она – без края И без конца, как на свою беду Вступаю вновь в лихую череду.

* * *VV

Доколь, о невозвратном сожалея,

Глаза ещё способны слёзы лить,

А голос – не срываться и таить Рыданья, песню о тебе лелея,

Покуда пальцы, струнами владея, Хранить умеют сладостную прыть,

А разум – лишь тебя боготворить,

Не ведая иного чародея,

V Впервые: Русская мысль. 1998. № 4238.

W Впервые: Калининградская правда. 1999. 23 января. С. 5..

Живу и жить хочу; но если рок Иссушит глаз моих горючий ток, Надломит голос мой и свяжет руки,

Чувств выраженье запретит уму, Смерть призову во избежанье муки: Да канет день мой в вековую тьму.

* * *v

Целуй меня! целуй ещё и снова!

Ещё один сладчайший подари!

Ещё, ещё... Тебе за каждый – три Наижарчайших – возвратить готова.

Печален ты? от бедствия такого Спасут лобзанья – их благодари! Обмениваясь ими до зари,

Мы будем одарять один другого.

Так, двое прозябавших, в мире сём Двойную жизнь друг в друге обретём. О, не суди за то, что речи – смелы!

Мне плохо в тишине и взаперти,

И счастья не могу себе найти,

Пока не выйду за свои пределы.

Оливье де Маньи 1529-1561

COHET^vv

Что делать на земле, чтоб дать земле покой,

И отдых от войны ей дать хотя б на время?

Что делать нам, чтоб снять с народа это бремя? Чтоб укротить войну, что делать нам с тобой?

Вновь слышу я слова: захват, победа, бой! Гремит, трубит, грозит воинственное племя...

зоб

^v Впервые: Русская мысль. 1998. № 4238. W Впервые: Русская мысль. 1998. № 4240.

Хмельной головорез вдевает ногу в стремя...

Что вижу? кровь и гнев! Что слышу? стон и вой.

Всё, чем богаты мы, и всё, чем жизнь богата,

И эту жизнь саму присвоить без возврата Правители спешат – им эта власть дана.

Сколь в горькие года плачевна участь наша! Пусть желчью до краев наполненная чаша Не нами налита, мы пьём её до дна!

КОРОЛЮ^у

Ты, пахарь, дань с земли не каждый год взымай, Дай передышку ей, её удобри вволю.

Под паром побывав, не истощится доле И отблагодарит, удвоив урожай.

И ты, о Государь, народу отдых дай,

Как добрый хлебороб измученному полю.

Коль подданным своим не облегчишь ты долю, Твой не поднимут груз, как их ни понукай.

Дань Цезарю воздать ты повелел нам, Боже,

Но более того с нас взыскивать негоже.

Мудрее, Государь, своим народом правь!

Уместно ль господам, стоящим у кормила,

На части раздирать страну, что их вскормила? Когда стрижёшь овцу, хоть шкуру ей оставь!

Мольер**^v 1622-1673

БЛАГОДАРНОСТЬ КОРОЛЮ

Довольно, Муза, я начну сердиться! Вы, право, лени образец...

К монарху на поклон явиться Давно пора вам наконец!

V Печатается по оригиналу (РГАЛИ, фонд М. Цветаевой). W Впервые: Мольер. Поли. собр. соч.: В 4 т. М., 1967. Т. 4.

Извольте посетить дворец С утра, немедля – вот моё веленье!

За августейшее благоволенье Где ваша благодарность королю?

Скорее в Лувр! Но только, вас молю,

Своё перемените облаченье:

Не всяк вас любит в нём, как я люблю... Увы нам! При дворе не ко двору Камена: Её простой наряд – иным укор...

Там ценят только то, что услаждает взор. Свой облик изменить всенепременно Вам надлежит; надев мужской убор, Маркизом станьте, дерзко и надменно Взирающим на ближних сверху вниз.

Вы помните, как выглядит маркиз?

Над париком, струящимся волнами (Мотовки-моды дорогой каприз!), Увенчанная перьев облаками,

Пусть шляпа выдаётся, словно мыс;

Пусть брыжей низвергаются каскады На куцый донельзя камзол,

И, в довершенье маскарада,

Подкладкою плаша чаруйте взгляды, Наружу вывернув его подол.

Теперь вы стали, изменив обличье И нацепив всю эту ерунду,

Воистину персоной на виду...

Пройдите же, как здесь велит обычай, Причёсываясь на ходу,

Гвардейский зал от края и до края, Показывая всем, что тут вы – свой,

Кому кивнув, кому махнув рукой,

По имени вельможных окликая,

Что придаёт, по мнению повес,

Им в свете обаяние и вес.

Не прячьте гребешок: он пригодится В дверь спальни королевской поскрестись. Что за толпа! Откуда все взялись?

Не протолкаться, не пробиться...

Вам остаётся только влезть На подоконник с ловкостью завидной,

Так, чтоб любому стало видно,

Что вы и шляпа ваша тоже здесь.

Тут, сверху, как моряк, узревший брег,

Кричите: «Доложить, что прибыл Имярек!»

Не помогло? Тогда, как дьявол сущий,

Кидайтесь сквозь толпу к дверям, на абордаж! Вонзайтесь топором в людскую гущу:

Быть всюду первым – козырь ваш!

И если даже грозный страж

Вас отпихнёт, как стражам всем присуще,

Работайте, мой друг, локтями пуще,

Не отступая ни на шаг.

Заняв позицию, расположитесь так,

Чтоб тот, кто сей порог перешагнёт по праву И в королевский попадёт покой,

Был вынужден и вас увлечь с собой,

По нраву то ему иль не по нраву.

Пробравшись, проскользнув ужом в дверную щель, Вперёд стремитесь вновь, как делали досель:

На лаврах почивать не время.

К монарху подойти поближе – ваша цель.

Но вьётся вкруг него придворных карусель, Любезных царедворцев племя.

Быть может, осадить тихонечко назад И, не сливаясь с этим хороводом,

Дождаться, чтоб король, пусть мимоходом Остановив на Музе взгляд,

Её признал пред всем народом,

Не обессудив за наряд?

Вот тут-то, не теряя ни мгновенья,

Пока бы Государь на вас взирал,

Смогли бы вы в обширный мадригал Облечь души своей благодаренье...

И прозвучали бы, как флейта и кимвал,

Слова признательности, клятвы, уверенья В готовности Его Величеству служить,

Сил не щадя за все благодеянья,

Которыми решил он одарить

Столь недостойное таких щедрот созданье,

Чей разум, жизнь, искусство, дарованье Отныне и навек ему посвящены,

Чтоб славу воспевать и чаровать досуги... Превозносить свои грядущие заслуги,

Как Музы прочие, и вы уметь должны...

Но речи долгие не манят Их слышащих сто раз на дню,

И слишком важными делами занят Монарх, чтоб вникнуть в вашу болтовню.

Вам стоит лишь начать затейливую фразу,

Как существо её он угадает сразу И, вас прервав с чарующей сердца Улыбкой мудрою и благосклонной,

Пройдёт, блестящей свитой окружённый, Оставив вас, не молвившей словца,

Не доигравшей роли до конца...

Ну что ж, сочтите речь произнесённой И – удалитесь из дворца!

СОНЕТ ГОСПОДИНУ ЛАМОТУ ЛЕ-ВАЙЕ НА СМЕРТЬ ЕГО СЫНА

Дай горю своему слезами изойти! Оправдывает их безмерное страданье...

Когда сгорает жизнь, что призвана цвести,

И мудрости самой не удержать рыданья.

Какие тщимся мы приличия блюсти,

Когда, предав земле любимое созданье, Бесстрастно говорим последнее «прости»?.. Ведь это – лучших чувств жестокое попранье!