Текст книги "История жизни, история души. Том 3"

Автор книги: Ариадна Эфрон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 26 страниц)

Во Вшенорах, наискосок от лавки пана Балоуна стояла красивая «Вилла Боженка», большая, вместительная дача; её снимали пополам многодетная семья писателя Е.Н. Чирикова (все его дети были взрослые) – и вдова Леонида Андреева, Анна Ильинична⁷⁴, с Ниной, молодой, красивой дочерью от первого её брака, и с тремя детьми-подростками от брака с Андреевым: Верой, Саввой и Валентином.

Странная это была женщина – гнетущая какая-то; невзирая на всю её лёгкость на подъём, быстроту и непосредственность реакций, движений, решений, суждений; несмотря на яркую внешность, жаркую черноокость и кажущуюся простоту. Покойного мужа любила она без памяти – продолжала любить даже с вызовом, как бы стремясь защитить его, за него поспорить и отстоять... от кого?

За границу она вывезла не только рукописный его архив, но и пуды его попутных увлечений; сделанные им снимки, написанные им картины, какие-то мудрёные инструменты, приборы и приспособления, – и всё это хранила, охраняла – ревниво и ревностно.

Аля с матерью

Париж, 1925

Марину она равно и привлекала и отшатывала; ею можно было любоваться, а вот любить, пожалуй, невозможно; что-то нечеловеческое в ней было. Или – казалось.

Детям её с ней было нелегко.

В большой – громадной – всеми громадными окнами глядевшей в сад комнате Анны Ильиничны иногда собирались литературные «посиделки» – одни читали, другие слушали.

В одну из памятных андреевских дат она устроила чтение неопубликованной, никому тогда не известной пьесы мужа – «Самсон в оковах».

Читать должен был зорко ею высмотренный и ею же на слух проверенный актер А. Брэй⁷⁵, одарённый, острого ума человек, рыжий, как лис, и хромой, как Байрон; рукопись пьесы была ему вручена заблаговременно, чтобы он успел всерьёз подготовиться...

Как сейчас вижу: единственное световое пятно – лампа с классическим зелёным абажуром на столе; у стола – кресло для чтеца; подпирая стенки, как на Петровских ассамблеях, – слушатели в умильно-напряженных позах. В полумраке нехорошим темным огнём горят великолепные глаза (очи!) Анны Ильиничны.

Брэя нет как нет. Опаздывает? или забыл? И вообще – что-то будет? Наконец, когда всем уже решительно невтерпеж и хочется чесаться и даже кусаться, – влетает, наигранно-непринужденно, изящно раскланиваясь и извиняясь на ходу, – чтец. Коллективный вздох облегчения.

Брэй садится в кресло, откашливается, наливает воду из графина, пьёт, снова откашливается, бережно достаёт из потрёпанного портфеля рукопись, оглаживает её, пристраивается поудобнее – Анна Ильинична следит за ним пристальным тигриным взглядом – и – нарастающий, бархатно-громкий, актерский голос:

– Леонид Андреев. Самсон в окопах.

На чириковской половине жилось добродушно, естественно, без гнёта⁷⁶, хотя, как в каждой большой и очень дружной семье, были и трения, и неполадки, и страдания. И тоска.

Тоска жила в комнатке Евгения Николаевича, воплощённая и воплощаемая им – нет, не в рукописях: в деревянных модельках волжских пароходов, которые он сооружал на верстаке у окошка, глядевшего в самую гущу сада. Комната была населена пароходами -маленькими и чуть побольше, баржами – коломенками, тихвинками, шитиками, гусянками; челнами и косными... Тесно было волжанину во Вшенорах, мелководно на Бероунке!

Дружить со всей чириковской семьей Марине было несподручно – очень уж велика и разновозрастна была семья! Появлялись у нас в розницу то Людмила (вскоре уехавшая), то Валентина, то – старики. В честь Евгения Николаевича Марина даже пироги пекла, что было ей совсем не свойственно; Чириков, смеясь, называл их «цыганскими пирогами на кофейней гуще» и ел с аппетитом, жена его, Валентина Георгиевна⁷⁷, вежливо спрашивала – «как вы это готовите?» – и недоверчиво отщипывала кусочек...

...Добрая память детских лет хранит только добро, детские глаза выбирают из окружающего красоту, детские уши чутки к «интересному», смешному, забавному. Моя Чехия была порой моего детства, порой моего – на всю жизнь – простора, и весело вспоминается мне.

А как было у взрослых? Каково было им?

Ранней весной 1924 года мой отец пишет сестре в Москву:

«...В Праге мне плохо. Живу здесь, как под колпаком. Из русских знаю очень многих, но мало к кому тянет. А вообще к людям очень тянет. И в Россию страшно как тянет.

Как скоро, думаешь, можно мне будет вернуться ? Не в смысле безопасности, а в смысле моральной возможности? Я готов ждать ещё два года. Боюсь, дальше сил не хватит...»

Осенью того же года, ей же:

«Самое тяжёлое в моих письмах к тебе, это – необходимость писать о своей жизни. А она так мне мерзка, что рука каждый раз останавливается “на этом самом месте ”... Если бы рухнула стена, нас с тобой разделяющая! Господи!

Но не писать о себе значит ничего не писать...

Эту зиму я не переезжаю в город. Живём в ложбине, окруженной горами и лесом. Из окна вид на уже покрасневший холм и на небо, синее по-южному. Стоит бабье лето. По ночам уже морозит, днём жара. Каждый день езжу на занятия в город, который отсюда в двадцати верстах.

С ужасом ожидаю наступления зимы.

Двадцать пятый год сулит трудности. Разрываюсь между университетом и необходимостью немедленного заработка. Возможно, что заработка ради придется перебраться в Париж – там хоть какие-то шансы на работу, здесь – никаких. Нас, русских, слишком много.

Значит, бросать университет. Меня это не очень огорчает, ибо – не всё ли равно ? Но, знай я это раньше, иначе бы построил свою жизнь.

...Ясейчас занят редактированием небольшого журнала, литературно-критического. /Студенческий журнал «Своими путями»./ Мне бы очень хотелось получить что-нибудь из России – о театре, о последних прозаиках и поэтах, о научной жизни.

Если власти ничего не будут иметь против, попроси тех, кто мог бы дать материал в этих областях, прислать его по моему адресу. Очень хотелось бы иметь статьи – или хотя бы заметки о Студии [Вахтангова], Камерном театре, Мейерхольде. С радостью редакция приняла бы и стихи и прозу...

Поговори с Максом [Волошиным], с Антокольским – может, они дадут что-нибудь? Сообщи мне немедленно, могулия чего-либо ждать?

...Мне никто не пишет. У меня чувство, что все москвичи меня забыли. Я знаю, что меж нами лежат годы, разделяющие больше, чем тысячи и тысячи вёрст. Знаю, что сам виноват. Но всё же – больно.

Пиши, Лиленъка! Твои письма – единственная реальная связь и с Россией, и с прошлым, а может быть – и с будущим...»

Рассеянное по Марининым тетрадям – среди черноты черновиков и белизны беловиков, записей о переездах:

Июнь 1924 года в Иловищах (там, по остывшим следам, дописывается «Поэма Конца»: «А коней во мне – куда раньше!Начав, как вздох, дописывала как долг]»).

Июль в Дольних Мокропсах («переехали из Иловищ вД. Мокропсы в разваленный домик с огромной русской печью, кривыми потолками, кривыми стенами и кривым полом, – во дворе огромной (бывшей) экономии. Огромный сарай – который хозяйка мечтает сдать каким-нибудь русским «штудентам», сад с каменной загородкой над самым полотном железной дороги. – Поезда.

IIIкартину «Ариадны» начинаю 21 июля 1924 года. Дай Бог – и дайте боги!»).

Август – другое жильё в тех же Мокропсах {«паром через реку. Крохотный каменный дом; стены в полтора аршина толщины. Неустанно пишу «Тезея» [«Ариадну»]. Много отдельных строк, пока отстраняемых...»).

Сентябрь (и до самого конца пребывания в Чехии) – Вшеноры («Переезд во Вшеноры – везёт деревенский сумасшедший, которого мы по дороге опаиваем пивом и одуряем папиросой (! не курящего! – а три дня до этого вязание, из которого ничего не вышло...»).

Строки: «Всё важнее, всё нужнее, всё непреложнее – меня]»

«Уметь умереть, пока не поздно».

«Этой жизни – местность и тесность».

«Рваный платок на худом плече».

«Не иметь права терять (нищета). Ничто не твоё. Ни копейки».

«Душа не может быть заполнена никем и ничем, ибо она не сосуд, а – содержимое».

«Призраки вызываются нашей тоской. Иначе они не смеют. Дото-скуйтесь до отчаяния, и они станут полновластными хозяевами ваших дней...»

«Слёзы: непроливающиеся, в счёт не идущие».

«Как билась в своём плену

От скрученности и скрюченности...

И к имени моему

Марина– прибавьте: мученица».

Редко, потаённо прорывается иное: восходящее, боящееся сглазу; оно едва приметно; вот разве что вязание, только что бегло упомянутое.

Марина вяжет шаль, хотя ничего ещё не видно; при её подтянутости – всё ещё незаметно. Она вяжет, переупрямливая свою неспособность к рукоделию. Вяжет, и свяжет, и не одну, вколдовываясь в тысячелетиями проверенную, творящую, успокоительную занятость женских рук, оправдывающую досуг мысли, возможность тайного, глухонемого диалога с незримым, но уже сущим.

Тетради – другое: тетради – сплошной недосуг, сплошь труд и долг, сплошь мысль – изречённая, вдохновение – втиснутое в непреложную форму, чувство – названное; тетрадь – гласность, если не нынешняя, так грядущая. Уже рассекреченность.

И в тетрадях этих месяцев – стихи, письма, замыслы – и «Тезей», «Тезей» («Ариадна») – со всеми ответвлениями, взблесками Федры и неосуществившейся Елены, со всеми вариациями темы Рока. В тетради – всё, как всегда, только:

Женщина, что у тебя под шалью?

– Будущее!⁷⁸ —

и ещё, начатое и суеверно отложенное, в четыре незавершённых строфы, стихотворение:

...Над колыбелью твоею нищей

Многое, многое с Бога взыщем...⁷⁹

Восходит и сбывается то, о чём Марина писала Серёже в том, с Эренбургом из Москвы посланном письме: «Не горюйте о нашей Ирине. Вы её совсем не знали, подумайте, что это Вам приснилось.

не вините в бессердечье, я просто не хочу Вашей боли, – всю беру на себя!– У нас будет сын, я знаю, что это будет...»

Только потом, когда «тайное становится явным», она начинает об этом говорить вслух, к этому зримо готовиться, советоваться с врачами, собирать, по знакомым,

«приданое» – вещи уже подрастающих детей. И в тетрадях появляются открытые записи. Вот одна из них – характерная и характерная:

«...У Али восхитительная деликатность—называть моего будущего сына: “Ваш сын ”, а не – “мой брат ”, этим указывая его принадлежность, его – местоположение в жизни, обезоруживая, предвосхищая и предотвращая мою материнскую ревность...»

И наконец – ликующие строки, даже страницы чистейшей радости, светлейшей благодарности, просто – счастья:

«Сын мой Георгий родился 1 февраля 1925 года, в воскресенье, в полдень, в снежный вихрь. В самую секунду его рождения на полу возле кровати разгорелся спирт, и он предстал во взрыве синего пламени... Спас жизнь ему и мне Г. И. Альтшуллер, ныне, 12-го, держащий свой последний экзамен. Доктор Григорий Исаакович Альтшуллер, тогда студент-медик пражского университета, сын врача, лечившего Л.Н. Толстого.

Накануне, 31 января, мы с Алей были у зубного врача в Ржевницах. Народу – полная приёмная, ждать не хотелось, пошли гулять и добрели почти до Карлова Тына. Пошли обратно в Ржевницы, потом, не дожидаясь поезда, рекой и лугами – во Вшеноры.

Вечером были с Серёжей у А.И. Андреевой, смотрели старинные иконы (цветные фотографии), вернувшись домой, около 2 часов ещё читала в постели Диккенса: Давид Копперфильд.

Мальчик дал о себе знать в 8^ утра. Сначала я не поняла – не поверила – вскоре убедилась, и на все увещевания «все сделать, чтобы ехать в Прагу» не соглашалась... Началась безумная гонка Серёжи по Вшено-рам и Мокротам. Вскоре комната моя переполнилась женщинами и стала неузнаваемой. Чириковская няня вымыла пол, всё лишнее (т. е. всю комнату!) вынесли, облекли меня в андреевскую ночную рубашку, кровать – выдвинули на середину, пол вокруг залили спиртом. (Он-то и вспыхнул – в нужную секунду!) Движение отчасти меня отвлекало...

В 10ч. 30мин. прибыл Г.И. Альтшуллер, а в 12 ч. родился Георгий...

Да, что – мальчик, узнала от В. Г. Чириковои, присутствовавшей при рождении. – “Мальчик – и хорошенький!”

...Говорят, держала себя хорошо. Во всяком случае – ни одного крика. (Все женщины: – Да вы кричите! – Зачем ? – И только одна из них, на моё (Ну – как?) тихое: “Больно!” – И нужно, чтобы было больно! – Единственное умное слово. – Анна Ильинична Андреева.)

В соседней комнате сидевшие утверждают, что не знай – что', не догадались бы».

«У Георгия было семь нянь: волчиха-угольщица, глядящая в леса [нанятая в помощь Марине и ушедшая через неделю!], А.И. Андреева, В. Г. Чирикова, Муна Булгакова⁸⁰, Катя⁸¹ и Юлия Рейтлингер⁸² и “мать мальчика ” [моего маленького товарища, Олега]"—А.З. Туржанская...^м

...Юлия (воплощение чистейшего долга во всей его неприкрашеннос-ти!), в чёрном платье с широченным ремнём, строгая до суровости, художница, сидела под окном и три часа подряд молча тёрла наждаком доску для иконы, чем окончательно сводила меня с ума...

...Муна Б. была как тень – напоминала, при ребёнке, татарскую невольницу – “полоняночку”, может быть даже ту, разинскую – чёрные бусы глаз создавали чадру.

В.Г. Чирикова (актриса, волжанка), старая актриса... просто-играла: молодую мать, молодое материнство, всё равно чьё, её или моё... —Аон – прехорошенький!.. А ноздри!ноздри!Прямо – Шаляпин! – наполняя комнату и, мне, голову, жестами рук в браслетах и всплесками юбок искусственного шёлка, особенно свистящего.

...А.И. Андреева над ребёнком была воплощением материнства... ма-терью-зверью и даже – зверем... самовластными, ревнивыми, нетерпимыми и нестерпимыми речами и советами доводя меня до тихих слёз, которые я, конечно, старалась загнать назад в глаза, или слить с боков висков – помню даже тихий стук о подушку – ибо знала, что всё это – от любви: ко мне, к нему, живому, и от жгучей, м. б. и неосознанной раны, что всё это – нес нею и с нею уже никогда не будет...

“УА.И. к нему естественные чувства бабушки ”, – улыбаясь, сказал мне мой доктор.

Не бабушки – подумала я – бабушки отрешённее. Не бабушки, а матери к невозможному, несбыточному, последнему. Сейчас – или никогда. И знает – что никогда...

...Вот Катя /рейтлингер], высокая, белокурая, шалая. Всегда коленопреклонённая... Катя Р. с вечным мешком дружбы и преклонения на спине – через горы и холмы Праги – защитного цвета мешок, защитного цвета дождевой плащ – огромными шагами через горы и холмы Праги, а той из Праги во Вшеноры – с чужими делами и долгами и заботами в мешке – носящая свою любовь на спине, как цыганки – детей...

Катя Р., так влюблённая в мои стихи...

...Она и Алю носила на спине, и даже галопом, по нешуточным горам Вшенор – огромную толстую десятилетнюю Алю, чтобы порадовать – её, и что-то себе – лишний раз – доказать...

Эта буря меня обслуживала – тихо, этот лирический водопад тихо звенел о стенки кастрюлечек и бутылочек, на огне страстей варилась еда...

“Мать мальчика ”. Мать мальчика Лелика⁸¹, одинокая мать, брошенная отцом...

Её белая комната, с ежедневно, до страсти, моемым полом, с особой, нечеловеческой страстью: в малярийные дни. Откроешь дверь и —в саду, т. е. в окне, в котором – яблоня, которое – яблоня, которую помню вечно-цветущей. Просто – райской. Кроватка. Плита, чище зеркала. К ней другие ходили за пирогами, я – за тайной – всего её непонятно, неправдоподобно-простого существа. И с самотайной – себя. “Есть на свете, друг Горацио, вещи, которые и не снились мудрецам ”. Здесь Шекспир, конечно, о простых вещах говорит. “Мать мальчика ” была именно такая “вещь”, такой простоты – “вещь”. Чего никто не понимал, кроме меня. (А она ?)

Лицо Флёнушки из “Влесах и на горах”...⁸⁵ Отбушевавшая Флёнуш-ка. Бескровное лицо с прозрачно-голубыми – секундами непроницаемо-до-черна-синими глазами, ровно столько губ, сколько нужно для улыбки, – улыбка без губ.

Прямоносая, лицо молодой иконы...

...Верьте вяжущим вам фуфайки и няньчащим ваших детей!

Эти за вас – в огонь пойдут.

...Это было воплощение тишины, уместности, физической умелости. Как дома пироги у неё возникали сами – без рук или только с помощью рук – и даже не рук, а нескольких (заклинательных, навстречу и по желанию веши) движений – так и здесь:

Переложить ребёнка, перестлать мне, не прикоснувшись ко мне, постель—руки сами, вещи сами, магический сон, тишина...

Не забыть – нет, не няню, доброго гения, фею здешних мест, Анну Антоновну Тескову. Приехавшую – с огромной довоенной, когда-то традиционной коробкой шоколадных конфет – в два ряда, без картона, без обмана. Седая, величественная... изнутри – царственная. Орлиный нос, как горный хребет между голубыми озёрами по-настоящему спокойных глаз, седой венец волос... высокая шея, высокая грудь, всё – высоко. Серое шёлковое платье, конечно, единственное и не пожаленное для вше-норских грязей, ибо – первый сын!..»

«И, наконец, возвращаясь к первой ночи – к ночи с 1 на 2 февраля —

Чешка-угольщица. Первая. Никогда не забуду, как выл огонь в печи, докрасна раскалённой. (Мальчик, как веемой дети, обскакал срок на две недели, – от чего, впрочем, как все мои дети, не был ни меньше, ни слабее, а ещё наоборот крупнее и сильнее других – и нужна была теплица.)

Жара. Не сплю. Кажется, в первый раз в жизни – блаженствую. Непривычно-бело вокруг. Даже руки белые!Не сплю. Мой сын.

– О-о-о-о – угрожающе-торжествующе воет огонь, точно не в печи, а в самой мне, ...унося меня из самой меня дымоходом пищевода сквозь трубу шеи...

И торопливое сонное невнятное бормотание старухи – всё на “ц ” и на “эж” – чешки из той Богемии: Яна Жижки, Жорж Занд и “богемского хрусталя ”».

«...Если бы мне сейчас пришлось умереть, я бы дико жалела мальчика, которого люблю какою-то тоскливою, умилённою, благодарною любовью. Алю бы я жалела за другое и по-другому...

Аля бы меня никогда не забыла, мальчик бы меня никогда не вспомнил...

Буду любить его – каким бы он ни был: не за красоту, не за дарование, не за сходство, за то, что он есть».

И – чуть более поздняя запись:

«Мальчиков нужно баловать, – им, может быть, на войну придётся».

' Магда Максимилиановна Нахман (1887?-?) – художница, подруга Е.Я. Эфрон и коктебельская знакомая семьи М. Цветаевой. Летом 1913 г. ею был написан портрет Цветаевой и несколько портретов её мужа. Один из них – портрет С.Я. Эфрона почти в натуральную величину, лежащего в шезлонге, висел в комнате М.И. Цветаевой над ее постелью в Борисоглебской квартире (см.: Цветаева. А.И. Воспоминания. М., 2002. С. 577). После отъезда М. Цветаевой в эмиграцию портрет находился у её младшей сестры, после ареста которой следы портрета затерялись.

² Мария Павловна Кудашева (урожд. Кювилье; 1895-1986) – коктебельская приятельница М. Цветаевой.

³ Мария Ивановна Кузнецова (театр, и лит. псевд. – Гринева; 1890-1966). Впервые встретилась с М. Цветаевой и С. Эфроном в 1912 г. в Школе драмы С.В. Халютиной, где она училась в то же время, что и В.Я. Эфрон. Часто виделись они в 1913-1915 гг. в «Обормотнике» на Малой Молчановке, № 8 – своеобразной коммуне друзей-коктебельцев, где она жила вместе с В.Я. и Е.Я. Эфрон. Она играла в Камерном театре, так же как и В.Я. и С.Я. Эфрон. Бывала она и в цветаевской квартире в Борисоглебском пер., ее ближайшей подругой была А.И. Цветаева. Вспоминая эти взаимоотношения, М. Цветаева писала А.С. Ба-лагину 25 сентября 1927 г.: «Мария Ивановна мне, конечно, сестра, очень её люблю» (VII, 198). О встречах этого периода М. Кузнецова написала в 1964 г.

воспоминания. Когда М. Цветаева приехала в 1939 г. в СССР, М.И. Кузнецова побоялась с нею встретиться.

Ирина Борисовна Трухачева (1918-1980) – дочь М.И. Кузнецовой и первого мужа А.И. Цветаевой Бориса Сергеевича Трухачева (1892-1919).

^I Близкий друг А.Н. Скрябина Алексей Александрович Чабров (Подгаецкий) после его смерти и во время смертельной болезни второй жены Скрябина Татьяны Федоровны (урожд. Шлёцер) постоянно поддерживал её и детей Скрябина, а когда она в апреле 1922 г. умерла, принял над детьми опекунство.

⁵ Марина Александровна Скрябина (Мара; 1911-1998) – младшая дочь композитора А.Н. Скрябина.

⁶ Письмо И.Г. Эренбургу от 7 марта 1922 г. Впервые: Цветаева М. Неизданное: Сводные тетради. М., 1997. С. 81-82.

⁷ Георгий Васильевич Чичерин (1872-1936) – советский государственный деятель.

⁸ Рассказывая о своём первом приходе в Борисоглебский, И.Г. Эренбург пишет: «Ко мне подошла маленькая, очень худенькая девочка и, прижавшись, доверчиво зашептала: "Какие бледные платья! / Какая странная тишь! / И лилий полные объятья, / И ты без мысли глядишь...” Я похолодел от ужаса: дочке Цветаевой – Але было тогда пять лет, и она декламировала стихи Блока». Эренбург И. Г. Люди, годы, жизнь. М., 2000. С. 13. (Это – строфа из стих. А. Блока «Тебя скрывали туманы...». Блок А. Собр. соч.: В 8 т. М., 1960. Т. 1. С. 195)

⁹ 4-я строфа от конца поэмы «На Красном Коне» (1921) (III, 23).

¹⁰ Монпарнас – район Парижа, известный многочисленными кафе, где собирались русские литераторы.

^II Иван Яковлевич Билибин (1976-1942) – русский график, театральный художник и педагог.

¹² Людмила Евгеньевна Чирикова (в замуж. Шнитникова; 1896-1995) -художница. Ею были исполнены обложка и заставка для вышедшей в 1922 г. в Берлине в изд-ве «Эпоха» поэмы-сказки М. Цветаевой «Царь-Девица», её отец Евгений Николаевич Чириков (1864-1932) – русский писатель, прозаик, драматург и публицист.

¹³ Имя владельца литературно-художественного издательства «Геликон» Абрам Григорьевич Вишняк (1895-1943). В Берлине им были изданы две книги стихов М. Цветаевой: «Разлука» (М.; Берлин, 1922) и «Ремесло» (М.; Берлин, 1923). «Геликону» посвящен М. Цветаевой стихотворный цикл «Отрок» (1921) и ряд берлинских лирических стихотворений 1922 г. М. Цветаевой был сформирован на основе 9 ее писем 1922 г. к А. Вишняку, и его единственного ответного – эпистолярный рассказ. Автоперевод его на французский язык был сделан в 1932 г. Однако при жизни М. Цветаевой он не увидел света. Опубликован впервые: Marina Tsvetaeva. Neuf lettres avec une dixieme retenue et une onzieme recue. Paris, 1985. Существуют два обратных перевода на русский язык: Р. Родиной (Новый мир. 1985. № 8) под названием «Флорентийские ночи», данным А. Эфрон; Ю. Клюкина («Девять писем с десятым, невернувшимся, и одиннадцатым, полученным, – и Послесловием» (Болшево: Литературный историкокраеведческий альманах. 1992..N° 2).

¹⁴ Евгений Абрамович Вишняк (псевд. Жак Живе; 1917-2004) – поэт, мемуарист, публицист, сын А.Г. Вишняка, погибшего в Освенциме, участвовал в Сопротивлении, пережил нацистские лагеря. Основные темы его литературного и публицистического творчества – насилие и геноцид.

¹⁵ Томаш Масарик (1850-1937) – президент Чехословакии в 1918-1935 гг. В годы его президентства русские ученые, писатели и др. деятели культуры, поселившиеся в Чехословацкой демократической республике, получали ежемесячное пособие. М. Цветаева также с 1922 г. получала это, как она называла, «иждивение».

¹⁶ А.С. Эфрон приводит стих. М. Цветаевой «Берлину» (1922) (II, 135).

¹⁷ Четверостишие < 1921 – 1922> (II, 81).

М. Цветаева, действительно, перевела стих. В. Маяковского «Сволочи», но не на немецкий, а на французский язык. Оно было опубликовано под назва нием «Ecoutez, canailles!» в № 1 за 1922 год ежемесячного журн. «Вещь» – международном обозрении современного искусства под ред. художника Л. Лисицкого и И. Эренбурга.

¹⁹ 3-я и 4-я строки последней строфы стих. 1931 г. М. Цветаевой «Лучина» (II, 280).

²⁰ Сведений об этом выступлении В. Маяковского не удалось найти.

²¹ 1 – я и 2-я строки предпоследней строфы стих. 1922 г. «Но тесна вдвоем...» (II, 140).

²² Алджерон Чарлз Суинберн (1837-1909) – англ, поэт и драматург. Б.Л, Пастернак был увлечён его поэзией и ему представлялось, что книга М. Цветаевой «Версты» (1922) также была проникнута его влиянием.

²³ От riposter (фр.) - парировать, давать отпор.

²⁴ Алексей Елисеевич Кручёных (1886-1968) – поэт, один из теоретиков кубофутуризма. Был связан с Д. Бурлюком, В. Маяковским, Велимиром Хлебниковым. Постоянно участвовал в футуристических акциях в Москве и Петербурге. Ему принадлежит попытка создать новый язык – заумь. Написанная на этом языке строка «Дыр бул щыл» – приобрела широкую известность как синоним бессмысленной поэзии. Поэтические сборники Крученых иллюстрировали художники-авангардисты: Н. Гончарова, М. Ларионов, О. Розанова, Н, Кульбин, К. Малевич, П. Филонов, В. Татлин.

После революции сотрудничал в журнале ЛЕФ. С 1930 г. выпускал только библиографические справочники и занимался коллекционерством. Известно по воспоминаниям Л. Либединской, что он встречался с М. Цветаевой после ее возвращения на родину, в частности, провел с ней и её сыном день 18 июня 1941 г. в Кускове.

²⁵ Ср. дарственную надпись М. Цветаевой на её кн. «Ремесло» (М.; Берлин, 1923): «Моему заочному другу – заоблачному брату Борису Пастернаку. Марина Цветаева. 9 марта 1923 г.».

²⁶ Ср. в трагедии Шекспира «Макбет» (акт 4, сцена 1): «Цари, Макбет, покамест не полез / На Дунсинанский холм Бирнамский лес».

²⁷ Город в восточной Германии, где с 1775 по 1882 г. жил Гёте.

²⁸ Речь идет о книге Б. Пастернака «Поверх барьеров» (М., 1917).

²⁹ 4-е стих, из цикла Б. Пастернака «Скрипка Паганини» <1917>.

³⁰ Начальная строка 8-го стих, из цикла «Провода» (II, 180).

³¹ А. С. ошиблась, старший сын поэта родился 23 сентября 1923 г. Будучи по образованию военным инженером, Е.Б. Пастернак стал биографом отца, публикатором и комментатором его произведений и писем. Основные работы: Борис Пастернак. Материалы для биографии (М., 1989); Борис Пастернак. Биография. (М., 1996); Борис Пастернак. Жизнь и судьба. (М., 2004); составитель и комментатор (вместе с Е.В. Пастернак) полного собрания сочинений в 11 томах. (М., 2003-2005).

³² ВХУТЕМАС – Высшие художественно-технические мастерские – мос ковское учебное заведение. Основано в 1920 г. С 1926 г. преобразовано во ВХУТЕИН – Высший художественно-технический институт.

³³ Строки из «Поэмы Конца» М. Цветаевой (1924) (III, 31-50).

³⁴ «Своими путями» – литературно-художественный и общественно-политический журнал под ред. А.К. Рудина, А.И. Федорова, С.Я. Эфрона. Прага, 1924-1926 гг. Издавался Русским демократическим студенческим союзом в Чехословакии.

³⁵ «Русский современник» – литературно-художественный журнал (Л,– М., 1924). Издавался при ближайшем участии А.М. Горького, Е.И. Замятина, А.Н. Тихонова. В, № 3 за 1924 г. были напечатаны стих. М. Цветаевой «Занавес» и «Сахара» (оба – 1923).

³⁶ В сборнике «Московские поэты» (Великий Устюг, 1924) были опубликованы стихотворения М. Цветаевой «В час, когда мой милый брат...» и «Брожу – не дом же плотничать...» (оба – 1923).

³⁷ Семен Исаакович Кирсанов (1906-1972) – поэт, сподвижник Маяковского, ездил с ним по городам СССР с чтением стихов. Член объединения ЛЕФ (Левый фронт искусств), постоянный автор журн. «ЛЕФ». Б. Пастернак также был членом ЛЕФа и печатался в этом журнале до второй половины 1927 г., когда он послал редакционному коллективу журнала «ЛЕФ» письменное заявление о выходе из ЛЕФа. В письме от 30 июля 1926 г. Б. Пастернак, рассказывая о впечатлении, произведенном на лефовцев «Поэмой Конца», писал М. Цветаевой: «Асеевский ученик и любимец, Кирсанов, пальцы изъязвил чернилами, переписывая ее... Они мечтают о перепечатке Поэмы в Лефе» (Марина Цветаева. Борис Пастернак: Души начинают видеть. М., 2004. С. 261).

³⁸ Эмилий Александрович Фурманов – поэт и журналист.

³⁹ Летом 1927 г. А.М. Горький пригласил А.И. Цветаеву приехать в Сорренто на виллу Сорито, где он в это время жил. Там она могла прожить 3 месяца. Сестре она пообещала приехать к ней в Париж на неделю с тем, чтобы вернуться к Горькому в Сорренто. Однако уже в первые дни после приезда А.И. Цветаевой в Париж тяжело заболели дети, а потом и Марина, и это заставило её задержаться на 20 дней.

⁴⁰ Поэмы М. Цветаевой «С моря» (май 1926) и «Новогоднее» (7 февраля 1927) – не были ещё опубликованы, видимо, она их переписала от руки для сестры и для Б.Л. Пастернака.

⁴¹ Екатерина Павловна Пешкова (1876-1965) – первая жена А.М. Горького, общественная деятельница. В это время сотрудница Политического Красного креста, также гостила на вилле Сорито и возвращалась в Москву 21 октября 1927 г.

⁴² Международный конгресс писателей в защиту культуры проходил с 21 по 25 июня 1935 г. в парижском зале «Мютюалите», вмещающем около 2 тыс. человек. В резолюции конгресса говорилось, что цель его «вести борьбу против войны, фашизма и всяких других опасностей, угрожающих цивилизации». Участвовали в конгрессе крупнейшие писатели современности: Андре Мальро, Анри Барбюс и Андре Жид, Карел Чапек и Лион Фейхтвангер, Джон Пристли и Бертран Рассел, Олдос Хаксли и Вирджиния Вулф. Были прочитаны телеграммы заболевшего М. Горького и Р. Роллана. Первоначально Пастернак не был включен в состав советской делегации. Но организаторы конгресса настояли на том, чтобы дополнительно были присланы Пастернак и Бабель – писатели, известные на Западе.

В письме к А. Тесковой от 2 июля 1935 г. М. Цветаева писала: «О встрече с Пастернаком (– была – и какая невстреча!)» (VI, 425).

Об этой «невстрече» – слова М. Цветаевой из письма от 6 июля 1935 г. Н.С. Тихонову – участнику конгресса: «От Б<ориса> у меня смутное чувство. Он для меня труден тем, что все, что для меня – право, для него – его, Бори-син, порок, болезнь. Как мне – тогда (Вас, впрочем, не было, – тогда и слез не было бы) – на слезы: Почему ты плачешь? – Я не плачу, это глаза плачут <...> -Ты – полюбишь Колхозы! ...В ответ на слезы мне – "Колхозы”. В ответ на чувства мне – “Челюскин!”

Словом, Борис в мужественной роли Базарова, а я – тех старичков – кладбищенских.

А плакала я потому, что Борис, лучший лирический поэт нашего времени, на моих глазах предавал Лирику, называя всего себя и всё в себе – болезнью. (Пусть – “высокой". Но он и этого не сказал. Не сказал также, что эта болезнь ему дороже здоровья и, вообще – дороже, – реже и дороже радия. Это, ведь, моё единственное убеждение: убеждённость)» (VII, 552).

⁴³ Родители Б.Л. Пастернака – Леонид Осипович Пастернак (1862-1945) -живописец и график, учредитель Союза русских художников и Роза (Розалия) Исидоровна Пастернак (урожд. Кауфман; 1867-1939)– пианистка, музы кальный педагог – уехав из России в 1921 г., жили в это время в Германии, в Мюнхене, а возвращался Б.Л. Пастернак с конгресса в защиту культуры через Германию.

⁴⁴ В конце октября 1935 г. М. Цветаева написала Б. Пастернаку; «Убей меня, я никогда не пойму, как можно проехать мимо матери на поезде, мимо 12-летнего ожидания. И мать не поймет – не жди <...> Я, в этом, обратное тебе: я на себе поезд повезу, чтобы повидаться (хотя, может быть, так же этого боюсь и так же мало радуюсь») (VI, 277).