Текст книги "Самообеспечение языческого выживания (СИ)"

Автор книги: Аноним Фиксаж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)

Ну, а Ершова зачем сюда авторитетом? И Бажова? Да еще столь глупым образом? (Это опять не к вам). И если уж на то пошло, там же как раз осьмицей и режется, ставится точка, итог, тем самым подводя черту: "И неделя пронеслась". Последним восьмым днем была закончена неделя – вот как это читается, олухи вы царя небесного! – прости Господи! Читаю "родноверов" из числа "идеологов-коммерсантов", и уже не знаю – на каком месте волосы рвать...

А это? Ахтеньки! Вот уж чего уж не существовало на Руси, так это гороскопов! Колесные календари были, но те никогда не пытались гадать о событиях – он их просто удерживали в себе на почве многократно повторяющихся случаев. Главное его предназначение – служить аграрному и прочим сезонным делам, связанным с добычей и выращиванием пищи. Да, перечитайте гороскоп – разве его русский человек писал? А циклы? Опять бред. Многое русскому духу просто оскорбительно.

Цикл ежа? Цикл ужа?.. Охренели? Без иуд не обошлось.

КОЛО-дар – это накопитель опыта. Именно его он собирает в свои промежутки – в природные периоды. КОЛО-дар – это то, что ребенок должен изучать, едва начав говорить, от самого начала жизни до ее конца, год от года проходя и улучшая заложенные повторяющиеся обязывающие. Дар колесного календаря – естественность хода и возврата опорных событий, года-круга (круглый год). Четкая наглядная равномерная разбивка по «спицам», где каждая – неординарное событие, и отмечается неровно и равно. Можете ли вы это практиковать-пройти в городе (собственной среде), а не месте, которое язычники определили «средой обитания»? Вне Природы язычника нет! Показушность современного «родноверия» сходит на нет, как только человек отрезает себя от города физически и психологически, чтобы в действительности им стать. Так что должно бы стать основой ВЕРЫ будущей, вернувшейся к самой естественной природной вере времен прошлых?

«В отличие от разума и интеллекта инстинктивной программой логического консерватизма от рождения наделен каждый из нас. Поэтому, если упаковать некие полезные знания или правила в ритуальную и сакральную форму они легче и крепче усваиваются мозгом. В этом огромная позитивная сила религий как организаторов и воспитателей. В этом же негативная (что?! – ё-мое!) сила и живучесть суеверий...» – пишет, инструктируя, но тем самым и саморазоблачаясь, отдельный «офицер православной веры» не из самых маленьких.

СОХРАННОСТЬ ОБЫЧАЕВ И ИХ ТРАКТОВКА

Резонность жалоб Терещенко (см. «Быт русского народа» изд. 1848 года в 4-х томах) о «борьбе» /?! – так буквально, а удивление, как и выше, мое – вот уж любопытно, а не доходило ли до случаев рукоприкладства к «носителям информации» – обычное дело для крепостного времени, коль речь, так ужо по тексту/ ...о «борьбе этнографов-собирателей» с «суеверными людьми», что /вот же паразиты!/ ...никак не соглашаются пересказать свои обычаи, да и не всегда можно положиться на верность передаваемых известий, занимающиеся переиначиванием и нарочитым указанием противоположного" – буквальное цитирование. Невдомек, что это глухое противостояние имело ту логическую подоплеку, что называлась «священный синод», т.е. инстанцию, которой всем попам, совершающим «тайну» исповеди, вменялось докладывать о крамоле, и в первую очередь – языческой. Изыскатели столкнулись и с такой трудностью, которую описали, как «чрезмерная разнообразность сведений об одном и том же предмете».

И вот это не менее любопытно! Как с точки зрения возможностей топить информацию (крамолу) среди информации (суевере), того, что только человек природы способен ее различать, способностей к импровизации, впрочем, не отрицая и широты самого явления.

«Отсутствие дисциплины русского народа, не предоставляет возможности найти сами признаки существования у этого племени какой-либо истории до призвания ими Рюрика, или связанных с тем временем общественных законов!» – исходил доказательствами очередной немец, из числа призванных Петром Первым для составления российской истории, когда носителей знаний о прежних временах, целыми общинами дожигали в срубах, обставляя это самосожжениями.

«Хождение в народ» ради сбора этнографического материала, стало модным едва ли за сто лет до следующей, схожей с петровской, революции, столь перетряхнувшей русский народ, что последующие поиски превращались в пустое дело. Но к этому времени осталось лишь единственное «слепое» географическое пятно, которое не было исхожено собирателями вдоль и поперек. Но его никто так и не заметил. Северо-Западное пограничье (в той своей части, что коснулось Белоруссии), Латгальская возвышенность и прилегающие к ней болота. Места, куда устремились «староверы», избегая пресса Николая-Палкина (государя стремившегося к единообразию государства), что запретил хоронить их на кладбищах с писанием имен и занесением тех усопших в церковные книги.

/Речь о печальной памяти указе Николая Первого (об запрещении писаться староверам в "кладбищенских книгах") служил целью подрезать их корни, вынудил тех на новое перселение (речь о староверах Северо-Запада) и осесть средь латгалов. Латгалы никогда не веровали всерьез в "католического папу", рассматривая это чужое верование, как решение вопросов – кому платить десятину, и потому удивительно быстро переобулись в "староверы"./

По нашу сторону границы, до того указа, как-то уживались, соблюдали собственные обряды и обычаи, избежали "крепости" (крепостного права) или выкупились, вырвав из рабства всех родноверов, были "беЗпоповцами" (именно так – "без" и по сей день, не признав "беса" и в этом праве), ибо не желали иметь соглядая властей, платили двойной налог – "за веру", впитывали в себя все "толки", всех желающих веровать "собственным умом или по заветам предков", то есть, прикрываясь Христом, как щитом, были по большей части теми самыми язычниками, которых искали и не могли найти этнографы, являя всем гостям парадное – "старообрядие" и пряча "староверие". Повод не раскрываться был железный: "вы не мы", понимая это как "вы – немы"... – робичичи, одним словом!

Следует понимать, что из себя представляло западное пограничье и люди, что на определенном отрезке стали зваться «порубежниками». Племенной котел, в котором, волей обстоятельств, перемешались русы, угры, фины, балтийские славяне (большей частью – латгалы)... По Гумелеву этносы определяет география места. Здесь она сложилась самая, что ни есть, удивительная – словно черти воевали, а потом все бросили. Земли, причудливо перемешанные ледником, а позже заросшие непроходимыми лесами, множество озер, чьи характеристики не повторяются, а перепад высот соседствующих может составлять сотню метров, ручьи и протоки, что стали артериями, словно специально, создало места чрезвычайно неудобные всякой власти, но удобные людям, которые не желают иметь с властями никаких отношений. Каждые приносили в эти места собственные обычаи, и они, сливаясь или сталкиваясь, создали удивительную перемесь, которой подошло бы такое название, как «Общинная Правда Варага».

Варага? 800 лет в тени деревьев!

Почему взята такая странная цифра – 800 лет? Она условная. В 11-12 веке в славянской Прибалтике все перемешалось, пришло в движение, началось уничтожение ливов – их постигла судьба прусов (последний лив умер в прошлом веке). Латыши не имеют к ливам никакого отношения, они – плод растянувшегося на века немецкого генетического эксперимента, выращивающего на землях, теперь уже Лифтляндии, удобного слугу-раба и со всей тщательностью выбраковывавшие все неудобные экземпляры. Потому собственную письменность получили позднее якутов и руками тех же немцев – они создали "латышский алфавит" и грамматику. Наследие ливов в какой-то мере сохранили латгалы, которые в 1207 году (если за точку отсчета брать христианскую хронологию) собрали совет племен и бросали жребий с вопросом к своим богам – на кого их заменить. Выпало идти под западную церковную десятину. Но уже в 1222 году часть лаглальских племен подняла восстание, и как возмущается немецкий хронист: "Посмели мыться сами, смывая веру, выметали и мыли собственные замки (??? – так у автора!), а тем лишились благодати!.." Насколько примечательно – вся Европа не моется, сохраняет благодать (не иначе, как для чумы?), а эти дикари... И особо отмечу следующее, уже насквозь языческое, принципиальное: "А еще выкопали своих мертвых и сожгли на кострах..."

Любопытнейшее чтиво! Характеризующее.

По счастью (или несчастью?) этнографические исследования обошли стороной те земли Северо-Западного пограничья, что прилегали к латгалам и белорусам, они сосредоточились на Пскове и Новогороде. Попутно обнаружив такой казус, что от новгородских былин не осталось и следа на новгородской земле. Они «переселились» на Север, ушли в изгнание.

В 18 веке собирание и классифицирование "народного материала" стало не просто модным, а превратилось в науку, доступную многим, не требующую специальных познаний, кроме пытливости и терпения. Последовало вполне естественное открытие "двоеверия", что озвучивали как "суеверия", и в очередной раз объяснили темнотой русского народа, срочно требующего мер по его образованию, вплоть до изменения самого образа жизни и даже жилищ.

Беда всех этих желающих изменить кому-то жизнь к лучшему, заключена в том, что они и понятия не имеют, что собираются менять. Ранимые дворянские души пушкинской поры терзались, видя "курные избы", отапливающиеся "по-черному", еще более избы, в которых нижняя часть была отведена под животных, дети спали над ними – как можно так жить!?

Да, для тепла, недоумки! Животные собственным теплом обогревают, да и лес-то, чай, барский, приказчик – сволочь, хвороста не соберешь. А "курная изба" той причиной, что вы сами ввели налог со всякой трубы. Ну, что поделаешь, зато теперь по насекомым лишний раз дымом проходимся, одежду подвешивая, у нас вшей нет – они в барских домах с клопами дружбы водят, да еще на станциях. Опять же, продукт в подкрышье в дыму готовится, лучше сохраняется. А что глаза ест, так пока топится, мы там не сидим, дел много, а надо, так низом, пригнувшись – мы привыкшие...

Деревня мракобесие всякой власти рассматривала как природные явления – катаклизмы, периоды бедствий. (К примеру, в Хрущевское м-бесие, середины 50-х, начала 60-х, ее житель рубил яблони, либо сажал их по две-три в одну яму не по собственной дурости, а властей, введших налог за каждый ствол.) Не имея возможности бороться со стихией очередного миро-переустройства, деревня разгребала мусор последствий, устраивая свою жизнь среди переломанного... в очередной раз.

В "Столыпинские реформы" перенесли тяжелейший удар – был вбит клин в Общину. Столыпинские реформы, подвигли на переселение оставшихся, ибо земли были скудные, а население удваивалось каждые два десятка лет, и не могла на них прокормиться даже общиной. Голод, что в начале 19 века на Северо-Западе и Центральной России стал повторяться каждые несколько лет – прямое следствие перенаселенности, любой недород на этих тощих землях отныне отзывался голодом. Жадность перекупщиков (90 процентов зерновой скупки "на корню" держало в своих руках еврейство) не оставлял шансов на разрешение этой проблемы, кроме как революции или переселения.

Революционеры же ввели запрет на хуторное ведение хозяйств. В 20-30-е само понятие Общины извратили, провели "кибутизацию", сделав подделку обязательной, ее, государственным, неразумением, "ими" писанным уставом, и невозможной отдачей "за жизнь", где выгребали до зернышка, а возвращали по усмотрению "на усмирение". – "Мы победим, если монополизируем и удержим в собственных руках все имеющееся продовольствие!" – писал Ленин, и революция не заканчивалась 20 лет, до самого 1937 года – Сталинской ревизии дел и людей.

В Великую Отечественную деревня обескровила – отдав все (на Северо-Западе большинство деревень было стерто с лица земли подчистую), но не потеряла волю к жизни.

Хрущевские "укрупнения" убили как малые деревни, так и уцелевшие (недостаточно большие), что смели восстанавливаться после сожжения их фашистами.

В Брежневские времена, теряя корни, стряхивая с себя землю, деревня бежала уже невозвратно, пополняя бараки рабочих окраин. Послабления с выдачей паспортов, призывы (государственные стройки нуждались в рабочей силе) вынимали с ее земли тех, кому было нечего терять.

В 90-е (очередной Е-революцией, направленной на присвоение накопившейся общественной собственности, кражу ископаемых недр, леса, земли, воды и прочих угодий) город победил деревню окончательно, сутью – уничтожил. Именно 90-е произвели контрольный выстрел в голову, проделав то, что не удалось за тысячу лет ни христианизации, ни губительнейших преобразований, направленных против человека Общины – человека Природы.

Встряски последних 100 лет стояли на столь близких расстояниях, все, как одна, направленные против общины, были жестоки, но до 90-х не геноцидные, потому как предлагались иные, пусть бесправные, пусть «эрзац», пусть «псевдообщинные», но твердые формы, но в целом они дробили и рыхлили ситуацию, изменяя психотим трех или четырех поколений, вырывая лучших, предлагая им другие цели, и обволакивая безысходностью оставшихся, отучая их от земли. Эти действия погубили не просто Крестьянскую Общину, они погубили саму Деревню – древнейшую цивилизацию – целиком и полностью. Ликвидированы обычаи, уничтожен уклад жизни и малейшая тень возможности восстановления прежнего. Город убил деревню, именно убил. Поиск в ней этнографического материала сегодня – полная беЗсмыслица. ...для вас!

Теперь собственно об обычаях, о которых вы и слыхом не слыхали, и о календаре, о котором понятий не имели.

Итак, в перечислениях "пост-языческих" или, так называемых, "Владимировских богов" (а подавляющая часть сведений нам поступила именно из того "госпереворота"), первым, из сохраненных им на престолах, идет Перун, далее два имени одного явления – солнечного, которое никак нельзя было обойти (лишь уничтожив вся и всех): Хорс-Дажьбог. Тире в данном случае логично. Хорс толкуется как "круг" (имеется ввиду солнечный, но возможно "мировой"), Дажьбог – "все дарующий". Вместе: "круг дарующего бога" (круг – неостановочность безконечность явления), второе буквальное – "одаривающий солнцем". Вывод: мы имеем дело со ВСЕБОГОМ, хотя он имеет в кругу языческого структурного календаря свое (лучшее!) навеки закрепленное за ним место. Память о нем – "русалии", "купальная ночь" ("купало"), костры ("лиго", "раклаг" и "баклаг"), "агра" ("аграфеновы бани"), парные хождения за "цветком папоротника"...

К слову, у "балтийских славян" (тех же латышей), женщина, которая не могла понести от мужа и родить, получала в это время полную свободу, дабы попробовать сделать это с божьей помощью. В наших местах предложение женщины мужчине или мужчины женщине (и никаких иных вариаций!) могло звучать так: "Не пойти бы нам поискать цветки папоротника?" Случались ли несогласия, сие нам неводомо.

(Любопытно, но по древним (языческим?) обычаям замужняя женщина начинала считаться рабыней мужа, если не уходила от него раз в году на три дня, тем сохраняя, если не возможность, то хотя бы видимость своей свободы)

И весьма кстати (хотя и не приписанным к "русалиям"), мужской обязанностью выступало утешение вдовы, когда та, на одной из "восьми" структурных линий (8 марта, однако), теплила свечу на окне, разводя тем как бы собственный "вдовий костер" – призывая на него. (И еще раз – представляете, как озадачен был бы варага, пройдя по современному городу, и узрев обилие семисвечников на подоконниках?)

Календарные и прочие обычаи следует рассматривать не через призму понимания нравственности или безнравственности собственного времени, а являлись ли они по отношению к тому времени прогрессивными (то есть, приносящими пользу обществу) или регрессивными (то есть, наносящими вред обществу). Каким бы вы посчитали следующий местный или «частный» обычай женщин варага: «В наших урочищах есть особое лесное „женское озеро“. К нему, когда заболевал ребенок, шла в одиночку мать (ночью), заплывала на середину, ныряла, набирая в посуду воды с глубины (очевидно в бутыль). Переливала в открытую посуду и несла ее держа перед собой. Шла нагой (но возможно мы сейчас понимаем наготу неправильно, может так статься, что была нательная рубашка – здесь не все ясно, с этим сталкиваюсь в старых записях регулярно)».

Это прогрессивный обычай?

Это регрессивный обычай?

Это нейтральный обычай? (то есть не наносящий вреда, но и не приносящий пользы)

Оппонент (Елизавета Васильевна): «Насколько полно вы описали этот обычай? Лечение ребенка ограничивалось только фактом ночного похода за водой или воду потом как-то использовали? На мой взгляд дать точную оценку невозможно в общем случае. Если это было дополнительным методом лечения, то обычай нейтральный с точки зрения здоровья ребенка. А вот для матери такое купание в холодное время вполне может стать последним в жизни. Если учесть, что мать может родить еще 15 таких детей, а ребенок без матери вполне вероятно умрет, то обычай уже становится регрессивным. А сейчас рассмотрим случай, когда после мистического похода вода все же используется. Возможно ее состав возле дна в этом озере является исцеляющим при некоторых кожных или других заболеваниях и примочки или питье с использованием такой воды станут исцелением для ребенка. Тогда обычай как бы прогрессивный. После всех рассуждений такой вывод: обычай является регрессивным так как представляет опасность для здоровья зрелой женщины, которая потенциально может стать матерью много раз. Если этот аспект не учитывать, то нужно знать, что происходило с водой после доставки домой в открытой посуде, а также химические особенности состава воды около дна в том самом озере...»

Далее автор: «Нет, эти походы происходили в особые значимые дни лета, так что „застуживание матери не грозило“. Вода чаще всего заготавливалась впрок. И здесь не учитывается, что из себя представляли женщины того времени, когда выносливость их была, с нашей точки зрения, изумляющая. Работы от заката до заката, причем большинство из них за работу и не считались. Думается, мы не учитываем возможные изменения воды за счет особенностей ее переноса. Мы практически ничего об этом не знаем. Воду несла женщина-мать ночью, нагая, в открытой посуде, не видя своих ног, держа обеими руками перед собой. Это сложно, страшно, и можно превозмочь только сильнейшим желанием. Может так статься, что вода меняется искренним желанием матери помочь ребенку, „подзаряжалась“, обретала некие новые свойства. Если учитывать, что в лечении большей часть помогает вера в действенность лечения, то препятствия, которые ставятся, только усиливают эту веру. А известная многократность случаев исцеления, играет еще больше. Забыл дописать. Этой водой ребенка поили и омывали. Обыкновенно с речитативом, где не столь важен смысл, как звук. Вода не портилась – возможно, в счет изменения ее свойств. До дна озера не донырнуть, я там замерял – шнур закончился на 30 метрах... Существовали иные способы усиления свойств воды. Например, жертва. В наших местах были под категорическим запретом жертвы связанные как с кровью людей, так и животных. Это северные верования, а не южные. Здесь не режут даже петуха, когда ставят новый дом, чтобы помазать кровью угловые камни. Но человек может пожертвовать своей добровольной болью другому человеку или пожертвовать семя. Обычай до крайности странный, из числа древнейших, но имеет аналогии. Например, жертвование мужского семени на первой весенней распашке...»

Но продолжим. К числу безнравственных обычаев (с точки зрения нашего времени) можно отнести и обычай обережного опахивания деревни девами (протаскиванием сохи или плуга, замыкая ее в круг или от воды до воды), что происходил в одну из ночей, и были они, согласно источникам, опять-таки наги. (Подумать только! Голые несовершеннолетние!) Но следует знать подробности, прежде чем о нем судить и осудить. Предваряла событию «ЛЮРАВА» – осьмица (восьмидневная неделя), на время которой межевой дед, нравственности не опасный, опытом мудрый, в течении этих дней от рассвета до захода солнца вел «класс» ознакомления с опасностями первого в жизни подросткового костра (22 мая, Волос), рассказывая душеспасительные и душещипательные легенды о влюбленных, уча травкам-цветкам (отсюда еще одно название осьмицы «Семидивница», считалось, что в каждый из этих дней рождалось по восемь трав-цветов, с одной главной, а на восьмой день – особые – дедовы). Межевой дед стремился оградить от преждевременного опрометчивого, ибо пекся о сохранении рода здоровым. Наиболее известное название этой осмицы, как уже сказал, ЛЮРАВА (перед ней выступали еще три – Ойрава, Ейрава, Мурава, а все четыре составляли предлетье). На Люрава разбирались такие понятия, как ЛЮБИ, ЛЮДИ, ЛЮТИ, каждому имелись собственные РА-сказы. Ну, а потом в одну из ночей они протаскивали вокруг деревни плуг или соху (именно протаскивали, а не пропахивали, бороздить невозможно), это выступало сильнейшим оберегом. Плуг, как сказал, протаскивался от воды до воды, потому как было редко такое, чтобы деревня не стояла на берегу озера или речки. Вода – дополнительный, уже собственный оберег, нечистой силе его не перейти.

Едва ли не всему значимому случается зеркальное. Если случался падеж скота или моровая болезнь, ночью, запрягшись в плуг, оберег ставили уже нагие женщины (это же читаем у Даля), после чего шли, искали «коровью смерть» – это считалось первое животное или человек, который попадется им на пути. И ведь могли забить до смерти, ибо, распалившись негодованием, являли собой в тот момент фурий. Вот уже сутью уже и два обычая на схожих основаниях, столь близких и столь полярных.

Учитывайте, здесь и далее берусь описывать уже редкие и, возможно, что и нехарактерные обычаи язычников "северо-запада", о которых вы не знаете или имели неправильно представление. Обыкновенно они касаются лишь одной ветви и одной географической точки, не получив более широкого распространения, и возможно, это связано с культом места – определенной точки. Мне достаточно просто рассказывать о мужских "островных обычаях", так или иначе, большинство из них ведет свое происхождение от обрядов инициации (переходных периодов взросления, взятие на себе определенных мужских уроков), но женские охранялись и охраняются со всей тщательностью.

Этот "Озерный обычай" женщин (речь об озере "Стопа"), с точки зрения мужчин, крайне безнравственен по трем причинам:

Первая – на них мужчин не пускали.

Вторая – на них пороли мужика.

Третья – средь множества добровольцев, выбрали самого неказистого, плюгавого, а он, в свою очередь, мог после действа (если был в способностях – таково мое предположение) выбрать любую красивейшую, самую желанную из женщин и пожертвовать ей (она становилась "богиней озера") свое семя.

Вопрос современности: регрессивный это обычай или прогрессивный сложен, поскольку никакими другими сведениями, кроме этой, уже легенды, мы не располагаем. Мы даже не знаем, являлся ли этот обычай частью обряда инициации девушек, которым предстояло выйти замуж в ближайшее время. Или это отрыжка древнейшего культа времен матриархата, и событие заканчивалось не такой наградой избраннику?

Одним из предположений назначения обычая может выступать общее пояснение характера того времени, когда мужчина выступал богом, судьей и отцом жене, а она обязана была смотреть на него снизу-вверх, снося все. Тогда это акт групповой психотерапии, но особо, если секущими выступали те, кто проходил обряд. Назначение – не видеть в мужчине, которого чаще всего получали не собственным желанием, некий абсолют, который тоже можно разложить на лавке и пройтись розгой (или что там у них, у "озерных дев" было? – это неведомо).

Порка в старое время не выступала чем-то из ряда вон выходящим. До того, как ребенку вешался его первый детский (широкого лезвия и округлый) нож на пояс, за какой-то серьезный проступок его могла высечь мать (отец? – никогда!), но лишь травой, что и носила название «отроковник», и не более раз протянуть, чем «кругляков» на той окажется. Дочь же мог выпороть лишь отец или дядя по матери, если первый отказывался, а мать настаивала, и здесь то интересное, что возраст вколачивания ума через ягодицы для девочек-оторв был увеличен вдвое, почти до выданья. Но событие это было до чрезвычайности редкое, и только христианство сделало у себя телесные наказания делом рядовым, а в некоторых местах еженедельным (субботним). Слияние языческого и христианского, неправильное понимание добровольной жертвенности, потакание распущенности и дозволенность (отсутствие такого регулятора, как Община) породило «изуверские секты»: секты «распущенников» (из «бегунов»), «свальников» («свингеров», по-современному, но разве не от слова-сути, слова-харатеристики – «свиньи»?), но наиболее характерными к тому времени, были определенно – «хлысты». В Европах на схожих основаниях (проведения женских ритуалов) возникали «общества флягеллянток». Возможно, это и породило феминизм. Но подобные клубы по «идеологическим», пусть «подплеткой» у них и выступала похоть, на мой взгляд, честнее «религиозных мотивов» наказания плоти.

В русской деревенской школе считалось, к примеру, что этакий массаж ягодиц, способствует, некоторым образом, приливу ума, остроте мышления и запоминанию. Это принималось как должное и было широко распространено опять-таки в христианский период. Варага своих детей в школы не сдавали, учили на дому (и только зимой). Но существовал и среди них еще один малоизвестный мотив ритуальной порки, как Наказ. Раз в восемь лет, а именно в день и год особого общинного костра (Раклага), когда тот зажигался с восьми сторон-лучей одновременно, в полдень, в момент зависания солнца, на родовых межах при стечении народа, секли двух мальчишек (большей частью символически), по одному от рода и на условной границе их разделяющих. Им со временем и предназначалось стать, если обстоятельства сложатся, межевыми дедами. Помнить о межах – "держать межу".

Вопрос прогрессивности или регрессивности этого обычая решаем простейшим заключением, что в целом это ликвидировало все споры из-за земли (а значит, возможное кровопролитие). Обычай освежал знания о межах. Семейные межи, внутри рода, указывали те же «межевые деды», и их авторитет в этих вопросах считался непререкаемым. Родовые межи – между собой, не привлекая общинников, не давая тем возникнуть недовольству и разору. Общинным же обычаем же, сход стариков определял сколько и кому выделить земли (наделов), на основаниях того, сколько и кто способен потянуть, справиться. К этому подходили чрезвычайно обстоятельно.

Следующим из неординарных (голых) обычаев выступает такой красивый, как «полюбовное соединение» (необдуманный порыв молодых) вместо «расчетливого соединения» (продуманного взрослыми людьми).

Все браки решались взрослыми. Строго соблюдалась и разница: ОН должен быть старше ЕЕ на восемь лет (со скрипом допускалось и семь), максимальной же разницей в возрасте определялись 12 лет (но и здесь были допущения). Это браки по расчету, по сговору, именно ЕМУ (обыкновенно зналось заранее) выращивалась ОНА, жена. "Сверяй по матери ее!" – таков был древнейший совет, и можно было угадать какой вырастет дочь "физически" и "психологически", ее способностях блюсти дом, на том какое место в этом доме занимает отец. В наше время так ничего и не изменилось, и этот рецепт остается лучшим – дружбы надо заводить с отцом, чью дочь приглядел, он все выдаст.

А где же воля? И вот здесь самое интересное. Если "он" и "она", неважно какого возраста, самостоятельно уйдут в лес, где выберут дуб (любой – лишь бы превышал их собственный рост), пройдут вокруг него три круга, то считаются обрученными, и никто не в силах этот брак разрушить или оспорить. Обязательное условие – это должно быть днем и в присутствии солнца. Она касается ладонью ветвей или коры, он держит ее за руку левой, а к правой, на внешнюю сторону, обращает нож (от нечистой силы) и так обходит круг, и второй, и третий. Раньше был меч, и им следовало по ходу отчерчивать круг – оберег, означить межу, рубежье (припомните опахивание деревни девами). Но суть в том, что солнце, деревья, звери, птица, даже насекомые и сама пробужденная земля – выступают свидетелями, их не истребишь. А дела не воротишь. У нас разводов нет, порубежницу выбираешь на всю жизнь.

Среди воспитывающих РА-сказов «межевого деда» (а он всеведа), имеется и об этом, но все случаи печальны. И кстати, я знаю реальный случай (сегодня уже легенда), когда брачующиеся оказались неприлично детского возраста, и им вынужденной мерой построили отдельный дом и поселили в нем, чтобы те вели собственное хозяйство (Урок). Но почему это происходило достаточно редко? Ведь никто из варага не посмеет оспаривать такой брак (он священен), но молодые осознавали, что отныне могут рассчитывать только на себя.

Именно так обручилась моя бабка (прозвищем МорозОвна), а результатом выступило то, что ее отец (мой прадед) отказался от нее, не простил. И даже когда в войну сожгли наш дом и она, уже вдова, оказалась ни с чем, да с двумя детьми на улице и зимой, в приюте отказал. Моя бабка до самой смерти звалась "МорозОвна", некоторые даже подзабыли имя, поскольку откликалась. А причиной выступал ее отец – мой прадед, прозванный Дедом Морозом за свою несравненную бороду. Немцы обожали с ним фотографироваться, он подыгрывал, старался выглядеть более старым, чем был на самом деле. И недалеким. Форма защиты. Все мечтаю отыскать эти снимки в сети. Был выборным старостой в 1942, потом немцы потребовали переизбрать, община отказалась, назначили собственного. Когда угоняли в Германию, спас две деревни, определяя кому в колонне из саней, а дело было зимой 1944, притормозить хвост сопровождающих, кому в какой момент в сторону, а след замести.

Все мы имеем по несколько имен, а тот, кто идет уроками «варага», меняет их с каждым новым уроком. Дед шел уроком мельника (водяного) но не успел, погиб в 1941-ом. Как собственно, описал одной строкой в рассказе «Седой, 1946» /См. в приложениях к данной работе/. Месте, где сказано про золотой червонец в стене – переданном наследстве. Прототип «Седой» составлен из двух мальчишек, одним из них и выступал мой дядя (умер), отсюда так много, до мельчайших подробностей, знаю о том периоде и конкретных событиях. Пресечение передачи знаний произошла причиной, что те передавались не от отца сыну, а от деда к внуку. И потому свое неполное «языческое образование» получил от неродного варага-инвалида, что все мои деды (и их братья) по линии «Вязовских кровинушек» погибли в Отечественной, да и от самого рода, считай, ничего не осталось (на каждую сотню, по нашим подсчетам, возвращалось всего по четыре человека, и те с ранами), ибо не было прежде таких войн, а обычай приказывал держать рубеж. Получил далеко не все, считай – крохи, но подростковой верой в безсмертие и незыблемость состояния вещей, думал, что смогу в любой момент дополучить оставшееся.