Текст книги "При попытке выйти замуж"

Автор книги: Анна Малышева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)

Глава 28
ЛЯЛЬКА

Их роман с Ильиным длился два года. По Лялькиным меркам – более чем достаточно. Хотелось уже определенности и официальности. Вениамин же не торопился оформлять их нежные отношения, и Ляльку это нервировало. Он, судя по всему, догадывался о причине ее переживаний, но правильных выводов делать не хотел, наоборот, посмеивался и подтрунивал над ней.

Однажды Лялька, доведенная сама собой до бешенства, наговорила ему кучу гадостей, обвинила в бездушии, эгоизме и поставила вопрос ребром: или женимся, или я ухожу.

Для доходчивости и для демонстрации серьезности своих угроз Лялька ушла, хлопнув дверью, и уселась дома у телефона ждать, когда он позвонит и позовет замуж.

А он не звонил. Прошло три дня, потом неделя. «Держит паузу, дурак, – думала Лялька, – ну-ну».

Через месяц она начала тревожиться. Одинокая жизнь ей не нравилась, но как заставить Вениамина пойти на попятный, она не знала. Требовалось сильнодействующее радикальное средство для просветления его мозгов. И Лялька его придумала. Тогда ей казалось, что средство классное. Она решила, что Ильина может заставить упасть к ее ногам только ревность.

Он действительно был ревнив, когда они жили вместе, и по-настоящему злился, когда мужчины оказывали Ляльке особое внимание. Ругался, если ее вовремя не оказывалось дома, и не переносил, если она кокетничала с его знакомыми. И Лялька решила наступить ему на больную мозоль. Так что Морозов подвернулся как нельзя более кстати. «Этот или другой, – думала тогда Лялька, – какая разница?» Она даже не старалась влюбить Морозова в себя, потому что была уверена, что связывается с ним ненадолго, впрочем, Морозов сам влюбился по уши без каких бы то ни было усилий с ее стороны.

Через общих знакомых Лялька довела до сведения Вениамина перемены в своей личной жизни. Сама заглянула в клинику «полечить зуб» и рассказала медсестрам о появлении нового возлюбленного. Те слушали с любопытством, задавали вопросы: «Какой он? Высокий? Красивый? Богатый? Похож на Вениамина Гавриловича?» Лялька загадочно кивала и ничуть не сомневалась, что сегодня же ему все доложат. Но время шло, а он все не звонил.

За несколько месяцев Лялька успела привыкнуть к Морозову.

Единственное, что ее смущало, – это неистребимая собачья вонь.

– Врут все, что деньги не пахнут, – говорила она Морозову. – Твои пахнут отвратительно.

Он обещал, что вот-вот перейдет на «руководящую работу» и перестанет возиться с собаками лично.

Лялька готова была бы подождать и потерпеть, тем более что в последнее время Морозов практически отделался от нелюбимого ею запаха. Проблема заключалась в другом: в качестве спутника жизни Морозов ее не устраивал. Как временный кормилец – да, но как постоянный мужчина – увольте.

Ей хотелось на чистую красивую дачу Ильина, она скучала по нему, ей было без него плохо. Она верила, что и он скучает, хотя за последние пару месяцев эта вера как-то ослабла.

Ляльку мучил один и тот же сон: они с Ильиным ужинают на даче у камина. Горит огонь, Вениамин подправляет поленья бронзовыми щипцами, подливает Ляльке красное вино, улыбается. Потом садится в кресло, протягивает к ней руки и говорит: «Иди ко мне, девочка». Лялька хочет броситься к нему, но делает вид, что ее разморило, и тянет время. «Сейчас? – сонно спрашивает она. – Прямо сейчас?» Он кивает и смотрит на нее голодными глазами: «Сейчас, скорей, я так соскучился». Мурашки бегут у нее по спине, живот сводит, но она держится из последних сил. Ей хочется сказать: «Как ты измучил меня, как измотал!», а голос срывается, не слушается. Лялька встает и на ватных ногах идет к нему. Он обнимает ее, а она утыкается лицом в его шею и плачет, плачет, а он гладит ее по голове, целует, говорит: «Ну, ну, хватит, ну все, все уже хорошо». А потом… потом Морозов будил ее, он пугался Лялькиных ночных слез и не понимал, как ей хочется досмотреть этот сон до конца.

– Приснилось что-то страшное? – заботливо спрашивал Морозов, а ей хотелось треснуть его по сытой морде. Дурак! Зачем же было будить?

Сон возвращался следующей ночью, и Лялька опять стонала и плакала до гнусного вмешательства Морозова, и приходилось ждать целый день, пока он приснится вновь. Так было до самого Нового года. В новогоднюю ночь Вениамин ей не приснился. Его место заняла светленькая худенькая девчонка, похожая на оленя из мультфильма. Она нагло и весело смотрела на Ляльку и говорила: «А что такого? Теперь он любит меня, и вы не должны сердиться».

Тогда Лялька хватала со стола длинный острый нож и всаживала его девчонке в сердце. Нож сразу исчезал, а сама девчонка сжималась, съеживалась, уменьшалась в размерах и превращалась в легкий дымок. Лялька дула на него и, глядя, как он развеивается, довольно смеялась.

Морозов просыпался от Лялькиного хохота, смотрел на нее с испугом, но не будил: не плачет – и слава богу. Пусть ей лучше смешное снится.

А Лялька просыпалась усталая. Сон про девчонку, как ни странно, тоже доставлял ей удовольствие. Он ее привораживал, не отпускал даже днем. Вот ведь как просто – дунула, и нет ничего.

Лялька помнила свое паническое состояние тогда, вечером 31 декабря. Она выскочила из магазина «Подарки» и побежала к морозовской «девятке», которую он ей любезно одолжил для поездок по магазинам. До Нового года еще многое нужно было успеть. И увидела знакомую машину – синий «Сааб». За рулем сидел Ильин, а рядом – девушка. В салоне машины горел свет, и Лялька могла свободно наблюдать за тем, что там происходит. А происходило ужасное – девушка то и дело тыкалась носом в громадный букет красных роз. У Ляльки не было и тени сомнения, что розы ей подарил Вениамин, а он сам вел себя как влюбленный студент: то осторожно дотрагивался ей до плеча, то просительно заглядывал в глаза, то виновато разводил руками. Короче, все было ясно. Ляльку парализовало. Она стояла посреди улицы с сумками и свертками, на нее натыкались прохожие, ругались, но она ничего не чувствовала и не слышала. «Я опоздала, – с ужасом думала она, – опоздала!»

Глава 29
АЛЕКСАНДРА

Мы с Гуревичем появились в родной редакции только в середине дня. Да и куда нам было торопиться? Работать под руководством Серебряного я все равно не собиралась. Мне было противно оставаться в «Вечернем курьере» после того, как отсюда так бессовестно выгнали Мохова. Значит, предстояли поиски работы, и я склонялась к «Мрачному будущему» Жоры Рахмалюка. Тем более он неоднократно зазывал меня в свою газету, уговаривал даже. Так что я ехала в «Курьер» в боевом настроении и с твердым намерением написать заявление об уходе.

Гуревич крайне отрицательно отнесся к моим планам, и, как только последний бутерброд исчез в его ненасытной утробе, он принялся зудеть и ныть на тему: «Начальство приходит и уходит, а жизнь продолжается».

Однако, переступив порог редакции, мы поняли, что там очередное ЧП. Народ толпился у «стенгазеты» – специального места в коридоре, где вывешивались все местные внутриредакционные новости. Сначала я не поняла, что так взволновало коллектив «Курьера»: справа – план завтрашнего номера; слева – перечень выражений, которые запрещалось использовать в своих материалах сотрудникам газеты («ничто не предвещало беды», «люди в белых халатах», «восток – дело тонкое» и так далее); рядом – «лирические мотивы» – когда-то мы с моей подружкой Юной Козыревой начали придумывать их в пику Майонезу, который был склонен ко всякой возвышенной пошлятине, а потом к нам присоединилась вся редакция. В результате стенгазету всегда украшали такие чудные словосочетания из трех слов (одного прилагательного и двух существительных), как: «Томительная нега грусти», «Трепещущая нить сопричастности», «Мучительное пламя страсти», «Стремительная череда событий», «Коварная сущность финансов», «Российская внезапность бытия» и т. п.

Сначала я было подумала, что стенгазета пополнилась новой порцией «мотивов», но, протиснувшись в первый ряд зрителей, я поняла наконец, что стало объектом их пристального и взволнованного внимания. В центре стенгазеты висел приказ президента издательского дома «Вечерний курьер» Валентина Корпикова. Да, я не сказала: во время пред– и посленовогодних драматических событий Корпикова не было не только в редакции, но и в стране – где-то он пут еще ствовал. Сейчас, по всему видно, вернулся. В наступившем году Корпиков, опять же по причине своего отсутствия, еще не издал ни одного распоряжения, и потому приколотый к стене приказ имел почетный первый номер. Говорилось там следующее: «Приказываю отменить распоряжение № 133С об освобождении от должности главного редактора газеты «Вечерний курьер» Мохова Ю.С., отменить распоряжение № 134С о назначении исполняющим обязанности редактора «Вечернего курьера» Серебряного И.Л., освободить от должности директора издательского дома «Вечерний курьер» Серебряного И.Л. и назначить на эту должность Мохова Ю.С. с сохранением за ним должности главного редактора газеты «Вечерний курьер».

Печать, подпись Корпикова.

– Жестокая шуточка, – сказал кто-то. – К тому же сегодня не первое апреля.

– А вдруг не шутка? – еле слышно пробормотал еще кто-то. – Вдруг?

Все зашумели, заспорили. В подлинность приказа не верилось. Во-первых, никому даже в голову не могло прийти, что Серебряный уволил Юрия Сергеевича Мохова без санкции президента издательского дома. Во-вторых, всем было доподлинно известно, что у Кор-пикова с Серебряным более чем тесные отношения, и не только личные, но и «по бизнесу».

Даже Гуревич, всегда критически относившийся к Мохову, возмутился:

– Типичная, э-э-э, инвектива! Черный, так сказать, юмор. Предлагаю, э-э-э, дезавуировать этот грязный листок.

Обидевшись на неизвестных и злобных шутников, многие решили не ходить на редколлегию – пусть эти гады сами обсуждают проблемы номера. Но не прошло и десяти минут – Сева только-только успел поставить чайник и спрятать от Гуревича конфеты, – как к нам в отдел вбежала секретарша главного Танечка:

– Что вы тут сидите? Редколлегия уже началась, бегите.

– Мы не пойдем. – Севины слова прозвучали грубо, хотя Танечка была ни в чем не виновата.

– Почему? Юрий Сергеевич просил вас позвать. – Танечка, казалось, не заметила Севиной грубости.

– Юрий Сергеевич?! – хором переспросили мы с Севой. Гуревич немедленно воспользовался нашим замешательством, проскользнул к тумбочке, достал конфеты и приступил к их стремительному поеданию.

– Да, Юрий Сергеевич ведет редколлегию. – Танечка смотрела на нас почти так же удивленно, как и мы на нее. – Вы что, приказа не видели?

– Так приказ – настоящий?! Не шутка?! – Сева все еще не верил. Я, признаться, тоже.

Танечка фыркнула:

– Не редакция, а сумасшедший дом.

И убежала. Мы рванули вслед за ней, но столкнулись в дверях с Майонезом и Савельченко. Вид оба имели бледный и пришибленный.

– Задержитесь, – тусклым голосом велел Майонез. – Обсудим сложившееся положение. Этот пусть выйдет.

Этот, то есть Гуревич, как раз дожевал последнюю конфету, а больше ничего съедобного у нас не было, поэтому отдел он покинул без возражений.

– Положение нормализовалось, – не скрывая злорадства, заметил Сева, – редактор, слава богу, вернулся, так что примите мои поздравления, Александр Иванович. И вы, Вячеслав Александрович.

Савельченко и Майонез посмотрели на Севу с ненавистью. Оно и понятно – они так блистательно играли роль гонителей Мохова, так старательно улюлюкали и кидали в него камни, что теперь, в «сложившемся положении», трудно было представить их сотрудниками «Вечернего курьера».

– Александра, как приближенный к главному редактору человек, сможет дать нам правильный совет, – сказал Савельченко.

Изумлению моему не было предела. С каких это пор я так уж приблизилась к редактору?! И с какой это стати я буду давать советы этой сладкой парочке?!

Вслух я, правда, ничего такого не сказала.

– Нам, вероятно, следует написать заявление об уходе? – Савельченко старательно изображал умирающего лебедя.

– Ой, бросьте! – Сева томно и манерно взмахнул правой рукой и перешел на доверительно-интимный шепот: – Все так стремительно меняется, Вячеслав Александрович, вы же видите. И двух дней не пройдет, как Мохова опять уволят.

– Вы думаете? – с радостью спросил Савельчен-ко. – А если нет?

– Надежда умирает последней, – твердо сказал Сева. – Это общеизвестный факт.

– Вот и я говорю, – оживился Майонез, – не надо торопиться. А Вячеслав опасается репрессий.

Я уже не могла молчать. Решили увольняться – отлично. На такую удачу я даже рассчитывать не могла. Я с блаженством представила себе, как прихожу в «Курьер» и не встречаю Савельченко. И он не пристает, не домогается, не зудит: «Александра, когда вы будете моею?» А потом я вхожу в отдел, а там нет Майонеза. И он не правит мои заметки, не говорит: «Бред, бред и бред». И не вписывает туда свои искрометные «душевные» перлы, типа: «Веселой стайкой выбежала к его ногам семейка красноголовых подосиновиков». Хорошо-то как!

Поэтому, приняв предельно сострадательный вид, я с горечью изрекла:

– Да, насколько я знаю, репрессии будут.

– Какого плана? – быстро спросил Савельченко.

– Самого разного, – уклончиво ответила я. – Говорили о сокращении…

– Брехня! – Савельченко отмахнулся от меня, как от мухи. – Это скольких же он собирается уволить? Полредакции? Всех «золотых перьев»? Двух замов? От-ветсека? Брехня!

Я пожала плечами – решайте сами.

– Надо с ним поговорить, – жалобно сказал Майонез. – В конце концов, мы не входили в число организаторов его отставки.

Савельченко вытянул голову вверх, как будто ему жал воротник рубашки, – видимо, он до недавнего времени как раз таки считал себя одним из организаторов.

– Не знаю, смею ли, могу ли, – он закашлялся, – но позвольте, Александра, обратиться к вам с нижайшей просьбой.

– Прошу вас, Вячеслав Александрович! – чинно проскрипела я.

– Не могли бы вы попросить аудиенции у главного редактора и ненавязчиво выспросить у него, что конкретно он намерен делать. – Савельченко перевел дух. – И с кем.

Такой наглости я не ожидала. Два года эти двое издевались надо мной, третировали, угнетали, обижали, пили мою кровь ведрами, а теперь пытаются нанять меня своим шпионом! Любой нормальный человек на моем месте плюнул бы в их поганые морды. Примерно так я и поступила.

– Для вас, Александр Иванович, а в особенности для вас, Вячеслав Александрович, я готова на все, – сказала я сладчайшим голосом. – Вот прямо сейчас пойду и все разузнаю.

Интересно, что они нисколько не усомнились в искренности моего порыва.

– Я знал, что на тебя можно рассчитывать, – сказал Майонез. – Знал, что ты помнишь добро.

Сева чуть не упал со стула. Уж он-то своими глазами видел, как «добр» был ко мне начальник нашего отдела. Вербуя меня, Майонезу логичнее было бы упирать не на то, что я помню, а на то, что успела забыть.

– Пойду. – Я решительно встала и двинулась к двери. – Все разузнаю и замолвлю за вас словечко.

Я сказала это крайне ядовитым тоном, но Майонез и Савельченко прямо расцвели. Идиоты!

В приемной главного толпился народ, то есть редколлегия уже кончилась.

– Кто последний? – спросила я.

– Иди, он о тебе спрашивал, – сказала Танечка.

Юрий Сергеевич выглядел растерянно.

– Сашенька, спасибо, я знаю, ты за меня переживала, ты мне звонила в тот вечер перед новогодним номером.

– Поздравляю вас, Юрий Сергеевич, я правда очень рада.

– Как там Майонез? – Мохов посмотрел на меня виновато. – Сильно напуган?

Я пожала плечами. Конечно, хочется, чтобы Майонез ушел, но закапывать его у меня рука не поднималась.

– Понимаешь, – Юрий Сергеевич горько вздохнул, – я никого не собираюсь трогать, пусть себе работают. Я и раньше им цену знал. Но они, вот увидишь, не поверят в то, что я не собираюсь им мстить. Они уже чувствуют себя жертвами и ведут себя соответственно. Посмотри, что делается!

Он достал из папки пачку листов бумаги.

– Заявления об уходе. Уже шестнадцать.

– Ну и что? – Я посмотрела на политые слезами заговорщиков бумажки пренебрежительно. – Настоящих заявлений здесь, дай бог, если два-три. Остальное – блеф. Никто никуда уходить не хочет.

– Да, – Юрий Сергеевич кивнул, – я понимаю. Большинство рассчитывает на то, что я их заявления не подпишу. И я не подпишу, но они-то не успокоятся. Я даже думаю, что они воспримут мой отказ их отпустить, как изощренную месть: вот, сволочь, мы его уволить пытались, а он нас нет! Будут шарахаться по углам, смотреть на меня затравленно, тихо ненавидеть.

– Ну уж тихо! – запротестовала я. – Они вас будут ненавидеть люто.

– Да. – Он кивнул. – Извини, что я на тебя все это вываливаю. Просто я сегодня не в своей тарелке. Хочешь посмотреть, какое заявление написал Кузякин? Ты ведь испытываешь к нему пылкие чувства.

Мохов протянул мне листок, исписанный каллиграфическим почерком своего зама. К листку была приколота справка из поликлиники, датированная четвертым января.

– А это зачем? – не поняла я.

– Как зачем? – Юрий Сергеевич расхохотался. – Меня увольняли как раз четвертого. А в справке, ты посмотри, говорится, что у него было предынсультное состояние. Намекает, стало быть, что был не в себе, не отвечал практически за свои поступки.

Заявление было составлено грамотно, в стиле Михаила Федоровича:

«Уважаемый господин Главный редактор.

Во избежание возможного недопонимания, а также во благо неизбежного творческого процветания руководимой Вами газеты, считаю своим долгом уведомить Вас о своей готовности подчиниться Вашим обоснованным указаниям. Если Вы сочтете нужным рекомендовать мне освободить пост заместителя Главного редактора, то я восприму это с пониманием. Вместе с тем спешу заверить Вас, что готов исполнять свои обязанности ответственно и добросовестно.

С глубоким уважением к Вам лично

Кузякин М.Ф.»

– Класс! – Я отдала листок обратно. – Самое интересное, что просто подписать такое невозможно. Будет непонятно, с чем вы согласны – с продолжением «исполнения своих обязанностей» или с тем, что пост заместителя следует освободить.

– Дурак – дурак, а хитрый, – с одобрением заметил Мохов. – У тебя-то как дела? Проси, что хочешь, я сегодня добрый и тебе благодарный.

Наверно, правильнее было бы сказать: «Ах, нет, Юрий Сергеевич, мне ничего не надо, я люблю вас искренно и бескорыстно», но, с другой стороны, отнюдь не каждый день начальство делает широкие жесты. Не воспользоваться моментом – страшная глупость, хотя и благородная. Кстати, Савельченко многократно доказывал мне с цифрами и фактами в руках, что благородство и глупость – это одно и то же.

– Я веду одно расследование, очень важное, но технических средств не хватает. Мне бы машину на денек с хорошим двигателем, сотовый телефон и крепкого мужика, лучше – из нашей охраны, то есть с оружием.

Юрий Сергеевич присвистнул:

– Я думал, ты зарплату попросишь увеличить. А тебе мужика подавай.

– Зарплата – само собой, – быстро сказала я. – Но и без мужика, сами понимаете, жизнь не в радость.

Он махнул рукой:

– Ладно, иди. Получишь ты машину.

В отделе томились и обильно потели, несмотря на холод за окном, Майонез и Савельченко:

– Ну что?!

– Думаю, мне удалось его убедить, – важно сказала я. – Он согласился, что вас обоих просто вынудили пойти на поводу у заговорщиков. Он вас прощает. И намерен работать с вами и дальше.

Майонез расплылся в довольной улыбке:

– Конечно, он должен понимать, что без таких профессионалов, как мы, хорошей газеты не сделаешь.

Меня опять затошнило. Ну что за придурок?

Савельченко, однако, радоваться не спешил и отнесся к моим словам скептически:

– Вам он может сказать что угодно, а что он там себе думает – еще вопрос. Не исключено, что он просто пытается усыпить нашу бдительность, чтобы нанести удар неожиданно.

– Вас не поймешь, Вячеслав Александрович, – я обиженно насупилась. – Посылаете меня на разведку, получаете данные из первых рук и опять вам все не так. Странная логика.

– Нет-нет, Александра, к вам я претензий не имею, – заверил меня Савельченко.

– Спасибо вам большое! – с чувством поблагодарила я.

– Кстати, – Савельченко подошел ко мне, цепко схватил меня за плечо и, понизив голос до минимума, спросил: – Что вы делаете сегодня вечером?

Таким же заговорщическим тоном я ответила:

– Надо подоить корову, накормить поросят, прополоть огород и покрасить наконец забор.

– И что же растет в вашем огороде зимой? – Савельченко злобно прищурился.

– Снежные бабы!

Майонез заволновался:

– О чем это вы там шепчетесь?

– Вячеслав Александрович делает Сане последнее сто сорок пятое китайское предупреждение, – успокоил шефа Сева.

Развить мысль он не успел, потому что в отдел заглянула Танечка и радостно сообщила, что машина с охранником будет ждать меня завтра вечером у подъезда дома.

– Машина?! С охранником?! – изумлению Са-вельченко с Майонезом не было предела.

– Да. – Я гордо выпрямилась. – Вы разве не слышали? Меня назначили начальником Управления по борьбе с организованной преступностью МВД. Сегодня все только об этом и говорят. Или у вас телевизор сломался? Или вы новости не смотрите?

Судя по лицам, и тот и другой поверили.

А мне захотелось домой. Я вдруг почувствовала, что устала. День действительно получился тяжелый – и поездка за город, и переворот в редакции.

– Вечер уже, между прочим, – сообщила я коллегам. – Не пора ли нам, так сказать, на покой.

– Я дежурю по номеру, – грустно сказал Сева.

– А я нет! – радостно подхватила я и, послав один на всех воздушный поцелуй, покинула редакцию.

Когда я, еле волоча ноги, вышла из лифта, меня до смерти напугала соседка Галина Аверьяновна. Она, с шумом распахнув дверь своей квартиры, набросилась на меня:

– Сашенька, это что ж делается! Ты скажи своему молодому человеку, чтоб он так не поступал. Неправильно это.

Я с искренним недоумением рассматривала милейшую женщину, с которой у меня всегда были самые добрые отношения, и не понимала ничего из ее загадочных речей. Во-первых, своего молодого человека у меня не было, дай бог памяти, уже месяцев семь. Во-вторых, поступки моего бывшего сожителя Валеры Синявского, если соседка все-таки его имела в виду, никогда не были в пределах моей компетенции, а уж после нашего драматического расставания и подавно.

Пока Галина Аверьяновна отчитывала меня, а я тупо на нее таращилась, силясь понять, в чем же моя вина, на лестничную площадку вышел муж соседки Сергей Викторович с огромным букетом цветов и протянул его мне.

Если бы на свете существовали приборы, измеряющие человеческое удивление, то в этот момент они могли бы подтвердить, что я пошла на рекорд. Я не видела ничего более удивительного, чем мой шестидесятилетний сосед Сергей Викторович, слесарь по профессии и доминошник по призванию, стоящий передо мной в черной майке, тренировочных штанах с вытянутыми коленками, голубых носках и в тапочках, но с букетом из белых роз, белых лилий и белых хризантем. Да, он протягивал букет мне в присутствии, заметьте, собственной жены.

Что за день такой!

– Это… мне? – уточнила я.

– Ну не мне же! – ответила Галина Аверьяновна.

Действительно, если Сергею Викторовичу и дарить кому-то цветы, то не своей же жене.

Я взяла букет.

– Скажи ему, что нельзя такие дорогие вещи оставлять под дверью, – продолжала верещать Галина Аверьяновна. – Он что, дурак у тебя? У нас тут и бомжи ходют, и алкоголики. Если даже с кладбищ цветы воруют, то уж отсюда и подавно. А он – глянь! Положил цветочки НА ПОЛ и пошел.

Я наконец поняла, что случилось. Букет лежал у моей двери, соседи увидели, взяли его себе «на хранение» и теперь ругались на меня за то, что «мой молодой человек» позволяет себе такие дурацкие выходки.

Соседей можно было понять. Роскошные цветы действительно вызывающе контрастировали с обликом нашей лестничной клетки, и я впервые подумала: а не поменять ли мне дверь в квартиру на более приличную? А то уж очень она, дверь то есть, страшная.

Впрочем, «молодой человек» Вениамин Гаврилович, а я не сомневалась, что это он положил сюда букетик, наверняка не представлял, какой поднимется переполох.

Соседи, казалось, еще долго могли воспитывать меня, но, к моей великой радости, в квартире зазвонил телефон. Пока я возилась с ключами, Галина Аверья-новна продолжала еще что-то говорить, но уже вполнакала, без прежнего чувства, больше для проформы. Открыв дверь, я извинилась перед ней и бросилась к телефону, оставляя на полу грязные мокрые следы, но не успела. Телефон предательски замолчал, как только я протянула к нему руку. Ладно, в конце концов, если я кому-то сильно нужна – перезвонят. Долг вежливости, однако, требовал, чтобы я рассыпалась в благодарностях по поводу цветочков. И я позвонила Ильину на мобильный:

– Спасибо, Вениамин Гаврилович, вы необыкновенно милы. На такие розы я не рассчитывала даже на собственных похоронах.

– Саша! – Ильин старался говорить укоризненным тоном. – Разве так можно? Не мрачновато ли шутите?

– Какие уж тут шутки! Давайте серьезно, Вениамин Гаврилович. Бросаете дорогущий букет на пол, в грязном неохраняемом подъезде, у нас тут бомжи толпами ходят, ну куда это годится? Вы бы еще бумажник на коврике оставили.

– Не подозревал в вас такой рачительности, – Ильин вздохнул, – поверьте мне, букет цветов для очаровательной девушки мне по силам.

– Вам-то по силам, а я-то рисковала остаться без цветов! – Мне казалось, что я очень тонко и ненавязчиво внушаю Ильину простую истину: цветы, подарки и деньги следует вручать лично, из рук в руки. Но он не понял:

– В следующий раз приставлю к букету охранника, идет?

– Отлично. А какие вкусы у вашего охранника? Что он пьет – чай, кофе, лимонад?

– Воду из-под крана, – сердито сказал Ильин.

– Кстати, об охраннике. Он у вас только цветы развозит или еще охранять умеет?

– Умеет, – Ильин опять рассмеялся. – Я его не для развоза вам предлагал, а для охраны, как вы сказали, дорогущего букета.

– А в аренду вы охранника не сдаете? На тот период, когда букет уже не требует охраны и находится в безопасном месте?

– А что? – Ильин встревожился. – Вам что-то угрожает?

– Я тут задумала одно рискованное мероприятие, нет-нет, не опасное, но все же… С вооруженным человеком будет спокойнее.

– Саша! – Ильин заорал так, что я чуть не оглохла. – Что за глупости вы придумываете?! Какое рискованное… Я сейчас к вам приеду, я в двух шагах от вас.

Вот. Что и требовалось доказать. На самом-то деле мне охранник не нужен – Юрий Сергеевич Мохов позаботился о моей безопасности. Но, похоже, Вениамин Гаврилович готов проявлять ко мне интерес только в экстремальных условиях. В мирное же время я ему безразлична.

Ильин действительно примчался через пять минут. На лице его застыла мученическая гримаса, и, как мне показалось, он удивился, застав меня живой и здоровой.

– Что вы задумали?! – нервно спросил он. – Куда собрались?

Мне стало стыдно. Доводить до исступления хорошего человека – просто свинство.

– Я пошутила. Самое опасное, что мне приходилось делать в последнее время, – это ходить на работу. Там такие у нас страсти-мордаста!

Ильин грустно посмотрел на меня, помолчал и с некоторым усилием произнес:

– А вы жестокая, Саша. Пользуетесь… пользуетесь…

– Вашей доверчивостью?

– Моей… моей… впрочем, это неважно. Рад, что тревога оказалась ложной. Разрешите откланяться. – Он и вправду слегка поклонился.

– Нет, не разрешу, – я изо всех сил изображала раскаянье. – Останьтесь, пожалуйста, я вас чаем напою.

Ильин молчал и смотрел на меня как-то странно. «Уйдет, – подумала я, – сейчас уйдет. Обиделся».

– Не хотите чаю? – спросила я жалобно. – У меня хороший.

Выражение его лица свидетельствовало, что к чаю он равнодушен, во всяком случае сейчас.

– С вареньем, – прошептала я. – С вишневым.

Ильин молчал, и мне казалось, что молчать он будет вечно. Поэтому, когда он обрел наконец дар речи и спросил безжизненным голосом: «А кофе есть?», я вздрогнула от неожиданности.

– Есть! – Я схватила его за руку и потащила в кухню. Он подчинился, но из транса выходить не собирался. Выпив кофе почти залпом и молча, он опять засобирался уходить:

– Спасибо, мне пора.

– Ладно, – я развела руками, – пора так пора.

– Саша, – он замялся, – хотел вас попросить…

Ну вот, сейчас опять начнутся упреки, подозрения! Я уже открыла рот и собралась поклясться никогда больше так не шутить, но не успела.

– Саша, выходите за меня замуж, – сказал Ильин тихо. – Очень вас прошу.

От неожиданности я чуть не уронила на себя кофейник и только чудом спаслась от ожога второй степени.

– Так вам будет удобнее за мной присматривать? – пробормотала я и сразу пожатела о своей дурацкой реплике. Но Ильин, слава богу, меня не слушал:

– Не отвечайте! Не говорите сразу «нет», боюсь, сегодня для меня это будет чересчур. Подумайте. Пожалуйста. Пожатуйста. Не ругайте меня…

И ушел. Медленно и растерянно я занялась гаданием на хризантеме из букета: любит, не любит, плюнет, поцелует, к сердцу прижмет, к черту пошлет, своей назовет. Ободрав цветок до основания, я выяснила, что Вениамин Гаврилович меня то ли любит, то ли своей назовет. Должной ясности не было достигнуто, потому что последний лепесток хризантемы был очень маленький, какой-то неполноценный, и я никак не могла решить, брать ли его в расчет, подводя итоги гадания. Опять эта томительная неопределенность!

Из глубочайшей задумчивости меня вывел телефонный звонок. Я нисколько не сомневалась, что звонит Вася, – он поразительным образом чувствовал, когда именно мне не до него и, следовательно, ему нужно появиться:

– Саня, крошка, как жизнь? Замуж еще не вышла?

Васина хваленая интуиция, как всегда, произвела на меня должное впечатление:

– Пока нет, но раздумываю. Считаешь, уже пора?

– Да, можно, только закончу с одним тяжелым расследованием – и вперед. – Вася старался казаться веселым, но голос его звучал довольно тоскливо.

– А ты-то здесь при чем? – возмутилась я. – Я ведь не к тебе на прием набиваюся, а про «замуж» раздумываю.

– Довольно затруднительно, девочка, выйти за меня замуж, не набившись ко мне на прием, – назидательно изрек Вася. – Это все равно, что выпить водки, не раскрывая рта. Возможно при желании, но неудобно.

Препираться с Васей мне надоело – хотелось посидеть в тишине и подумать о Вениамине Гавриловиче. Но у старшего оперуполномоченного Коновалова была мертвая хватка:

– Девочка моя, не хочу, чтобы ты томилась у меня в приемной и дожидалась замужества в антисанитарных условиях нашей дежурки. Ты заслуживаешь привилегий. Так что сейчас я за тобой заеду.

– Зачем это? – Я насторожилась, потому что Вася редко баловал меня своими визитами.

– Затем, – торжественно сказал Вася, – что у меня сегодня день рождения. Отметить надо.

Ой, как неудобно получилось! Со всей этой собачьей суетой и разборками в «Курьере» я совершенно забыла о знаменательной дате. Закрутилась, забегалась. Впрочем, кому это я пудрю мозги? Себе? Забыла я про Васю по одной-единственной причине, зовут которую Ильин Вениамин Гаврилович. Пора признаться хотя бы себе самой, что Ильин вытеснил из моей памяти всех ее прежних привычных обитателей, а это уже симптом. Да, я старательно убеждала себя, что не отношусь к стоматологу серьезно, что мне просто приятны и забавны его ухаживания, что стоит мне только захотеть, и я перестану ждать его звонков и цветов… Все неправда!