Текст книги "Замок из песка"
Автор книги: Анна Смолякова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)
Чашки он принес на прямоугольном темном подносе, ногой подкатил к дивану журнальный столик на маленьких колесиках.
– Про балет-то давай рассказывай! – Лицо его было непроницаемым и спокойным. – Нравится тебе у твоего Рыбакова? Кого танцуешь?.. Я, честно говоря, в этом вопросе человек дремучий: из знаменитых женских партий одну Жизель, наверное, и знаю, да еще Спящую Красавицу.
– Принцессу Аврору, – поправила я машинально.
– Видишь, какой темный! Так что есть риск, что назовешь какую-нибудь «Шопениану», а я без дополнительных объяснений нужным восторгом и не проникнусь.
– Антон, я все-таки прошу, поверь мне, пожалуйста: Иволгин – это совсем не то, что ты думаешь…
– О боги! – он легко рассмеялся и схватился за голову. – И еще говорят про какой-то феминизм, про борьбу женщин за свои права!.. С девушкой пытаешься беседовать о ее собственной карьере, причем о перспективе стать звездой балета, а не маляром-штукатуром на стройке! А она все равно разговор на любимого мужчину сворачивает!
Я опустила голову и принялась помешивать чай серебряной ложечкой. Сахара в чашке не было, да и пить не хотелось. Но это было, в любом случае, лучше, чем нервно обкусывать ногти.
Антон для поддержания разговора задал несколько конкретных вопросов о балете. Я ответила. Потом зачем-то похвасталась, что пуанты нам заказывают в мастерской Большого.
– Жалко, что вы только гастролями промышляете. А то бы обязательно пришел к вам на спектакль. Посмотрел бы на тебя еще раз в костюме Лебедя.
– А помнишь меня в той кошмарной юбке? – Я подняла на него глаза, надеясь, что воспоминания о том первом вечере и о «лебедином» озере наконец пробьют брешь в невидимой стене.
Но он только с улыбкой ответил: «Помню. Смешная была юбка». И ни один мускул на его лице не дрогнул.
Поговорили ни о чем еще с полчаса. Разговор об Иволгине я больше не заводила. Антон был весел и любезен, но в конце концов, видимо, начал уставать и предложил включить телевизор.
– Посмотри пока, что тут по программе, – сказал он, надевая очки в тонкой металлической оправе, – а я буквально на полчасика отвлекусь, мне надо пролистать кое-какие бумаги… Ты ведь меня извинишь, правда?
Про то, что у него плохое зрение, я ничего не знала. Очки не особенно изменяли его лицо: просто, как ни странно, делали его более открытым и беззащитным. И глаза за прозрачными стеклами почему-то казались почти одинакового цвета.
– А я и не знала, что ты носишь очки…
– О Господи, Настя! – Антон даже рассмеялся, сощурив глаза. И столько было в его голосе презрения к моей пафосной и многозначительной фразе, столько жесткой и беспощадной иронии, что я чуть не расплакалась. Но все-таки заставила себя проглотить комок, подкативший к горлу, и со всем спокойствием, на которое была способна, проговорила:
– Про очки я сказала просто так, потому что в самом деле не знала, что ты их носишь. Про Иволгина – наивно рассчитывая, что ты мне поверишь. А если не поверишь, то хотя бы выслушаешь… Про юбку что-то сюсюкала, как идиотка, про озеро «лебединое»… Ты же завернулся в собственную обиду, как мумия, и сидишь в ней – сам себе приятный. На меня тебе плевать – это понятно. Но неужели тебе, взрослому мужчине, не смешно самому разыгрывать здесь весь этот цирк с демонстративной холодностью, с фальшивой заинтересованностью? Не смешно, нет?
– Не смешно, Настя, – ответил он, мгновенно побледнев. А я схватила с дивана свой шейный платок и рванула в прихожую. Мне больше не хотелось говорить с Антоном, ищуще и тревожно заглядывать в его глаза. Не хотелось отводить взгляд от его взгляда – насмешливого и холодного. И, как никогда, я в этот момент понимала Одиллию, швырнувшую цветы в лицо Зигфриду.
– Да и пошел ты! – зарыдала я, когда за моей спиной сомкнулись створки лифта. – Видеть тебя не хочу! Индюк самовлюбленный с разными глазами!
Но на «индюка» и мои слезы злобным тявканьем отреагировал только абрикосовый пудель, вместе с хозяйкой ждущий на первом этаже. Впрочем, Антон, может быть, и подошел к окну. Но я этого не видела, потому что шла до остановки, не оборачиваясь…
После вечерней репетиции мы с Иволгиным поехали домой. По пути купили кабачок на ужин и немного огурцов с помидорами для салата. Я, помыв руки, сразу отправилась на кухню, а он пошел в комнату переодеваться.
Когда дожаривался репчатый лук, Алексей в спортивном трико, но с голым торсом нарисовался на пороге.
– А может, ну их, кабачки, а? – Его карие глаза сияли озорным блеском. – Пойдем лучше в комнату, поговорим там, сегодняшнюю репетицию обсудим.
Я напряглась. «Обсуждать репетицию» совсем не хотелось.
– Ну что ты молчишь? Устала, что ли, очень?.. Так говорят, что это лучший отдых. Я так в этом просто уверен…
– Леша, – я положила лопаточку на стол и обернулась, – мне кажется, лучше опять перенести твою постель на кухню. Или, если хочешь, здесь буду спать я…
Он помрачнел, пожевал верхнюю губу, покачал головой, а потом вдруг задал самый идиотский из мужских вопросов:
– Тебе что, совсем не понравилось вчера, да?
– Леш!..
– Да ладно. Сам все понимаю… Давай забудем, будто ничего и не было… А спи, конечно же, на диване. Мне здесь, на кухне, удобнее. Тем более и курить можно когда угодно, даже с постели вставать не надо…
Правда, в этот раз курить Иволгин отправился на лестничную клетку. Накинул куртку от спортивного костюма, сказал, что не хочет дымить на мою стряпню, и ушел. А я забралась с ногами на табуретку и уперлась лбом в собственные колени. Настроение было – хуже некуда, и перспективы впереди вырисовывались весьма туманные…
* * *
А с Одеттой-Одиллией дело постепенно сдвинулось с мертвой точки. Очень помогала, конечно же, Иветта Андреевна, но главным было какое-то новое (или, может быть, хорошо забытое?) ощущение полета в душе. Откуда оно взялось, я и сама толком не понимала. Уж, конечно, не из нашего последнего разговора с Антоном, и не из добрососедского сосуществования с Иволгиным, начинающегося утренней встречей в ванной и заканчивающегося пожеланием доброй ночи.
Теперь мы уже репетировали адажио, упахивались до седьмого пота и домой брели понурые и усталые, как печальные ослики. Пару раз в тени деревьев мне мерещился силуэт Антона. Я вздрагивала и торопливо отворачивалась, не желая разбираться – галлюцинации это или реальность. Так было до того самого дня, пока его не заметил уже и Алексей.
– Твой знакомый стоит, – с показным равнодушием бросил он, кивнув в сторону лавочки. – Тот, который цветы тогда принес… Иди, поговори. Наверное, переживаешь, что из-за меня все так получилось?
– Алеша, – я, не замедляя шага, поправила берет, – я не переживаю, и ты не переживай. Дала слово, значит, сдержу. Пока это для тебя важно, никто о том, что я не Серебровская, не узнает… Если человеку нужно будет поговорить, он сам подойдет. Раз стоит – значит, не нужно. Возможно, у него здесь какие-нибудь свои дела…
Иволгин усмехнулся и поддал ногой валяющийся на дороге камушек:
– Кстати, знаешь, чем ты меня, Насть, сейчас приятно поразила?
– Чем?
– Тем, что не стала под руку меня цеплять или на шее там виснуть… Ну, в общем, не начала ничего такого своему знакомому демонстрировать.
– Я что, похожа на маленькую глупую девочку?
– Да нет, – он вдруг остановился и посмотрел на меня внимательно и странно. – На маленькую глупую девочку ты с каждым днем похожа все меньше и меньше.
– Да уж пора бы! – Я через силу рассмеялась, все еще чувствуя спиной взгляд Антона. – Вроде не шестнадцать уже!
– А сыну моему – шестнадцать. Ты представляешь, шестнадцать!
Сказано это было с гордостью и с горечью одновременно. А мне вдруг вспомнился маленький мальчик в джинсовом комбинезоне, выпрашивающий у мамы пирожное, сам Алексей, обнимающий жену за талию. Совершенно точно, пять лет назад ни он, ни я не загадали бы для себя такого будущего…
Надо сказать, что Иволгину сейчас приходилось труднее, чем мне. Меня из опасения ли, что не справлюсь, из уважения ли к «старой травме» в другие спектакли не вводили. И я могла спокойно доводить до ума Одетту-Одиллию, тогда как Алексей должен был еще репетировать Торреро в «Кармен-сюите», Ганса в «Жизели» и даже выходить в составе кордебалета в некоторых спектаклях. Через полтора месяца предстояли гастроли в Праге. Лобов поддерживал весь репертуар в горяченьком состоянии и все чаще намекал на то, что с «Лебединым» надо потихоньку заканчивать.
Теперь мы уже не закрывались на ключ. Юрий Васильевич присутствовал на всех репетициях, делал замечания, поправлял, подсказывал, но, в общем, мне кажется, был доволен. Мой красивый Зигфрид из кожи вон лез, чтобы доказать, что он не только характерный танцовщик. А я размышляла о том, что почувствует Одетта, уже знающая о предательстве, коснувшись его руки?
Мне важно было видеть его как бы со стороны, чтобы найти подсказку в мимике и жестах. И я приглядывалась к Иволгину и на кухне, когда он размешивал в кофе заменитель сахара, и на улице, когда он соскакивал со ступеньки автобуса, подавая мне руку. В конце концов он взмолился:
– Ты уж лучше на репетиции других спектаклей приходи, а? А то я и дома себя как на сцене чувствую. Так, честное слово, с ума сойти можно!
Я согласилась. И следующим же вечером явилась на очередной прогон «Кармен-сюиты». Устроилась во втором ряду, наклонившись вперед и оперевшись локтями о спинку сиденья…
Репетиция шла своим чередом. Костюмов сегодня не было. Девочки из кордебалета, разнообразием гимнастических купальников и в самом деле напоминающие цыганский табор, лихо размахивали пестрыми платками. Фонограмма потихоньку доматывалась до темы Тореадора.
– Леша, и-и, раз! – громко выкрикнул из зала Лобов.
И Иволгин, стройный, черноволосый, потрясающе красивый, выбежал на сцену. А дальше, как в том случае с Иркой Лапиной, я просто не успела понять, что произошло. Только на этот раз все было намного страшнее. И прыжок-то намечался совсем несложный, и упасть можно было вполне безопасно. Но Лешка еще в воздухе как-то выгнулся, а приземлившись, обхватил обеими руками колено и со стоном покатился к краю дощатой сцены. Все тут же заохали и заахали, Лобов сорвался места, забыв выключить магнитофон. И только я замерла в странном оцепенении. Иволгина окружила плотная толпа, кто-то крикнул:
– Вызовите «Скорую»!
В просвете между чьими-то ногами по-прежнему было видно его искаженное болью лицо с мучительно стиснутыми зубами.
– Серебровскую-то, Серебровскую пропустите! – наконец опомнились девчонки из кордебалета. Я как-то отстраненно поняла, что Серебровскую – значит, меня, и торопливо пошла к сцене, не отводя взгляда от его рук, сцепленных на колене. Передо мной расступились. Я присела на корточки и осторожно прикоснулась к его плечу:
– Очень больно, Алеша?
Он только коротко кивнул и крепче зажмурил глаза. Выглядел Иволгин действительно ужасно. По вискам его лился пот, дыхание было сбивчивым и частым. Еще полгода назад я, наверное, зарыдала бы от ужаса, упав на пол рядом с ним. А теперь сидела как каменная, и жалея его, и понимая всю двусмысленность своего положения.
Мое полустолбнячное состояние не осталось незамеченным. Правда, истолковали его по-своему.
– За Серебровской смотрите, чтобы в обморок не грохнулась! Глаза вон какие ошалелые. «Скорая» приедет, надо попросить, чтобы ей валерианки дали.
Оказывается, кто-то уже вызвал «неотложку». Значит, положение было действительно серьезным.
Врачи приехали минут через двадцать. Вкололи Алексею несколько кубиков обезболивающего, сказали, что перелома нет, но нужно обязательно ехать в травмпункт. На носилках его погрузили в машину. Меня усадили рядом. Вскоре обезболивающее, похоже, начало действовать.
– Настя, – он открыл глаза и обвел взглядом салон медицинского «уазика», – кто-нибудь еще из труппы с нами едет?
– Нет, – я успокаивающе прикоснулась к его руке. – Все нормально. Перелома нет, и это главное. Не волнуйся.
– Да я и не волнуюсь. Просто думаю, что с «Лебединым» делать будем?
– А что? В Прагу не повезем, если у тебя там что-то серьезное. А к следующим гастролям как раз до ума доведем.
– Медленно, но верно я превращаюсь в балласт труппы. – Алексей невесело усмехнулся. – В мешок с песком. Знаешь, такие на воздушных шарах держат и в случае чего – выбрасывают.
Я с улыбкой покачала головой. У Иволгина, похоже, начинался очередной приступ комплекса неполноценности, и спорить с ним сейчас было бесполезно.
До кабинета травматолога он допрыгал на одной ноге, опираясь на мое плечо, а вышел оттуда, сильно прихрамывая и мрачно хмурясь. Нога его была туго забинтована и почти не гнулась.
– Ну что? – спросила я тревожно, опять подставляя ему плечо.
– А, ничего хорошего! – Алексей отмахнулся и самостоятельно похромал к выходу.
До дома мы добрались на такси. По лестнице поднимались, наверное, полчаса. До дивана я опять тащила его на себе, сама расстилала постель, сама помогала ему раздеться. Иволгину все еще было плохо. Он то и дело бледнел и покрывался испариной.
– Посиди со мной, – попросил он, прикрыв глаза. Я села рядом и погладила его холодную руку. – Добрый дядя травматолог сказал, что оперировать надо, а потом с полгода восстанавливаться.
Это уже было серьезно.
– Точно оперировать?
– Точно. Что-то там то ли с суставом, то ли с мениском. И в двадцать пять лет бы само не зажило, а уж в тридцать пять – тем более…
Свет торшера падал на лицо Алексея, делая его почти иконописным. А я с тревогой смотрела на синеватые тени, залегшие от крыльев носа к уголкам губ.
– Совсем плохо?
– Да нет, – он, поморщившись, приподнялся на локтях, – просто грустно все это… Грустно, да, Насть?
Я неуверенно пожала плечами. Ситуация и в самом деле складывалась невеселая. К чертовой матери летело не только «Лебединое озеро», но и вообще его контракт. А соответственно, и мой тоже: замечательная репутация Серебровской пока еще никак не подтвердилась, зато позор с «Жизелью» помнили все… Может, меня, конечно, и взяли бы обратно в северский Оперный, но уехать из Москвы – означало навсегда потерять Антона!.. Впрочем, я и так его потеряла много дней назад…
Иволгин же тем временем начал осторожно поглаживать мое бедро.
– Настенька, милая, не уходи сегодня! Тем более не на кухне же тебе спать?
– А почему бы не на кухне?! – Я поспешно отстранилась.
– Потому что мы – взрослые люди. Потому что ты, может, и не любишь меня уже, но я тебе до сих пор нравлюсь… А если ты не останешься, я сам уйду на кухню, а тебя совесть замучает, что инвалид спит на холодном полу.
Он попытался весело улыбнуться, но получилось это довольно посредственно.
– Леш, успокойся и спи! – Мне почему-то было ужасно неловко. – Мы с тобой уже все решили и перерешать не будем… А на полу спать теперь моя очередь: за место у форточки буду с тобой драться. Сделал из меня курящую Серебровскую, теперь вот и радуйся!
Иволгин по-шутовски кивнул и покорно сполз на подушку. Я поправила торшер и вышла из комнаты. И уже у порога услышала:
– Ты и в самом деле становишься похожа на Серебровскую. Только чем, пока не пойму…
Ночью он сильно стонал, а утром попросил сбегать в аптеку. Рецепт, выписанный травматологом, у меня забрали, взамен дали упаковку ампул и коробочку таблеток. С ампулами и одноразовым шприцем Алексей закрылся в ванной.
– Ну, тогда до обеда, да? – крикнула я от порога. – Вернусь, что-нибудь приготовлю.
– Почему до обеда? – Он появился на пороге немного бледный, но совершенно спокойный. Закинул в рот несколько таблеток, поморщившись, проглотил. – Я тоже с тобой иду. Сегодня с бинтом на колене поработаю, а завтра – посмотрим… И еще, у меня к тебе одна просьба: про сустав и операцию никому не рассказывай, ладно?
– А ты уверен, что поступаешь правильно?
Алексей пожал плечами, осторожно ступил на больную ногу и произнес:
– Уверен…
* * *
С тех пор он и в самом деле не пропустил ни одной репетиции. Глотал таблетки, стиснув зубы, сам себе обкалывал колено, и работал, работал… Впрочем, с ногой, по-моему, делалось не лучше, а только хуже. Но и для Лобова, и для всей остальной труппы это был вывих. Просто легкий вывих.
– Почему ты не скажешь, что там у тебя такое? – спросила я как-то, наблюдая за иглой шприца, входящей в бледную кожу. – Тебе бы нагрузки снизили, полегче бы стало… Так же невозможно дальше!
– Почему невозможно? – Иволгин вытащил шприц и прижал к колену кусок ваты, смоченный в водке. – Очень даже возможно. С партией я справляюсь? Справляюсь! Тебя поднимать могу? Могу!..
– Но ведь процесс-то в суставе идет! Может, лучше признаться Лобову? Ну что он тебе сделает? Казнит?
– Контракт разорвет!.. Ты не понимаешь, Настя, нет? Вот эти самые медицинские показания – стопроцентная гарантия того, что меня отсюда вышибут. Официально мне танцевать нельзя. Вообще. Даже в кордебалете!
Я вздохнула, поправила воротник водолазки и села на подоконник. Там, за окном, весь в алом и золотом, шелестел парк, гуляли дети с пластмассовыми лопатками, пересмеивались молоденькие девушки в кашемировых свингерах. Там шла нормальная, человеческая жизнь. А в нашем доме в последнее время царила серая, непроглядная тоска.
Алексей жил только на своих обезболивающих таблетках, которые доставал неведомо где. Без них он даже не мог толком ступить на ногу. И, видимо, понимая, что так до бесконечности продолжаться не может, нервничал и срывался по любому поводу.
Сейчас он сидел на полу возле дивана и осторожно массировал колено, стараясь не надавливать на больной участок.
– Леш, – проведя пальцем по стеклу, я задумчиво посмотрела на ладонь, – я от тебя насовсем отстану, если ты мне только объяснишь: зачем все это?.. Ну, помнишь, ты мне говорил, что деньги деньгами, а Серебровская к тебе уже не вернется? Получается, что этот контракт не так и важен? Может быть, в самом деле лучше годик отдохнуть, вылечиться, а потом начать нормально танцевать?
– Где начать нормально танцевать? В ансамбле ветеранов войны и труда? Или в народном объединении «Рябинушка»?.. Умиляешь ты меня иногда, Настя, честное слово! Про это мы с тобой уже говорили. Так нет же, тебе обязательно надо унизить и лишний раз тыкнуть носом!.. Ну, ладно, радуйся: я в очередной раз позорно признаю, что эта труппа для меня – последний шанс! Последняя соломинка, если угодно.
– А она стоит того, чтобы за нее держаться?
– Слушай, ты в самом деле такая тупая или только прикидываешься? – Иволгин слишком резко вскочил и, охнув, упал на диван. – Когда остается последняя соломинка, никто не рассуждает: стоит она того или нет. За нее просто держатся: руками, когтями, зубами!.. Понимаешь, нет?!
Он снова психовал, делаясь грубым, гадким, невыносимым. Но за последний месяц я к этому уже успела привыкнуть. Поэтому только молча сползла с подоконника и отправилась на кухню варить борщ.
До генерального прогона «Лебединого озера» оставалась какая-нибудь неделя. Уже были сшиты костюмы. И мои черные атласные пуанты дожидались своего звездного часа в шкафу. Но меня по-прежнему не оставляла тревога, что в последний момент все сорвется. Слишком уж непредсказуемым становился Алексей и слишком плохо выглядел, когда анальгетики переставали действовать.
Иветта Андреевна тоже за него ужасно волновалась.
– Настенька, – спрашивала она, оставаясь со мной вдвоем в танцклассе, – что такое с Лешей? Он сам на себя не похож.
– Вывих не долечил, – отводя глаза в сторону, врала я. – Наверное, нога беспокоит. А может, просто перед премьерой волнуется?
– Но так же нельзя! У меня есть очень хороший врач. Может быть, имеет смысл ему показаться?
Приходилось выкручиваться и переводить стрелки на Иволгина. А его разговоры с Иветтой Андреевной всегда заканчивались одним и тем же: веселым сверканием глаз и по-детски озорным:
– Да это Настька всякую чепуху выдумывает! Сама перед премьерой дрожит, а во мне какие-то «признаки» выискивает… Не слушайте ее, Иветта Андреевна. Все нормально!
Впрочем, в основном мы все-таки занимались. До бесконечности репетировали мои мягко простертые арабески и воздушные сисоли. Я по сотне раз на дню замирала на его высоко поднятых руках, а потом кружила в плавных турах. И снова выбрасывала ногу в батмане и легко опускалась на нее, завершая прыжок.
– Это признание, это нежность! – повторяла Иветта Андреевна, сидя в своем кресле рядом с роялем. – Еще мягче пластика, Настенька! Еще романтичнее! Полет Лебедя, понимаешь?.. Кстати, колено назад до конца отводи… И каждый жест словно в туманной дымке… Давай-ка сначала. И руки работают, и плечи, и лопатки, и вся спина! Поступь настороженная, озираешься, точно прислушиваешься. Движения трепетные. Увидела его – отстранилась! Закрыла лицо крылом! И это не только испуг – настороженность, внимание! Интерес к нему, понимаешь? Нормальный женский интерес!
А я смотрела из-под своей руки-крыла на Алексея и не могла не думать о другом: почему в Северске не нашлось такого педагога, как эта немолодая балерина? Почему за двадцать лет в театре Иволгину не помогли стать тем, кем он стал здесь за какие-то полгода?
Зигфрид у Алексея и в самом деле получался очень хороший. Если бы не его больная нога, я была бы на сто процентов уверена, что в Праге мы просто оглохнем от аплодисментов. Учитывая травму, уверенности оставалось процентов на девяносто… А вот Алексей ужасно комплексовал по моему поводу.
– Все сорвется! Все сорвется! – стонал он, мотаясь по комнате из угла в угол. – Все равно рано или поздно поймут, что ты – не Серебровская. Рыбаков скоро возвращается, он Настю в лицо знает…
– Ну и что? – холодно спрашивала я, уже несколько подуставшая от его постоянной раздражительности. – Пока ведь он не вернулся? Вот и живи себе спокойно. Лучше о «черном» па-де-де думай. Мажешь там иногда, сам знаешь…
– О па-де-де думать? А о том, куда мы лететь будем, когда все откроется, – забыть?
– Слушай, это ведь с самого начала была твоя идея!
– Да, моя! А теперь ты от меня отвязаться хочешь, поэтому и про колено постоянно напоминаешь?.. Я из тебя Серебровскую сделал, а потом, естественно, не нужен стал?
Я мысленно считала до десяти, чтобы не заорать, заставляла себя вспомнить о том, что Иволгин сейчас просто больной, несчастный человек, а потом спрашивала:
– Значит, по-твоему, можно быть или Серебровской, или никем? С ее фамилией я балерина, а со своей – так, сплошное недоразумение?
– Естественно, недоразумение! – кричал он, коротко и яростно ударяя кулаком в стену. – У тебя с психикой не все в порядке! Это же подумать смешно: потащилась в Москву неизвестно зачем, неизвестно к кому! Тебя звали сюда? Нет, ты скажи, тебя звали?.. Если бы не твое явление в моей ванной, я бы никогда в эту историю и не вляпался.
Я уходила в ту же самую ванную плакать, а Алексей, виноватый и раскаивающийся, через несколько минут начинал стучать в дверь и просить:
– Ну прости меня, пожалуйста, Маша… То есть Настя. Извини, а?
И было совершенно неясно, какую Настю он имеет в виду: на этот раз все-таки меня или свою Серебровскую?
Впрочем, вопрос, зачем я притащилась в Москву, тревожил не только Иволгина, но и кое-кого еще. Ирка Лапина, похоже, поставила своей целью доказать, что сделала это я совершенно зря. На репетициях она постоянно бросала язвительные реплики, замечая малейший мой промах, и не упускала случая иронично протянуть:
– Ну-у, для Сусловой это, конечно, просто отлично, а вот для Серебровской, простите, – лажа!
Правда, в последнее время Лобов стал довольно резко ее одергивать, да и я, стараниями Иветты Андреевны, давала все меньше и меньше поводов для критических уколов. Но Ирка все равно не унималась и перемирие подписывать не спешила. Поэтому я изрядно удивилась, увидев ее как-то вечером на пороге нашей квартиры.
– Привет, – улыбнулась Лапина, переступая через порог, – я вот тут рядом гуляла, решила к вам зайти. Не прогонишь?
– Нет. Проходи, пожалуйста…
Но в приглашении она, похоже, не особенно и нуждалась. Обогнув меня, повесила на плечики свою рыжую замшевую куртку, расшнуровала высокие сапоги. Сделав губы буквой «о», подправила перед зеркалом помаду на губах.
– Настя, кто там? – крикнул из кухни Алексей.
– Я, Лешенька, я! – хохотнула Ирка, не дав мне раскрыть рта.
На кухне послышалась возня, легкий звон, шуршание бумаги. Похоже, «великий конспиратор» Иволгин прятал от посторонних глаз свои лекарства. Но, видимо, с логикой и сообразительностью у него в последнее время было туго. Потому что, когда мы с Лапиной появились из коридора, лекарств на холодильнике действительно уже не было, зато свернутая постель по-прежнему лежала под столом.
Ирка скользнула по матрасу ироничным взглядом и уселась на табурет, закинув ногу на ногу.
– Ну что, братцы-кролики, чаем меня поить будете?
Я молча включила воду и начала наполнять чайник.
– Ты зачем пришла-то? – Алексей посмотрел на Лапину без особой приязни. – Что-нибудь нужно?
– Посмотреть на тебя, солнышко, нужно! Пообщаться с тобой и нашей звездочкой. А что, нельзя?
– Ну-ну, общайся…
– Можно, да? – Ирка развернулась и демонстративно поставила обе ноги на матрас. – Смешные вы, ребята, все-таки. Смешнее, чем я думала… Особенно ты, Лешик. Ну и она, конечно, тоже хороша…
Обо мне Лапина говорила исключительно в третьем лице.
– …Вот смотрю я на вас и думаю: неужели нельзя было правдоподобия ради такой малостью пожертвовать? Даже постельки отдельные себе соорудили! Нет чтобы, как нормальные люди, спать вместе, тогда бы, глядишь, и на любовничков больше смахивать стали…
– Ир, можно без длинных скучных прелюдий? – Я развернулась от мойки с чайником в руках. – Я понимаю, тебе это кажется остроумным, но время уже позднее, нам скоро спать…
– Тебе – в комнате, ему – на кухне? – снова поинтересовалась она. – Хотя как хотите: можно и без прелюдий… Я вот очень долго смотрела на вас и размышляла: ради кого вся эта возня? Сначала думала, ради нашей Настеньки, чтобы ей и денежек подзаработать, и какое-никакое имя сделать. А потом поняла: нет! Она на чужую фамилию горбатится! А кто такая Суслова, народ ведь так и не узнает! Сусловой ведь как будто и в природе нет!
Чайник в моих руках начал мелко дрожать.
– …Тогда по-другому раскинула: может, ради Лешеньки? И тут все сложилось! Точно, думаю: Рыбаков, когда приехал, так уж хвастался, что первоклассную Одиллию в Северске отхватил, ну и партнера к ней в придачу. Только вот партнер явился, а солисточки все нет… Вот и решил наш умный Лешенька подобрать ей замену… Испугался, бедненький, что тебя из труппы вежливо попросят, да? И где ж ты эту девочку нашел? На какой помойке? На такой кошмарной, что даже спать с ней не решился?
На Иволгина было жутко смотреть. Красивые его губы, нервно искривившись, дрожали, глаза светились злым, нехорошим огнем, правая бровь коротко дергалась.
– Ты, стерва, сказки свои сюда рассказывать пришла?! – Он вскочил, с грохотом отодвинув от себя стол. – Зависть заела, что не ты «Лебединое» танцуешь, а Настя?
– Так ее тоже зовут Настя? – Ирка невозмутимо цокнула языком. – Надо же, какие бывают совпадения!
Я лихорадочно соображала, что делать. Допустить сейчас ссору между Лапиной и Иволгиным значило спровоцировать разборки в театре. По-хорошему, нужно было выяснить, чего Ирка добивается, и доходчиво, но твердо объяснить, что она не права.
Чувствуя затылком яростный, загнанный взгляд Алексея, я все же спокойно достала из шкафчика чашки и плеснула в них заварки.
– Так, давайте все-таки не будем греметь столами и ломать стулья… Ир, у тебя какие-нибудь неприятности сегодня, да? Расскажи, что случилось, может, мы как-нибудь поможем?
– Неприятности у тебя, – она все с тем же невозмутимым видом расстегнула клапан на кармане блузки и достала оттуда сложенный вчетверо листок. – Я не помню, из какого это журнала: из «Балета» или из «Театра», но в любом случае снимок достаточно четкий. И подпись тоже на русском языке.
Еще прежде, чем вглядеться в фотографию, я поняла, что Алексей знает, о чем идет речь. От его прежней яростной уверенности не осталось и следа. Он весь как-то сник, еще больше побледнел и вцепился побелевшими пальцами в край столешницы. Ирка смотрела на него прямо и насмешливо. На меня она почти не обращала внимания.
И все-таки я развернула вырванную страницу. А дальше было какое-то наитие, позволившее мне среагировать быстро и правильно.
– Леш, – я небрежно швырнула листок через стол, – это из «Балета» снимок. Ну тот, с конкурса в Праге!.. Ты же должен помнить: под фотографией какой-то польской девочки по ошибке подписали мою фамилию. А мой снимок оказался неудачным и вообще в подборку не вошел.
Бледность медленно сошла с лица Иволгина. – Да, помню, – он еще не совсем уверенно вступил в игру, – смеху тогда еще было в театре… А ты, Ир, наверное, в библиотеке журнал разорила, чтобы Настеньку уличить? Нехорошо это. Административным штрафом карается.
– Леша, хватит! Может, у человека и в самом деле проблемы, а ты цепляешься… Давай, Ирин, чай пить?
– Спасибо, – ответила та и скупо улыбнулась. – Как-нибудь в другой раз.
В байку о перепутанных фотографиях Лапина, возможно, и не поверила, но крыть ей было все равно нечем. Оставалось только с достоинством удалиться. И пока по лестнице грохотали ее модные сапоги на тяжелой платформе, перед моими глазами стояла фотография Насти Серебровской, получившей вторую премию за исполнение «Мазурки» из «Шопенианы»…
Иволгин так и сидел за столом, уронив лицо в ладони. Когда я вернулась на кухню, он поднял голову и потянулся за сигаретой.
– Какая же ты все-таки умница! – Пальцы его заметно дрожали. – Я уже подумал: все, влипли!.. А ты… Все-таки сильная ты баба, Анастасия! И чего ты со мной возишься? Из-за меня ведь у Лобова торчишь?
Я пожала плечами, а сама подумала: «Из-за тебя?.. Из-за тебя, конечно, тоже. Но скорее из-за Одиллии. К ней-то я шла, пожалуй, подольше, чем к тебе»…
Генеральный прогон «Лебединого озера» назначили на субботу. С утра уборщицы с особенной тщательностью скребли зал, снимали белые чехлы с задних рядов кресел. Ожидались зрители. По слухам, даже кто-то из балетных критиков. Хотя Лобов, проводя в массы политику Рыбакова, утверждал, что мы – сами по себе и ничье мнение нас не интересует.
– Из Станиславского пришли! – интимным шепотом сообщила парикмахерша Лена, закрепляющая на моих волосах венок из белоснежных лебединых перьев.
– Чернобровкина? – нервно рассмеялась я.
– Почему Чернобровкина? Это же ихняя прима вроде?
– Да нет, это я так… Не обращай внимания…
Мне вспоминался поход в Большой театр, добрая билетерша, позволившая стоять в проходе, и пронзительное желание танцевать хотя бы в кордебалете с той самой знаменитой Чернобровкиной, на спектакли которой билеты раскупаются за месяц.
