Текст книги "Замок из песка"
Автор книги: Анна Смолякова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц)
Потом сели за стол. Гости принялись за приготовленные Сашенькой салаты, а я за кочанный салат – нарезанный и политый оливковым маслом специально для меня. О балете говорили много: Никитина – как вдохновенная любительница, ее Женечка – с традиционно мужской позиции: «балериночки – это хорошо, а ихние мужики, чем ногами трепетать, лучше бы вагоны на вокзале разгружали». Сашенька загадочно улыбался, подливал белого вина себе и мне и чуть дольше, чем нужно, задерживал мои пальцы в своих, передавая тарелку.
В общем, новоселье получалось неожиданно приятным. Тихо мерцали свечи в витых канделябрах, в магнитофоне крутилась кассета с зарубежными «медляками», а с экрана телевизора беззвучно разевал рот почтенный диктор.
Но к шести часам неожиданно выяснилось, что Никитина с Женечкой сегодня взяли билеты на концерт какой-то рок-группы с труднопроизносимым названием. Роком Лариска никогда не увлекалась: скорее всего это была Женечкина идея. И вот теперь моя собственная подруга сидела передо мной, старательно отводя глаза в сторону, и лепетала, что мы, конечно же, не последний раз собираемся, что ей очень жаль, и так далее.
– Ладно, Никитина, – обиженно сказала я, залпом допивая остатки вина из бокала, – я тебя, конечно, не держу. Но будет еще и в твоем доме новоселье…
Все почему-то сочли это удачной шуткой, рассмеялись и потихоньку начали собираться. Сашенька Ледовской тоже пошел в прихожую за своей лохматой волчьей шапкой.
– И ты уходишь? – спросила я исключительно из вежливости, краем глаза наблюдая за Лариской, застегивающей сапоги.
– Нет! – удивился он. – Я думал, что мы пойдем их проводить… Но ты, я смотрю, не собираешься?..
От внимания Никитиной не ускользнуло мое секундное замешательство, но все же она не удержалась от ехидной реплики:
– Проводите-проводите, что вам, в самом деле, в четырех стенах сидеть? Еще успеете, насидитесь… А то мы без вас и заблудиться можем.
Пришлось по-быстрому переодеться в брюки и джемпер, накинуть куртку и вместе со всеми выйти в отвратительную мартовскую непогоду.
На улице было довольно холодно. Каша из снега и воды замерзла, превратившись в нагромождение нелепых комьев. Обычная ходьба превращалась в испытание на ловкость и выносливость. Лариска счастливо висла на Женечкином локте, лишь изредка самостоятельно перебирая ногами в коротких замшевых сапожках. А я осторожно балансировала обеими руками и старалась ступать по кое-где показывающемуся изо льда бетонному бордюру.
Автобус подошел довольно быстро. Женечка с Никитиной, успевшие замерзнуть, стремительно бросились в открывшиеся двери. И мы остались на остановке вдвоем. По идее, надо было идти домой. Тем более что и телевизор остался включенным, и свет в прихожей, по-моему, тоже. Но мне ужасно не хотелось этой интимной обстановки со свечами, тихой музыкой и звоном бокалов – для нас двоих.
– Может быть, погуляем? – неожиданно предложил Ледовской. – Если ты, конечно, не устала…
Я неопределенно пожала плечами и пошла по улице немного впереди него. На проспекте дворники поработали лучше, чем во дворе. На зеркальной корке льда рассыпавшейся пудрой темнел песок, у входов в магазины слежавшийся снег был продолблен до самого асфальта. А витрины еще вовсю сияли золотом и серебром, манили переливами разноцветных лампочек и пирамидами когда-то любимого, а теперь запретного печенья «Привет».
У светофора Сашенька все-таки взял меня под локоть, подержал секунду, а потом отпустил. Голос его прозвучал как-то тускло и глухо:
– Если тебе скучно или плохо со мной – скажи и я уйду! Не надо приносить себя в жертву…
– Мне просто грустно, – ответила я. И это было почти правдой.
Потом он предложил сходить в мой любимый Оперный, и я согласилась, хотя одета была не совсем подобающе. Сегодня риск встретиться с Алексеем сводился к нулю. Давали «Спартака». А Иволгин был не настолько плох, чтобы танцевать в кордебалете, и не настолько хорош, чтобы исполнять одну из сольных партий.
Билеты нам достались в шестнадцатый ряд. Сначала я выглядывала из-за голов, чтобы хоть что-нибудь разглядеть, а потом смирилась. И стала просто слушать музыку, откинувшись на спинку кресла. Зато Сашенька беспрерывно комментировал, видимо, находя это остроумным. Больше всего его развеселила балерина, исполнявшая партию пастушки. У этой и техничной, и артистичной девочки был всего один недостаток – огромный для танцовщицы бюст. В обыденной жизни она – худенькая, невысокая, полногрудая – смотрелась, наверное, эффектно, а вот на сцене… Пастушеская туника еще немного скрашивала этот изъян, но я не раз видела бедняжку и в классическом трэссе…
– Да! С такими формами сложно, наверное, порхать по сцене, как мотылек? Танец-то для нее подобрали соответственный: ножка – туда, ножка – сюда, чтобы не слишком напрягаться. – Сашенька усмехнулся и потер рукой подбородок. – Не пыльная у вас работка, как я погляжу…
Я повернулась, несколько секунд помолчала, а потом выдала:
– Если ты ждешь откровений про восемь часов у станка и про то, что у всех балерин к сорока годам ноги больные, – то зря… Подойди к любой тетеньке в буфете, она тебе этих ширпотребовских ужасов больше меня расскажет. У нас ведь все – крупные специалисты в балете.
И тут же почувствовала себя злобной невротичкой. Сашенька немедленно извинился, пробормотав, что не хотел обидеть ни меня, ни ту, другую, на сцене. А я подумала, что он действительно ни в чем не виноват… Ни в чем, кроме того, что оказался похожим на моего любимого мужчину Алексея Иволгина.
В общем, в антракте я решила вести себя доброжелательно и даже позволила Ледовскому купить для меня в буфете чашечку кофе. Кофе в Оперном делали совсем не плохой, кроме того, эстетически буфет производил гораздо более приятное впечатление, чем кафе «Радуга».
Любимый угловой столик оказался свободен. Я устроилась у самой стены, достала из вазочки маленькую искусственную мимозку и принялась крутить в пальцах ее пластмассовый стебелек. Перед Сашенькой стояли еще четыре человека, очередь двигалась с черепашьей скоростью. И у меня было время подумать о том, что делать после спектакля, как объяснить, что вечер был замечательным, но на этом – все. Как необидно сказать человеку, что он и теперь остается только приятелем, потому что есть тот, Другой. И смысл моей жизни только в Нем и в балете… Я мысленно проговаривала первую фразу: «Ты на самом деле очень хороший человек, Саша, раньше мое мнение о тебе было неправильным», когда центральная дверь буфета в очередной раз открылась, и тот, Другой, появился на пороге… Он был в черных джинсах, кроссовках и джинсовой куртке, надетой поверх простой красной футболки. На правой руке его откровенно и страшно желтело обручальное кольцо. А левой он обнимал за талию довольно высокую и очень красивую блондинку в вязаной тунике до колен. Ей тоже было, пожалуй, около тридцати. Но возраст выдавал лишь взгляд умной, сильной и уверенной в себе женщины… А пока мой наполовину отключившийся от ужаса мозг переваривал полученную информацию, из-под локтя Алексея вынырнул мальчик лет десяти-двенадцати в джинсовом комбинезоне и с криком: «Мама, мне заварное пирожное возьми!» – задергал рукав блондинки. Этот ребенок не мог оказаться ее сыном от первого брака или еще кем-нибудь в том же духе, потому что он был похож на Иволгина, как только может быть похож сын на своего отца…
«Он женат, он женат, он женат, – лихорадочно стучало у меня в висках, когда я, запинаясь, бежала по лестнице в гардероб. – Идиотка! Боже, какая же ты идиотка!.. Эта мысль должна была прийти в твою дурацкую голову с самого начала!.. Восхитительный, красивый мужчина, не так чтобы очень молодой… Да он уже был женат, когда ты еще ходила в детский сад! Дура, дура, дура!..»
Сашенька молча шагал рядом, легко перепрыгивая через ступеньки. Слава Богу, он не спрашивал, почему я, как полоумная, сорвалась вдруг из буфета, почему внезапно зарыдала в холле и так же внезапно прекратила вой, сильно сдавив виски ладонями. Он просто был рядом и держал мою куртку, когда я силилась попасть дрожащими руками в рукава. Просто, обхватив меня за плечи, провел мимо автобусной остановки и тут же на перекрестке поймал такси. Просто открыл ключом дверь моей квартиры, прошел в комнату, выключил нудно пищащий телевизор, а потом спросил:
– Мне уйти?
И я взяла его лицо в свои холодные ладони, развернула этого чужого мальчика спиной к свету. Старенькое бра, мерцающее в прихожей, придало его волосам желанный стальной отлив. И я увидела то, что хотела: чуть восточные скулы, удлиненный нос с глубоко вырезанными ноздрями, глаза, глубокие, глядящие прямо в мое сердце. И сказала:
– Поцелуй меня!
Он медленно, словно не веря услышанному, снял с плеча ремень сумки, прямо на пол скинул кожаное пальто и скользнул холодными, вздрагивающими губами от виска к самому уголку моего рта. Я прикрыла глаза и провела ладонью по его лицу. Мне не хотелось смотреть на него, хотелось только чувствовать каждым нервом, каждой клеточкой черты того, другого лица. Любимого… А он тем временем забирался руками мне под джемпер, торопливо и нервно расстегивал пуговицу и «молнию» на моих брюках. Я прекрасно понимала, что происходит. Знала, что за джемпером последует тонкая трикотажная маечка, а там уже останется только белый кружевной лифчик. И все же приникала к нему всем телом и обвивала руками его шею с таким любимым острым, вздрагивающим кадыком. Его сердце бешено колотилось совсем рядом, сбивчивое дыхание жарко обжигало мой висок. И наше отражение то исчезало, то снова появлялось в высоком зеркале прихожей…
И тут в дверь позвонили. Потом постучали. Потом опять позвонили. А потом послышался знакомый, чуть дребезжащий голос Антипова:
– Настя, открой, не бойся! Это я, Валера… Я тебе рецепт восточного риса для выведения солей принес. И еще про Иволгина… Помнишь, ты насчет него спрашивала?.. Настя, открой, ну я же знаю, что ты дома! У тебя свет в коридоре горит!
Я вздрогнула и резко отстранилась от Сашеньки, оттолкнувшись руками от его плеч.
– Вот же принес черт идиота! – вполголоса ругнулся он, застегивая ширинку. – Ладно, ничего не поделаешь, надо открывать. А то еще милицию вызовет. Законоборец!.. Подумает, что воры забрались.
Пока он шел к двери, я успела нырнуть в джемпер и наскоро привести в порядок прическу. Но, в общем, можно было и не торопиться. Сашенька оказался достаточным джентльменом, чтобы от порога спросить:
– Ты готова? Я открываю?..
А у Валеры Антипова вид оказался донельзя смущенный. Он стоял на лестничной клетке с какой-то дурацкой майонезной баночкой и вырезками чуть ли не из журнала «Работница», смотрел на нас и растерянно улыбался. Выдавленная наконец фраза: «Я, наверное, не вовремя» привела Сашеньку в неописуемое веселье. Но он ограничился лишь кратким:
– По-моему, время уже позднее… Но, вообще-то, спрашивать нужно у хозяйки.
Я вежливо попросила соседа зайти завтра, а когда дверь за ним захлопнулась, сползла по стенке и уселась на полу, рядом с полочкой для обуви.
– Ну ты что, зайчик? – Ледовской присел рядом и провел ладонью по моим волосам. – Опять какая-то замороженная стала… Что случилось? Может, расскажешь мне?
Вторая его рука осторожно поползла вверх по внутренней стороне моего бедра. Я дернула ногой, так что Сашина кисть упала, и резко свела колени.
– Не надо больше ничего, слышишь? – Собственный голос показался мне чужим. – Тебе пора ехать. Автобусы ходят до двенадцати…
– Пока я оденусь, пока дойду до остановки…
– Даже если ты и останешься ночевать, это вовсе не значит, что спать мы будем вместе.
Он вздохнул, кивнул каким-то своим мыслям и встал, упершись обеими руками в колени. Однако пошел не к двери, возле которой все еще лежало свернувшееся гигантской кошкой черное пальто, а в ванную комнату. Через минуту оттуда донесся его голос:
– Насть, а запасной зубной щетки у тебя, конечно, нет?.. Впрочем, ладно, обойдусь…
И я поняла, что сегодня мне не удастся даже вволю поплакать.
Хорошо, что в квартире алкаша Синицына нашелся старый полосатый матрас. Застеленный свежей простыней в цветочек, он имел вполне приличный вид. Я добыла с антресолей клетчатый плед, пожертвовала свою подушку, соорудила относительно нормальную постель между холодильником и газовой плитой. Сашенька наблюдал за моими действиями молча. И только когда я уже взялась за ручку кухонной двери, спокойно произнес:
– Спасибо… И спокойной ночи…
А в моей комнате даже бокалы с остатками вина не были убраны со стола. И витые подсвечники мерцали печальным напоминанием о чем-то прекрасном, романтичном и несбывшемся. Золотистый свет уличных фонарей широкими полосами стекал с шелкового тюля на дощатый, плохо прокрашенный пол. Было холодно и так тоскливо, хоть волком вой!
Я лежала на диване и прислушивалась к шуму ветра за окном. Почему-то это казалось мне сейчас первостепенно важным: слушать ветер, смотреть сквозь полусомкнутые веки в потолок и не думать, не думать ни о чем! Ветер свистел, тополя качались, волоча за собой уродливые, длинные тени. А где-то там, может, на другом конце города, а может, на соседней улице, мой единственный Мужчина укладывался в теплую постель, под бочок к своей красавице жене…
Я не слышала, как открылась дверь комнаты, и разомкнула веки только тогда, когда Сашенька деликатно прокашлялся. Он, в джинсах, но с обнаженным торсом, сидел на корточках и внимательно всматривался в мое лицо.
– Не бойся, я не умерла… И нечего на меня так смотреть. Иди, пожалуйста, спать…
Он печально усмехнулся и пересел на краешек дивана.
– Насть, я к тебе очень хорошо отношусь и ничего не буду делать против твоего желания… Я просто хочу тебе помочь. Расскажи мне, что случилось?
Я закусила костяшки пальцев и отвернулась.
– Наверное, что-нибудь связанное с тем мужчиной, который на меня… То есть на которого я похож?
Я снова промолчала. Он задумчиво потеребил край моего одеяла, а потом произнес:
– Настя-Настенька, ты еще очень молоденькая… На сколько я старше тебя? Лет на шесть, наверное?
В его устах цифра «шесть» прозвучала внушительно и солидно, а мне как-то отстраненно подумалось, что Иволгин старше меня, наверное, на все тринадцать.
– Так вот, о чем я хотел сказать?.. Все это проходит. Помнишь, у царя Соломона на кольце было написано: «И это пройдет»?.. С тебя, кстати, можно было бы писать Суламифь. Только она была рыженькая, а ты…
– Уйди! – коротко попросила я, подтягивая одеяло к подбородку.
– …И у меня была своя рыженькая. Своя Суламифь. А когда она… В общем, мне тоже казалось, что это никогда не пройдет…
– А что случилось? – Вопрос вырвался у меня скорее машинально. Но, видимо, Сашенька не напрашивался на него, потому что, прежде чем ответить, едва слышно вздохнул и сухо хрустнул костяшками пальцев. Тени качающихся за окном деревьев теперь метались по его лицу странно и тревожно.
– Ее звали Регинка. Она была татарочка. Такая вот история про Региночку… – Он старался говорить спокойно и даже весело, но в голосе явственно слышалась давняя, но не позабытая горечь. – А мне тогда было лет восемнадцать, что ли?.. Да, перед самой армией… Регинка такой дикой казалась все время, прямо как ты. Я, поверишь, не знал, что она сделает в следующую секунду – приласкает меня или огреет сковородкой по голове. Мама моя очень не хотела, чтобы я у нее жил. Да и отец был против. «Ты сопливый еще, – говорил он. – Жизни не знаешь. Женщин не видел. Сколько их еще будет, в тысячу раз лучше». Но я горел желанием жениться, причем немедленно, пока налысо не обрили и не запихали в солдатские сапоги. А Регинка все чего-то боялась, все тянула, хотя была старше меня на четыре года. И вот однажды призналась: муж первый с ней, оказывается, развелся, потому что врачи сказали, что детей у нее никогда не будет. Боялась она такое приданое мне на шею вешать…
Я осторожно выбралась из-под одеяла и села, подтянув колени к подбородку. Слушать лежа и дальше казалось мне просто неприличным.
– …Я, естественно, заявил ей, что возьмем кого-нибудь из детдома. Она вроде согласилась, но свадьбу попросила отложить до моего возвращения. А когда меня уже забирали, побежала за поездом и запнулась… И самое-то кошмарное, что я даже не видел, что случилось: ну, запнулась и запнулась, вагон дальше поехал. А, оказывается, у нее кровотечение, выкидыш… В общем, в больнице сказали, что это был единственный шанс, но ребенка спасти уже невозможно. Регинке всю беременность полагалось на кроватке под капельницей лежать и соки витаминные пить…
– И что потом? – спросила я одними губами.
– А потом? Потом было вообще странно. Она татарочка была, настоящая. А тут вдруг приняла христианство и ушла в православный монастырь. Далеко, в тайгу… Ты похожа на нее. Немножко…
Он сидел на краю дивана, обхватив голову руками, и думал не обо мне, о своей потерянной Регинке. И никто на свете не хотел сейчас думать о нем. Даже мне чудилось нечто кощунственное в том, чтобы впустить в свое сердце кого-то, кроме Иволгина. А у Иволгина была своя блондинистая жена с длинными, словно у коровы, ресницами и растущими от ушей ногами. Свой маленький черноволосый мальчик в джинсовом комбинезоне и полосатой водолазке. Его было кому пожалеть, и он ничего не хотел знать о моем существовании…
Моя рука коснулась Сашенькиных теплых волос почти машинально. И, наверное, так же машинально он перехватил ее у запястья и поднес к своим губам. Потом погладил мои колени под ночной рубашкой, слегка сжал их и снова отпустил, словно заставляя себя остановиться. И тогда я поцеловала его плечо, неловко ткнувшись носом куда-то в ключицу. А он попросил:
– Сними, пожалуйста, фотографию со стены. А то мне кажется, что нас трое…
И ни один мускул на моем лице не дрогнул, когда я зашвыривала портрет с обрывками скотча за подлокотник дивана. Хотя внутри все клокотало от ярости и мстительной злобы.
– Какая же ты худенькая, просто тростиночка! – прошептал Сашенька, обнимая мои бедра и приникая к ним щекой. – Ну, все правильно – балериночка! Балеринки и должны быть такими… А ножки-то, ножки! Боже мой!
Его руки порывисто и жадно обнимали мои колени, а я продолжала стоять на диване, словно изваяние, упираясь ладонью в холодную стену и непроизвольно поднимаясь на пальцы.
– Ну что ты замерла? – почти простонал он. – Иди ко мне, зайка!
– Я не зайка, – сипло проговорила я. – И я ничего не умею…
Мимолетно усмехнувшись и сообщив, что зато он умеет все, Сашенька обхватил меня за талию и опустил на постель. Руки его были теплыми и ласковыми, в отличие от жестких лап моего партнера Мишки на пробном уроке дуэтного танца. Зато мои ноги он развел в стороны с такой же безжалостностью, как Георгий Николаевич на «растяжке». Видимо, проверялся на истинность еще один миф, что балерины гнутся в постели, как резиновые. И чем больше гнутся, тем больше проявляют страсти… А у меня под правым коленом были сильно потянуты связки.
– Саш… – Я хотела попросить, чтобы он чуть меньше давил на правую ногу, но вдруг поняла, что не могу больше называть его «Сашенькой». И, самое странное, что это почувствовал он.
– «Сашенька» не можешь сказать, да? И правильно… Меня просто трясло, когда твоя Никитина так говорила.
– А как мне теперь тебя называть?
– Да как угодно! Хоть Аполлинарием… При условии, что того мужика, который на меня похож, зовут по-другому.
А дальше все было как в кино. Не в том смысле, что так же красиво и романтично. Просто я, не успевшая к восемнадцати годам приобрести сексуальный опыт, почерпывала сведения в основном с экрана. И этой ночью все до смешного точно воплощалось в моей жизни. И руки, жадно мнущие мои груди, и его полуприкрытые глаза, и дыхание, со свистом вырывающееся из стиснутых зубов. А в темном экране выключенного телевизора отражались его прыгающие светлые ягодицы…
Не было ни особой боли, ни тем более экстаза. Только досада на саму себя, на его влажную от пота грудь, навязчиво прижимающуюся к моей спине, на его жесткие колени и волосатые икры. Мне казалось, что сейчас он должен думать о своей Регине, должен вспоминать о ней. Я чувствовала себя лишней и хотела, чтобы он ушел грустить на свой кухонный матрасик. Но Саша неожиданно сладко потянулся и звонко чмокнул меня в плечо.
– Хорошо-то как было, правда, зайка?
Я кивнула, не желая его обижать.
– Зайка ты, зайка моя длинноногая… Веришь, нет, сто лет у меня уже не было такой эффектной женщины! Да и вообще давненько женщины не было…
Все это странно не вязалось с недавними мучительно стиснутыми висками, с голосом, глухим, словно постепенно теряющим жизнь, с пронзительным и горьким: «Ее звали Регинка…» И вдруг я ясно поняла: он просто не хочет загружать меня своими проблемами и жалеет уже, наверное, о той минутной откровенности, и думает, что мне так удобнее и проще, – ни о чем друг друга не спрашивать, ни о чем друг другу не говорить.
– А знаешь, – прошептала я, проведя пальцем от его переносицы к подбородку, – тот мужчина, который… Ну, ты понял, о ком я говорю… В общем, он женат.
Он шутливо прикусил мой палец, помотал головой, как собака, схватившая кость, а потом раздумчиво произнес:
– Ну что ж… Это очко не в его пользу. По крайней мере, ситуацию для него осложняет, а для меня упрощает… Хотя, если честно, жена не стенка…
Когда-то в школе мы заполняли тесты, определяющие темперамент, и вышло, что я меланхолик. Учительница говорила, что меланхолики – еще ничего, самые непредсказуемые в общении – холерики: те, дескать, могут вскочить, завопить, все порушить и только потом подумать: «А зачем?» В общем, если бы я была холериком, то, наверное, вскочила бы с дивана, перебила все бокалы, швырнула подсвечником в окно. Но меланхолик во мне победил. И я только зажмурила глаза и стиснула зубы. Мысль, высказанная Сашей, была простой и очевидной: «Жена – не стенка»… Что изменилось от того, что Алексей женат? Он перестал быть Алексеем Иволгиным? Он перестал быть самим собой? Он перестал быть тем мужчиной, которого я любила и люблю?!
Но рядом со мной сейчас лежал другой мужчина. Первый мужчина в моей жизни. И, мучимая угрызениями совести, я тихонько уткнулась лицом в его грудь…
* * *
Лешину фотографию я приклеила на место на следующее же утро. Кстати, Антипов отнесся к факту ее существования совершенно нормально. Так, будто ничего другого и не ожидал. Когда он явился в понедельник вечером, снова со своей майонезной банкой и журнальными вырезками, то ничего не спросил ни о Саше, ни о портрете Иволгина на стене. Просто вытащил из внутреннего кармана кримпленовых брюк маленький фотоснимок и протянул мне. Я увидела какие-то валуны и кактусы, развалины древней постройки вдали. А на переднем плане – Алексея, улыбающегося от уха до уха.
– У меня приятельница в архиве Оперного работала, – объяснил Валера, стоя за моим плечом и раскачиваясь с носка на пятку. – Когда театральный музей переоборудовали, у них много лишних снимков осталось. Вот она мне кое-что и отдала. Это с мексиканских гастролей, по-моему… На других карточках труппа в национальных костюмах, Лазорева там еще совсем молодая. А Иволгин даже не знаю, как затесался…
Я прижала фотографию к груди, Антипов с улыбкой кивнул. В общем, слова не понадобились. А рецепт «восточного риса», которым он меня снабдил, наверное, выдумали во времена Испанской инквизиции. Рис полагалось разделить на шесть равных малюсеньких частей, эти части в течение недели вымачивать в воде, сменяя воду по замысловатому графику. И есть сваренные порции тоже нужно было в определенной последовательности, причем без соли, без сахара и даже без масла… Правда, эффект был. Не знаю – от риса ли или от моих удесятеренных нагрузок? Но к концу мая я удостоилась похвалы Георгия Николаевича.
– Оч-чень даже ничего, – сказал он, – весьма недурственно. Вы, девушка, можете далеко пойти… Особенно если, выполняя глиссад, будете не ползать, а все-таки скользить!
Последнее замечание было не единственной ложкой дегтя. Наш добрый Гоша, вошедший к тому времени в обычное состояние тихого, почти незаметного запоя, упорно называл меня Ирой.
– Ну, конечно, Ира, – говорил он, сухо поджимая губы, – па баллоне может быть и таким. Только тогда это уже не балет, а клоунская реприза.
И все-таки по азартному огоньку, горящему в его глазах, я видела, что дело пошло. Тело мое стало гораздо более послушным и гибким, пальцы твердыми, а линии рук – наоборот, мягкими.
В один прекрасный день Гоша сообщил, что назначает мне дополнительное занятие.
– Ох, держи ушки на макушке! – злорадно посоветовала Вероничка. – Наслышаны мы, наслышаны про Гошины дополнительные занятия. Он еще, говорят, в свою артистическую бытность ох как кобелял! А под старость лет совсем в маразм впал.
– Ну что ты такое говоришь! – подала голос Маринка Лыкова, пришивающая оторванную ленточку к пуанту. – Что он, сексуальный маньяк, что ли? Ему скажешь «нет», он и лезть не будет. Старенький ведь уже, безобидный, как пенек… Помнишь, он мне в начале года дополнительное занятие назначал?
И все же на внеплановый урок я пришла с ощущением внутреннего дискомфорта. Переоделась, полила из леечки пол и встала к станку разминать пальцы. Георгий Николаевич явился вовремя в весьма благодушном настроении и легком облачке винных паров.
– Ну что, обойдемся без поклона? Сразу батман тандю с правой ноги, потом плие… – пропел он, усаживаясь на стул и потирая старческие ладони. – Ну, в общем, все как полагается и по-быстренькому…
Когда добрались до адажио, Гоша подошел и мягко обнял меня за плечи.
– Плохо держу спину? – осторожно спросила я, хотя прекрасно понимала, что спина тут ни при чем.
– Хорошо, хорошо держишь… – Он провел указательным пальцем по позвоночнику до самой поясницы. – Очень хорошо… Все бы так держали!
– Тогда в чем дело?
– Ни в чем… – Гоша улыбнулся, как невинный шаловливый ребенок, и сильно сжал одной рукой мои ягодицы.
– Я что, мышцы расслабила? Таз плохо держу?
– Неужели ты действительно такое невинное дитя, что ничегошеньки не понимаешь?
Я стремительно повернулась и взглянула прямо в его карие, чуть слезящиеся глаза:
– Георгий Николаевич, я все прекрасно понимаю. Но ни вам, ни мне это не нужно, и не заставляйте меня…
– Все, все, все! – Он энергично замахал обеими руками и прервал мою речь точно там, где следовало, удержав слова про возможную жалобу, про отказ от занятий, про то, что я закричать могу, в конце концов. – Все, все, все! – Гоша снова уселся на свой стульчик и вальяжно закинул ногу на ногу. – Это была всего лишь проверка, если тебе угодно. И ты ее с честью выдержала. Теперь я вижу: ты можешь стать настоящей балериной!
Естественно, ни одному его слову я не поверила, но почла за лучшее недоуменно и вопрошающе поднять брови.
– Хочешь, чтобы я объяснил? – Он небрежным и изящным движением руки убрал седые волосы со лба. – Изволь, я объясню… Природа, Ирочка… (Он опять называл меня Ирочкой!)… дала тебе очень много. Знаешь, что такое золотое сечение?
Про золотое сечение мне тоже было известно, но осведомленность выказывать почему-то не хотелось.
– …Золотое сечение – это совершенство всех линий и форм, центр гармонии и красоты. Твое тело, твои руки, само твое существо – золотое сечение для балета. Но важно не запустить, важно научиться правильно пользоваться природным даром. А для этого – что?..
Что – я не знала. Не знал и Гоша, застывший с воздетым к потолку пальцем и абсолютно бессмысленным выражением в глазах. Видимо, слишком длинное логическое умозаключение просто не уместилось в его подточенной алкоголем памяти.
– Н-да… Что… – Он пару раз щелкнул пальцами и то ли вспомнил старое, то ли придумал новое достойное продолжение: – А для этого нужно всю себя отдать балету! Понимаешь, Ирочка, всю себя! У тебя может быть только одна цель в жизни – танец. И должно держаться за нее, как за точку в фуэте. Потеряешь – и конец всему, закружит, понесет… Так что ты все правильно решила: любовь это, конечно, хорошо, но выбирать нужно главное. Одна цель должна быть! Только одна…
– А почему не две? – Я едва заметно улыбнулась. Отвергнутый Гоша был уже не опасен. Мне захотелось немножко над ним поглумиться и посмотреть, как он выкрутится. – Ну, балет, например, и любовь? – А ты видела где-нибудь две мушки у пистолета? Или два «глазка» у двери?.. Не видела? Вот то-то!..
Надо признать, из положения он вышел с честью. Теперь получалось, что я, Анастасия (или Ирина?) Суслова, отказалась от его любви исключительно из соображений карьеры. А если бы не необходимость посвятить всю себя балету – тогда, у-ух!..
Но малую толику злобы Гоша все-таки затаил. На утренний урок «класса» я пришла вместе со всеми и никаких скидок на дополнительную усталость не получила. А общее адажио Георгий Николаевич в этот раз выдумал просто зверское. Завершающим элементом правая нога шла на девяносто градусов в сторону и должна была сохранять это положение до специальной команды.
– Раз… два… три… пятнадцать… двадцать… – нарочито медленно считал Гоша. – Держать! Я сказал, держать!.. Двадцать пять, двадцать шесть… тридцать…
Пот лился по моей спине Ниагарским водопадом, правое бедро сводило ужасной судорогой. В конце концов я не выдержала первой, и не то что опустила – уронила ногу на пол.
– Суслова! – тут же взвился он. – Я разве сказал: «опустили»?! Быстро подняла ногу и держать, держать, держать!.. Все держим вместе с Сусловой и из-за Сусловой! Причем считаю с начала! Раз… два… три…
Сквозь плывущие перед глазами радужные круги я различила в зеркале усталые, злобные и почти ненавидящие лица девчонок…
К концу урока все как-то успокоилось. Никто, в том числе и Георгий Николаевич, на меня уже не злился. Девчонки мирно бинтовали в раздевалке стертые и разбитые пальцы, переписывали по кругу рецепт низкокалорийного печенья из овсяной муки второго сорта и болтали о всякой ерунде. Одна Артемова с почти мечтательной улыбкой на губах вспоминала сегодняшнюю экзекуцию.
– Да-а… Наш Гошенька сегодня, конечно, разошелся! – Вероничка достала из кабинки белые хлопчатобумажные носочки и осторожно всунула в них натруженные ступни. – С одной стороны, это еще ничего. Вон, говорят, у «нормальных», тех, что с девяти лет учатся, и по морде отхлестать могут… А с другой стороны, лучше бы он так старался, когда у мальчиков в училище преподавал. Не было бы сейчас таких уродов в Оперном.
– Ты про кого? – без особого интереса отозвался кто-то из девчонок.
– А ты вчера на премьеру «Вальпургиевой ночи» ходила? Там такой Вакх был, что хоть стой, хоть падай! Руки – крюки, ноги – крюки, а прыжок – так просто не вышепчешь!.. Настенька, правда, Серебровская, как всегда, – красавица!
