Текст книги "Замок из песка"
Автор книги: Анна Смолякова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)
И мне дико и странно, что кто-то громко шипит над моим ухом:
– Эй, вставай! Вставай давай! Занавес-то уже закрыли…
Второй акт, хореографически более сложный, почему-то прошел легче. То ли я успела очухаться, то ли просто чувствовала себя увереннее и в па-де-де и в адажио. Во всяком случае, технических ляпов почти не наделала и мимо люка в надгробии тоже не ступила.
А когда выбежала на поклон, то вдруг со счастливой ясностью поняла: это случилось! Я действительно стала балериной! И это я в воздушной «шопеновке», с белым венчиком на голове приседаю в реверансе перед зрительным залом. И это мне подносят букеты роз в шуршащем и мерцающем целлофане.
Моя милая, добрая мама целует меня и прижимается мокрой от слез щекой: «Доченька, любимая моя! Все получилось! Все у тебя получилось!»
Никитина, специально приехавшая на мою премьеру из Лениногорска, протягивает цветы, смешно сводит глаза к носу и, пародируя придурка Славика, мяукает: «Я в восторге! В восторге! Примите от меня этот скромный букет!.. К сожалению, дорогого одеколона и набора носовых платков взять не догадалась!»
– Спасибо! – говорят мне чудесные бабушки-театралки с седыми буклями.
– Спасибо вам! – отвечаю я, уже зная, как надо отвечать.
А всего в нескольких шагах, за моим левым плечом стоит лесничий Ганс и, наверное, улыбается мне в затылок самой прекрасной в мире улыбкой Алексея Иволгина…
К четвертому спектаклю я уже совсем успокоилась и шла танцевать «Жизель», как на праздник. Тем более в тот день и в самом деле был праздник – моему Алеше исполнялось тридцать пять.
Маленький подарок – бронзовый подсвечник, слегка позеленевший от времени, лежал в моей сумке рядом с пуантами. С подарком, кстати, пришлось изрядно помучиться. Обойдя немыслимое количество больших магазинов и маленьких лавочек, я с тоской поняла, что не могу найти ничего подходящего. Любезные продавцы и просто мужчины, толкущиеся у витрин, предлагали свою помощь и однообразно советовали: рубашка, галстук, туалетная вода… Подсвечник отыскался в антикварном магазинчике, недавно открывшемся в подвале Дома детского творчества. И забрела-то я туда совсем случайно, решив переждать под крышей холодный мартовский дождь.
Полная продавщица, читающая за прилавком какой-то детектив, против моего присутствия ничего не имела. Я откинула со лба мокрые пряди, огляделась вокруг и увидела этот подсвечник…
Точнее, не подсвечник, а птичьи крылья. Летящие, изломанные немыслимым напряжением и ветром, они неудержимо притягивали взгляд и при этом были похожи на воздетые человеческие руки. А в чистых линиях этих сильных, прекрасных рук было что-то неуловимо иволгинское… Уже потом я заметила и собственно подсвечник, вырастающий как бы из ствола дерева, и воск, наплывами стекающий по зеленоватой бронзе…
И вот теперь маленькая, но тяжелая птичка в ритме шагов стукалась о мое бедро, а сердце колотилось в предчувствии чего-то необыкновенного.
И первым необыкновенным, возникшим на моем пути, оказался «театральный придурок» Славик. Тот самый, который четыре года назад бесцеремонно интересовался у нас с Никитиной: «Кому цветочки?» Чуб его, такой же пышный и кудрявый, по-прежнему пах женским лаком для волос.
– Здравствуйте, – проговорил Славик, отделяясь от дверей главного входа и интимно мне улыбаясь. – Здравствуйте, дорогая Настя!
– А откуда вы знаете мое имя? – спросила я, растерявшись от неожиданности.
– Ну! – Он почти с укоризной покачал головой и кивнул на театральную тумбу.
И в самом деле, мой дебют был довольно широко разрекламирован. И стены театра, и кассы в переходах метро пестрели афишами: «Жизель». В главной партии – Анастасия Суслова. Первое исполнение».
– Да и потом, как же вас можно не знать? Вы же великолепная!.. А интересно, вы меня помните?
– Нет, – зачем-то соврала я.
– И очень жаль! Потому что я вас помню прекрасно. Вы тогда еще приходили в театр в качестве простого зрителя. Вот как мы все!
Славик кивнул головой в другую сторону, и я с ужасом разглядела кучкующихся неподалеку Татьянку и Молодую. Обе они приветливо мне улыбались.
– Вы были тогда чудесная, чистая девочка с огромными прекрасными глазами. А потом куда-то пропали… Я же не знал, что у вас начался период интенсивных репетиций! Боже мой, я вообще о вас ничего не знал!.. Но это как раз дело поправимое. Как-нибудь я подожду вас после спектакля и обязательно провожу домой!
– Нет-нет, не стоит! – попыталась испуганно возразить я. Но Славик только успокаивающе похлопал меня по плечу. И взгляд его ласково сказал: «Все нормально. Не нужно проявлять излишнюю скромность, мне это совсем нетрудно».
На том мы и расстались. И уже подходя к дверям, я услышала, как Славик объясняет своим подружкам:
– Очень хорошая девочка была! Тонко чувствующая и музыкальная… Помню, однажды они с подругой пришли в театр такие нарядные! Я спрашиваю: «Что случилось?» А Настенька мне смущенно так отвечает: «У Верди сегодня день рождения. Мы отмечать собрались»…
Правда, о новоявленном поклоннике я перестала вспоминать, как только за мной захлопнулась дверь служебного входа. Теперь меня больше тревожил вопрос: явится ли в театр жена Иволгина? Сегодня ее присутствие было бы вполне уместно. Но, Боже, как мне этого не хотелось!
И, наверное, там, наверху, услышали мои молитвы, потому что Алексей пришел на спектакль один. Одет он был как обычно: в горчичного цвета пиджак, черную водолазку и черные шерстяные брюки, особо радостным не выглядел, как, впрочем, и особенно задумчивым.
«И в самом деле, что ему огорчаться? – подумала я, нащупывая сквозь стенку сумки моего бронзового ястреба. – Подумаешь, тридцать пять! Может еще человек танцевать и танцует прекрасно! Никто его на пенсию отправлять не собирается».
Иволгин неспешно и со вкусом курил, сидя на подоконнике. До урны было достаточно далеко, пепел его сигареты серой пудрой оседал на полу. Я остановилась у стены, не решаясь подойти ближе.
– Привет, – Алексей щелчком отбросил окурок в сторону и обернулся. – Что стоишь такая грустная? Курить будешь?
– Я же не курю!
– Извини, забыл… Да, в самом деле, сложно представить тебя с сигаретой во рту. Жизелька, она и есть Жизелька…
Я зачем-то согласно кивнула, хотя Иволгин уже не смотрел в мою сторону.
Мы говорили не о том и думали не о том. Точнее, я-то знала, что нужно решиться и все-таки поздравить его с днем рождения. А вот он в своих мыслях был, похоже, очень и очень далеко. Но время шло, пора было уже готовиться к спектаклю, а подсвечник так и лежал тяжким грузом в моей сумке.
– Алексей, – наконец решилась я, отлепляясь от стены, – с днем рождения вас… Я желаю вам счастья, Алеша…
Он удивленно приподнял брови и улыбнулся своей особенной, чудесной улыбкой. Именно сейчас между нами должно было произойти что-то важное. Что-то такое, от чего будет зависеть вся моя дальнейшая жизнь. Я поспешно полезла в сумку, достала из нее крылышки. И в этот самый момент с шумом и хохотом в курилку ввалились «виллисы» – девчонки из кордебалета, танцующие во втором акте в стае призраков. Прятать подсвечник было уже поздно. Оставалось только протянуть его изумленному Иволгину с кратким и бесцветным: «Это вам».
– У-у-у! – тихо прогудели девчонки мне в спину. А я с горечью подумала, что все вышло совсем-совсем не так, как хотелось…
Но, оказалось, не я одна помнила о дне его рождения. Ближе к началу спектакля смущенного и веселого Алексея даже заставили выпить шампанского под одобрительное гудение труппы. За первым бокалом пошел второй, правда, уже втайне от главного балетмейстера.
В общем, на сцену Иволгин выбежал чуть более раскрасневшимся и веселым, чем полагается быть несчастному Гансу. И даже подмигнул мне в сцене разборок, одними губами шепнув: «Спасибо!»
А в антракте он разудало и радостно целовался со всеми девочками по очереди. То одни, то другие тонкие ручки обвивали его шею, то одна, то другая головка в белом веночке прижималась к его щеке. Я наблюдала за всем этим со стороны и не ощущала ни малейшего желания присоединиться к общему шутовскому веселью. Впрочем, меня и не звали. Только машинист сцены Костя, ползающий на коленях рядом с надгробием Жизели и проверяющий люк, поинтересовался:
– А ты чего не идешь с Гансом лобызаться?
– А зачем? Я лучше вас тут поконтролирую.
– И то верно, – он добродушно разулыбался. – В нашем деле без контроля никак нельзя. А то вон в прошлом году не проверили лифт перед спектаклем, а от могильной плиты, как назло, какая-то щепка откололась… Жизель только в могилку сходить, а юбка ка-ак зацепится! И ни туда, ни сюда! Так Альберту, вместо того чтобы ее удерживать, пришлось деликатно отцепить подол и запихать подружку в яму: мол, давай-давай, дорогая, умерла так умерла!
Я тихонько рассмеялась. Антракт близился к концу. Нецелованными оставались всего двое или трое «виллисок», остальные уже поправляли юбки и прически перед зеркалом. Мне тоже пора было готовиться к выходу.
Бросив последний взгляд на Алексея, я уже собралась идти, как вдруг услышала совсем рядом, за соседней кулисой, негромкие голоса. Разговаривали девчонки из кордебалета: большегрудая Алла и ушастая Лиля, та самая, которая высказывалась недавно по поводу непионерского возраста Иволгина.
– Интересно, как он сегодня второй акт танцевать собирается? – недоумевала Алла, разминающая левую стопу. – По диагонали его точно поведет! Видала, ему еще водочки в стакан плеснули? И ведь выпил, не поморщился…
– А сегодня в связи с его днем рождения сокращенный спектакль будет! – невозмутимо и весело отзывалась Лиля.
– Это как?
– А очень просто. Только мы в диагональ встанем, как из-за кулис метнется Суслова и вместо Альберта закроет грудью Ганса! Причем заявит Мирте, что па-де-де ему танцевать нельзя, потому что у него сердце больное!
Девчонки весело расхохотались, а я больно впилась ногтями в собственную руку. Как догадались эти болтушки о моих чувствах к Иволгину, было непонятно. Да только ли они? Скорее всего об этом знал уже весь театр.
– Ты видела, кстати, что она ему подарила? – продолжала между тем Лиля. – Подсвечник!!!
Снова необъяснимое «ха-ха-ха». И только когда Алла принялась развивать тему, мне стало ясно, над чем они смеялись.
– Подарочек с намеком, да? Как в том анекдоте: «Вставьте мне… свечи в канделябр!»
Причем веселились кордебалетские совершенно беззлобно. Лиля даже сказала в конце концов:
– Ладно, хватит над ней издеваться. И так бедную девчонку жалко, выбрала тоже себе кобеля… Говорят, она в каком-то техническом вузе раньше училась. Неужели там не могла нормального мужика найти?
– М-да… – глубокомысленно согласилась Алла. С тем они и отчалили на исходные позиции. А мне пришлось прижать к вискам холодные пальцы и заставить себя забыть о только что услышанном, хотя бы на время второго акта.
Правда, полностью отключиться так и не удалось. «Эфемерное создание», то есть я, танцевало достаточно зло и жестко, и, согласно роли, почти ненавидело «виллис», посмевших посягнуть на ее маленькое, ускользающее счастье.
А после спектакля в дверь гримерки постучали. – Журналистка! – с неудовольствием сообщила Надежда Ивановна, проводившая со мной разбор полетов. – Она еще перед первым действием хотела интервью взять. Я не позволила.
– Какое интервью! – Мои глаза округлились от удивления. – Всего-то четыре спектакля прошло. О чем мне с ней говорить?
– Вот так и скажи. Только не мне, а ей… Настырная девица, просто до неприличия!
Я, пожав плечами, отвернулась к зеркалу и уже мысленно приготовилась дать отпор навязчивой репортерше, когда дверь вдруг открылась. Видимо, дама, стоящая за ней, решила не дожидаться приглашения.
Она и в самом деле была нетерпеливой, порывистой и энергичной. Валера Антипов еще давно сказал, что она напоминает «психованный ртутный столбик». Тогда мы с ним специально отсматривали передачи с ее участием. Он – критикуя и насмешничая, я – обливаясь горючими слезами.
Наташа Ливнева почти не изменилась с тех пор. Разве что прическу сделала другую, в духе теперешней моды, и свои темные волосы выкрасила в технике стильного «колорирования». На ней был клубный блейзер, маленький шейный платок и узенькие черные джинсы, подчеркивающие стройность ног.
– Здравствуйте! – радушно произнесла она, изящным жестом поправляя прядку волос на щеке. – Надеюсь, у вас найдется пять минут для разговора со мной? Много времени я у вас не отниму, наша беседа носит скорее предварительный характер…
– Простите, но…
– Всего пять минут! – Ливнева невозмутимо уселась в кресло и достала из сумочки блокнот в черном кожаном переплете. – «Новое телевидение» планирует снять небольшой фильм о нашем балете вообще и о вас в частности. Ваш необыкновенный талант, достойная восхищения танцевальная судьба и…
– Простите, – уже настойчивее повторила я, – но отдельно обо мне снимать фильм не нужно. Я еще ничего серьезного не сделала, и никакого «необыкновенного таланта» у меня нет…
Я осеклась на полуфразе. Ливнева сидела в кресле, подперев рукой подбородок, и смотрела на меня с «профессионально-мудрой» улыбкой. Точно таким ее лицо выглядело по телевизору.
– Настя, – произнесла она, в конце концов разомкнув красивые, подкрашенные темной помадой губы, – почему вы такая скромная?
И я не нашла ничего лучшего, как сухо ответить: «Я не скромная», и демонстративно встать из-за столика, показывая, что разговор окончен.
Через три дня в местной молодежной газете появилась статейка под названием «Жизель» возрождается», подписанная Натальей Ливневой. В ней говорилось, что юная звезда балета, по отзывам критиков, напоминает молодую Спесивцеву, что она божественно талантлива и столь же божественно трудолюбива. Рассказывалось о том, что начинала она с нуля, впервые встав на пуанты в семнадцать лет, что у нее был один шанс против тысячи…
«Я спросила у Насти: «Почему ты такая скромная?» – писала Ливнева. – Она ответила мне: «Я не скромная…»
Дальше обещалось скорое телевизионное интервью с восходящей звездой. Дочитав до конца, я со злорадной усмешкой сложила газету и зашвырнула ее в дальний угол. Статья была слабая. А последний идиотский вопрос по поводу скромности – ну очень красноречиво свидетельствовал о жутком непрофессионализме автора. И мне отчего-то стало приятно. Дело, конечно, прошлое, но добрых чувств к Наташе Ливневой я по-прежнему не питала…
* * *
А в субботу на спектакль явился Саша. Я заметила его в первом ряду партера, когда вышла на поклон. И сообразить-то толком ничего не успела, а он уже взял с колен букет, поднялся с кресла и неторопливо направился к сцене. Я страстно возжелала, чтобы кто-нибудь из рабочих ошибся и включил механизм, задергивающий занавес, прямо сейчас. Но ничего подобного, естественно, не произошло. Саша благополучно отдал мне роскошные золотистые хризантемы, галантно приложился губами к руке и спустился обратно в зал. Ни слова, ни многозначительного взгляда!.. Но я почему-то продолжала трястись, как в ознобе, и когда стояла под теплым душем, и когда дрожащими руками натягивала колготки, и когда подкрашивала губы перед выходом из гримуборной. Букет домой я брать не стала. Подарила его костюмерше тете Наде, объяснив, что на хризантемы у меня жуткая аллергия.
На улице было довольно прохладно. Деревья и фонари отбрасывали на асфальт длинные синие тени. На фоне темного бархатного неба переливалась разноцветными огнями вывеска ресторана «Восток». Большинство артистов уже разъехались по домам. Только Алла с Лилей, вечно копающиеся в раздевалке дольше всех, еще маячили на дороге, ведущей к метро.
Я поправила на плече ремень сумки, поглубже спрятала руки в карманы плаща и уже собралась направиться к автобусной остановке, как вдруг от серой стены театра отделилась какая-то фигура.
– Здравствуйте, а это я! – торжественно объявил Славик, пытаясь обвить мою руку вокруг своего локтя. – Я же обещал как-нибудь проводить вас до дома…
– Придется выполнить обещание в другой раз, – послышалось за моей спиной.
Я резко обернулась. Саша стоял возле афишной тумбы и смотрел на меня прямо, уверенно и немного насмешливо.
– Так вас уже провожают? – разочарованно протянул Славик, благоразумно решивший не вступать в борьбу. – Очень, очень жаль… Я, собственно, только хотел сказать, что танцевали вы сегодня прелестно. И адажио вам удалось как никогда, и…
Окончания хвалебной речи Ледовской дожидаться не стал. Просто обнял меня за талию, как-то буднично и привычно прижался губами к виску и кивнул на темно-серую «Вольво», стоящую у тротуара:
– Поехали? Ты живешь все там же?
– Да, – растерянно ответила я и почему-то пошла с ним к машине.
Через пару минут мои нервы окончательно пришли в порядок, в голове прояснилось, и глупость совершенного поступка стала очевидна. Но мы уже ехали по ярко освещенному проспекту, а из колонок над задним сиденьем лился печальный голос Джо Дассена, поющего «Если в мире нет тебя»…
– А я так и знал, что ты цветы выбросишь, – спокойно заметил Саша, когда мы свернули с центральной магистрали в боковую улочку. – Характер-то, похоже, совсем не изменился за эти годы? Все такая же романтически-строптивая, да?
– Если знал, что выброшу, зачем дарил? – Я пожала плечами, проигнорировав замечание по поводу моего характера.
– Если честно, вблизи на тебя посмотреть хотел, за руку потрогать… Убедиться, что это ты на самом деле. Настя, Настенька…
– Ну и как, убедился?
– Более чем, – он усмехнулся и положил руку мне на колено, забравшись под полу плаща. – Ты все такая же… И я не удивлюсь даже, если мне будет постелено сегодня на кухне.
– А ты все равно придешь в комнату и расскажешь грустную сказочку про Региночку?
– Зачем? Мы оба взрослые люди, и, думаю, эти ритуальные игры нам уже ни к чему…
Саша остановил машину на углу какого-то дома и, не убирая руки с моего колена, повернулся ко мне. В салоне было светло. И я без труда различила и мелкие морщинки в уголках его глаз, и розовый прыщик на левой ноздре, и участок плохо выбритой кожи возле уха. Кроме того, в выражении его лица, в слабой, почти безвольной линии подбородка, в светлой полоске мелких зубов, обнажившихся в улыбке, мне вдруг почудилось что-то крысиное.
Аккуратно подобрав полу плаща, я отодвинулась к самой дверце. Саше ничего не оставалось, как оставить мою ногу в покое.
– Н-да, ты все такая же, – с философской усмешкой протянул он, покачав головой.
– Зато ты совсем другой.
– Да?
– Да. Раньше ты, по крайней мере, пытался играть Казанову, а теперь почему-то изображаешь тупого, самоуверенного хама. Невыигрышная роль, Саша, подбери для себя другую…
Я уже собралась выйти из машины, но он вдруг схватил меня за руку и резко притянул к себе. Теперь взгляд его неуверенно и ищуще шарил по моему лицу, губы нервно кривились.
– Послушай, ты тысячу раз права! Я это знаю… Но и ты… Ведь ты умная женщина, ты не можешь не понимать, что мне ужасно трудно сейчас… – Он с силой саданул кулаком по рулю и медленно провел раскрытой ладонью ото лба к подбородку. – Просто мне показалось, что такому вот самоуверенному болвану легче будет произнести то, что я очень давно хочу тебе сказать. А ты поймешь, ты почувствуешь…
– Ничего я не пойму и не почувствую, – я снова взялась за ручку дверцы. – Я и тогда, четыре года назад, тоже долго ничего не понимала.
– А потом, значит, поняла?
– Да, поняла.
– И что же именно, можно спросить?
– Ты уже спросил. Но это так, детали… А поняла я очень простую вещь: хотелось добиться молоденькой девочки – ты ее добился. А потом тебе стало скучно. И в самом деле, я была для тебя, такого замечательного, красивого и перспективного, очень непрестижной парой. Жалкая студенточка хореографического, смешная тетя-переросток, решившая под старость лет заняться балетом… Сказать, что я поняла сейчас?
– Скажи.
Саша по-прежнему смотрел в мои глаза, но что-то в его взгляде неуловимо изменилось. И я вдруг поняла: не обладая профессиональной актерской закалкой, он просто устал играть. Устал изображать мятущуюся страсть и где-то в глубине души уже стал самим собой – успешным молодым человеком, пришедшим на законных основаниях получить очередной приз судьбы. Мне неожиданно подумалось, что волосы он, наверное, до сих пор тщательно высушивает феном.
– А сейчас я поняла, что Наташа Ливнева уже перестала котироваться. Что она такое? Журналисточка, каких много. А тебе захотелось романтической балеринки, о которой много говорят и которой яростно рукоплещет публика. Будущая солистка Оперного – это ведь очень стильно, правда?
– Ты все об этой несчастной Наташе Ливневой…
– Необязательно о ней! Могла быть и другая, с которой ты расстался точно так же, как тогда со мной… Просто мои акции сейчас достаточно высоки.
Похлопав его по плечу, я решительно толкнула дверцу, поставила ноги на асфальт. И тут услышала:
– А как я тогда расстался с тобой? Как?! Хорошо расстался, не устраивая разборок! Думаешь, мне легко было осознавать, что я всего лишь похож? Что ты и поцеловалась со мной в первый раз, и в постель легла, в мечтах представляя своего Иволгина? Думаешь, приятно быть только заменителем?
– Откуда ты знаешь его фамилию? – Колени мои вдруг противно ослабели.
– Не слепой. Видел сегодня на сцене твоего то ли гопника, то ли сучкоруба, который весь в «коже»… Ну, мнения своего по этому поводу высказывать не буду, но…
– Вот и отлично! – Я вышла из машины, хлопнула дверцей и быстро зашагала вперед мимо открытых дверей подъездов. Квартал, где мы остановились, был незнакомым, но впереди маячили огни какой-то большой улицы.
Шины за моей спиной зашуршали не сразу. Видимо, Ледовской наивно полагал, что я, устав выпендриваться, остановлюсь посреди дороги и повернусь к нему с улыбкой нежной и виноватой. Потом противно скрипнул стеклоподъемник. Похоже, «Вольво» была неновой, потому что и в замке дверцы что-то дребезжало, как в велосипедном колокольчике.
– Можно один, последний вопрос? – Саша, не останавливая машины, высунулся в форточку. – Ты хоть спишь с ним или по-прежнему на уровне: «Ах, он мой Бог!»
– Да, мы давно спим вместе, так что можешь не тратить на меня свое драгоценное время… Кстати, у нас множество кордебалетских девочек светло страдают по мальчикам – выпускникам технических вузов. Присмотрись!
– Спасибо за совет. Не премину воспользоваться, – он холодно улыбнулся. – Ну что ж, счастья тебе и удачи. А танцуешь ты и в самом деле здорово…
Потом «Вольво» резко дала назад и развернулась, прощально сверкнув стеклами. А мне показалось, что из моего сердца наконец-то вытащили старую занозу… Я окончательно рассталась с Сашей, на этот раз сама хлопнув дверью, я танцевала Жизель на сцене, о которой мечтала с детства, я собиралась танцевать Кончиту с мужчиной, которого любила, кажется, всю жизнь. И никогда еще не чувствовала так ясно, что все у меня будет хорошо…
Все и в самом деле складывалось неплохо. Правда, первая «Юнона» с моим участием была поставлена в репертуар мая, а не апреля. Но мы репетировали. Много, часто, подолгу. И я терпеливо ждала, когда же повторится то чудесное, пронзительное ощущение нашей сумасшедшей близости.
Одноклассницы тем временем готовились к выпускному спектаклю. А я «за особые заслуги» была от него освобождена. И вообще ходили слухи, что со дня на день меня официально зачислят в труппу театра на ставку артистки балета первой категории.
В театре же было неспокойно. На каждом углу шушукались, что приехавший из Москвы балетмейстер Рыбаков будет соблазнять кого-то из солистов контрактной работой за бешеные деньги. Кого именно – не знали… Рыбаков пока просто ходил на спектакли, сидел в третьем ряду и с ничего не выражающей улыбкой смотрел на сцену. Я несколько раз видела его в зале. Видела его блестящую, похожую на тонзуру лысину в венчике темно-русых волос, непременную черную водолазку с воротником до самого подбородка и внимательные глаза, цепко следящие за каждым батманом и пируэтом.
– Серебровскую, наверное, агитировать будет, – предполагали в труппе. – Лазореву вряд ли: возраст уже не тот. А у Бедаревой дочка. Куда ее с ребенком в Москву тащить?.. А может, Андрюшку Вихрева? Вот и полетят у нас опять к чертовой матери все «геройские» партии. Танцевать-то некому!
Я слушала и печально кивала. Хотя, честно говоря, на летящие партии мне было плевать. Главное, что в столицу уже точно не забирали моего Алешу. Пусть из-за семьи, пусть из-за ребенка, но он оставался в театре! А значит, оставался со мной!
Правда, не ясно было, радует ли его самого этот факт? Иволгин в последнее время ходил мрачный. Однако настроение его успело испортиться еще до приезда московского гостя. И я тешила себя жестокой мыслью, что что-то неладно в семье. Жена-стерва завела себе любовника? Или запилила за то, что денег на норковую шубу не хватает? Или просто стала такой скучной и неинтересной, что он готов выть от тоски? Все эти варианты меня вполне устраивали.
А вообще, я ждала. Ждала майской «Юноны», которую мы станцуем вдвоем. Ждала любви, которую мы сыграем на сцене. И той искры, которая обязательно вспыхнет между нами… Репетировала до радужных кругов в глазах, тянула мышцы до синяков, тихонько и счастливо плакала, уткнувшись лицом в его серый джемпер, висящий на палке. А в один прекрасный день, как всегда, пришла на «Спящую красавицу», чтобы через сорок минут после начала спектакля узнать, что контракт подписан, Алексей уехал, и моя жизнь кончена…
* * *
Мне и в самом деле не хотелось жить. Равно как и делать что-нибудь для того, чтобы жизнь эта кончилась. Я была отвратительно, гадко нормальна, и поэтому не пробовала мерить полусумасшедшим взглядом расстояние от балкона до газона и не принималась потрошить дрожащими пальцами бесчисленные упаковки димедрола. Но обычная способность радоваться, которой и не замечаешь, пока все хорошо, ушла из моего сердца безвозвратно.
Теперь, придя домой после репетиции или спектакля, я падала на диван, отворачивалась лицом к стене и лежала так до глубокой ночи. Часа в два поднималась, доставала простыню и подушку. А иногда и не доставала, просто закрывала глаза и засыпала – прямо в юбке и водолазке. Поначалу сердобольный Антипов пытался кормить меня своим отвратительным «восточным рисом», потом, отчаявшись, хотя бы тушеной капусткой, потом соблазнял овсяным печеньем и «ма-аленьким кусочком мороженого».
– Ну надо же хоть что-нибудь кушать! – горестно восклицал он, с досадой хлопая себя по коленям. – Так ведь у тебя скоро совсем сил не останется. Как танцевать будешь?
– Я ем, – отвечала я и снова утыкалась лицом в старую гобеленовую обивку дивана.
– И фотографию со стены сними. На время хотя бы… Вот успокоишься немножко и снова повесишь. А то так и с ума сойти недолго.
Мне иногда и в самом деле казалось, что я схожу с ума. Являющийся во сне Алексей ласкал меня так нежно и нетерпеливо, что утром тело реально горело от его поцелуев. Мне снились его руки и голос, а днем, в толпе, мерещились знакомый профиль и улыбка. И я кидалась вперед, расталкивая прохожих, только для того, чтобы увидеть какого-нибудь молодого папашу в такой же джинсовой куртке или широкоскулого бурята с прямыми, отливающими холодной сталью волосами.
Надежда Ивановна перемен, творящихся со мной, не одобряла, хотя и не понимала, в чем дело.
– Настя, ну соберитесь же! – говорила она. – Конечно, я понимаю: сложно привыкать к новому партнеру. Но, если разобраться, вы ведь с Алексеем Александровичем не пять и не десять лет вместе протанцевали! Андрюша Вихрев вам подходит даже больше…
Я молчала, уставившись в пол. А Вихрев взрывался:
– Да не могу я с ней! Она же холодная, как ледышка! Звездная болезнь, что ли, началась? Вроде бы пришла в театр человек человеком, а сейчас: нате, посмотрите! Какие мы одухотворенные, какие возвышенные и сами на себе зацикленные!
А мне просто больно было улыбаться, просто немыслимо танцевать любовь, когда все внутри болело от этой невыплеснувшейся любви, как сплошной травмированный мениск.
В театре меня теперь называли блаженной, а критики, поначалу восторженно хвалившие, начали скептически отмечать:
– Да, природные данные уникальные, но она ведь только «Жизель». Не Кармен, не Мехмене-Бану, не Одетта даже… Так, балерина одной партии. Есть множество подобных примеров в истории…
– Доведи до ума Кончиту! – и умоляла, и требовала Третьякова. – И так уже твой спектакль на самый конец сезона перенесли.
– Да, – говорила я. И снова, не чувствуя абсолютно ничего, в нужный момент, с нужной техничностью обвивала атлетический стан Андрюши Вихрева и приникала щекой к его вытянутой ноге…
Но, несмотря ни на что, в конце июня меня все-таки зачислили в балетную труппу, сдержанно поздравив и пожелав больших творческих успехов. В этот же день в театре праздновали помолвку Насти Серебровской. Мероприятие было неофициальным. Просто собрали за столами, накрытыми в буфете, человек сорок народу: кордебалет, солистов, некоторых педагогов. Я оказалась в числе приглашенных случайно. Серебровская поймала меня за руку в коридоре и чуть ли не силой притащила в буфет.
– Привыкай к ребятам потихоньку, – внушала она мне по дороге. – Привыкай, пора уже! А то смотришь букой, держишься особняком… Ты ведь красивая девочка. Очень красивая!
Но что была я, со своими острыми локтями, слишком длинными ногами и худым лицом, по сравнению с ней? В Насте Серебровской, родившейся раньше меня всего лет на пять или шесть, уже чувствовалось тонкое, изысканное очарование взрослой женщины. Нет, выглядела она очень молодо, и все же… Наверное, вот этот особенный шарм и заставил бесповоротно влюбиться банкира Володю Корсакова.
Они вообще были красивой парой. Настя, тоненькая, маленькая, в бледно-сиреневом платье с открытыми плечами и пышной юбкой до середины колена. И он, высокий, широкоплечий, с довольно крупными, но приятными чертами лица и волосами, смешно подстриженными «ежиком». Если Серебровская напоминала игривую белочку, то ее жених – доброго, сильного и веселого медведя.
На столах стояло очень много всякой всячины: от икры всех цветов до оливок и каперсов. Но больше всего народ вдохновляло разнообразие спиртного. Сидящий через два человека от меня Георгий Николаевич с особой нежностью прикладывался к дорогому французскому коньяку с белой лилией на этикетке. А девчонки предпочитали легкое золотистое шампанское, бурно пенящееся и искристыми пузырьками оседающее на стенках фужеров.
В разгар веселья кто-то крикнул жениху-банкиру:
– А вот на спор вы не сможете в течение десяти минут профессионально восхищаться балетом – вообще и сегодняшним спектаклем – в частности! Спорим на спонсорскую помощь?
